Глава 20. Другая жизнь, другие люди

Эдвард

Я не знал, куда мы ехали, но казалось, что дороги не будет конца. Что, в общем-то, неудивительно. Мы же в Африке, где, куда ни глянь, одна пустыня, и только изредка на твоем пути встречаются оазисы жизни. На моей голове все еще был надет мешок. Мне кажется, что он был черного цвета, потому что сквозь него ничего не было видно, да и голову невыносимо пекло обжигающее солнце. Я чуть ли не задыхался, потому что дышать было невозможно – в рот лезли волокна от мешка, а нос был забит дорожной пылью, которая все же просачивалась через ткань. Горло нещадно саднило, так как я испытывал неимоверную жажду. Мы ехали слишком быстро, и у меня начала кружиться голова, Почувствовав, как я сваливаюсь все больше и больше на бок, я чуть было не упал с машины, гадая при этом, заметят ли мое отсутствие эти сволочи или же проедут мимо и только потом спохватятся о своей пропаже. Додумать эту мысль я не успел, так как мы остановились, и меня, еще не успевшего прийти в себя после такой неожиданной остановки, бросили на землю. При этом я вывихнул ногу и больно ударился левым плечом. Затем меня подхватили и бросили, словно куль с картошкой, куда-то вниз. Как оказалось, мои злоключения еще только начинались.

Все мое тело болело, потому что я ударился о твердую и холодную землю. Я почувствовал, как ко мне кто-то сзади подкрадывается, и это напугало меня еще больше, ибо я лежал не пойми где абсолютно беспомощный, а это отнюдь не самое радостное положение дел. Мне развязали руки и наконец, сняли этот гребанный мешок с головы, так что я мог теперь хотя бы нормально дышать и растирать свои затекшие запястья. Когда мои глаза привыкли к освещению, я внимательно осмотрелся. Как оказалось, это была тюрьма под землей. Сверху, на высоте примерно шесть метров, находилось отверстие, через которое меня сюда и сбросили. Сейчас оно было закрыто решеткой и прикрыто пальмовыми листьями, но все равно слабый солнечный свет пробивался и сюда, хотя его было явно недостаточно, чтобы осветить помещение.

Вместе со мной здесь находились еще три человека. Две женщины и один мужчина. Мужчине было на вид лет сорок, хотя точно сказать невозможно, потому что все его тело покрывали синяки и ссадины. Все лицо выглядело как одна сплошная гематома. Он заметил, что я рассматриваю его, и улыбнулся мне. Лучше бы он этого не делал. Во рту у него осталось меньше половины зубов. Он сидел, прислонившись к стене и вытянув вперед ноги, руки безвольно лежат по бокам. Весь его вид говорил о том, что он чертовски устал, и, по-видимому, серьезно болен. Не спрашивайте, как я догадался насчет последнего в темноте, просто за годы своей практики я легко мог отличить больного человека от здорового. А этот мужчина явно был болен. Женщины выглядели лучше. У них тоже имелись кое-где кровоподтеки, но в гораздо меньшем количестве, чем у мужчины.

- Меня зовут Элиза, - представилась одна. – Я из Миннеаполиса.

- Эдвард, - с трудом произнес я, шевеля пересохшими губами, которые, казалось, еще и увеличились в объеме. – Нью-Йорк.

- Сильвия, - произнесла вторая женщина. – Я из Мадрида.

- О! Испания! – удивился я, и тут же зашелся сухим кашлем. Элиза протянула мне глиняный кувшин и позволила сделать несколько глотков, после чего убрала кувшин от моего лица. Я непонимающе уставился на нее.

- Они дают кувшин воды на целый день. Вне зависимости от того, сколько человек здесь находится.

В ответ на это я только лишь кивнул.

- Как давно вы здесь? – поинтересовался я.

- Не знаю. К тому же мы здесь оказались в разное время.

- В смысле? – не понял я.

