***
…Рука ныла и ныла. Кемерон боялась снять или поправить шину – одной не справиться, а Хаус… Сейчас он лежал в их хижине - то ли спал, то ли в забытьи. Три дня беспрерывных мучений, измотали бы любого.
Первые два дня он бродил по берегу, пока не падал в изнеможении, забываясь на час или два, чтобы потом вновь продолжить свою ходьбу. Сначала Кемерон пыталась как-то помочь ему, отвлечь разговором, но из пяти-шести слов, что он сказал за эти дни, три были – «убирайся».
Она внезапно вспомнила о сигаретах, что были у Хауса в кармане, в тот день, когда они попали на остров. Ничего не сказав ему, она пошла по берегу туда, где они выбрались из моря. Она убила часа два, разыскивая размокшую пачку в прибрежном мусоре. За прошедшее дни, они подсохли, по крайней мере, штук пять были вполне пристойного вида. Окончательно досушив табачное изделие, и прихватив зажигалку, она подошла к нему, молча протянула найденное добро.
Он схватил их, чтобы тут же рассыпать дрожащими руками. Кончилось тем, что Кемерон сама раскурила сигарету. Хаус глубоко втянул дым, немедленно закашлялся так, что на глазах выступили слезы. Следующий вдох был более аккуратным.
– Спасибо, – сказал он, не поднимая глаз.
Она не могла спать, глядя в безмолвном отчаянии на одинокую фигуру, то стоящую, то сидящую на песке. Вчера к ночи у него поднялась температура, Кемерон увела его с пляжа в укрытие, где он упал на травяную подстилку, почти не сопротивляясь ее заботам. Но все что она могла – это приложить мокрую тряпку к пылающему лицу да влить в рот немного чистой воды.

Четвертый раз в жизни наркотическая ломка лишала его человеческого облика. Первый раз было легче всего. Пусть он повредил руку, только бы отвлечься от боли, дать передышку измученным нервам – но это был спор, своего рода игра, проверка характера; игра, которую можно прекратить, просто сдавшись. Да и не верилось в то, что вот то, что с ним происходит и есть абстинентный синдром. Не верилось, потому что, поверив в это – необходимо признать и тот факт что он – наркоман.
Он поверил и признал, глядя на флакон, услужливо подсунутый Форманом. Грела мысль, что силы воли хватило, чтобы не нарушить уговор в тот раз. А тот, так и нераскрытый флакон, являлся ему во второй раз так же как сейчас. Второй раз был самый плохой. Нервное напряжение из-за полицейского расследования и так заставляло его повышать дозу, а тот день, что Кадди выбрала, чтобы преподать ему очередной урок, был ну совсем не подходящим, одним из тех, что заставлял его хвататься за морфин. Непрерывная тошнота и раздирающая ногу боль, какой-то зыбкий туман – вот самые яркие впечатления тех дней.
Третий раз был в больнице, как бы он не презирал программу реабилитации, но тогда можно было терпеть. И даже разговаривать с людьми, давать советы, адекватно оценивать обстановку, шутить. Нет, что ни говори, а третий раз – это просто рай. Сейчас было что-то среднее между первым и вторым. И ломка со всеми своими неизменными симптомами была уже как старая знакомая сука-проститутка, от которой знаешь что ожидать.
Он и ждал. Час проходил за часом, после утренней таблетки викодина, и это ожидание отравляло последние спокойные часы. Хаус ловил себя на том, что все чаще смотрит то на море, то на небо в наивной надежде, что появится кто-то. Он даже помог Кемерон, выкладывающей на песке слова SOS. Кто знает, может быть, все же вертолет со спасателями пролетит мимо? Шум вертолетов они слышали, но и только. Может быть их и искали, только где? И когда расширят круг поисков? Кто знает, куда шторм занес несчастный катер? Да и отмечались ли владельцы катера у береговой охраны или, как там у местных она называется, куда повезли двенадцать туристов?
А обеспокоенный вид Кемерон раздражал его до невозможности.
– Что? – наконец зло спросил он, – у меня выросли рога? Если у кого что-то и выросло, то у Чейза!
– У вас зрачки расширены, – сказала она, не обращая внимания на его намеренную грубость. Но было видно, что его слова ее задели. – Будем ловить рыбу?
– Твоя очередь, – буркнул он недовольно. – Я не хочу есть.
Ночь он провел на берегу, тупо пялясь на звезды и игнорируя все призывы Кемерон забраться в хижину и немного поспать. Как спать если тело сходит с ума, выводя из себя наркотик?
Но это можно пережить. От ломки еще никто не умер. Ну, почти никто. Он был бы счастлив, если бы был настоящим наркоманом, которому достаточно просто пережить эти три-пять дней расплаты за кайф. Но его нога… вот в чем была главная проблема. И даже если ломка кончится, а она кончится, рано или поздно, по-другому не бывает, останется нога и боль, настоящая боль, которая сведет его с ума понадежней этого вшивого, чертового, выворачивающего суставы наизнанку абстинентного синдрома.

