28. Моментальные снимки и воскресное жаркое. Часть 1

Эдвард



Я задавался вопросом: на что это может быть похоже, когда перед глазами промелькивает вся твоя жизнь. Я думал, это похоже на кино. В быстрой перемотке вперед. Каждая веха, каждый день рождения, каждое содранное колено.

Это совершенно не так.

Моя жизнь сжимается до серии избранных картинок. Моментов, которые отказываются уходить, по различным причинам. Важных моментов. Отдельных вспышек.

Как моментальные снимки, засунутые между книжных страниц. Как мимолетный взгляд на фотографии, когда быстро пролистываешь страницы.

Моменты гордости. И грусти. Мои любимые места. Кулачные бои. Пригоршня мелочи, брошенной об стену. Пара рушащихся зданий. И старый беленый амбар.

Но на большинстве картинок люди.

Первый пациент, которого я потерял. Первый, которого я спас.

Моя мама. Смеется на кухне с Элис. Ругает меня за то, что я натаскал в дом грязи. Подтыкает мне одеяло перед сном. Читает мне. Сидит у окна с дневником и карандашом. Танцует с отцом. Умирает.

Белла. Сидит в кафетерии, лицом в книгу. Пристально смотрит на меня в амбаре, со спутанными волосами. Смотрит на холодный, холодный лес. Целует меня. Остается со мной. Уходит от меня. Стоит у меня в дверях под проливным дождем. Говорит, что любит меня. Обещает мне. В белом платье. Вообще без одежды. Любит меня. Подмигивает. Моргает. Улыбается. Кричит.

Мирно спит в нашей постели.

То, как ее волосы обрамляют лицо, когда она крепко спит, по-прежнему заставляет мое сердце екать. Я прижимаюсь к ее теплому телу, рука устремляется к округлости ее живота. Она вздыхает во сне. Бормотание и беспокойные сны.

Я закрываю глаза. Я пытаюсь быть здесь, в этой постели и забыть обо всем остальном. Но это не так легко. Не так просто.

Когда я впервые увидел заголовок новостей, слово «землетрясение», моей первой реакцией было облегчение. Потому что это землетрясение было чьей-то чужой трагедией. В тот момент мне было все равно, сколько человек лишились домов, средств к существованию, жизней. Сколько детей пострадало. Безликих детей с безликими родителями.

Меня волновала лишь безопасность моей жены и моего ребенка.

Я был дураком.

Потому что это землетрясение имеет отношение к моему ребенку.

К моей семье.

Этот краткий миг облегчения разъедает мне кости. Потому что мне было все равно. А теперь все совсем наоборот.

Я хочу быть кем-то большим, чем просто человеком.

Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным, сначала думая о том, что у Беллы начались преждевременные роды, а затем понимая, что она паникует. Это другой наш ребенок был в опасности. И даже теперь, когда мы знаем, что она жива, я не могу перестать бояться за ее будущее.

Информация была скудной. Мы знаем, что приют все еще стоит. Мы знаем, что она жива. Это все, что мы знаем. Этого совершенно недостаточно.

Я слишком долго не позволяю себе думать о ней, потому что когда я думаю, внутрь меня медленно просачивается вина, густая как патока. Я невольно чувствую, что мы сделали недостаточно. Деньги решают все, а мы не сделали ничего, кроме как говорили, когда нужно было кричать.

Это во мне говорит вина. Я тут же узнаю ее. Моя мама всегда говорила, что от вины в жизни нет никакой пользы. Вина – гадкое и вероломное чувство.

Я пытаюсь вытолкнуть из головы картинки из теленовостей. Цепляюсь за другие картинки. Те, которые рассказывают историю. Я держусь за свою жену. Сплю.

До тех пор, пока утром не звонит будильник.

Я оставляю Беллу в теплой постели с тремя поцелуями. Иду на работу.

А я мог бы так же быть трупом, со степенью по медицине. Я не знаю, то ли это от недосыпа, то ли от кадров теленовостей, которые безостановочно мелькают в моей голове. Или от осознания того, что моя работа не приносит удовлетворения. Тот факт, что я признаю это. Разве что для себя. Я не хочу здесь находиться.

Я считаю часы до тех пор, пока не возвращаюсь домой к жене.

Она ждет меня, когда я открываю входную дверь. Нервничает. Я не уверен, по какому поводу.

- Твой отец звонил.

Конечно, звонил. Он часто звонит. Мы регулярно разговариваем, но между нами по-прежнему сохраняется неловкость, и я не знаю, как это изменить. Я не знаю, хочу ли это менять. Словно это вообще возможно.

Я сбрасываю ботинки и падаю на диван рядом с ней.

- Он спрашивал, придем ли мы к нему на ужин. – Я слышу это в ее голосе. Желания и надежды.

У нее никогда не было бабушки и дедушки. У нее никогда не было семьи. Она хочет большего для наших детей.

