- У вас пять минут.

Пять минут перед расставанием на двадцать пять лет? Это если всё будет в порядке, и что-то не увеличит срок. О том, что Эдвард может не выйти живым, мысль возникает совсем ненадолго и лишь на периферии сознания. Он выйдет. Я знаю, что выйдет. Он сильный, у него широкая спина и мощные руки, и он знает, как за себя постоять. Он рос в детдоме и отзывался о нём и системе не так уж и хреново. В тюрьме хуже. Там могут покалечить, и это нормально. Она в пустыне, где всё подчинено правилам, времени и распорядку. Прогулки, приём пищи, досуг. Один телевизор на всех. Впрочем, он ненавидит их. У него его не было, а купил его Эдвард для меня. Чтобы смотреть фильмы. Вот это он любил. Смотреть, обнимаясь, кино и нежно водить руками по моему телу, но иногда играть грязно и погружать пальцы в меня, даже не нажимая на паузу. У меня сводило судорогами всё тело. Снова и снова. Я дрожала и позволяла ему всё, как больше никому. Он тоже соглашался на многое из того, чего хотела я. Связать руки, но так, чтобы я могла легко освободиться, или завязать мне глаза, или поэкспериментировать с новой позой. Если бы мы могли, то занимались бы сексом целыми днями напролёт. Теперь его не будет. Не секса, а Эдварда. Секса тоже, но сам Эдвард... Именно с ним всё имело большее значение, больший смысл. И обыденность, и физическая близость. Как загрузка тарелок в посудомойку, так и слышать обжигающий шёпот между поцелуями в живот и ниже. Вот бы услышать этот шёпот ещё хотя бы раз. Даже если он будет с привкусом отчаяния. Если Эдвард и был когда-то в отчаянии, то не в мои годы с ним. Может быть, в детдоме, или, может быть, когда мать лишили прав, а отца в физическом проявлении и вовсе никогда не существовало. Даже если ответом послужит лишь молчание, я не стану тратить эти минуты попусту. Вероятно, меня и пустили-то только потому, что я журналистка известной газеты.

- Почему ты это делаешь?

- Уже сделал, - это тот самый шёпот. И понимание, как оно есть. Понимание всего, что произошло, не более. - Потому что по моей вине погиб человек.

- Не по твоей, - у меня дрожат колени, или же дрожу вся я, включая голос. Я словно тону, словно задыхаюсь и сглатываю, прежде чем продолжить. - Ты делал свою работу. Это то, кто ты есть. Ты полицейский, Эдвард.

- Я был им. Я больше не он. Погиб человек, Белла, и каким бы он ни был, а он не был прямо-таки хорошим, у него остались дети. Я думаю об этих детях, даже ни хуя не зная, как они выглядят.

- Это непредумышленное.

- Это уже неважно. Не жди меня.

- Не тебе решать. Я тебя люблю, Эдвард, - шепчу я, понижая голос, потому что не хочу, чтобы слышал охранник у двери. Я не могу прикоснуться. Но могу напомнить об этом. Каким бы незначительным это, возможно, сейчас не казалось. - И я буду…

- Прекрати любить. Может быть, ещё встретишь того, кто купит тебе крутую тачку и особняк в пригороде с кучей прислуги на все случаи жизни. Я бы никогда не смог этого дать.

Машина. Огромный дом. Помощники. Как будто я хоть раз желала или думала о подобном. Нет, никогда. И я не вчера родилась. Мой отец тоже коп. Детектив, но всё равно это единый мир, одна вселенная. Я не понаслышке знакома с тем, что иногда нужно экономить, и с отсутствием поездок куда-то на дальние острова с белым песочком и шезлонгами под пальмами. Да и плевать мне на атрибуты роскошной жизни. И Эдвард это знает. Как и я знаю, что он творит. Отталкивает людей, а именно меня. Если я ещё думала, сказать или нет, то теперь уже не думаю.

- И пусть наш ребёнок называет папой того, кто ему не родной. Хорошо.

- Ребёнок? - впервые за эти минуты в голосе Эдварда звучит что-то помимо смирения. Его взгляд также изменяется. Он был направлен словно сквозь меня, но не теперь. Эдвард сжимает руки в кулаки на холодном металлическом столе перед собой. - Ты беременна?

- Почти десять недель.

Я знаю, он не спросит о самочувствии. Не о чем спрашивать. Токсикоза пока ещё нет. Как я теперь понимаю, в первые недели я ходила вялой и заторможенной, но вскоре всё нормализовалось, а тогда я мало придавала этому значение. Не настолько, чтобы заподозрить беременность, тогда как у Эдварда уже случилась беда.

- Ещё есть время...

- Никакого аборта. У нас будет ребёнок, и ты узнаешь, как он выглядит.

Мне похуй на малолетних детей какого-то бандита. Если их мать достаточно умная женщина, то теперь она сможет увезти их куда подальше и всё изменить. Мне не всё равно лишь на своего малыша. Или, быть может, это малышка. С моими волосами, но с глазами Эдварда. Было бы прекрасно. Будет одинаково прекрасно стать матерью его ребёнка, и неважно, какого пола он уже есть.

- Но потом ты скажешь ему, что папа космонавт, а потом что что-то случилось, и он не вернётся.

- Нет, Эдвард. Я не буду лгать нашему ребёнку, чтобы он прожил жизнь, не зная правды об отце. Что его отец хороший человек, что с хорошими людьми просто иногда случаются плохие вещи, но это не делает человека плохим. Когда он или она спросит, я скажу только правду.

- Время вышло.

Только охранник говорит это, как Эдвард начинает подниматься, но очень медленно. Он всё ещё смотрит на меня так же, как и смотрел. С любовью. Ему это не подделать. Мы любим друг друга. Он не отключит это так легко. Не сможет.

- Прощай, Белла.

- Не прощай. Я тебе напишу. Я буду писать.

Мне приходится уйти, потому что меня уводят. Мой автомобиль по-прежнему стоит у здания суда там, где я его и оставила. Я сажусь за руль, но прямо сейчас не могу вести. В глазах так быстро набухают и скапливаются слёзы, что через минуту я уже плачу. Я сказала, что люблю, лишь раз. Надо было повторить. Одного раз вслух недостаточно, чтобы протянуть двадцать пять лет. Через двадцать пять лет Эдварду будет пятьдесят семь. У нас будет один единственный ребёнок. Нельзя сказать, что мы с Эдвардом обсуждали детей, но, гуляя, мы сталкивались с ними. С теми, кто только начинает ходить и нередко падает, и с теми, кто уже давно бегает и не нуждается в сопровождении за ручку. Мы часто видели, как что-то может заставить плакать любого ребёнка независимо от возраста. Обычно плач был очень громким, однако Эдвард не ускорял шаг и не тянул меня за собой быстрее, чтобы уйти от источника шума. Я понимала, сколько сотен раз он мог сталкиваться с подобным в детдоме. Или не сталкиваться, если брошенные дети понимают, что их слёзы ничто, и никто не кинется утешать. Но, основываясь на своих наблюдениях, я никогда не замечала отторжения Эдварда. Какой-то гримасы, означающей неприятие мысли о детях, или косого взгляда на истерично ревущего младенца или в сторону его родителей. Это не подтверждение того, что он был бы рад ребёнку. И, наверное, он и не рад. Хоть сколько-то уняв слёзы, я завожу двигатель и еду к родителям. Они уже знают о беременности, и мама снова говорит о моём временном переезде. Но я не хочу. Я хочу быть дома, среди вещей и запаха Эдварда, пока они его ещё хранят. Мы вместе снимали квартиру. Я представляю, если придётся переезжать, если я перестану тянуть её одна, или если по какой-то причине её перестанут сдавать. В квартире все его вещи наравне с моими. Всё, начиная от ботинок и заканчивая трусами. Я собрала ему нижнее бельё и носки, когда адвокат сказал, что, может быть, удастся передать. Не удалось. Все заключённые должны быть равны, и ничего подобного с воли иметь нельзя. Всем необходимым обеспечит тюрьма. А чтобы получить что-то сверх этого, придётся работать прямо там. Как мы останемся вместе, если у нас теперь такие разные жизни? У меня есть квартира и работа, и ребёнок внутри, а Эдвард где-то в пустыне, где никогда не будет спокойно.

- Ты, правда, собираешься ему писать? - спрашивает отец. - Ты не подумай, это хорошо, просто осторожнее выбирай, что именно писать. Ничего особо личного, Белла. В тюрьме стираются личные границы, и определённые вещи лучше не делать.

- Я буду делать всё, что посчитаю нужным. Отправлять снимки ребёнка тоже. Я не дам, не позволю Эдварду забыть, ради кого и чего ему возвращаться. Он справится, а потом вернётся ко мне.

- Здорово, что ты веришь, но случается всякое, и...

- Не с Эдвардом. Я прошу больше никогда не вести разговор об Эдварде в таком ключе.