И именно ее он боялся.
Зная, на что она способна.
Серый рассвет четвертого дня и принес эту его настоящую боль. Ту самую, которая заставляет кричать, не помня себя, ту, ради прекращения которой, можно сделать все что угодно. Странно было бы, если бы нога не разболелась после всех экстремальных видов спорта последних дней, сырости, карабканья по горам, брождений по песку. Она еще только зарождалась, эта боль, давала о себе знать, намекала, но обмануться было невозможно, слишком хорошо он ее знал. И бороться с ней было просто нечем.
Он выбрался из хижины, и пошел к морю. Голова была ясная, а то, что он собирался сделать, было единственно верным и правильным решением. Еще немного, и он все закончит.
Шаг, еще один. Теплая вода обдала ноги ласковой волной. Хаус наклонился, подцепил подходящую створку раковины, которые в изобилии устилали дно. Потом сел в воду, не заботься об одежде, взглянул на встающее солнце. Кривая улыбка побежал по губам, когда он с силой полоснул острием себя по левому запястью. Потом опустил руку в теплую воду и смотрел заворожено, как розовое облако расплывается возле него…

***
Кемерон слышала сквозь сон, что Хаус ушел. Наверное, в ближайшие кусты в туалет – решила она. Эллисон дремала, ожидая, что он вернется, и можно будет устроиться у теплого тела, и поспать еще. Минута шла за минутой, но Хаус не возвращался.
Кемерон забеспокоилась: он мог упасть, задеть больную ногу, или может быть его опять начало тошнить.
Она выбралась их хижины. Солнце уже встало наполовину из-за моря. Она увидела, что Хаус лежит на боку в воде, прямо в одежде. Это не могло быть утренней ванной. Либо он потерял сознание, либо… Сердце ее пропустило удар, когда она поняла, что он мог сделать. Прижимая руку к груди, она побежала вниз, молясь про себя, только бы не упасть, только бы не опоздать.
– Хаус!
Она рывком перевернула его на спину. И тут же увидела кровоточащую рану на руке.
– Скотина! – заорала она. – Хаус!
Она схватила его плечо, оттаскивая от воды неповоротливое тело.
Кемерон подняла поврежденную руку вверх, останавливая кровь. Нужно было чем-то перетянуть ее, замешкавшись на секунду, она выдернула у него из джинсов ремень. Отличный жгут, подумала она, перетягивая руку выше запястья. Потом пощупала пульс. Он был. Слабый частый, но был. Лицо бледное, до синевы.
Она сидела на коленях, слезы боли, обиды, безнадежности текли по лицу.
Стена горя надвигалась, грозя раздавить своим весом, и некуда было бежать, только прижаться головой к груди единственного человека, который был рядом, человеку которому она была не нужна, которому никто не был нужен, обхватить его руками и зарыдать во весь голос.
Она не заметила, что Хаус открыл глаза, почувствовала только, что его рука коснулась ее головы и нежно погладила.
Она резко отстранилась от него.
Голубые глаза смотрели на нее без обычного ехидного прищура.
– Что…, – он запнулся, слова не шли с языка,
– Как ты мог?! – закричала она. – Ненавижу!
Он попытался привстать, это ему не удалось, он только побледнел еще больше, хотя казалось больше – невозможно. Его ладонь накрыла сжатый кулак Кемерон.
– Слушай, я…
– Как ты мог… – повторила она тихо.
Он попытался сфокусировать зрение, но ничего не выходило, он даже не слышал, что она говорила, видел только, как шевелятся распухшие губы.
– Нет! Хаус! Пожалуйста, не умирай! Кемерон видела, как закрылись его глаза, а голова откинулась на песок. Она затрясла его, стараясь привести в сознание. – Не оставляй меня! Грег! Пожалуйста! Нееет!!!
Только через пару минут в Кемерон проснулся врач. Она развернула Хауса так, чтобы голова оказалась ниже ног. Пульс был, это утешало, но сколько крови он потерял?

Очнулся он через два часа. Сел на песке, прислушался к себе, ожидая боли, но все, что он чувствовал – жуткая слабость. В ушах шумело, очевидно, что давление совсем упало, Что ж, если так, если без той пытки, что он не в состоянии выносить – можно пожить еще немного. Он оглянулся. Кемерон нигде не было, а хотелось пить.
Надо встать и добраться до ручья. И при этом не свалиться в обморок еще раз.
Кемерон появилась, когда он доплелся до пальм. Оставалось еще столько же до их хижины и ручья.
Хаус сел на траву, он совсем запыхался.
Кемерон молча встала около него.