- В смысле, что мы не из одной группы. Но Рами здесь точно дольше всех. Рами –
это второй мужчина, - ответила Элиза на мой невысказанный вопрос.

Ее ответ навел меня на кое-какие мысли, и я решил подтвердить свои опасения.

- Здесь были еще люди. Да?

- Да. Раньше нас было человек шесть или восемь. Но потом они решили изменить свою политику, потому что содержать столько человек для них накладно.

Я не стал спрашивать, что сталось с остальными. Все итак понятно.

- А когда вы попали сюда, какой был год? – задал я следующий интересующий меня вопрос.

- Рами забрали в мае 2008. Не знаю, как он еще так долго продержался. Меня в феврале 2009, а Сильвию в августе этого же года.

- Понятно… - протянул я. – Март 2010. Приятно познакомиться, - ответил я, а в ответ услышал смех Сильвии. – В чем дело?

- Ни в чем. Просто я думала, что прошло немного больше времени. Здесь месяц идет как целый год. Ничего, ты еще привыкнешь.

От ее слов мне стало как-то не по себе, и неприятный холодок пробежался по спине. Привыкнешь. А что, если я не хочу привыкать?!

- Почему Рами не разговаривает?

- Ты задаешь слишком много вопросов, - выплюнула Сильвия, пересела подальше от меня и стала пристально рассматривать противоположную стену.

В чем ее проблема?!

- Рами отрезали язык, - прошептала Элиза, смотря на этого несчастного мужчину. – Дело в том, что эти нелюди любят издеваться над ним, когда им скучно, и бьют его, чуть ли не до полусмерти, когда он не справляется со своей работой. И вот, один из них решил покрасоваться перед своими братьями по оружию и отрезал ему язык. Все восприняли это как очень удачную шутку. Проблемы начались уже позже, когда он осматривал больного, то не мог задать ему нужные вопросы, поэтому ему пришлось писать их на бумаге. Все стало еще хуже, когда Рами проводил свою первую операцию после этого случая. Сам понимаешь, он никак не мог сказать нам, что ему требуется, в результате мы потеряли того человека. Рами ожидал, что его снова будут бить, но все вышло по-другому. Они убили того парня, который отрезал ему язык. Прямой выстрел в затылок. Никаких сантиментов. Они посчитали, что это именно он виноват в смерти их брата.

Я, наверное, сидел там, весь бледный от ужаса. Я весь покрылся холодным потом, и у меня жутко дрожали руки.

- Позже мы с ним разработали особую систему знаков, чтобы общаться друг с другом во время операции. Но в последнее время Рами начал сильно сдавать. Что неудивительно, как ты сам видишь.

Да уж, подумал я. Теперь понятно, зачем им нужен я. На замену Рами. Новое развлечение для них.

- Вы медсестры? – спросил я, хотя заранее уже знал ответ.

- Не совсем. Я квалифицированный врач-анестезиолог, а Сильвия отличная медсестра.

- Вас тоже бьют? Прошу прощения за свою бестактность.

- Ничего. Я понимаю. Когда я была на твоем месте, то тоже расспрашивала одного врача обо всем, что здесь творится. Просто ты, как и любой нормальный человек, хочешь адаптироваться к новой среде. И, отвечая на твой вопрос, да, мы подвергаемся физическому насилию. В буквальном смысле. Сильвии приходится тяжелее, потому что она моложе, и грудь у нее больше.

- Хватит! Боже, хватит!

- Ты сам хотел знать, - безразлично пожав плечами, ответила Элиза.

На этом разговор прервался. Да, я хотел знать, но не думал, что Элиза будет говорить о своей подруге, как о каком-то куске мяса. Еще больше меня поразило то, что Сильвия никак не отреагировала на это заявление, как будто оно и не к ней относилось. Как будто это было нормой жизни. Поправочка! Это и была их норма жизни, они привыкли так жить. Они смирились. Для них это была повседневная реальность. Но я так не хочу! Я не хочу утратить все то, что есть во мне хорошего. Я е хочу относиться к своей жизни, как к постылой действительности. Я не хотел адаптироваться и стать одним из них.