Почти десять недель вскорости превращаются в десять, и данный переход знаменует начинающийся токсикоз. А я уже успела задуматься, что его может и совсем не быть, что меня он минует, и я просто стану увеличиваться неделю за неделей. Но вместо того мне приходится взять отгулы и почти не отлипать от предмета прогресса сантехнической мысли, часто бегая к унитазу, а в перерыве всё-таки пытаясь работать. Кто бы мог подумать, что беременность может стать втройне непростой из-за нелюбви к врачам и иголкам, и их желанию или обязанности проверить всё, что только можно. Уровень витаминов, особенно D и ферритина, показатели работы почек и сердца, хотя я никогда не жаловалась, и, конечно, УЗИ. Я первый раз вижу ребёнка как раз на десятой неделе. До того с аппаратом были неполадки, и мне сказали либо подождать, либо обратиться в другое место. Я решила подождать, благо по анализам не было ничего критичного. Меня вполне устраивает ближайшая к моему дому клиника. Мне говорят, что ребёнок по размеру как мандарин, а на пальчиках его рук и ног появились ноготки. Я представляю их, и становится несколько жутко. Ноготки у карапуза, который ещё даже не выглядит полноценным ребёнком. И что дальше? Он уже сможет сосать пальцы или закрывать лицо руками, находясь прямо в моём животе? Раз есть ноготки, значит, есть и руки с пальцами. Я вижу малыша на экране, но осознать всё сложнее, чем, казалось бы, должно быть, когда тебе тридцать два. Тридцать два не восемнадцать. После окончания процедуры я стираю гель с кожи и спрашиваю о снимке, можно ли распечатать несколько фото. Например, четыре. Одно мне, одно родителям и два Эдварду. Ему нужнее. Ведь он никогда не увидит всё вживую, как я. Я выхожу в коридор к матери, сидящей не у двери, но близко. Мама захотела поехать со мной. Я собиралась возразить до слов о намерении просто быть поближе, а не присутствовать. Меня это успокоило. Потому что непосредственно в кабинет я пошла бы с Эдвардом и только с ним. И мне не нужна замена, раз его нет. Мама поднимается навстречу, когда слышит мои шаги.

- Ну как там всё? Как там малыш или малышка Свон?

- Малыш или малышка Каллен вообще-то.

- Мы ещё поговорим об этом. В более подходящем месте и в правильное время.

- О чём именно, мама? Это ребёнок Эдварда. У него будет его фамилия, - немного медленно я протягиваю маме глянцевый снимок из аппарата. - Это он. Пять грамм. Сказали пить больше жидкости и есть фрукты, где её много, и больше отдыхать.

Мама молча смотрит на изображение, проводя по нему кончиками пальцами. Вряд ли именно такого она хотела для меня. Чтобы я осталась беременной, тогда как отец ребёнка только-только сел в тюрьму, да ещё и вознамерилась дать малышу фамилию мужчины. Да, условия не оптимальны. Но ничего не изменить.

- Тебе нужно научиться расслабляться. Может, будешь ходить на плавание или йогу. Ради этого крохи. Какова бы ни была его фамилия, он и наш тоже. Наша кровь.

- Я подумаю об этом.

Несмотря на советы, мои пищевые привычки меняются не сильно. Я по-прежнему поглощаю кофе литрами, но уже с миндалём и молоком. В брошюрах да в интернете написано о кальции и йоде в связи с формированием зубов и щитовидной железы. Мне не хочется, чтобы у ребёнка чего-то не хватало во рту. На работе в курсе про Эдварда, но при беременность пока нет, и однажды на общем утреннем собрании встаёт вопрос, о чём бы я хотела написать. Я понимаю, что меня не могут держать на должности просто так и платить зарплату ни за что. Но все мои мысли об Эдварде и о том, получил ли он уже письмо со снимками. Письмо, которое я закончила словами любви, написанными крупными буквами. Это что-то да значит. Должно значить. Или, если нет, Эдвард просто всё порвёт. У меня урчит живот, будто протестуя против того, что я вообще нахожусь здесь. Или ребёнок просто голодный. Я не завтракала. Снова был токсикоз.

- Я размышляла помочь Бекки с её материалом. Если никто не против. Бекки?

- Да. Мне не помешает помощь. Я всё ещё ищу того типа, но он как сквозь землю провалился.

- Или сменил имя, - высказываю догадку я. - Давай попробуем рассмотреть такой вариант.

Мои десять недель превращаются в двенадцать с половиной, а от Эдварда всё ещё ничего. Ни звонка, ни письменной весточки. От чувства неизвестности я начинаю хуже спать, и врач прописывает успокоительные, уточняя, что они слабые, и рекомендуя заняться лёгким спортом, но без лишнего усердия. В её речи тоже упоминается бассейн, так что я начинаю ходить в него пару раз в неделю. На час-полтора, не больше. Ноябрь есть ноябрь. Становится прохладнее, идут промозглые дожди, что пробираются холодом под одежду, и нос щиплет от низкой температуры. Болеть мне никак нельзя. У меня будет ребёнок. У нас с Эдвардом. Я сдаю массу анализов, в том числе и на определение хромосомных аномалий, а незадолго до Дня благодарения покупаю подарки близким и единственной лучшей подруге, перемещаясь между магазинами в уютно украшенном торговом комплексе. Розали предвкушает мысль о том, чтобы стать тётушкой, которая исполняет прихоти и отзывчива к капризам, но которую будут звать только по имени. Когда она узнала, то именно так и сказала. Что никто не посмеет назвать её тётей. У неё есть муж, но с ребёнком у них пока не складывается, не выходит. Через стёкла магазина для детей мне в глаза бросается пара у кроватки. Беременная женщина и её муж или партнёр. Он улыбается задумчивой улыбкой, сосредоточенный на мебели. Они кажутся счастливыми. По крайней мере, сейчас. Такими счастливыми, что даже больно. В пересыхающем горле, в рёбрах и в сердце. Я не могла и представить такой боли, связанной с каждым новым ударом сердца. Оно пульсирует, и она тоже. Пульсирует и распространяется. Надо что-то сделать. Это будут первые праздники Эдварда в тюрьме. Это никак не может быть лучше праздников в детдоме. У детдомов бывают благотворители. А у тюрем точно нет. Кроме меня, никто ему ничего не подарит. Мой выбор останавливается на шарфе. Позже станет холодно, и он может понадобиться. Может быть, Эдварду позволят его иметь. Может быть, иногда там делают исключения и передают именно вещи.

День благодарения проходит тоскливо. Мама старается, красиво украсив дом и приготовив аппетитно пахнущие блюда, папа выбирает низкую, но пышную ёлку, а Розали преподносит мне вместительный рюкзак, в которой обещает поместиться всё, что нужно для прогулки с маленьким ребёнком. Но дело вовсе не в том, что они делают что-то не так, или что мне всё ещё паршиво из-за проявлений токсикоза. Просто я не могу быть счастливой на все сто процентов, какой была ещё совсем недавно. Тут не помогут ни особенно вкусная еда, ни подарки, ни огоньки. А скоро ещё и Рождество с Новым годом. Думать об Эдварде и не слышать от него ничего гложет, ломает меня изнутри каждый без исключения день. Словно выворачивает душу наизнанку. Но и не думать я не могу. Внутри я вся как натянутая струна, что может порваться в любой момент. Однажды вечером я принимаю тёплую ванну. Раньше я предпочитала погорячее, но врач сказал, что при повышении температуры тела организму ребёнка будет причинён большой ущерб. Я не хочу, чтобы он пострадал. Я погружаюсь под воду почти по шею. Вода отвлекает от болезненных ощущений в груди, что увеличилась на размер или даже на два. Я всё ещё ношу своё добеременное бельё. Знаю, до конца беременности его не хватит. Оно точно перестанет подходить. Но мне становится лучше. Я снова более собранная. Физически всё встаёт на свои места. С сонливостью и медлительностью. С желанием спать по полдня. Я почти как прежняя Белла. Вот только та Белла не пила столько воды, как сейчас, и ещё была счастлива. Нынешняя Белла тоже по-своему счастлива, но не так. Всё уже не так. Нынешней Белле покупать всё для ребёнка одной. Всё, что обычно приобретают вдвоём. Женщина и её мужчина. Вещи и кроватку, игрушки и коляску, и автокресло. Я провожу рукой по животу. Сначала я не придаю значения, точнее, связываю всё с изменениями в теле. Фактически так и есть. Это изменения. Просто иные. Не просто прибавка в весе, к тому же совсем незначительная. Я похудела, и только недавно он начал возвращаться. Это совсем другое. Внизу как будто вырос холмик. Ниже пупка. Я чувствую... панику. Правда, панику. Что мне делать? Что. Мне. Делать. «Рожать», - мысль в голове проносится голосом Эдварда. - «Ты же всё решила, детка. Ты уже давно всё решила. Он уже не сдуется, знаешь. Запишешься на курсы для будущих родителей? Это считается важным. Но, по крайней мере, поглощай больше фруктов и овощей и не бросай бассейн».

- Малыш. Ты же там в порядке? Или ты малышка. Если ты малышка, то мне надо будет учиться заплетать косички, делать хвостики. Женщиной быть сложнее. Даже в двадцать первом веке. Хотя твоему папе сейчас особенно сложно. Когда-нибудь мне придётся тебе рассказать, - шепчу я, проводя рукой по коже у пупка. - Ты будешь расстроен. Наверняка будешь, - на ободке ванны вибрирует телефон. - Нам кто-то звонит. Сейчас узнаем, кто.

