22. Мусорные ведра и бумажные воспоминания

Эдвард



Здесь, в нашем амбаре, я наблюдаю за ее тяжелыми веками и ленивой улыбкой до тех пор, пока ее слова не становятся бессвязными. Пока она не засыпает. Я выскальзываю из тепла нижнего одеяла, на ходу натягивая штаны. Стараясь не шуметь, спускаюсь по лестнице. Выключаю генератор и наблюдаю за тем, как гаснут огоньки. Облака снова собираются, как всегда.

Ночь в провинции.

Последний раз я спал здесь на полу. Я был один. Я решил быть ей другом. Словно мы когда-то могли быть друзьями. Я думал о том, кем мы были, но никогда – о том, кем мы могли бы быть. Потому что лелеять эту мечту было слишком опасно.

И сейчас все, что я могу – это улыбаться как кретин.

Мы здесь, в этом месте, и скоро она станет моей женой.

Муж и жена, мать и отец. Так много званий, которых, как я убеждал себя, у нас никогда не будет. Все звания, которые значат гораздо больше, чем те буквы, что следуют за моим именем¹.

Я наблюдаю за тем, как грозовые облака расходятся. По телу пробегает дрожь, сотрясая меня до самого сердца. И я не знаю, что я делаю, стоя здесь, на земле. На прохладном ночном воздухе. Когда она там, наверху. Сон, спутанные волосы и Белла.

Вернувшись в комфорт чердака, я стаскиваю штаны и забираюсь обратно к ней под одеяло.

Моя новая работа начинается послезавтра. Мне нужно поспать. Вместо этого я наблюдаю за ней.

Она ерзает во сне. Может быть, когда-нибудь это будет раздражать, но сейчас это идеально. Она идеальна. Уголок ее рта приподнимается в полуулыбке. И затем она дует губы. Во сне. Мне хочется поцелуем убрать эту недовольную гримасу с ее лица.

Я шепчу ей в ключицу:
- Моя красивая девочка.

Я легонько касаюсь губами впадинки на ее шее. Один раз. Два. Три раза. До тех пор, когда уже не могу остановиться. И мои руки пытаются не быть слишком жадными. Мои слишком холодные руки на ее теплейшей коже.

Она не открывает глаза, когда поворачивается ко мне. Когда притягивает мое лицо к своему. Посреди ночи. Огни погашены. Дождь по крыше.

Ее руки и рот такие же жадные, как и мои. Я нуждаюсь в ней так сильно, что это ужасает. И совершенно не ужасает. То, как ее затылок идеально ложится в мою ладонь. То, как ее грудь идеально подходит для другой моей руки. То, как ее собственные бесконечные кончики пальцев движутся по моему лицу. То, как она берет меня в руку и направляет к себе.

Я внутри нее. И все – это тепло и Белла.

Здесь, в темноте, все черное, белое и бесчисленных оттенков серого. Это медленный и сонный трах. В нашем амбаре.

Она тихо лежит подо мной и тает, когда мои руки касаются каждой точки ее тела. До тех пор, пока ее рот не открывается в беззвучном крике.

И теперь она мучает меня. Берет контроль. Медленно. Ложится на меня сверху. И я позволяю ей. Ее глаза, наконец, открываются. Чуть-чуть. Черный, белый и серый.

Не стихающий дождь стучит по крыше. Размеренно. Только для нас.

Когда она вот так двигает бедрами в такт с дождем – это слово быть погребенным заживо и смотреть, как это происходит. Позволяя этому происходить. Капитулируя. Лучшая разновидность пытки.

Когда я теряюсь в ней, я понимаю, зачем люди преследуют грозы. Идеальная смерть.

Мне плевать, если мы перебудим весь лес. Потому что мы больше не ведем себя тихо. И я думаю, что мог бы снова сделать ей предложение. Когда она заполняет это огромное пространство словами из четырех букв. И, черт, возможно, я тоже.

Вот каково это – терять голову. Терять голову от любви. Я никогда не чувствовал себя таким живым.