Мы еще долгое время не разговаривали. Рами заснул, Элиза тоже, по всей видимости, дремала. Я молчал и напряженно думал о том, в какой же переплет я попал. Ближе к вечеру, ну мне так казалось, судя по тому, что становилось темнее и холоднее, мы снова разговорились, на сей раз уже о простых вещах. Мы задавали именно те вопросы, которые люди обычно и задают при знакомстве. А не как в нашем случае.

У Сильвии оказалась по-настоящему яркая и насыщенная жизнь. По ее словам, в детстве она была сорванцом, любила лазать по деревьям, дружила с мальчишками и была настоящей головной болью для своих родителей. Она отказывалась носить платья, ее не интересовали куклы и она всегда возвращалась домой чумазая в грязной или рваной одежде и обязательно с какой-нибудь новой боевой отметиной. Ее старшие сестры ее не понимали, ее родители были ею недовольны, но ее это мало волновало. Она привыкла чувствовать себя сильной и свободной, как ветер. Все изменилось, когда ей минуло 16. Постепенно она начала одеваться по-другому, иногда ее родные даже видели на ней платье, потом она стала тайком пользоваться косметикой своих сестер, пока те не узнали об этом и не подарили ей целый косметический набор. Причиной для всех этих изменений была до смешного банальна. Она влюбилась той самой первой любовью, о которой так много пишут в романах, когда ты еще веришь в светлые идеалы, и юношеский максимализм дает о себе знать. Незаметно для себя самой Сильвия превратилась в ту барышню, которая непроизвольно начинает строить воздушные замки и составлять список гостей на свадьбу. Все рухнуло в один миг, когда он сказал ей, что им стоит расстаться. После этого были и слезы в подушку, и горькие стихи о несчастной любви, и громкие заявления, что она больше ни за что и никогда не станет ломать себя и подстраиваться под мужчину.

После этого она полностью отдалась учебе, а затем и вовсе уехала в Англию. Там, на берегах Темзы, которая оказалась не такой чистой и прозрачной, как она думала, она наконец обрела гармонию с самой собой. Нет, она не вернулась к образу “свой парень” и не начала носить так любимые ею ранее безразмерные футболки. Просто она нашла компромисс, который вполне устраивал ее. Там, в Англии, она увлеклась совершенно новыми для себя вещами, такими как гончарное дело, ирландские танцы, кулинарные курсы, танцы и ночные заезды на мотоциклах. Она с удовольствием расширяла свои горизонты и самосовершенствовалась, как личность. Конечно же у нее случались романы, но все они были также мимолетны, как и лето на севере. Все было хорошо ровно до тех пор, пока ее очередной избранник не понимал, что она не будет упоенно проводить все свое время на кухне, вдохновенно гладить его рубашки и с нетерпением ждать его возвращения домой.

Отучившись в Англии, она вернулась к себе на родину, но перед этим она объездила всю Европу автостопом, не имея, практически, ни цента в кармане. В Испании она прожила недолго, и махнула в Индию – помогать там строить больницы и повышать уровень жизни всеми доступными ей методами. После этого она отправилась в Африку. Ей было о чем рассказать и чем поделиться, она видела многое в этой жизни – хорошее и плохое, радостное и не очень. Сильвии нравилось все новое и необычное, она легко сходилась с новыми людьми, и сама по себе она была очень интересной личностью. Даже здесь, в этом Богом забытом месте, она не утратила своей искры, и те испытания, которые легли на ее плечи не сломили ее, а наоборот, лишь только закалили ее характер.