Номер мне незнаком и вообще какой-то странный. Я принимаю вызов. Мало ли, может, что-то по делу. Как журналистка, я не особо скрываю свой номер. Порой звонят разные люди. Чтобы сообщить информацию впервые или дополнить рассказ, если вспомнили некую деталь. Но в этот раз...

- Звонок из исправительного учреждения Вайоминга за счёт абонента. Вы оплатите звонок?

О Господи. Это из тюрьмы. От Эдварда. Учреждение средней степени безопасности в Аттике. По соседству расположена более известная тюрьма строгого режима. Если не оплачу, то вызов просто отключат. Если откажусь, то больше он не позвонит. Это может быть одним единственным разом. Но я сделаю всё, чтобы так не было.

- Оплачу.

- Соединяю.

Я безошибочно определяю момент, когда Эдвард уже может слышать меня. Его беззвучный вдох недостаточно лишён звуков. И ещё я слышу прочие звуки. Что-то лязгает, звенит и издаёт скрежет. Замки. В тюрьмах до хрена дверей и замков. В тюрьмах масса ограничений. Неужели так поздно ещё можно звонить? В девятом часу вечера? Я ничего не знаю о его нынешней жизни. И о том, как он на самом деле. Что с его здоровьем, и не лезли ли к нему. А если лезли, постоял ли он за себя, как должен ради того, чтобы пережить всё и вернуться оттуда? Пусть не ко мне, если не захочет, но просто на волю. Его место не там.

- Эдвард, - решаясь, я открываю рот. - Это ты?

- Я, - его прежде хриплый голос звучит блекло. Давай же, говори со мной, родной. Поговори со мной, пожалуйста. - Я... Блять, я так... - хорошо, милый, вот так. Что бы он ни сказал, я этого жду и хочу, и мне... Мне это нужно. Это нужно мне и ребёнку. Мне нужно слышать голос Эдварда любым. - Я скучаю по тебе, детка. Я скучаю по тебе, Белла. Я так скучаю. Я не...

- Ты всё вынесешь, слышишь? Ты получил снимок?

- Прости за то, что я сказал тебе все те вещи, - глухо, словно из-под толщи воды, доносится до меня голос Эдварда. Он издаёт странный звук, напоминающий всхлип. Но я не думаю, что он там плачет. Он сильный. Он самый сильный из всех, кого я знаю. И я не готова слышать его слёзы. Нет, я не могу. - Прости...

- Ничего, любимый, это ничего.

- Нет, прости за то, что говорил о ребёнке и об аборте. Малыш... он уже такой большой.

Он извиняется, но я всё понимаю. Я действительно всё понимаю. Он был... раздавлен. Он остаётся таким и сейчас. Я не хочу, чтобы он извинялся.

- Почти тринадцать недель.

- Ты хорошо ешь?

- Когда как. Но как ешь ты? Это важнее, - шепчу я. - Как ты, Эдвард? Ты должен поговорить со мной. Сколько у нас времени?

- Я смог договориться. Есть десять минут. Не беспокойся обо мне. Я ем нормально. Как у тебя всё?

- Лучше, чем у тебя, вероятно. Ты расскажешь мне, если тебя побьют, или если тебе что-то понадобится?

- Я сам могу побить, - отвечает Эдвард. - И я всегда настороже. Я не собираюсь... Я не думаю, что собираюсь умереть здесь.

- Ты там и не умрёшь.

- Лишь... состарюсь.

- Не состаришься. Только станешь старше. Это не то же самое. Я... Я отправляла тебе шарф. Знаю, тебе, вероятно, его не отдали...

- Отдали.

- Правда? Я думала, не отдадут. Я рада, что он у тебя. Тебе станет теплее.

- Послушай, Белла, - говорит Эдвард, и чувство, что едва начало меня отпускать, чувство, что он на грани слёз, снова возвращается ко мне. - У нас будет ребёнок. Кто-то останется после меня. Кто-то, кого я увижу не скоро. Ты не должна приезжать сюда ни одна, ни с ним. Никогда. И если ты кого-то встретишь, то пусть он просто будет...

- Ты снова это начинаешь? Только не говори мне, что мы будем повторять всё это заново.

- У тебя впереди целая жизнь, - он тяжело и шумно выдыхает. Я пытаюсь представить, стоит ли он сейчас или сидит, или облокачивается на стену, но не могу представить ни конкретное место, где он находится, ни позиции тела. Всё так далеко от меня. Он далеко от меня и не подпускает. - Белла, - я почти задыхаюсь, когда он снова называет меня по имени. - Ничего не изменилось. Я всё ещё здесь, но тебя здесь быть не должно. Ты должна быть вне этих стен всегда.

- Буду, если ты просишь. Но я не хочу никого встречать. Никогда. Я дождусь тебя, - пусть он всего лишь станет старше, а не состарится, пусть он перестанет выглядеть так, как сейчас, и даже если его здоровье в чём-то ухудшится. Мне более никто не нужен. Только он один. Сегодня и всегда. - Я люблю тебя, Эдвард. Тебя.

- Меня долго не будет.

- Тогда я люблю тебя долго.

- Белла, - очень-очень тихо шепчет Эдвард. - Я... Я тоже тебя люблю. Но...

- Никаких «но». Я тебя не оставлю. Если я спрошу, ты ответишь мне честно, без утаек? Я понимаю, там другая жизнь. Я не слабая, и меня не напугает знать что-то о тебе, о твоей жизни там.

- Знаю, что не слабая. Ну мне похрен на телик, так что стычки по поводу того, что смотреть, меня не касаются, но один ублюдок протянул руку к тому, что моё. К снимку, - с жёсткостью в голосе изрекает Эдвард, вдыхая рядом с трубкой. - Я был вежлив, но мне пришлось сломать тому ублюдку палец. Сам виноват. И мне похрен, что пришлось провести несколько дней в одиночной камере. Я-то был не совсем один, а с твоим снимком. Мы вроде как даже поговорили. С ним или с ней. С девочкой или с мальчиком. Думаешь, там мальчик?

- Хотелось бы, чтобы был мальчик. Похожий на тебя. С твоими глазами и волосами. Не надо больше так делать, - прошу я, молча глотая слезу, что стекает по щеке из уголка глаза. Мокрая, солёная, оставляющая влажный след. - Пожалуйста. Не влезай.

- Я и не влезал. Он сам полез. Чтобы однажды увидеть тебя, я должен выйти живым. Я должен это нам. Тебе и ребёнку, - в ожесточении выдавливает Эдвард, словно прилагая усилия, чтобы говорить, задействуя каждую крупицу своего ресурса и своих сил. Его голос звучит болезненно. Нет, не так, будто Эдвард болен. Но так, что становится ясно, что он действительно способен причинять боль в ответ, если потребуется, или вообще способен на всё. - Когда тебе в следующий раз к врачу?

- Скоро. Должны сказать, нет ли хромосомных аномалий или иных проблем. Я сдала анализы.

- Скоро это когда именно?

- Четвёртого декабря.

- Хорошо. Я постараюсь позвонить вечером. Но если не скажут ничего хренового, то напиши мне письмо. Хочу его перечитывать.

- А если ты не позвонишь, или новости будут дерьмовые?

- Я позвоню. Поверь мне, Белла. Постарайся поверить.

- Каллен. Время.

Я слышу этот оклик с той стороны трубки. Рокочущий голос, что его произносит, кажется неприятным. Но наверняка для меня любой посторонний голос оттуда будет неприятным. Потому что разлучает меня с Эдвардом снова и снова. Отнимает его у меня. Те крупицы Эдварда, что у меня сейчас есть. Только возможность слышать, слушать и говорить самой. Вот они, эти крупицы. Которых так унизительно мало. Но я не собираюсь роптать на судьбу.

- До четвёртого декабря, Белла.

- До четвёртого декабря, Эдвард.