Я не могу представить себе, даже принять эту мысль, что у нас никогда не было бы этого. Что я никогда не увидел бы ее такой, объятой блаженством, обвивая меня. Когда наше дыхание замедляется, и она губами щиплет мою кожу.

Я все еще в ней, лоб ко лбу, она спрашивает меня, уверен ли я. Насчет усыновления. Снова и снова. Я говорю ей «да». Снова и снова. И, возможно, ей просто нравится слышать это слово.

Большую часть ночи мы засыпаем и просыпаемся. С кривой улыбкой она заявляет, что нам нужно практиковаться в депривации сна, которая нам понадобится, когда мы будем родителями. Я не говорю ей, что депривация сна была у меня последние десять лет жизни. Потому что готов практиковаться с ней вечно.

Следующий день мы предаемся лени. В этой постели. На траве. Бежим от дождя.

Мы идем обратно домой, и, должно быть, вот каково это – когда тебе семнадцать, ты влюблен и тебе плевать на все, кроме человека рядом с тобой. Потому что мы неприкосновенны. Непобедимы. Это наше «навсегда».

И когда мы дома, у меня ощущение, что это начало нашей взрослой совместной жизни. Но части меня всегда будет семнадцать.

На крыльце она целует меня на прощание. На цыпочках, и обед в коричневом пакете. На ней только банный халат. Я сжимаю материал в кулак, и она вздрагивает. Я смотрю на ее голые ноги, на холодном, видавшем виды полу, и мне хочется сказать, чтобы она возвращалась внутрь. Но не говорю, потому что мог бы привыкнуть к прощаниям на крыльце.

Утренний воздух розовит ее щеки. Боже, она красива.

Я приступаю к новой работе, и это педиатрия, но это не Лос-Анджелес. Это не центр, не мегаполис, не педиатрическая травматология, не попытка спасти что-то, что, как я думал, могу спасти. Несмотря на то, что я уволился по собственному желанию, думаю, я буду скучать по тому месту. Оно стало для меня всей жизнью. Но приоритеты изменились.

Моя новая жизнь – это этот городок, простота и Белла.

Я хожу на работу каждый день, и это просто работа. Я хожу на работу, а Белла имеет дело с кровельщиком, водопроводчиком и маляром. Этот дом, эта жизнь – это важно для нее. Это важно и для меня. Это такой дом, в котором мама растила бы нас, будь на то только ее воля. Если бы она только знала, какой скоротечной будет ее собственная жизнь.

Мне нравится мысль, что этот город будет принадлежать нашим детям. Он будет их. Их родным городом.

Элис переносит свой отъезд. Она хочет помочь со свадьбой. И Белла более чем счастлива позволить ей это, потому что ее голова занята другим. Ее единственное условие: церемония должна проходить на улице, поэтому мы женимся прямо сейчас, до наступления зимы. Все начинают думать, что это брак по залету. И, может быть, в каком-то смысле это так. Потому что мы надеемся привезти домой маленькую девочку.

Белла занимается подготовкой к усыновлению. Это совершенно непосильно. Все то, что необходимо сделать. Медицинское обследование, отпечатки пальцев, проверка биографических данных. Визиты домой, собеседования, рекомендательные письма. Это как настоящая работа. Та, которая Белле нравится, но я могу сказать, что к концу дня она полностью измотана. Я наивно полагал, что это повлечет за собой кое-какую проверку документов, кучу денег и пару билетов на самолет. Видимо, так не получится.

Я делаю перерыв на обед. Достаю из сумки ту книгу. «Убить пересмешника». Я жил неделями, месяцами не открывая ее. Потому что когда я ее открывал, я становился одержим. Я мог часами перелистывать страницы. Доставал вложенные внутрь фотографии. Я не спал до глубокой ночи, изучая ее лицо. Это происходило тогда, когда мне нужно было какое-то материальное доказательство того, что она реальна. Что все это было.

И теперь я понимаю, что снова одержим. Только на этот раз я знаю, что она реальна и не только то, что все это было, но и то, что она все еще здесь. Ее лицо, губы, пальцы ног – все здесь. И когда она рядом со мной в постели, или сидит напротив за кухонным столом, или прижимается ко мне на диване, наша совместная жизнь кажется определенной. Нашей.