– Что, даже руки не подашь? – спросил он. – Знаешь от твоих взглядов можно зажигать костер. Прибереги пыл до вечера, О`кей?
– Сволочь, – сказала она и тут же пожалела о своих словах. Лицо Хауса дрогнуло, но он тут же усмехнулся.
– Ты только что узнала?
Хаус пощупал свой пульс, потом взглянул на Эллисон.
– Ты мне воды не дашь?
Глаза ее распахнулись, она подскочила к нему, коснулась плеч.
– Сейчас.
Она вернулась с половинкой кокосового ореха доверху наполненной холодной водой.
Он пил жадно, проливая воду на футболку, а она сжимала руки, молча смотря на него.
– Зачем? Господи, ну зачем? – наконец сказала она.
Остатками воды Хаус ополоснул лицо.
– Хаус?
– Зачем что?
– Я не отстану, слышите? Я хочу знать! Хочу знать, почему ты решил, что можешь это сделать. Почему?
– Потому что так было бы проще. Для нас обоих.
– Обоих? – она чуть не задохнулась от возмущения. – Какое… кто дал вам право решать за меня?
– Прекрати орать. – Хаус повертел скорлупу в руках. Разговор был крайне неприятным. И личным, требующим объяснений и, того хуже, оправданий. Как раз таким, которые он так ненавидел. То, что она настроена агрессивно – это хорошо, всегда можно отказаться поддерживать разговор на повышенных тонах.
Кемерон внезапно села рядом с ним на траву и обняла его.
– Мне страшно. Страшно. Пожалуйста, не делай так больше, – она взглянула на него и Хаус отвел глаза. – Я не смогу здесь одна. Знаю, это глупо, смешно, но… Нас же найдут, правда? Осталось совсем немного потерпеть? Да?
Он вздохнул, обнял ее в ответ.
– Ты такой ребенок, Эллисон. Маленький напуганный ребенок.
Она потянулась к нему губами. Поцелуй длился, длился, пока Хаус не отстранил ее.
– Так и знал, что ты полезешь целоваться. Развратная девчонка!
Она улыбнулась, наверное, первый раз за три прошедших дня.
– Как твоя рука?
– Болит немного. А твоя?
Он взглянул на плотную повязку на запястье.
– Чем дольше мы тут сидим, тем больше у нас общего.
– Поговори со мной. Ладно? Просто поговори.
– О чем?
– Ну не знаю. Расскажи что-нибудь. Кто научил тебя так ловить рыбу?
– На огонь? Никто. Читал где-то. Всегда хотел попробовать.
– Половим вечером еще?
– Половим. Кстати, где ты помыла голову?
Она бросила на Хауса удивленный взгляд.
Он с удовольствием перебрал мягкие пряди ее распущенных волос.
– Если подняться повыше, там небольшое озеро. А еще там есть пара манговых деревьев. Очень вкусно.
– Вот значит чем ты тут занималась. Поедала деликатесы?
– В основном переживала. За одного своего вредного друга.
– Больного друга, – добавил он.
– Неважно. Мне очень хотелось ему помочь, но он был настолько гордым…
– Или настолько больным….
– …. что не хотел даже разговаривать со мной… Хаус?
Она почувствовала, как напряглось его тело.
– Хаус… Грег… почему… почему ты такой? Я же не враг тебе. Я так хотела помочь!
– Шшш. Я знаю. Спасибо за сигареты.
– Я и сейчас хочу. Я…
– Хорошо. Завтра поможешь мне добраться до этого озера. От соли чешется все тело.
– Это довольно далеко. И я имела в виду…
– Я знаю, что ты имела в виду. Не сейчас, хорошо?

***
…Если поднять окно, то листья клена, что рос во дворе, заполнят всю комнату своим острым, свежим терпким запахом. Они еще не развернулись в полную силу, молодые, упругие, сильные, такие, что трудно оторвать от ветки. Грег обожал сидеть на подоконнике, забравшись туда с ногами, слушать их бесконечный шелест. Но сегодня помечтать не удастся. Он прислушался. Внизу зазвякала посуда – мама убирает со стола. Теперь отец раскурит сигару, прочитает свою газету, а потом придет сюда, наверх, чтобы разобраться с ним, как обещал.
Грег тоскливо взглянул в окно. Мелькнула трусливая мысль – сбежать, он даже заглянул вниз, хотя и без того прекрасно знал, что ветки клена слишком тонкие, чтобы выдержать его вес. Все что он получит, это падение со второго этажа, и хорошо, если он только сломает ногу, как Майки, а ведь можно разбиться и так, что нельзя будет ходить вообще. Он представил себя в черном инвалидном кресле на колесиках, которое катает в школу мама, представил одноклассников, глумящихся в свое удовольствие над уродом, и потряс головой.