Я распечатываю себе календарь на следующий месяц. Впервые в жизни делать что-то в этом роде ощущается странным, но в хорошем смысле. Цифры и дни на бумаге смотрятся иначе по сравнению с календарём в телефоне. Заметку не создать, но можно обвести то или иное число. Я нахожу маркеры и захватываю четвёрку в круг синим цветом. Синий цвет любимый у Эдварда. Когда мы только начали встречаться, он подарил мне платье насыщенного синего оттенка. Я носила его очень много, пока однажды не пролила вино. Эдвард сказал, что бывает, и чтобы я не брала в голову. Я старалась не брать, но он расстроился, да и я тоже. Не столько из-за платья, сколько потому, что он любил это платье, которое к тому времени уже сняли с продажи. Прошло пару месяцев, когда я укоротила длину, и платье скорее стало туникой. Вскоре наступил мой День рождения. Я ждала от Эдварда чего угодно, но не того, что он будет регулярно мониторить сайт бренда, а потом и позвонит им спросить, не найдётся ли у них случайно хоть одного такого платья где-нибудь на складе. Может быть, если кто-то вернул вещь, что не подошла по размеру или оказалась отвергнута в силу других причин. Ему пообещали проверить. Я бы ни хрена не поверила, что сотрудники так и сделают, но Эдварду перезвонили через пару дней, найдя точно последнее платье. Он взял с меня слово насчёт вина. Что это платье и вино больше никогда не должны сочетаться вместе. Это платье до сих пор мне в пору. Или уже не совсем. Но к девятому месяцу я точно в него не помещусь. Я смогу так прожить. От звонка до звонка. От письма до письма. Переживая каждый день, но живя надеждой на будущее, в котором мы вместе, каким бы далёким оно не казалось. Я пишу Эдварду каждый день. Дополняю и дополняю письмо всё новыми вещами, которыми хочется поделиться. О погоде или о том, что связано с ним, о чём-то, что я увидела, и что напомнило мне о нас. О молодой паре, что покупала мороженое, несмотря на холодную погоду, и ела его прямо на улице, как мы и когда-то. Шапки, шарфы и мороженое. Тогда я слегка простыла, и Эдвард отпаивал меня чаем, а когда после выходных надо было пойти на работу, заказал мне туда горячий суп. Письмо разрастается почти до десяти листов, и я отправляю его аккурат накануне своего визита к врачу. Я знаю, оно придёт уже позже, но на случай хреновых новостей его концовкой я надеюсь внушить надежду. Всё будет хорошо. Люблю тебя долго. Твоя Белла. Врач всё тщательно пересматривает и перепроверяет. Когда она хмурится, я уж думаю худшее. Тем более из-за того, что она обращается к компьютеру, открывая мои предыдущие анализы. Наконец она отодвигает ноутбук и смотрит на меня.

- Всё в порядке. Тесты не выявили аномалий. Мне нужно было сверить кое-что между собой, но вам не о чем беспокоиться.

- То есть ребёнок здоров?

- Да, на данный момент всё идёт хорошо. Как вы едите?

- Стараюсь правильно.

- Давайте взвесимся.

Весы показывают, что я прибавила четыре килограмма после потери двух из-за токсикоза. Теперь я вешу шестьдесят шесть. Ровное число. И всё идёт своим чередом. Но тем вечером Эдвард не звонит. Я отправила ему короткое письмо ещё днём, написав его прямо после посещения врача и опустив в ближайший ящик. Мне так нервно из-за отсутствия звонка, что к ночи я ощущаю почти тошноту. Нервничать так небезопасно. Я извожу себя разными мыслями. Эдвард обещал. Его обещание не пустой звук. Что-то наверняка случилось. Он бы сделал всё, чтобы сдержать слово. Значит, он не может. По-настоящему не может. Его снова заперли? Или он... Нет, он там не умрёт. Он обещал. Наутро я прошу отгул. Я едва ли спала. У меня ноет в груди. Какой из меня работник месяца? Мне позволяют не приходить. Там уже знают о моей беременности. Я сообщила. Всё равно бы вскоре пришлось. Как и обычно, мама звонит утром, чтобы проверить меня, и всё ли со мной в порядке. Физически да, всё идеально, но психологически... Иногда я задумываюсь пойти к психологу. Примерно раз в неделю. Но сейчас эти мысли особенно сильны.

- Эдвард вчера не позвонил. Я переживаю, вдруг что... Я просто не могу, мам.

- Можешь. Можешь уже много недель. Но помни, где он есть. Он не был бы счастлив, узнав, что ты так себя мучаешь. Не позвонит в течение дня, мы вернёмся к этому разговору и постараемся что-то разузнать. Вместе. Ты не на работе?

- Нет. Отпросилась.

- Тогда посмотри что-нибудь жизнеутверждающее. Я не пытаюсь сказать, что ты должна отвлекаться, но ты...

- Всё-таки должна, да.

- Вроде того. Ты можешь звонить мне в любое время. И обязательно позвони или напиши, если Эдвард даст о себе знать.

- Хорошо.

Я отключаюсь, чтобы не занимать телефон. Так и быть. Я включаю фильм. В погоне за ветром. История, основанная на реальных событиях, о девушке-жокее, участнице престижного конного турнира. Задолго до середины хронометража приходится нажать на паузу из-за подавляющих эмоций и желания писать и одновременно что-то попить. Сначала я иду в туалет, а потом за чаем, но до чая употребляю воду, потому что чай ещё нужно нагреть. Наконец температура кажется подходящей, и я отключаю чайник. Мне кажется, что я слышу звук из гостиной, пока шипение затихает. Но какой звук? Я поставила фильм на паузу. Телефон. Там же остался мой телефон. На диване. Я бегу туда и хватаю сотовый, быстро скользя пальцем по экрану. Давай же.

- Алло.

- Звонок из...

- Да, я оплачу. Соединяйте.

- Соединяю.

- Эдвард. Родной, - я говорю без уверенности, что он уже меня слышит. Просто не могу ждать. Если и не слышит, я повторю всё для него. - Эдвард.

- Моя Белла. Я не сдержал обещание, - твёрдый голос, несмотря ни на что. Или скорее вопреки всему. - Мне не стоило обещать. Не стоит делать так, пока я здесь.

- Неважно. Я ждала. И буду ждать. Звонка, тебя, твоего возвращения. Всего. У нас всё ещё будет. Если ты не позвонил, значит, что-то произошло. Что происходит? Не смей говорить, что ничего.

- Ничего, в чём был бы замешан я. Произошёл бунт. Его быстро подавили. Но я не мог выйти из камеры. Никто не выходил весь вечер.

Слова Эдварда как кинжалом по сердцу. В груди словно леденеет, застывает воздух, и не продохнуть. Не сделать ни вдоха, ни выдоха. В горле нарастает препятствующий ком. Бунт. О Боже.

- Тебе было страшно?

- Страшно. Не за себя. Только из-за того, что я не могу позвонить тебе. Как у нас дела?

- У нас всё отлично. Результаты тестов хорошие.

- Ты мне написала?

- Написала, - я прижимаю трубку ближе к уху, когда Эдвард спрашивает, шепча. - Я никуда не денусь. Я сделаю всё, о чём бы ты ни попросил.

- Есть кое-что, но я не уверен, что ты...

- Что это?

- Фотографируйся чаще. Чтобы потом я мог всё посмотреть. То, какой ты была беременной. Я должен увидеть хотя бы так. Когда выйду.

- Я сделаю.

- День за днём.

- День за днём, и после ты вернёшься.

День за днём жизнь становится чередой из моментов. Звонки Эдварда, работа, письма, что я пишу в тюрьму, и фото, что делаю, запоминая беременность. Самое счастливое время в жизни женщины у меня не на сто процентов счастливое, но я не показываю этого на фото, нет. Это фото для Эдварда, для нашего ребёнка, и хотя ребёнку придётся рассказать, почему папы не было на снимках ни со мной, ни с ним, когда тот был младенцем, ребёнок не должен думать, что его не хотели. Или не любили. Или что он случайность. Он случайность, но и взвешенное решение в том числе. Моё. И людей, которые были вместе не один день. Людей, которые не вместе физически, но вместе мысленно, эмоционально, объединённые связью, что не перечеркнуть, и через расстояние не позволяющие ничему перерезать нить, которая невидима, но словно утолщается. Откровения, рассказы, доверие, честное признание, когда бывает особенно тяжело, и каково сейчас, и слова любви, как самое лучшее, что можно сказать кому-то, дать ему прочувствовать и услышать то же в ответ. И в тёмных днях есть место светлым вещам. Правда, есть. Мы с Эдвардом становимся родителями на два дня позже моей предполагаемой даты родов. Он звонил накануне вечером, когда ничто не предвещало, что буквально час спустя у меня внезапно отойдут воды, а к восьми утра я уже буду держать ребёнка на руках. Это не мальчик. Это девочка. Во время беременности узнать пол так и не вышло. Она кричит и кричит. И я плачу. То ли потому, что она не мальчик, то ли потому, что люблю её в любом случае, и, глядя на неё, различаю, что по разрезу и форме её глаза копия глаз Эдварда. Хотя бы это сбылось. Может, удастся и с волосами. Но пока она фактически лысая. И мокрая. И немного в сгустках крови. Я не знаю, как её назвать. Мы не обсуждали имена. Что угодно, но только не имена. И кто она тогда? Я смотрю на неё, и в голове ни одной идеи, ни одной мысли, кроме того, что она моя, моя и Эдварда, но его нет, чтобы спросить, и он узнаёт всё значительно позже. Мой сотовый у меня с собой. Не прямо сейчас, но среди моих вещей в сумке. Будь всё, как у всех, я бы просто написала Эдварду или сделала короткий звонок. Но мне некуда писать. Меня немного зашивают, а малышку взвешивают, обмеряют и моют прежде, чем перевести нас обеих в палату. Мама уже ждёт здесь. Она не присутствовала при родах, потому что я наотрез отказалась, но провела в больнице всю ночь и принимается баюкать свою кряхтящую внучку, пока я поудобнее устраиваюсь в кровати.

- Она такая прелесть. Ты только посмотри на эти ямочки на щёчках.

- Как у Эдварда в детстве на его немногочисленных фотографиях.

- Ладно. Как ты?