История Элизы была более традиционна в этом плане. Она выросла в маленьком городке, где все друг друга знали, и мало чем отличалась от своих сверстниц. Школа, различные кружки по интересам, работа в школьной газете – все это никак не выделяло ее из толпы таких же учеников, как и она. Даже то, что она хотела вырваться из этого города и стать кем-то в этой жизни, не являлось только ее стремлением. Единственное, чем она отличилась, так это тем, что Элизе удалось это сделать. Она без особого труда получила стипендию в Йеле и с легкой душой покинула родных и друзей. Первый год в университете был самым сложным испытанием в ее жизни. Ее соседка по комнате не являлась примером для подражания, однако обладала удивительным даром убеждать других людей и заставлять их делать то, что хочет она. Так Элиза оказалась втянутой в сомнительную компанию людей, которые вели праздный образ жизни и любили устроить отвязную вечеринку по поводу и без. Для Элизы стало нормой проснуться утром с головной болью и не знать, где она находится. Очень часто она обнаруживала у себя под боком незнакомых ей молодых людей. Естественно при таком раскладе и речи не шло ни о какой учебе. И только тогда, когда угроза отчисления ясно обрисовалась у нее перед глазами, она наконец-то взялась за учебники, бросила пить и переехала в другую комнату. Ее подруга же так и не смогла вовремя остановиться и понять, куда же катится ее жизнь. Ее нашли мертвой в одном из кампусов. Как показало вскрытие, она умерла от передозировки алкоголем. Сердце не выдержало. Для самой Элизы ее первый год в Йеле тоже имел свои последствия – у нее было два выкидыша, что и стало причиной развода с ее первым мужем.

Со вторым мужем ее свели их общие друзья. Элиза и ее будущий муж были весьма удивлены, что их не предупредили заранее о таком свидании вслепую. Они думали, что просто идут повеселиться с друзьями и хорошо провести время. Поэтому поначалу отнеслись друг к другу весьма скептически, но разговорившись, поняли, что у них одинаковые ценности и взгляды на жизнь. Вскоре они начали встречаться, а через полгода поженились. Еще через какое-то время у них родился первенец. С очаровательными серыми глазками и ямочками на щеках. Элиза была на седьмом небе от счастья, так как уже и не надеялась на счастливый исход событий. После второй неудачной беременности врачи сказали ей, что вряд ли она сможет иметь детей. Но то ли, они были некомпетентны, то ли Элизе наконец воздалось за все ее страдания, но факт остается фактом. Она мама троих детей. У нее два мальчика и девочка, которую она просто боготворит, потому что она вылитая копия своего отца. При воспоминании о своих детях и муже, у Элизы из глаз скатились по щеке две слезы.

О Рами им двоим было известно очень мало. Лишь только то, что сам он родом из Индии, но в возрасте десяти лет он вместе с семьей переехал жить в Канаду. Там он выучился на врача, женился, у него родилась дочка. Чтобы обеспечить ей будущее и оплатить обучение в университете он и отправился сюда. Это была хорошо оплачиваемая работа, потому что она была сопряжена с тяжелыми условиями труда. В случае Рами ему должны были выплатить тройную ставку, и то этого было бы мало.

Ночью мы спали все вместе, потому как температура воздуха опустилась градусов на пятнадцать, а ничто так хорошо не согревает, как тепло другого человека. Правда было несколько странно обнимать другую женщину, и первое время я испытывал некоторые неудобства, но вскоре я откинул подальше все свои мысли, и меня наконец сморило сном.
На следующее утро нам спустили на веревке корзину с едой. Правда едой это было сложно назвать – кувшин воды, хлеб и сыр. Все. Весь рацион на день.