Нет, прыгать из окна он не будет. И, в общем-то, разговор, нет, не разговор, почему даже когда разговариваешь сам с собой, ты избегаешь называть вещи своими именами? Не разговор, а наказание – он честно заработал.
Но это несправедливо! Мистер Нолан, сам спросил, считает ли он, Грегори Хаус, себя умнее, чем он, его учитель? Грег ответил, что считает. А как он должен был ответить, если Нолан выдал очередной, потрясающий своей тупостью шедевр и сказал, что Грег не в состоянии определить у кого больше ног у пяти осьминогов или у четырёх кальмаров?
Наказание же последует, как выразился мистер Нолан, – за дерзость. Но зачем задавать вопросы, ответы на которые не нравятся? Нолан, конечно, думал, что он скажет: «Что вы сэр, конечно, я так не считаю!» А он ответил правду. И Нолан нажаловался отцу, а тому только дай повод.
«Мы поговорим с тобой о дисциплине», – вот что он сказал. Мама обеспокоено взглянула на отца, но как всегда промолчала. Пожалуй, мама бы не стала его ругать, если бы от нее что-нибудь зависело. Она всегда расстраивалась, когда отец на него сердился, он даже слышал как-то раз, когда она говорила ему: «Будь с ним помягче, он же еще ребенок». На что отец ответил: «Вот именно, вырастет – учить будет поздно».
Он бы еще много чего интересного узнал, если бы половицы не скрипели так противно. Повезло, что у него хороший слух. Шаги отца, засекшего возню за закрытой дверью, Грег услышал и успел слинять с места преступления.
Учеба в представлении отца это долгие, нудные нотации на тему как нужно вести себя в обществе, что можно делать, а что нет, и почему. Все попытки обратить внимание на абсурдность требований – отметались одним аргументом: «так не принято» и или другим, еще более веским: «слушай, что тебе говорят». Нет, ну почему нельзя выйти из-за стола, когда уже наелся и пойти играть во двор? Почему нужно сидеть и слушать отцовского приятеля, который завел речь на полчаса о каких-то акциях, что росли, не так быстро, как тому хотелось? И видно ж было, что маме этот разговор скучен тоже.
На лестнице послышались шаги, и Грег даже обрадовался. Ждать – хуже всего. Пусть гроза налетит и уйдет.
– Завтра ты пойдешь к мистеру Нолану и извинишься перед ним, – сказал отец, без лишних предисловий.
Грег спрыгнул с подоконника.
– Нет.
– Что?
– Нет, сэр, – повторил он. – Мистер Нолан сам спросил меня, что я думаю. Я ответил на вопрос. Не надо было спрашивать.
– Он – твой учитель, молодой человек. Ты обязан его уважать и слушаться.
– Он болван! И трус!
Мужчина явно не ожидал открытого бунта.
– Ты оскорбил его перед всем классом. И именно так ты и извинишься. И ты сделаешь это, даже если мне придется тащить тебя в школу за шиворот. Ясно?
Грег помотал головой.
Ситуация выходила за рамки стандартного, много раз разыгранного сценария и требовала немедленных действий. Быстрее, чем он успел подумать, мужчина шагнул вперед, схватил мальчика за руку, а другой рукой ударил его по лицу. Потом отшвырнул в сторону.
Отец первый раз поднял на него руку, и Грег был не готов к такому повороту дела. Щека пылала от боли, он довольно крепко стукнулся плечом о стену, но в глубине души рождалось какое-то новое чувство, которое он ранее не испытывал – не страх, его он знал хорошо, и не обида – с ней он тоже был знаком – это была ярость, которая в своей яркой вспышке несла освобождение. Он вдруг с отстраненным безразличием понял, что этот человек перед ним, большой и крепкий мужчина, вызывает у него не любовь и почтение, а возмущение и раздражение, что он не может уважать того, кто заставляет его делать заведомо неправильные вещи, кто всегда и всем не доволен, чтобы он не делал.
Грег метнулся к двери, но отец перехватил его.
– Ты извинишься перед учителем, иначе…
– Что иначе? – крикнул Грег, пытаясь вырваться. – Изобьешь меня?!
– Нет, – отец встряхнул его. – Иначе в школу пойдет извиняться твоя мать, за тебя! Понял? Если ты так и не научился вести себя – это наша вина. Ты этого хочешь? – спросил отец и отпустил его. – Подумай об этом.

***
– Манипуляции людьми, вам всегда хорошо удавались, – сказала Кемерон.
– Как видишь, у меня был хороший учитель.
– Он часто вас бил?
– Нет... Практически нет. Пара подзатыльников не в счет, ведь так?
– Ну… не знаю. Я бы точно не стала бить своего ребенка, – протянула Эллисон задумчиво. Всегда можно договориться мирно. Мне кажется.
– О, да. Без сомнения. Но иногда я думаю, что мне было бы легче, если бы он меня просто порол.