- Нормально. Бывает и хуже, я уверена. Ты можешь не менять тему? Эдвард знает, когда мне примерно рожать. Он позвонит, и он часть моей жизни. Можешь считать его уголовником, но она никогда не будет так думать.

- Или что? Ты скажешь ей, что она больше тебе не дочь?

- Нет, мама. Она навсегда моя дочь, но и её отец не дерьмовый человек. Не изверг, который возвращается в тюрягу снова и снова. Не бандит, который родился в преступном районе и не видел иного мира, и просто не знает, что можно жить по-другому. Я найду самое едкое мыло на свете и промою ей им рот, если хоть раз услышу от неё что-то не то.

- Прекрасно, - резюмирует мама, одна её бровь становится чуть выше другой. - Хорошо, что тебя слышу лишь я, мамочка. Но прежде чем мыть рот с мылом, подожди лет пятнадцать, ладно? После переходного периода всё должно нормализоваться. Всякие высказывания и желание ради протеста сделать тату или пирсинг. А если нет, тогда уж помоешь.

Я аккуратно принимаю дочку на руки, чтобы покормить. Для малышки, которая ещё недавно была внутри меня и по идее только должна осваиваться в этом опасном месте, которое называется миром, она сосет грудь уж слишком активно. Голодная. Если так подумать, она не ела всё время, что находилась между мною и внешней средой. Я заканчиваю с кормлением незадолго до появления новоиспечённого дедушки с шариками. Какими-то малиновыми, не розовыми. Без надписи, что это девочка.

- Розовые у них закончились, - очень тихо шепчет отец и совсем переходит на едва слышное бормотание к концу фразы. - Куплю к выписке всё по всем правилам. С надписью и конфетти. И...

- Не шепчи. У неё мама и в декрете будет стучать по клавиатуре. Пусть привыкает к голосам и шуму.

- Можно подержать?

- Даже нужно, дедушка.

Она зевает, когда впервые оказывается на руках дедули. Но хотя бы уже не кричит. Мне самой надо будет привыкать к новому шуму. Шум от ребёнка иной, чем от клавиатуры. Я тру глаза, думая, разрешат ли здесь кофе, или придётся терпеть до дома. Скорее всего, верно второе. Что придётся терпеть. Надеюсь, малышка не покроется вся сыпью, если я не буду так уж придерживаться диеты. Родители вскоре уезжают, потому что рабочий день никто не отменял. Но оба берут с меня обещание звонить, что бы мне ни понадобилось, или если что будет не так. Трогательно, но на стадии пребывания в больнице я собираюсь справляться сама, а там увидим. Тем более что медицинский персонал проверяет меня и малышку довольно часто. Или больше меня, ведь она почти весь день спит. Мне даже удаётся проверять её памперс, не разбудив. Я тоже сплю, когда укладываю её в очередной раз, пока над ухом не звонит телефон. Это может быть Эдвард. И пусть он никогда не звонит днём... Но вызов с неизвестного сотового. Не из тюрьмы.

- Алло.

- Белла.

- Эдвард, - я сажусь слишком резко, и между ног пронзает импульсом боли. Неважно, она терпима. - Что это за номер?

- Одолжил телефон у надзирателя.

- Что?

- Неважно. Я позвонил, потому что не мог...

- Я родила, Эдвард. Недавно. Часа три назад. Началось после того, как мы уже поговорили. У нас... - нервничая, я медлю, прежде чем произнести, - девочка.

- Девочка, - повторяет он. - Какая она?

- Похожа на тебя. У неё форма глаз, как у тебя, и есть ямочки на щёках. Она кричала, но быстро успокоилась. Мне кажется, она спокойная. Она сейчас спит. Как мы её назовём?

- Мадлен. Если бы я был там, это то имя, которое я бы хотел для неё. Мы сможем называть её Мэдди. Ты сможешь. Меня не будет так, как ей нужно, но...

- Мадлен. Мне нравится. Очень. И ты тоже сможешь называть её Мэдди, Эдвард. Мы будем говорить о ней. И однажды ты сможешь говорить не только со мной, но и....

- Я не буду говорить с ней по телефону, Белла. Никогда.

- Почему?

- Потому что блять это не то, чего я желаю для неё. Достаточно того, что я не могу оставить в покое тебя, - жёстко отрезает Эдвард. - С ней этого не нужно. И чем дольше она не будет задавать вопросов обо мне, тем лучше для неё же.

- Не лучше.

- Белла.

- Я расскажу ей сразу, как придёт время. В три года, значит, в три. В десять, значит, в десять. Я не хочу, чтобы наша дочь не знала свои корни. Чтобы с ней повторилось хоть на десять процентов то, как жил ты. Как поступили с тобой. Я так решила. У нас мало времени, и я не хочу тратить его вот на это.

- Больно?

- Что?

- Как сильно болит? Анестезию сделать успели? Джаспер рассказал, что без неё может быть совсем хреново. Что у его девушки так было, и потом её долго зашивали.

- Кто такой Джаспер?

- Ну типа мой друг. Он сидит в соседней камере за ограбление. Так насколько сильно болит? Ответь мне, Белла. Я не могу не знать.

- Зачем тебе знать такое, Эдвард?

- Потому что я бы хотел присутствовать на родах. Я был бы там вместе с тобой. От начала и до конца. По собственному желанию, - голос Эдварда совершенно не дрожит. Он, правда, имеет это в виду. - Вместе сделать ребёнка, вместе и родить. Так я думаю. У меня много времени думать, Белла. Я бы всё видел и слышал. О тебе хорошо заботятся?

- Всё в порядке. Хорошо. И мне не особо больно. Ничего страшного. Это стоит того. Это лучшее в моей жизни сейчас. После тебя. Наша дочь.

- Люби её и за меня, ладно?

- Не говори так. Прекрати.

- Как?

- Ты и сам знаешь, как, - Эдвард выдыхает. Сильно. Тяжело. Трудно. Меня знобит, но не из-за самочувствия после родов. - Никогда не говори со мной так, будто прощаешься. У нас дочь, и ты её увидишь. Запомни это. Повторяй это себе каждый день. И что я люблю тебя, тоже повторяй.

- Я тоже тебя люблю, Белла. Позвоню, как смогу.

- Пока, родной.

Эдвард начинает звонить чаще. Каждые несколько дней. Иногда всё с того же телефона надзирателя. Я думаю о том, что Эдварду приходится делать для него ради того, чтобы получить сотовый на несколько минут. И однажды, когда Эдвард звонит снова как раз в момент кормления мною Мадлен, я не выдерживаю и спрашиваю об этом.

- Я ничего не делаю.

- Не верю.

- Не веришь мне или не веришь в то, что не все здесь злые люди?

Я начинаю плакать. Потому что Мадлен сладко причмокивает, а её отец никогда этого не услышит. Потому что всё проходит безвозвратно, каждый её день, каждый миг, когда она просыпается и ещё сонно смотрит на меня отцовскими глазами, каждый момент, что я с ней, и она знает тепло моей кожи, запоминает мой запах, но не запах и прикосновения другого родного человека. Я не должна плакать. И потому я плачу беззвучно. Не позволяю слезам стать осязаемыми, различимыми и доступными для слуха человека на другой стороне. Но он понимает.

- Не плачь. Ты кормишь грудью. Мадлен у тебя на руках. Все твои переживания автоматически становятся и её. Так дети растут беспокойными. Мы же не хотим, чтобы потом она жила на успокоительных? Не знаю, зачем в тюремной библиотеке книги по материнству, но они тут есть.

- Она не вырастет беспокойной, - шепчу я, - я не буду плакать. Не буду.

- Я выйду отсюда, Белла. Я тебе клянусь. Я бы поклялся тебе здоровьем и жизнью своей матери, но она предпочла жизнь без меня.

Я покачиваю Мадлен, когда она шевелит ножкой. Эдвард не особо говорил о маме. Ни одного обстоятельного разговора за все годы, прошедшие с момента нашего знакомства в очереди в книжном магазине. Мне известны только какие-то общие вещи. Что она пила и промышляла наркотиками и как сбытчик, и как покупатель, и что у них были сочувствующие ему соседи. Что она бросала и даже пару раз находила нормальную работу, но ненадолго, и однажды его окончательно забрали, после чего он больше её не видел. Она не пыталась увидеться с ним или восстановиться в правах. Эдвард тоже не предпринимал усилий по её поиску или чего-то подобного. Думаю, он тоже вычеркнул её из жизни. Я не ожидала, что он хотя бы раз упомянет её прямым текстом. Странно слышать от него о ней.

- Думаешь, она жива?

- Думаю. И знаю. Она приходила. Как-то узнала и приехала.

- Ты её видел?

- Видел.

Я жадно впитываю слова Эдварда. Каждое на вес золота. Даже слова о женщине, которую не поворачивается язык называть его матерью. У него нет фото. Ни одного. И я ненавижу её заочно. Ненавижу то, что она посмела явиться. Как она только узнала? И что у неё в голове, что она сочла это возможным для себя?

- Как ты?

- Сказал ей больше не приходить. Она как старуха. Ей всего шестьдесят, должно быть. Я не помню точно. Мне похуй на неё. На всех, кроме вас с Мадлен, вообще-то. Ты делаешь фото?

- Делаю. Почти каждый день.