Но мы уязвимы и мне не семнадцать. Когда я вдали от нее, когда я здесь, на работе, паника медленно и беззвучно пробирается мне под кожу. Мне хочется дать ей все, чего она когда-либо желала, и я надеюсь, молюсь, чтобы однажды она не проснулась и не решила, что этого недостаточно.
Я открываю книгу. Моргаю дважды. Я закрываю ее, переворачивая в руке. Смотрю на обложку. Словно это может оказаться чей-то чужой книгой «Убить пересмешника», в которой лежат чьи-то чужие фото. Все верно.

Я снова неуверенно открываю ее. Слова Беллы, слова моей матери и слова автора.

Это фото, которого я никогда не видел. Она маленькая. Очень-очень маленькая. Она смотрит прямо на меня. Меня там не было. Не я делал этот снимок. Я знаю все это, но она смотрит на меня. Словно она прямо здесь, передо мной. Ее темные волосики закручиваются в тугие кудри. Ее широко открытые глазки очень серьезные. Ее надутые губки, сморщенные и угрюмые. Она тянет ручку вверх, и на фото ручка получается смазанной.

Это просто фото. Клочок бумаги. Но кожу покалывает. И пульс учащается. А я-то думал, что только один человек может делать со мной такое.

И только сейчас я замечаю, что Белла тоже есть на этом фото. Бледная рука Беллы резко контрастирует с темной кожей идеального крошечного личика младенца. Я уже чувствую, что она наша дочь.

Белла крепко держит ее. Я перевожу взгляд между их лицами. Провожу большим пальцем по обоим.

Моя рука замирает, когда я смотрю на Беллу. Она выглядит иначе. Это фото сделано всего пять месяцев назад, но это не та женщина, которая целует меня на прощание на крыльце и будит по утрам, толкая локтем до звонка будильника. Может, дело во впалости щек, которой больше нет.

Изменение может быть таким медленным, что невозможно сказать, изменилось ли что-нибудь или стало лучше, до тех пор, пока оно не бросится тебе в глаза.

Белла, которая появилась на пороге моего дома под проливным дождем – не та же самая Белла, которая с кольцом на пальце. Но это она. Люди не меняются. Но, возможно, люди меняются каждый день.

Я закрываю книгу и смотрю на часы.

Я делаю телефонный звонок. И затем еще один. И еще. Пока душа не уходит в пятки. Но я не принимаю того, что эти люди говорят мне. Я отказываюсь. Мне не следует скрывать это от нее, но мне невольно хочется защитить ее от правды.

Через несколько часов я сажусь в машину и еду домой.

По пути я звоню Белле. Она отвечает после третьего гудка, запыхавшаяся и чертовски сексуальная.

От звука ее голоса я невольно улыбаюсь, широко и искренне.

- Привет.

- Привет.

- Едешь домой?

- Да.

Тишина на том конце провода, и я представляю себе ее лицо. То, как сходятся вместе ее брови.

- Белла, все нормально?

- Просто это был длинный день.

Дома пахнет хлебом из духовки. Я нахожу ее на кухне, обсыпанную мукой. Она улыбается и суетливо поворачивается, чтобы поцеловать меня.

Я сбрасываю обувь. И смотрю на нее.

Она оборачивается, держа поднятыми вверх руки, перепачканные в муке.

- Я знаю, что ты сказал «несмотря ни на что», но ты говорил честно? Ты действительно говорил честно? Ты действительно готов, несмотря ни на что?

Я не знаю, откуда эта паника в ее голосе. Все ее лицо выражает сильное волнение и, возможно, она знает то, что знаю я. Или, может, она просто хорошо научилась читать мои мысли.

Ее голос становится тихим.

- Эдвард, если ты передумал, сейчас самое время что-нибудь сказать.

На кухонном столе стоят свечи. И на заднем фоне звучит Синатра. Я отказываюсь забирать у нее это. Счастье.