– И чем кончилась история? Ты извинился?
– Разумеется. Не хотел, чтобы мама даже близко подходила к этой крысе. И унижалась перед ним.
– Вряд ли она посчитала бы это унижением.
– Ну, я то этого не знал.
– А она? Неужели не сказала ничего?
– В твоем голосе слышится осуждение, – заметил Хаус.
– Нет. Ну, в общем… да. В какой-то мере.
– Она не знала, – повторил Хаус. – Я не говорил. Никогда не рассказывал.
– Должна была знать, не кажется? – Кемерон нерешительно взглянула на него.
– Забавная история.
Огромная луна окрасила море в серебро. Костер почти прогорел, от углей пылало жаром. Там же пеклись четыре рыбины. Кемерон наклонилась и веточкой подправила одну тушку.
Хаус, устроивший голову на ее коленях, ухмыльнулся.
– Теперь твоя очередь, – сказал он.
– Рассказать про отца?
– Про что хочешь.
Она опустила руку ему на голову, пальцы пробежали по заросшей щеке, заплутали в жестких курчавых волосах. Она начала массировать ему голову, Хаус промычал что-то, жмурясь от удовольствия.
– Ммм…. Можешь ничего не рассказывать. Мне уже и так хорошо.
– Ну, уж нет. Придется слушать, – сказала Кемерон. – Как странно. Последние несколько дней мне казалось, что мы одни на всей планете. Это просто невозможно! Всегда сотовый телефон в кармане…
– И Интернет, – добавил Хаус.
– А еще круглосуточная доставка.
– И DVD.
Кемерон рассмеялась.
– Если бы точно знать, что нас скоро спасут, то я бы была рада такому приключению. А… – она чуть не спросила «вы», но вовремя остановилась. Для Хауса связь с цивилизацией означал вопрос жизни и смерти. И это место он вряд ли мог занести в свой хит-парад отпусков. Даже если сильно постарается. С другой стороны, может быть, ему нужно именно такое событие в жизни, кардинально меняющей весь привычный уклад? И кто знает, может быть, боль не вернется? Или, по крайней мере, будет не такой, чтобы мешать ему жить… или не такой, которая заставляет принимать наркотики? Кто знает?
– А… если бы мы прожили на острове полгода, чтобы было? – спросила она, прерывая молчание.
– Ну, если бы мы не поубивали друг друга, то, наверное, готовились стать счастливыми родителями. Или ты готовилась... Чейз, наверное, был бы против.
– Что? Ты опять?
Она столкнула его с колен, пошла проведать костер.
– Ты обещала мне историю! – сказал Хаус тоном ребенка, незаслуженно лишенного воскресной порции мороженного.
Кемерон протянула ему печеную рыбину. Он достал из кармана пластмассовый флакончик. Безнадежно пустой. Или нет? Хаус потряс флаконом и Кемерон увидела, что там что-то есть – какой-то бурый порошок.
– Соль, – сказал Хаус. – Угощайся.
Рыба, сдобренная древнейшей специей, была восхитительна, но Кемерон предпочла бы большую куриную ногу. А еще лучше две.
– Ну так как?
– Спасибо, очень вкусно, – ответила она, делая вид, что не понимает вопроса. – Где вы ее взяли?
– Собрал на скалах. Не увиливай.
– О`кей! – она уселась поудобней у костра. Взглянула на него в упор. – Что ты хочешь знать?
– Чья была идея?
– Какая идея?
– Закрутить роман с Чейзом.
– Моя.
– Вот как… И почему?
– Ну, это удобно. А он милый парень, – она замолчала, потом сказала тихо, – и я устала ждать.
Она и сама не заметила, как начала рассказывать историю их отношений с Чейзом, пытаясь понять их сама. Оказывается, Хаус, когда хотел, мог слушать очень внимательно. Первые ее фразы шли с трудом, но потом ей стало важным рассказать все, о пустом развлечении, перешедшем во что-то более серьезное. Она замолчала бы только в одном случае – если бы в глазах Хауса отразилась скука, но в них было то внимание, то сочувствие, то злость…
Она замолчала, ожидая унизительного комментария.
– Мне жаль, – сказал он после паузы.
– Жаль? Кого?
– Жаль… что я сделал это с тобой, – ответил он, переводя взгляд на море, игравшее с луной.
– Но…
– Пошли спать, – сказал он. – Уже поздно.
Тысячи слов готовы были сорваться с ее губ. Что он имел ввиду, говоря о сожалении? Сегодняшний день? Попытку суицида? То, что он заставил ее рассказать эту историю, устроив вечер откровений? То, что отверг ее чувства три года назад? Или то, что изменил ее, не прилагая к этому особых усилий, изменил самим фактом своего существования, изменил тем, что просто был рядом?

