В ловушке. Условностей, законов, правил. Общества и общественного мнения. Как май, существующий только в двух состояниях – уже лето и еще не лето; как май, которому, может быть, просто хотелось бы быть собой, весной.

Как птица в клетке, уставшая, затравленная. С потускневшим оперением и погасшим блеском в глазах. Должна быть такой. Не другой. Не отличной.

И это убивает, как ожидания убивают май.

…

В клетке. Расправила крылья, и вот, снова железные прутья не отпускают, не пропускают.

Ты должна быть послушной девочкой, Элли, послушные девочки не рисуют на стенах. Послушные девочки послушно ждут, пока жизнь принесет им хоть что-то, а она не приносит, ничего не приносит, просто медленно убивает тех, кто терпеливо ждет.

И ловит в клетки тех, кто отказывается играть по этим правилам.

…

– Элли. – В его голосе что-то, неодобрение или, может, удивление. Но не насмешка и не жалость, не привычные острые, ранящие насмешка и жалость – потому что я уже не такая жалкая, как когда-то была.

– Спасибо, – говорю, и май пахнет свободой, и мне хочется побыстрее закончить это, побыстрее уйти от него, потому что я давно уже не хочу быть с Рэйфом.

А он не пускает. Перегораживает путь, будто имеет на это право, и он действительно его имеет – заплатив залог, выпустив меня из клетки.

Я давно уже не та миленькая Элли, фотография которой когда-то понравилась ему. Я давно уже не Элли-притворщица, на каблуках, в коротеньком платье, возомнившая, что знает, что с каблуками и платьем делать. Я Элли-с-драконом, в заляпанной краской майке, с растрепанными короткими волосами, осунувшаяся после ночи в изоляторе.

Но он по-прежнему имеет надо мной какую-то власть.

– Спасибо, - повторяю я, жестче, тверже…

… надеюсь, что жестче и тверже, надеюсь, что это не жалкий писк испуганного зверька. Потому что Рэйф не двигается с места, все так же стоит у открытой двери пассажирского сиденья, словно ждет, что я послушно сяду внутрь, как хорошая девочка, как воспитанная девочка, которую научили слушать мужчин с благоговением во взгляде.

Потому что их слово – закон.

– Я верну деньги, – говорю, и это уступка, шаг назад, вниз, обратно к жалкой маленькой Элли, вечно виноватой, вечно должной.

– Не надо, – говорит он, отмахивается так легко, словно бы вечно занимается такой мелочной благотворительностью – кормит бездомных кошечек, платит штрафы за маленьких вандалов. И это противно, противно, противно, разъедающе-противно, и я чувствую уже почти забытый спазм в желудке, предвестник очередного переполнения, очередного срыва. – Я знаю студию, куда тебя возьмут.

И вот прямо так меня срывает. Не в слезы и не в тошноту, в злобу.

– О-о, – и я почти не узнаю своего голоса, сарказма в голосе, едкости. – Смотрю, ты так увлекся ролью старшего братика, что готов купить сестренке студию, лишь бы она перестала расписывать туалеты. Перестань, Рэйф, я не твоя сестра, и ты можешь перестать чувствовать себя виноватым за почти-инцест, который у нас почти-вышел.

И он вдруг прижимает меня к машине, и сердце вдруг начинает отчаянно биться – потому что он вот так же прижимал меня к стене, тогда, в ноябре, в первый раз. И я чувствую быстрый, острый, почти болезненный спазм внизу живота, потому что я ему никакая не сестра, и он обещал меня «выебать», и я хотела, чтобы он меня выебал.

– Опасно, – тянет он, оторвано, не привязано; и все повторяется – ситуация, обстановка, слова.

Его руки на моем теле.

Спазм в легких, когда вдруг становится трудно дышать.

И я тянусь рукой вниз, ниже пояса его брюк, накрываю рукой напряженный, пульсирующий член и понимаю, что он вовсе меня не жалеет. И никакая я ему не сестра.

И мы смотрим друг на друга, молча, разделенный тоненьким слоем майского, не совсем еще прогревшегося воздуха.