- Белла, я никогда не был уверен сильнее.

Я оставляю ее на кухне и тяжелым шагом поднимаюсь скрипучей лестнице. И эта лестница больше не вызывает у меня нежных чувств. Каждый ее издевательский скрип грозит подтолкнуть меня к краю.


Иногда я могу притворяться, что ничего не изменилось. Я в Лос-Анджелесе, а она в Нью-Йорке. За исключением того, что когда я беру телефон, чтобы позвонить ей, я не могу.

«Нет» - недвусмысленное слово. Она не любит меня.

Я пишу декану заявление на посещение большего числа занятий, чем предусмотрено. Я заканчиваю колледж на год раньше. Элис спрашивает меня, что я пытаюсь доказать.

Я начинаю учиться в медицинской школе и задаюсь вопросом: что я делаю. Я задаюсь вопросом: как эта часть плана до сих пор принадлежит мне, когда остального больше нет.

Первое отделение педиатрической травматологии было основано в больничном центре «Кингс Каунти» в Бруклине в 1962 году.

Телесные повреждения – причина смерти номер один у детей старше одного года.

В период с 1972 по 1992 годы основной причиной смерти детей от года до девятнадцати лет были происшествия с участием автотранспорта.

Это те факты, которые вертятся по кругу у меня в голове. Это те факты, на которых я сосредоточен. Даты и статистика. Это отвлечение. Самое лучшее.

Белла не погибла в автокатастрофе, когда ей было девять. Той автокатастрофе, о которой она отказывается говорить. Она не вошла в эту статистику. Но ее точно так же не стало. Все, что у меня от нее осталось – это книга о потере невинности, духовной целостности и расовом неравенстве. Вот что у меня есть. Книга Харпер Ли. И куча бумажных воспоминаний.

Я решил стать врачом в том возрасте, когда не было необходимости что-либо решать. Я был ребенком, который хотел быть как его отец. Но в этой школе я не ради него. Больше нет. Я делаю это для нее. Я бы никогда бы не сказал этого вслух. Я бы никогда никому в этом не признался.

Я сижу в библиотеке. На коричневом кожаном стуле. И смотрю. В никуда. Потому что без нее все это не имеет смысла.


Я оказываюсь в маленькой комнате. Той, которая теперь детская. Я должен ей сказать прежде, чем она закончит эту комнату. Я должен что-то сказать. Поначалу она не хотела покупать кроватку и отделывать комнату для ребенка, который еще не наш. Но это одно из требований для одобрения усыновления. Комната должна быть готова. Она иногда сидит здесь, на кресле-качалке в углу, с улыбкой, от которой все кажется возможным.

Я стою у окна. Я не знаю, зачем я здесь. Но я знаю. Конечно, знаю.

Я всегда был дотошным. Всю жизнь у меня всегда был план. Я смотрел, как этот план исчезает. Я смотрел, как он стирается в порошок.

Я смотрел на свой план, на свою жизнь, ставшую гораздо большим, чем я когда-либо мог себе представить. Мы женимся через неделю. Через неделю она станет моей женой. Мне следовало изучить все детали, прежде чем соглашаться на усыновление. Мне следовало уберечь ее от сердечной боли.

Я слышу ее шаги, но не оборачиваюсь. Она обнимает меня, прижимается щекой к моей спине.

Я выдыхаю.

Я тяну ее вперед, лицом к себе. Я ищу на ее лице смелость.

В ее широко раскрытых глазах читается тревога.

- Что такое?

Мне хочется сказать, что ничего. Мне хочется это исправить. Я отказываюсь допускать, что это конец.

- Эдвард, что случилось?

- Ничего.

- Не лги мне. – Эти слова колют. – Дело в фото? Это было слишком? Если ты передумал, ты должен мне сказать.

- Нет, Белла. Я не передумал. – Я закрываю глаза, но это не помогает. Я все равно вижу ее лицо. – Сегодня я сделал несколько звонков. Оказывается, в их законах об усыновлении совершенно четко прописаны некоторые аспекты.