***
…Сознание возвращалось кусками. То до слуха доносилось попискивание монитора. Слишком частое попискивание. То он видел лицо темноволосой женщины, смотревшей куда-то вдаль, то ощущал жажду. Цельная картина собралась не сразу. И когда, наконец, это случилось, первое что он сделал – шевельнул правой ногой. Вспышка страха, что последовала за этим движением, заставила отозваться монитор. Фишка была в том, что он ничего не чувствовал. Ни движения, ни боли. Ничего.
Он схватился рукой за свою ногу, убеждаясь, что она на месте. Потому что первое, о чем он подумал – врачам таки удалось оттяпать ему ногу. Он вздохнул с облегчением и даже смог улыбнуться, когда в палату вошла Стейси.
Она села на стул у кровати, взяла его за руку, целый, уже привычный ритуал. Она сидит рядом и держит его за руку. Это прикосновение – оно значило очень много для них обоих. Это знак доверия, незащищенное брюшко, которое можно подставить без опаски заработать пинок. И пусть весь мир ненавидит его, призирает, и пытается переделать, пока есть женщина, которая сидит рядом и держит его за руку, когда ему плохо и больно – все хорошо, и мир, со всеми остальными его обитателями, может проваливать ко всем чертям.
– Милый, как ты?
– Ничего не чувствую. Сколько они продержали меня в коме?
Почему она вздыхает и крепко сжимает его руку? Почему в глазах стоят слезы и вина?
Монитор над головой начинает сходить с ума.
– Что случилось? Сколько?
– Я люблю тебя, я так люблю тебя, – шепчет она, но он не слышит, потому что что-то не так, что-то неправильно, он еще не понимает, что именно неправильно, но он разберется, когда этот туман, что плавает перед глазами, осядет, когда он сможет ясно мыслить, когда поймет, что произошло.
Она будет повторять одни и те же слова «я люблю тебя», повторять, в ответ на все крики и упреки. Повторять и терпеть несправедливые обвинения в глупости, лжи, предательстве. Она будет терпеть столько, сколько сможет. Потому что ничего другого ей не остается. Или терпеть или уходить. И не известно, что хуже, смотреть раз за разом как лицо человека, который ей так дорог, белеет от боли, или уйти, чувствуя себя чертовой сукой, вспоминая, что именно так он ее и назвал, увидев первый раз.
А для него жизнь изменится навсегда. Друзья, привычки, забавы, увлечения почти все потеряет свой смысл. Исчезнет возможность свободно двигаться, быть здоровым, делать то, что хочется, не задумываясь о том, хватит ли лекарства на день или уже пора пополнить запас. Придется учиться вставать с кровати так, чтобы не потревожить лишний раз больную ногу, ковылять в туалет, держась за стены, скрывать боль и не срываться на окружающих, когда сил уже не остается, ходить с тростью, терпеть жалость в глазах людей. Последнее – удавалось хуже всего.
– Стейси… зачем? Зачем ты сделала это со мной?
– Ты можешь спрашивать это сто раз, двести, миллион – ответ будет один – потому что я люблю тебя! Потому что я хочу, чтобы ты жил! Чтоб мы были вместе!
– Это не любовь ко мне. Это любовь к себе. Я не просил об этом. Это моя жизнь. Мой выбор.
– Ты идиот.
Мысленно он продолжает и продолжает диалог, говорит то, что никогда не говорил вслух, о том, что возможно он ошибся тогда, о том, что боль была слишком сильная, о том, что она была права, сделав выбор за него, о том, что он какой-то частичкой души хотел этого. Он размышлял об этом часами, рассматривая больничный потолок, а затем потолок своей квартиры, размышлял молча, отрывая рот, только для того, чтобы побольней уязвить того, кто оказался в состоянии сделать выбор за него. Принять же чужое решение он не смог.
Сейчас перед глазами не потолок, а переплетение коричневых, высохших на солнце пальмовых листьев. И есть человек, который держит его за руку, разговаривает с ним, дает напиться воды, говорит что любит.
Только он – другой и нет больше веры этим словам. Разбитый вдребезги мир невозможно склеить. То, что осталось, самая суть, последнее прибежище добра, любви и доверия – только для него. Он не может больше рисковать. Не может делиться. Ставка слишком высока. Оно, это прибежище, это укрытие помогает спасать людей, прорывается в редких беседах и признаниях, невольно отражаясь в глазах. И только благодаря нему он еще жив.

Тусклый рассвет. Почему-то сегодня прохладное утро. Может быть, будет дождь? Хаус приподнялся на локте, глядя на спящую Кемерон.
Бедная девочка, попавшаяся на отблеск света. Он ничего не может ей дать. Просто нечего давать. Сон, крепкий без сновидений, без воспоминаний, просто сон, дарящий несколько часов блаженного небытия, вот все, что он хочет.