В этот раз я больше общался с Сильвией. Она больше не отгораживалась от меня, а была довольно милой. Так, она призналась, что выпустила свои иглы наружу, потому что ей трудно принимать в свой мир нового человека. Это только лишний раз напоминает ей, что там за пределами этой тюрьмы и этой пустыни, есть нормальный мир, где люди проживают свои жизни и беспокоятся о сущих мелочах, а не о том, будут ли они еще живы, когда наступит завтра. Они радуются и смеются, они ходят в кино и встречаются с друзьями, они ссорятся и расстаются навсегда. А кто-то умирает. Но об этом думать Сильвия не хотела. Она переживала за своих родителей, которые были уже немолоды, а у ее отца имелись проблемы с сердцем. Иногда она гадала живы ли они еще и вспоминают ли о ней, или же смирились с тем, что их непутевая дочь нашла свое последнее пристанище в далекой стране под чужим солнцем.

Узнав же, что у моей семьи имеются деньги, и не малые, она предложила рассказать об этом нашим надзирателям. По ее словам, они будут не прочь выручить пару-тройку миллионов долларов за мою голову, ведь все в этом мире требует денег, а эти люди как-то не связаны высокими моральными идеалами. Я пообещал ей, что скажу им об этом, но особо не верил в свой успех. Я видел, как она снова отгородилась от окружающего мира невидимой стеной. Она знала, что в Америке меня ждет любящая жена и ребенок, который должен совсем скоро появиться на свет. И если все сработает, то я выкручусь из этой паутины. А вот ей это не светит. И она останется здесь. Но, как я уже сказал, не думал, что меня вот так легко и просто выпустят отсюда. Даже и за большие деньги. Им это невыгодно. Ведь я видел их лица, пусть и мельком, и при желании мог выдать их примерное местонахождение, а они не хотели рисковать своей свободой.
Первое время все было довольно-таки тихо. Никаких развлечений, как говорили эти недоноски. Я изредка выходил наружу, но только лишь затем, чтобы вылечить своего очередного гребанного пациента. Я был противен сам себе, но ничего другого не оставалось. Сделка была очень проста. Либо я оказываю им медицинскую помощь, либо получаю в подарок свинец в голову. Уже потом начался кромешный ад.

Этим ублюдкам стало скучно. Им нечем было заняться, так как высовываться стало небезопасно, потому что повсюду ездили на джипах-сафари и на бронированных танках миротворцы. Я это случайно услышал, когда осматривал своего очередного больного. Они бесились из-за этого, и им нужно было найти выход для накопившейся агрессии, ненависти и злобы. Будь я на месте их лидера, то я бы устроил для них что-то наподобие спортзала, и подвесил бы там к потолку грушу для битья.

Но в моем случае роль этой груши исполнял я сам. Я уже и не припомню, сколько раз меня били и как долго все это продолжалось. Меня били все, но по очереди. Бывало так, что меня одновременно избивала группа от четырех до пяти человек. На моем теле не осталось ни единого живого места. Хотя нет, вру. Мои руки были целы и невредимы, и за это я был очень благодарен этим тварям. Ведь если бы мне сломали руку или пальцы, то я никогда бы больше не смог работать в хирургии. Видно и они это прекрасно понимали, поэтому с удовольствием били по почкам и ребрам, в живот и между ног, в лицо и по спине. Было невозможно избежать ни единого их удара. Бывали дни, когда меня подвешивали к потолку, а бывало, что я валялся на полу, крича от боли и утопая в собственной крови. Вы наверняка подумаете, что я бы мог как-нибудь исхитриться, припрятать не пойми какой-нибудь острый предмет и в нужный момент воспользоваться им и уложить одной левой всех своих обидчиков, как это сделал бы Брюс Уиллис. Но я обычный человек, и моя жизнь не кино, где ты точно знаешь, что хорошие парни выиграют, добро восторжествует, и главный герой не умрет. В настоящей жизни все иначе, и ты совсем не уверен, откроешь ли глаза на следующее утро. Мне трудно это признавать, но я был жалок. Мне хотелось умереть или хотя бы потерять сознание от боли, но этого никогда не происходило. И я совсем был не рад тому факту, что у меня высокий болевой порог. Случалось и такое, что я молил о пощаде, о том, что я сделаю все что угодно, только бы они меня не били. После этого я был противен сам себе.
Я не помню, как долго все это продолжалось и сколько времени прошло с моего первого дня здесь. Мой измученный организм просто отключался на какое-то время, пытаясь хоть как-то восстановиться и набраться сил до следующего раза. Я мог открыть глаза после очередного мучившего меня кошмара и не понять день сейчас или ночь. Время перестало иметь для меня какое-то значение.