Когда она не отвечает, я открываю глаза. Она качает головой. Ее глаза уже полны слез. Я невольно вижу ту девушку, которая не могла плакать.

- Белла, мы должны быть женаты и одному из нас должно быть минимум тридцать пять.

Она стоит передо мной. Просто Белла. Она не хочет мне верить. Ее подбородок дрожит и это ломает меня.

Ее голос дрожит.

- К тому времени ей будет шесть лет.

- Мы будем бороться, Белла. Деньги решают все. Особенно в такой стране, как та. Мне плевать, что гласят их законы.

Она резко выпускает меня и опускается в кресло в углу комнаты. Она крепко обхватывает руками колени.

Я говорю, говорю, обещаю ей то, что не в моих силах обещать. Словно я могу осуществить все это.

- Нет.

- Что?

- Мы не покупаем ребенка, Эдвард. Нет.

- Я не об этом говорю!

- Мой ответ — «нет». Она не станет нашей дочерью таким образом. Не так.

Она смотрит на меня с абсолютной решимостью в глазах.

- Не после всего, через что мы с тобой прошли. Нет.

Я стою на месте. Как дурак. И это она двигается. Это она встает с того кресла. Я думаю, что она идет ко мне, но нет. Она проходит мимо меня. Она пытается ускользнуть от меня. Я тянусь к ней. Я отказываюсь позволять ей уходить. Я прижимаю ее к себе. Крепко и непреклонно. Она толкает меня в грудь. Отпусти меня, отпусти меня, отпусти меня. Но я не отпущу. Я не могу.

Но когда она произносит это вслух, я отпускаю ее. Я закрываю глаза раньше, чем буду вынужден смотреть, как она выходит из комнаты.

В горле комок. Я пытаюсь сглотнуть его, но он никуда не девается. Пять секунд я злюсь на нее, но она права. Я – мой отец. Я как осел пытаюсь бросаться деньгами.

Я выхожу из темной комнаты, в которой стоит детская мебель, тихо закрывая за собой дверь. Я стою на вершине лестницы. И я отказываюсь верить, что все может закончиться так быстро. Я отказываюсь верить, что ее маленькое личико, ее жизнь не предназначена для нас.

Я чищу зубы пастой. Чищу нитью. Зубная нить свисает с кончиков моих пальцев, я смотрю на мусорное ведро.

Смотрю.

Я так слеп. Невероятно слеп.

Я распахиваю дверь ванной. Ее нет в нашей комнате. Она не сидит за запертой дверью маленькой комнаты.

Я медленно спускаюсь по лестнице, которая неумолимо скрипит с каждым шагом.

И когда я вижу ее, я вижу ее. Я не могу отвести от нее взгляд. Она на диване, свернулась под пледом.

И я смотрю.

Она завладевает моим взглядом. Ее щеки в пятнах. Глаза полны слез. И они умоляют меня.

Я стою посреди комнаты как дурак.

До тех пор, когда уже не стою посреди комнаты. Когда я на диване вместе с ней. Я стягиваю плед. Смотрю.

Она кивает. В ее глазах боль.

Я вытягиваю руку, пытаясь держать ее ровно, но она дрожит. Я избавляюсь от ткани, прижимая ладонь к ее голой коже. Легкие горят.

Моя рука останавливается, прижатая к ее теплому животу.

- Эдвард, скажи что-нибудь.

Но я не могу говорить.

Слезы оставляют полосы на ее щеках. Быстро и нежно.

Я выдавливаю из себя слова:
- Белла, почему ты плачешь?

- Потому что хочу слишком много. Я хочу это. – Она накрывает мою руку обеими руками. – Но я все равно хочу ее.

---

Переводчик: helenforester

Не поленитесь сказать переводчику спасибо

---

¹ – думаю, имеются в виду буквы M.D. – Medical Doctor – доктор медицины.

---

Я знаю, что последняя глава была похожа на заключительную, и многие из вас подумали, что это конец, но у нас осталось еще несколько глав. Мы почти добрались до места, которое сподвигло меня на всю эту историю.

Автор

ФОРУМ