Некоторые выходят смазанными. На некоторых она не самый чистый ребёнок на свете. На других просто хмурая. Или вот-вот заревёт. Или вообще не смотрит в направлении камеры. Иногда мне хочется что-то удалить, но раз за разом я всё оставляю. Как удачные снимки, так и неудачные. Для себя и для Мадлен. Но больше для Эдварда. Это он и я. Это мы. В ней содержится часть нас обоих. И каждый снимок, каждое видео сохраняют всё для истории. Когда Мадлен исполняется месяц, два и далее по нарастающей. Когда она впервые действительно улыбается, а не выдаёт то, что только кажется улыбкой. Когда мы вместе спим, или Мадлен засыпает у меня на груди, моменты, запечатлённые извне, словно через замочную скважину. Когда Мэдди пробует делать первые шаги ещё до года, и когда ей уже год, и она ходит достаточно уверенно, а падая, резво поднимается и не хнычет, что больно. Когда в возрасте двух лет она твёрдо произносит название апельсина, прося его дать. Когда в три Мадлен знает многих животных и под присмотром бабушки с дедушкой залипает на передачах по National Geographic. Когда в четыре у нашей с Эдвардом дочери внезапно возникает любовь к косичкам, и я заплетаю ей их каждое утро, иной раз опаздывая на работу, но отправляя Мадлен в детский сад с уложенными волосами. У неё они ниже плеч. И отливают бронзой, как у отца. Форма глаз тоже осталась Эдварда, разве что по цвету они схожи с моими. У нас красивая дочь. Я пишу ему обо всём и говорю лично каждый раз по телефону. Но отказываюсь рассказывать о днях, когда она простужается или падает до ссадин или синяков, или подцепляет вирус от других детей, или же не слушается меня с первого слова, отказываясь вылезать из надувного бассейна сразу, как я велю, потому что знаю, что она уже замёрзла. Я не могу грузить Эдварда плохими днями и моментами, когда мне хочется лишь хлопнуть дверью или закричать во всю силу лёгких. Просто не могу. Я не стремлюсь, чтобы он считал Мадлен идеальной, но и с проблемами ему ничего не сделать. Он далеко, а мы в реальном мире. Может быть, однажды всё изменится. Может быть, однажды он окажется здесь, и наша общая дочь обретёт отца во всех смыслах. И физически, и эмоционально. Узнает его и полюбит. А я перестану задыхаться без него. Перестану быть настолько сильной, как сейчас. И время от времени чувствовать дрожь в руках при взгляде на Мадлен, что всё больше напоминает отца. Ей едва исполняется четыре с половиной, когда однажды я забираю её из родительского дома после работы, и Мадлен задаёт вопрос, которого я одновременно ждала и опасалась. Это вопрос об отце. Я готовилась услышать его. Неделя за неделей. Месяц за месяцем. Год за годом. И всё равно ни черта не готова.

- Мама.

- Нет, Мадлен. Мы не купим тебе чипсы, потому что я уверена, что как минимум пачку ты уже съела вместе с дедушкой, - я пристёгиваю дочь в автомобильном кресле на переднем сидении. - И скоро ужин. Мы уже столько раз говорили об этом.

- Я хотела не про чипсы.

- Сегодня я уже ничего не буду...

- Где мой папа? В садике у всех есть папы. Иногда за Джози и Лили приходят их папы, а не мамы, а Мэттью по утрам обычно привозит его папа. Я, правда, не хочу чипсы, мама.

- Мадлен, - я выпрямляюсь и смотрю на неё. Она смотрит на меня, как и всегда. Разве что чуть более сосредоточенно по сравнению с её обычным взглядом. Ничего не сделать, мне придётся всё рассказать. Так или иначе. В общих чертах. - Это сложно, но я всё тебе расскажу. Дома, не здесь. Мы не будем говорить об этом на улице.

По пути домой, даже будучи сконцентрированной на дорожной ситуации, я не могу не думать, что сказать Мадлен. Казалось таким простым поведать ей об отце, оказавшемся в тюрьме не совсем за дело, но так было лишь в самом начале. Когда Мэдди только родилась, да и недавно тоже, когда её заботили лишь насекомые и птицы, и по её мнению мне полагалось знать всё про животный мир. Но теперь ей почти пять. Не успею оглянуться, как она превратится в девушку, которой придётся рассказывать отнюдь не про флору и фауну, а про более приземлённые вещи, но одновременно они и сложнее разговоров о разных жуках в траве. Дома я, как обычно, отправляю Мадлен мыть руки и мою их сама, а потом завариваю себе чай. Мадлен его почти не пьёт. Только если я очень прошу, или если она болеет. Но зато воду она хлыщет литрами и без всяких увещеваний. Так что я приношу ей воду в её любимом бокале. Мадлен не знает, но он у меня от Эдварда. Он подарил его мне, а ей он понравился. Из-за рисованных изображений чашек с кофе или чаем и конфет. Нас двое, а бокал один. Отныне я пью из него, только когда Мадлен спит. Или когда я дома, а она нет.

- Ты должна знать главное, Мадлен. Твой папа очень тебя любит и очень хотел бы быть с нами. У меня нет для тебя готовых ответов на всё, но он не космонавт, не улетел покорять Луну или что-то такое. Он на Земле, как и мы с тобой. Я всегда знала, что не буду врать тебе о нём. И дала ему это понять.

- Тогда где он?

Мадлен медленно моргает и дотрагивается до своих бирюзовых штанов. Она любит бирюзовый. Даже умоляла, чтобы я покрасила ей волосы. Хотя бы несколько прядей. И ревела, потому что я была тверда в отрицательном ответе. Я не собиралась отказывать. Или всё-таки собиралась. Потому что у неё волосы Эдварда, и бирюза испортила бы впечатление. Как и любой другой цвет. Хотя Эдвард наверняка бы не отказал. Когда я хотела спросить у него спустя несколько дней после истерики, Мадлен словно и думать забыла про то своё желание. Я набираю полную грудь воздуха, но он так тяжело проникает в лёгкие, что я не уверена, что им будет достаточно сделанного вдоха.

- В тюрьме. Он не плохой человек, Мадлен. Он...

- Работает там?

- Нет. Он мог бы, но это не так. Он... Там не только работают. Тюрьма это такое место, где люди, которое сделали что-то нехорошее, остаются на долгие годы. Их изолируют от хороших людей, от общества ради нашей безопасности. И...

- Мой папа кому-то сделал плохо?

Я сокращаю расстояние до дочери и касаюсь её руки. И снова совершаю глубокий вдох. Без него невозможно продолжать.

- Твой папа полицейский. Был полицейским. Ты уже знаешь, что они делают и чем занимаются. К вам в детский сад приходили два полицейских с рассказом о своей работе. Ты помнишь?

- Помню, - вспоминая, Мадлен хмурится, прямо как Эдвард. Но её глаза наполняются влагой. Будущими слезами. С каждым словом там всё больше специфического блеска. - Они были в форме. В специальной форме. И говорили, что защищают нас, что ловят преступников, а потом суд решает, на какой срок они отправятся в тюрьму. Я не понимаю. Если папа тоже был, как они, тогда почему...

- Кое-что случилось, и он признал вину. Он не был обязан это делать, но он... Он не мог по-другому. Его зовут Эдвард. Твоя фамилия, Мадлен, это его фамилия, и он придумал твоё имя.

- Как он мог его придумать? Он меня видел?

- Никогда, - качая головой, почти беззвучным голосом признаюсь я. - Только снимки, когда ты была внутри меня. Их делают при помощи специального аппарата. Когда ты уже спишь... - я на секунду зажмуриваю глаза, чтобы прогнать слёзы. Мне достаточно слёз Мадлен. Если мы обе будем плакать, я не смогу закончить. А закончить необходимо. - Когда ты уже спишь, я целую тебя за него. Ты не всегда хочешь фотографироваться, но я фотографирую тебя так часто для него. Иногда мне кто-то звонит, и я ухожу в другую комнату. Это потому, что звонит твой папа. Он любит тебя, Мадлен. Он бы отдал многое, чтобы поговорить с тобой. Услышать твой голос и быть частью твоей жизни. Но он не хочет этого, будучи там.

- Он там навсегда?

- Нет.

Мадлен отворачивается и молчит. Я замечаю слёзы, что стекают по её правой щеке, но не предпринимаю ничего, чтобы их вытереть. Я даю дочери время. Возможность что-то обдумать. Она недостаточно взрослая. Однако не глупая. И преимущественно послушная. Наша с Эдвардом дочь не могла получиться глупой. Наконец она говорит, не поворачивая головы.

- Взрослые иногда врут.

- Не я. И не когда дело касается тебя, Мадлен.

- Сколько мне будет, когда его отпустят?

- Чуть больше двадцати четырёх.

- Это много?

- Не слишком много.

Мадлен переводит взгляд обратно ко мне. Взгляд, наполненный страхом. Я не могу рассказать ей всё. Не в ближайшие годы. У неё должно остаться детство. Я не хочу нанести ей травму, чтобы лет через семь вести её к психологу и прорабатывать невидимые раны. Но если она уже боится отца, потому что и крох информации достаточно... Эдварда это убьёт.