Все это время я не думал о Белле. В теперешнем моем положении я не мог представить ее себе. Ее образ постоянно ускользал от меня, и это тоже не давало мне покоя. Я пытался представить себя вместе с ней в нашем идеальном мире, но ничего не выходило. Я был уже не в состоянии впустить ее в свой мир или же существовать в ее, потому что он был слишком далек от меня, слишком недоступен.

Когда я был в отключке, то свою порцию унижения, страдания и боли получали Сильвия и Элиза. После того, как они с трудом спускались по веревочной лестнице обратно в свою тюрьму, они замыкались в себе и еще долго ни с кем не разговаривали. Единственный, для кого мучения прекратились, был Рами. Но я был искренне рад за него, потому что этот человек настрадался сполна. И я был готов получить еще дополнительную порцию ударов, если это означало, что Рами трогать не будут.

Потом это все разом прекратилось. Ни меня, ни девушек больше не поднимали на поверхность. Кормить нас стали с перерывами, которые могли длиться не один день. Мы все гадали, что же происходит, потому что эти твари вдруг стали очень нервными и неспокойными. Сильвия, которая верила в Бога, считала, что это их совесть мучает, но я в этом сомневался, потому что, на мой взгляд, у таких людей ее просто-напросто нет. Совести этой.

Все разрешилось в один день. С утра нам как обычно не спустили корзину с едой, днем встревожено заглянул один человек, посмотрел на нас и снова закрыл решетку, прикрывая ее пальмовыми листьями, чтобы ничего не было видно. Ближе к вечеру бы услышали звуки выстрелов, которые раздавались совсем рядом. Но так как не было слышно ни звука, то мы решили, что там наверху просто развлекаются, стреляя по банкам. Поэтому мы оставались сидеть спокойно, не шевелясь, потому что сил на какие-либо телодвижения просто не было. Потом что-то глухо упало прямо на нашу решетку, и спустя минуты две сверху стало что-то капать. Элиза, она находилась ближе всех, подползла и попробовала это на вкус.

- Кровь, - прошептала она.

Никто из нас не осмелился высказать своего предположения. Было такое чувство, что если сказать это вслух, то это не произойдет. Поэтому мы продолжали молча сидеть, каждый тихо лелея свою надежду.

Спустя примерно три четверти часа решетка снова открылась, и показалось открытое, обветренное лицо незнакомого нам человека.

- Все живы? – спросил он, и его манера говорить выдавала в нем жителя юга Америки. В этот момент, мне захотелось заплакать, как ребенок, потому что у меня уже просто не было сил сдерживаться, и я был морально истощен к тому моменту.

Нас вытащили из этой тюрьмы, которая для некоторых являлась местом их обитания многие месяцы. Каждый из нас едва стоял на ногах и щурился от яркого света, который просто-таки бил в глаза, хотя был ранний вечер. Наверное, потому, что мы слишком долго просидели в темноте. Рами сразу же уложили на носилки и погрузили в специальную машину. Меня, Элизу и Сильвию внимательно осмотрел военно-полевой врач и что-то записал у себя в блокноте.

…Я сидел в машине вместе с другими американскими миротворцами. Рядом со мной сидела женщина-пехотинец. В своих руках она держала букет цветов, названия которых я не знал. Я не знаю, где она смогла раздобыть в пустыне такие цветы, но они были поистине прекрасны и источали дивный аромат. При всем желании я бы не смог описать этот запах, но я знал наверняка, что этот запах будет ассоциироваться у меня только с одним запахом, который является самым лучшим запахом во всем мире. Это запах свободы.