И я не отпускаю.

– Садись в машину, крошка, – хрипловато выдыхает он. – Сейчас.

…

Конечно, я подчиняюсь.

Потому что есть в нем что-то – магнетизм, завораживающий, манящий. Потому что его хрипловатый голос эхом отдается в каждой клеточке тела, и каждая клеточка сжимается, пульсирует от напряжения.

Это почти как в ноябре. Отчаянное биение сердца, и спазмы, спазмы, спазмы. Почти как в январе, когда я задыхалась, неспособная вдохнуть, и почти как в марте, когда я вдруг осознала, что почти влюбилась в него, неправильного монстра, способного проглотить меня целиком.

Это почти как всегда, когда отчаянные мысли, сомнения – хочу-не хочу, получится-не получится – лихорадочно мечутся в голове. Когда я не знаю, не уверена, но хочу рискнуть, попробовать.

Он тянет меня к себе, потому что ему не нужна прелюдия. Не нужны разговоры, уговоры, настраивание. Может быть, он уже понял, что я не могу иначе как быстро. Что моя решимость длится долю секунды, а потом утекает, как вода сквозь пальцы, сливается в узкое отверстие стока.

И он выдергивает меня из душа, мокрую, голую. И пятна краски еще не оттерлись с моей кожи, и ступни все еще скользкие от мыла. Капельки воды впитываются в рубашку Рэйфа, пока он несет меня в спальню, и в покрывало, когда опускает на кровать.

И я совершенно зачарована. Потому что все происходит здесь, сейчас, быстрее, чем мысли, быстрее, чем сомнения, быстрее, чем «господи, ну ничего, ничего же не получится, я ведь не такая, неправильная, не умеющая»…

… и он вдруг входит в меня, и это действительно вдруг, внезапно, быстро, потому что он даже не стал раздеваться, просто расстегнул ремень и столкнул брюки чуть вниз. И он надо мной, и это страшно, потому что именно тогда мне стало страшно с Фрэнком, и он во мне, и это больно, потому что я не могу, не могу, не могу, мое тело не может…

… и я цепляюсь руками за его бедра, впиваюсь ногтями, не зная, хочу ли оттолкнуть или удержать, чтобы он не останавливался…

… потому что что-то откликается, пробуждается внутри меня, в самой моей сущности, в природе, давно забытой, отвергнутой и подавленной, и это уже не так больно, потому что я влажная, влажная внутри, хотя мне всю жизнь казалось, что я просто не способна на это…

… и я чувствую, как что-то поднимается внутри, сгущается, как черная майская туча, закрывая небо, перекрывая боль, это неправильное, неверное, острое ощущение удовольствия, которого не должно быть, потому что мне все еще больно, больно чувствовать его и его толчки внутри меня. И в этом есть что-то от мазохизма, когда мне хорошо от боли, и это не то, не то, чего я хочу, не что, что я могу контролировать или остановить. Зажмуриваясь, закрывая глаза, я пытаюсь отрешиться, отстраниться, стать бесчувственной и не присутствующей, какой я смогла стать с Фрэнком, но не получается, не получается, не получается…

Он кончает чуть раньше, за несколько мгновений до, и я ощущаю облегчение, смешанное с внезапным разочарованием. Ведь я могла бы, как все, как нормальные…

…

– Какао?

Качаю головой.

– Просто воды.

Я немного не здесь, еще немного в шоке, переполненная чем-то иным. Мне хочется побыть одной, собраться, осмыслить, осознать новую себя, Элли-которая-может.

И чтобы он не смотрел на меня, пристально, внимательно, проникающим под кожу взглядом, словно бы прекрасно понимает, что он был у меня вторым, во всех смыслах и значениях.

Я не хочу давать ему этой власти. Я просто хочу двигаться дальше.

– Студия, – говорит он. Напоминает.

И мне хочется ответить – эй, зачем, ты уже выебал меня и можешь спокойно выбрасывать.

Но я только пожимаю плечами.

---