Заснуть Хаусу удалось через полчаса. Когда потеплело, когда запели птицы.

***
Горячий ужин, долгие разговоры, усталость – все, что нужно для приятного сна. Кемерон села, протерла глаза. Ей захотелось посидеть немного около Хауса, но она пересилила это желание. Если она начнет смотреть на него, это может его разбудить. А когда Хауса будят в неурочный час настроение у него, и без того по утрам паршивое, будет хуже некуда. И ей точно не удастся выманить его на прогулку к озеру.
Кемерон выбралась наружу и потянулась. Она сделала полный вдох – ощущая одновременно запах соли, влаги и цветов, росших где-то в глубине острова.
В зелени джунглей надрывались птицы. На небе ни облачка, только серая дымка на горизонте. Рука ее почти не беспокоила, и если бы не сама ситуация в которую они попали, она могла только бы радоваться прекрасному дню.
Вода стояла высоко, затапливая песчаный берег. Она разделась и, стараясь не мочить перебинтованную руку, искупалась. Кто знает, пойдут ли они к озеру сегодня, а освежиться было приятно. Она уселась на песке, шлепая босыми ногами по воде. «Еще бы кофе, и пару свежих булочек», – шепнул ей голодный живот. «Ага – ответила она ему – с маслом и сыром». Но вместо завтрака была только солнечная ванна. Ей казалось, что она похудела уже килограмма на три; в другое время это бы ее порадовало, как и девяносто пять процентов всех ее знакомых, но сейчас вопрос о том, сколько она весит, был ей абсолютно безразличен.

Хаус проснулся оттого, что какая-то наглая птица уселась прямо на крышу их хижины и принялась чесаться. Она перебирала лапами, кричала и вообще выражала явное неодобрение постройкой. Труха от листьев посыпалась Хаусу на голову, пришлось открывать глаза, чтобы понять, что все это означает?
Прогнав птицу, Хаус лег, закинув руки за голову. Спать не хотелось. Вставать тоже. Какие то смутные обрывки сна, невнятные воспоминания и ощущения. Утром все казалось не так уж и плохо. Нога ныла немного, но острой боли не чувствовалось. «Впрочем, еще не вечер» – лениво подумалось ему.
Он тут же скривился. Вчерашней дозы жалости к себе было более чем достаточно.
Эллисон ничего плохого ему не сделала, да и не сделает. Кто знает, может быть когда-нибудь, он и ей сможет сказать о том, как ему бывает плохо.
Перед хижиной появилась сначала тень, потом две загорелые и очень симпатичные женские ножки. Они согнулись в коленях, и в хижину заглянула Кемерон.
– Эй, как ты? Как настроение?
– Лучше чем вчера, – ответил он.
– К озеру пойдем?
– А завтрак? Рыбы не осталось?
Кемерон покачала головой.
– Есть кокосы.
– Господи, только не это! – пробормотал Хаус, выбираясь наружу.

Кемерон шла медленно, приноравливаясь к скорости, посильной для Хауса. В некоторых местах, она старалась держаться к нему поближе, чтобы он мог в случае чего опереться на ее плечо. Но к такой помощи он не прибег ни разу. Подъем закончился, ручеек, вдоль которого они шли, нырнул в зеленые заросли.
– Ты тут целую тропу протоптала, – сказал Хаус, разглядывая дорогу.
– Да я всего три раза сюда ходила.
Хаус приободрился. По траве идти много легче, и кругом столько лиан и деревьев, всегда можно поддержать себя рукой. Лес закончился, и они вышли к небольшой поляне, окруженной каменным скалами. В центре поляны было озеро. В него и стекала вода со скал, чтобы вытечь небольшим ручейком. Озеро – метров пятнадцать в длину и три-четыре в ширину. Ближе к скалам росло несколько деревьев с зелеными и желтыми плодами.
Глубина у озера оказалась порядочной, дно песчаное. Вода холодная и пресная.
Там они провели почти весь день – купались, полоскали и сушили одежду, ободрали половину плодов с манговых деревьев – из тех, что поспели.
– Смотри, как надо!
Хаус разодрал спелое манго посередине и вгрызся в сладкую ароматную мякоть, игнорируя сок, который потек по бороде.
– Будешь мыться! – она шутливо пихнула его в бок, а он улыбнулся в ответ, заставляя ее сердце поверить в невозможное.
Хороший, спокойный день, если не говорить ни о каких проблемах, не вытаскивать из чулана скелеты и не задумываться о том, что ждет их дальше.
Они видели кроликов, прикидывали, из чего можно свить веревку, чтобы сделать пару силков, спорили о том, кто и как будет снимать шкурки с еще не пойманных зверьков, планировали построить большой дом вон там, в тени манговых деревьев и болтали о прочей ничего не значащей ерунде.