- Ты любила папу?

- Любила. И люблю до сих пор. Он моя настоящая любовь. Я его жду. Я не могу объяснить тебе это чувство, чтобы ты поняла уже сейчас, но со временем ты поймёшь сама. Когда встретишь своего человека. Когда захочешь быть с ним всегда, что бы ни было.

- Я должна буду с ним общаться? Он же мне...

Никто. Чужой. Эти слова так и напрашиваются. Мадлен уже знает, что не должна общаться с незнакомцами и уж тем более уходить с ними. Что у меня только одна подруга, и остальным, кто может так сказать, верить нельзя. Что в саду нужно держаться рядом с воспитателями и другими детьми, а если что не так, сразу сказать взрослым. Мы говорили о многих важных вещах, ещё когда Мадлен было три, и периодически я повторяю это.

- Нет, ты не должна. Но я надеюсь, что ты захочешь узнать его, Мадлен, и всё сложится. Это важно для меня. Я хотела бы, чтобы мы были семьёй. Не только мы с бабушкой и дедушкой твоя семья, но и твой папа. С определённого времени он рос без родителей, и...

- Почему?

- Потому что... У его мамы были... личные проблемы. Иногда, когда родители не справляются с воспитанием, специальная служба забирает ребёнка. И когда нет иных родственников, или они не хотят брать его к себе, он живёт в специальном учреждении до совершеннолетия.

- Папу забрали?

- Да. Он мало рассказывал о том периоде. Это неприятная тема, понимаешь?

- У тебя есть фотографии с ним? - моргая, Мадлен касается волос. Нервный жест, передавшийся от отца. Лучше это, чем если бы она чесала себя, как в своё время делала я. - Я бы хотела посмотреть.

- В телефоне.

- Я могу уйти с ним в свою комнату? Я хочу посмотреть одна. Если кто-то позвонит, я сразу выйду.

- Можешь, Мадлен. Но через сорок минут мы будем ужинать, и я позову тебя, когда всё будет готово.

Я дарую Мадлен необходимое ей сейчас уединение. Для звонка Эдварда ещё в любом случае рано. И он не всегда звонит каждый день. Но раз в неделю точно. Иногда получается и три, но крайне редко. Чаще два или один. Этим вечером вызов из тюрьмы так и не поступает. Я ложусь спать с Мадлен в её узкой по сравнению с моей кроватью. Дочь просит остаться и поцеловать её от имени Эдварда в открытую. Она шмыгает носом, потому что заплакала, произнося это. Последнее фото, что она смотрела, осталось открытым. Снимок Эдварда, сделанный мною за столом поздно вечером. Он только пришёл со смены и ел просто хлеб, пока я разогревала пасту, наотрез отказавшись давать ему её холодной. Он выглядел уставшим и сидел в одних джинсах, а скинутая рубашка свисала с колен. Он и был уставшим. Но позже он любил меня в постели. Засыпая, окружив Мадлен крепкими объятиями, я надеюсь, что Эдвард непременно позвонит завтра. Он должен знать, что теперь она знает про него максимум возможного, всё, что я сочла нормальным рассказать ей в её годы. Но он не звонит. Ни завтра, ни в следующие пять дней. Я становлюсь тревожной. Паника накатывает приступами, то отступая, то возвращаясь обратно. Но я знаю разных людей, а они знают ещё людей. Я начинаю звонить и просить, мне что-то обещают, но ничего не происходит, и тогда я звоню снова, напоминая о себе и спрашивая, нет ли известий. Напрямую в управлении тюрьмами мне ничего не скажут. Мадлен много торчит у телевизора, пока на протяжении пары дней, взяв отгулы, я сижу с телефоном и на телефоне. Однажды я захожу в гостиную проверить её, и на экране как раз идут новости. Говорят что-то о крупном аресте, произведённом ФБР, в рамках которого за решёткой оказались и главари некоего преступного сообщества, и что наблюдение за ними велось несколько лет. Точно не самая подходящая передача для просмотра ребёнком. Я беру пульт и переключаю на канал с мультфильмами. Но даю понять Мадлен, что это ненадолго.

- Скоро заедет бабушка и повезёт тебя на занятия, а потом в бассейн.

- А ты с нами не поедешь?

- У меня есть дела, Мадлен.

- Что-то случилось?

- Нет.

Я впервые вру собственной дочери. Может, ничего и не случилось, но чувство совсем иное. От него резь в груди и боль в животе. Если что случилось, я не переживу. Но мне придётся пережить. Ради дочери. Мадлен недоверчиво смотрит на меня. Не верит. Я ощущаю флюиды этого в воздухе. Она совсем отворачивается от экрана.

- Почему ты не рассказываешь?

- Потому что я ещё ничего не знаю. Это из-за папы. Я пытаюсь узнать. Но ты дома не останешься.

- А если ты узнаешь, пока меня нет?

- Я сразу же позвоню бабушке. Обещаю.

Я перепроверяю рюкзак Мадлен. Карандаши, тетрадь, ручка, купальник, полотенце, шапочка и очки для бассейна. Всё на месте. Мадлен сама выключает телевизор, когда в дверь звонят, и торопится открыть, но я иду с ней, чтобы прежде посмотреть в глазок, и только потом отпираю замки. Мама проходит в квартиру совсем немного.

- Ну что?

- Пока ничего. Совсем. Если что, я позвоню. Мадлен, я люблю тебя.

- Я тоже люблю тебя, мама.

В одиночестве на меня давит тишина. Я ничего не могу делать. Только продолжать сидеть с телефоном в руке. Минуту, полчаса, час. Пытка ожиданием худшая вещь на свете. Неизвестность как тьма, из которой не видно выхода. От сигнала входящего звонка я вся наполняюсь страхом. Звонит тот, кто знает больше людей, чем я. Он всё мне скажет. Что бы там ни было. Но...

- О нём нет сведений, - говорит он в трубку. - Как будто его и не существует. Его могли записать под другой фамилией или именем?

- Зачем?

Это не имеет смысла. Ведь не имеет же? Это не программа защиты свидетелей. Эдвард просто... Но если он что-то знал... Или если что-то произошло... Он мог бросить меня? Он мог бросить нас с Мадлен и исчезнуть? Мой Эдвард не мог. Но новый Эдвард? Эдвард, отсидевший уже пять лет и скрывающий многое? Новый Эдвард мог?

- Не у меня вам об этом спрашивать, мисс Свон.

- Люди бесследно не исчезают.

- Исчезают, если подчистить базу. Попробую зайти по-другому. От даты рождения. Ещё позвоню.

Не может быть, нет. Так. Не. Будет. Мой Эдвард не такой. Я поверю во что угодно. В то, что он пострадал, в то, что ему причинили вред, или что он сбежал, и это скрывают. И, если будет надо, если всё действительно подтвердится, я поверю и в то, что его больше нет совсем. Но в то, что он обрубил концы... Вдруг во входную дверь раздаётся звонок. Меня нет. Меня. Нет. Мне всё равно. Мадлен я точно всё собрала. Они не могли ничего забыть. Звонок повторяется, и я начинаю плакать. Сразу бурно, почти как ребёнок, разбивший коленку. Этот звонок как последняя капля после всех этих дней неизвестности. После того, как мне сказали лишь то, что Эдварда словно и нет. Я не могу сдерживаться. Я так устала. Звонок звонит ещё раз. И я иду. Чтобы просто со всем покончить. Я открываю дверь, не смотря в глазок. Открываю и вскрикиваю. Эдвард? Что он здесь делает? Он один. Он... уставший. Он с сумкой. Я бросаюсь к нему в объятия.

- Белла.

Его всё тот же чуткий, но настороженный сейчас голос врезается в уши. Его незабытый запах заполняет лёгкие. Его сильные руки подхватывают меня. Это Он. Мой. В новой одежде. Но самой обычной. Майка, джинсы, серые кроссовки. Худее, чем раньше. И всё равно с твёрдыми мышцами под кожей, соприкосновение с которыми так ощутимо. Но он не может быть здесь. Он... Почему он тут? Он должен уйти. Я толкаю его от себя. Ещё не прошло двадцать пять лет. И половины срока пока не прошло.

- Что ты делаешь? - я ударяю его по груди. - Что ты сделал? Что ты...

- Прости, - он пытается схватить меня за руки. Я не даюсь и ударяю снова. В то же место. Но сильнее. Больнее. По его глазам видно, что больно. Но он не умолкает, а продолжает говорить. И всё громче с каждым словом, что как стрела, неотвратимо находящая цель. Моё сердце, которое никогда, ни на минуту не переставало ждать и любить. - Я не сказал. Было нельзя. Но меня отпустили. Навсегда. Всё кончено, - что он говорит? Чего было нельзя?

- Ты сбежал?

- Нет. Нет. Это я, детка. Твой. Насовсем. Всё было фикцией. Для вида. Я не мог сказать. Мне было безопаснее в тюрьме. Его семья могла отомстить. Не жена, ей на него плевать, и не дети, она их увезла. Но остальные. Теперь их нет, их арестовали. Они уже не выйдут.