Напоследок, они искупались еще раз, надели на себя высохшую, чистую одежду и, прихватив спелых плодов, отправились обратно.
Спустя некоторое время Хаус стянул с себя футболку, сложил в нее фрукты, завязал узел и отдал его Кемерон.
Когда они вышли из леса и пошли вниз, Хаус замедлил шаг, он то и дело останавливался или садился на камни.
Он молчал, Кемерон тоже. Все было понятно без слов. Она считала про себя шаги, мечтая только об одном – дойти до места, и больше не слышать его приглушенных вздохов, не видеть взмокшего лица.
Они добрались, когда начло смеркаться. Хотелось есть, и как бы не надоела им рыба, имело смысл поймать немного. Да и нужно зажечь костер, в темноте шансов на то, что кто-то их заметит – больше. Кемерон уже освоила метод ловли рыбы, предложенный Хаусом.
Хаус был благодарен ей за молчание, за то, что оставила его в хижине в покое, одного, и ушла куда-то к морю. Он надеялся что боль утихнет, ведь больше суток он чувствовал себя почти нормально. И это естественно, с его ногой, испытывать боль после хождений по горе, лазанья среди деревьев и купания в холодной воде. Одни голос, исполненный лучших чувств и намерений, говорил ему это, убеждая успокоиться и не паниковать, а другой – орал, что это только начало, что он зря размечтался, как слабоумный идиот, о более или менее нормальной жизни, пристойном состоянии. Он слушал оба голоса, оценивал аргументы, но чтобы и кто ему не говорил главенствующим чувством оставался страх. Страх того, что он не сможет это вытерпеть. И главное неизвестно – сколько? День? Тогда он согласен. На неделю тоже. Но если речь идет о месяцах?
– Хаус, хотите есть?
Да, это может отвлечь. Побродить по пляжу, посидеть у костра, – тоже годится.
– Ну вот, – сказал он, дожевывая рыбину, щедро обсыпанную золой и солью, – научилась рыбу ловить и печь. Теперь с голоду не умрешь. Молодец.
Он пытался сказать это шутливо, но голос дрогнул, и Кемерон уставилась на него своими огромными глазами, в которых иногда можно было просто утонуть.
– Грег… – ей непривычно было называть его по имени, и она предпочла бы свое обычное Хаус, просто сейчас ей хотелось подчеркнуть свои слова, – пожалуйста, не говори так.
– Как? – угрюмо переспросил он, растирая ногу.
– Ты же… ты… – ей хотелось сказать «Ты же больше не сделаешь так, как вчера? Не перепугаешь меня до полусмерти? Даже не думай! Я не дам тебе умереть, слышишь? Я хочу, чтобы ты жил! Чтобы у нас было все хорошо! Я найду слова, чтобы достучаться до тебя, найду что сделать! Ведь сегодня был такой чудесный день, я знаю тебе тоже понравилось это озеро и то, как мы купались там, и как целовались в траве, губами липкими от мангового сока. Все было как-то по-доброму, твой легкий юмор, мягкие подколки, от которых смешно, но не обидно… нам было так хорошо вместе…» но она сказала: – Я же… так люблю тебя…
И прижала руку к губам увидев, как исказилось его лицо.
– Ты можешь смеяться, но я, правда, люблю тебя. И всегда любила. Все что я хочу – это чтобы тебе было хорошо, чтобы ты был здоров, понимаешь, ты и я… чтобы мы были вместе…
Она замолчала, так как в его глазах отразился колкий лед.
«Грег, почему ты молчишь, почему не смотришь на меня, почему в твоих глазах пустота? Та самая пустота, которой ты окружаешь себя, та пустота, которую ты оберегаешь и лелеешь? Что с тобой не так?»
– Что? Что я сделала не так? Хаус? Что сказала?
Он с видимым усилием сказал:
– Ничего. Все правильно. Все… так как должно быть. Так как всегда бывает, – добавил и перевел взгляд на море.
– Хаус?!
– Тихо!
Он внезапно встал, подняв руку. – Потом схватил горящую ветку из костра и начал махать ею в воздухе. – Слышишь?
Кемерон напрягла слух, но ничего, кроме шелеста волн и потрескивания костра не услышала. Или? Где-то на границе восприятия в шум моря вплетался ровный гул.
– Мотор.
– Ночью?
Она вскочила на ноги.
– Эй!!! – закричала она и обернулась к Хаусу. – Костер!
Они принялись кидать в огонь ветки, плавник, все, что собрали за несколько дней. Пламя взметнулось, опасным жаром обдавая лица.
– Они идут сюда. Точно!
– Эээээй!
– Мы здесь!!!
Стук мотора стал ясно слышен, уже виднелся фонарь на носу катера, тени на палубе. Спустя секунду мощный луч прожектора осветил двух людей, стоявших на песке.

Конец