Не выйдут? Это может быть тем, о чём я услышала по телевизору об аресте ФБР? Я оседаю на пол. Эдвард мне врал. Врал, когда я прощалась с ним, и все эти годы. Я собиралась ждать его двадцать пять лет. Он мог сказать, что до этого не дойдёт. Мог. Слышится хлопок двери. Эдвард опускается на пол рядом со мной и обхватывает мой подбородок, поднимая мне голову, чтобы я посмотрела на него. Нет.

- Не трогай меня.

- Белла, послушай...

- Ты мне солгал. Солгал! Я сидела там, и ты мне врал. Я родила от тебя и...

Внезапно Эдвард целует меня. Боже. От поцелуя в теле словно происходит замыкание. Я так долго этого не ощущала. Нервные окончания искрит. Волна тепла продвигается от места соприкосновения губ до самого живота. Всё, как раньше. И одновременно ярче. Я хватаюсь за Эдварда руками и ногами. Я желаю его всего. Со всей его ложью и запахом пота, запахом дороги, топлива и песка. Песка, очевидного на его кроссовках, в которых он покинул тюрьму. Он подминает меня под своим телом. Тяжело опускается сверху забытым весом. И скользит рукой по моим волосам, пальцами между прядей, затрагивая и кожу головы. Я вдыхаю полной грудью. Впервые за очень долгий срок мне дышится легко.

- Прости меня. Прости меня, любимая. Я хотел, я так хотел сказать...

- Ты не сказал.

- О тебе не должны были знать.

- Пожалуйста, - срывается с моих губ, - пожалуйста, скажи, что больше не соврёшь. Что никуда не денешься. Я... - я плачу, мой голос срывается на шёпот, от которого болит горло. - Будь со мной. Пожалуйста.

Эдвард двигается надо мной и на мне. Я дёргаю за его майку, желая, нуждаясь, срывая её вверх. Он поднимает руки, чтобы я могла её снять. Его тело предстаёт моему взгляду. Кожа целая, ни следа травм на груди или животе, никаких шрамов, но на предплечье, на левом предплечье чёрные буквы и цифры. Б & M 1987 2019. 1987 и 2019. Это мой год рождения. И год, когда родилась Мадлен. Это мы. Наши имена на его коже, вытатуированные навечно. Я не могу поверить. Но я верю. Потому что он наконец обнимает меня, как прежде, и я вижу всё в его глазах. Ответы. Безмерную любовь. Я так его ждала. И он здесь. Правда, здесь.

- Где она?

- Не дома. Но будет часа через два. У неё занятия и плавание.

У Эдварда дрожит рука, пока он расстёгивает мои шорты, прежде чем сдвинуть их вниз вместе с трусиками. Его джинсы поддаются мне быстрее. Но они ужасные на ощупь. Дешёвые. Я знаю, что дешёвые. Я куплю ему нормальные. Завтра же. И всё, что он ещё захочет. Если не всё из его сохранившихся ему пойдёт. Когда Эдвард оказывается во мне, противоречивые эмоции в первое мгновение сбивают с толку. Счастье и агония. И агония, и счастье одновременно. Я влажная, хочу его, и он скользит в меня без боли. Но ощущать его то нежные, то мощные рывки напоминает о том времени, что я провела без него, обо всех тех ночах, когда я училась засыпать без него, а утром призывала себе на помощь всю свою силу воли, чтобы встать и начать новый день. Вот потому это не только счастье. Эдвард толкается в меня снова и снова. И агония отступает с каждым толчком, с каждым движением его бёдер, что вновь сталкивает наши тела кожа к коже. Его дыхание частое, с глухими стонами. Они предвестник его скорого оргазма. Я обхватываю окружность предплечья поверх букв и цифр. И, скользнув ещё, сжав мой бок, Эдвард кончает в меня. Хриплый стон перетекает в наш поцелуй. Я задыхаюсь от всего. От того, как Эдвард двигается ещё и добивается, чтобы кончила и я. Мне не требуется много. Одно глубокое проникновение, и всё. Я цепляюсь за него. Не отпускаю. Не отпущу. Никогда. Больше никогда. Эдвард перемещает руку мне к лицу, удерживая свой вес на другой.

- Я едва не забыл, какая ты красивая. Мы потеряли несколько лет, и я не знаю Мадлен, а она без понятия, кто я есть...

- Она знает, кто ты есть. Спросила на днях. И я рассказала ей главное.

- Мадлен плакала?

- Не слишком. Она восприняла нормально. Вот увидишь, она...

- Прекрасная. Я знаю, ты не могла воспитать её ужасно, - проникновенно шепчет Эдвард. - Белла, там я... Я не сидел тупо столько лет. Я нас обеспечу. Найду работу. Я переучился на аналитика информационной безопасности.

- Мы разберёмся постепенно, да? Ты не обязан заниматься этим прямо завтра.

- Да.

- Я тебя искала. Мне надо позвонить и сказать, что уже не нужно. И дам знать маме, а потом приготовлю ужин. Ты поешь.

Эдвард сидит на кухне, пока я готовлю. Наблюдает. Даже почти следит. За тем, как я хожу, перемещаюсь, достаю посуду или столовые приборы и ставлю что-то на обеденный стол, на котором лежат рисунки Мадлен. Ничего особо выдающегося, но Эдвард рассматривает их, а потом спрашивает, есть ли ещё.

- В её комнате. Но она ревностно относится к своим вещам и не позволяет кому-то лазить в ящиках её стола без её присутствия. Даже мне. Если я собираюсь стирать её постельное бельё, то она должна непременно видеть, как я его снимаю и застилаю новое, - я могу понять, что делают с Эдвардом эти слова, по его взгляду, который он опускает вниз к своим рукам. Я прерываюсь, убавляя газ под готовящейся на плите пастой, и подхожу к Эдварду. Я не заставляю его смотреть на меня, а просто говорю. - Ты не будешь как твоя мама. Не будешь Мадлен плохим родителем. Она знает, что ты назвал её, и знает, как ты её любишь, знает, что тебе нужны все те сотни фото и видео, что я делала, а она позволяла, когда стала достаточно взрослой, чтобы сделалось очевидным, что вообще-то она ненавидит фотографироваться. Она не знала, когда я просила, но теперь знает. Узнав о тебе, Мадлен попросила, чтобы я поцеловала её на ночь от тебя, пока она ещё не спит. Я делала это всегда, но лишь когда она уже спала.

- Так ты думаешь, что она покажет мне рисунки сама? - Эдвард поднимает глаза. - Со временем.

- Я уверена.

Остаток времени до возвращения Мадлен Эдвард проводит со мной в кровати. Мы просто лежим рядом другом с другом и иногда переговариваемся. Но говорю в основном я, а он слушает и начинает просматривать фото нашей дочери. Я рассказываю о снимках то, что могу вспомнить. Они разложены в хронологическом порядке с подписанными датами. От самого рождения и почти до нынешнего дня. Эдвард иногда улыбается, но, когда улыбка превращается в грустную, я забираю у него альбом. На сегодня достаточно. Эдвард придвигается ко мне вплотную и обхватывает рукой вокруг талии.

- Прости. Я расчувствовался.

- Ничего. Никогда не извиняйся за подобное.

- По-моему, открывается дверь. У твоей мамы есть ключи?

- Да, вообще-то есть. Ты...

- Можно поздороваться с ней в другой раз?

- Конечно.

Я выхожу в коридор. Мама как раз пропускает Мадлен вперёд. Та сразу же делится тем, что сегодня делала в бассейне, и как ей разрешили нырять больше одного раза. Я просила маму не говорить Мадлен об Эдварде. Это моя работа, моя миссия, как матери, сказать дочери, что папа дома. Мама ставит рюкзак Мадлен на полку.

- Ну пока, мои девочки. Увидимся.

- Пока, бабуля, - мама обнимает меня, прежде чем переступить за порог. Её прикосновение равносильно словам, как если бы она произнесла их вслух. «Как я рада, что он жив и здоров, и что ты дождалась». Я запираю дверь, а когда поворачиваюсь к ней спиной, а к Мадлен лицом, она отодвигает ногой кроссовки своего отца, но задумывается об их происхождении почти сразу. - Мам. Чья эта обувь? Это... его, да?

- Его. Он вернулся раньше. Если ты хочешь, он в комнате. В моей комнате. Не в твоей. Он бы не пошёл к тебе без тебя.

- Ты сказала ему насчёт этого?

- Да.

Мадлен посматривает в сторону моей комнаты. Когда моя дочь о чём-то думает, она перекатывается с пятки на носок и обратно, а ещё упирает руки по бокам. Мадлен раскачивается, но недолго. Она решает что-то быстрее, чем обычно, если дело, например, касается вопроса, какие чипсы она будет, с крабом или со сметаной и зеленью. Мадлен находит меня взглядом точь-в-точь как у отца.

- Пойдём к нему.

И мы идём. Мадлен останавливается подождать лишь перед самой комнатой, но я киваю дочери. Она входит и впервые видит своего отца в реальном времени, а Эдвард видит её. Это словно нереально. Словно сон. Нам всем просто нужно время. И всё будет хорошо. Сейчас или чуть позже, неважно. Важно лишь то, что впереди целая жизнь, чтобы любить друг друга долго.