И поэтому я соглашаюсь. Потому что хочу того, чего хочет она.

Впервые за несколько месяцев мы стоим на крыльце отцовского дома.

Входная дверь не заперта. Это вызывает у Беллы улыбку.

В доме пахнет жарким. А не пиццей. И не едой на вынос из китайского ресторана.

Я заглядываю в кухню в поисках причины запаха. Внезапно я боюсь того, что в доме может быть женщина. Что он встретил кого-то. Мамы нет уже больше десяти лет. У него есть полное право жить дальше. Но от этой мысли становится кисло в желудке.

Белла хватает меня за руку. Я поворачиваюсь к ней лицом, и она улыбается. При виде моего отца и мультиварки.

На его лице нервная улыбка, когда он смотрит на нас.

- Я готовил.

Я переминаюсь с ноги на ногу.

- Я вижу.

Белла крепче сжимает мою руку.

- Карлайл, пахнет восхитительно.

Похоже, он в восторге. И, может быть, это просто потому, что мы приняли приглашение. Мы здесь.

Мне хочется знать, что он делает. Чего пытается добиться. Этот человек не готовит. Он пригласил нас не ради воскресного жаркого.

Он щурится, когда зажигает свечи, стоящие на столе. Когда я смотрю на него – смотрю по-настоящему – невольно задаюсь вопросом, когда же он постарел. Я наблюдаю за его руками, когда он раскладывает еду по тарелкам. Они несут на себе историю его жизни. И если бы они только могли говорить.

Его улыбка кажется искренней, когда он обслуживает нас за старым кухонным столом. Настаивает, чтобы мы сидели. У Беллы такая же искренняя улыбка.

Воскресного жаркого недостаточно, чтобы вызвать у меня улыбку.

Я слушаю их разговор. Слушаю, как они обмениваются фразами. Я пытаюсь следить за разговором, но не могу избавиться от собственных мыслей.

Они обсуждают землетрясение, и почему-то это не тяжелый разговор. Это не личное. Сплошные даты, факты и статистические данные.

Его голос такой же старый, как и руки.

- Мне многое нужно сделать, и очень мало времени на это.

Это приводит меня в замешательство. Его никогда не волновало ничего, кроме того, чтобы быть врачом. Быть лучшим.

- Отец, ты говорил, что сократил себе часы.

- Вместо этого я беру отпуск. Ты хотел бы присматривать за домом, когда я уеду?

Он говорит загадками.

- Когда ты уедешь?

- Им нужны врачи. Я врач.

Мое сердце ускоряет бег. Я боюсь в это поверить. Боюсь не поверить.

- О чем ты говоришь, отец?

- Я говорю о том, что уезжаю.

Белла под столом хватает меня за ногу. Ее голос нервный.

- Уезжаешь куда?

Потому что, даже, несмотря на то, что мы оба знаем, куда, нам необходимо услышать, как он говорит это.

- На Гаити.

И за одно это слово он полностью прощен. Нет ничего, абсолютно ничего, что значило бы больше.

Иногда действия и слова – составляющие одного и того же. И ни одна из частей не значит больше другой.

Я не могу придумать ни одного слова, которого было бы достаточно. Которое заставило бы его понять, что это значит.

Я позволяю говорить своим рукам. Неуверенно тянусь и накрываю рукой его старую руку. Он кладет сверху другую свою. Глядя прямо мне в лицо, он, возможно, впервые в жизни видит меня по-настоящему. Или, возможно, всегда видел.

- Я знаю, сын.

Я собираюсь сказать, но слов нет.

Белла говорит их за меня, и они застревают у нее в горле.

- Когда ты уезжаешь?

- Я улетаю послезавтра.

- Так скоро.

- Боюсь, время работает лишь против них.

Он прав. Он совершенно прав. Эта реальность преследует меня во сне.

- Эдвард, они ищут врачей-травматологов.

Эти слова падают мне на грудь, словно кирпичи.

Конечно. Конечно, ищут. Я был настолько погружен в свой маленький мирок, что мне даже не пришло это в голову. Мне стыдно, что я сам не подумал об этом.

Белла ослабляет хватку на моем берде, и я не знаю, что она чувствует. О чем она думает. Останься или поезжай.

Но когда я вижу ее лицо, вопрос отпадает.

Она без слов умоляет меня. Умоляющие глаза и дрожащие руки. Пожалуйста. Пожалуйста, поезжай.

Но как я могу оставить одну свою беременную жену? Как я могу остаться, когда наш ребенок там?

Как я могу остаться?

Отец выпускает мою руку и встает из-за стола, очищает тарелки.

- Я побуду в логове. Обдумай это, сын.

Я чувствую себя ребенком, когда он зовет меня так. Он хлопает меня по плечу, выходя из кухни.

Мы с Беллой, сидя на скамье, поворачиваемся лицом друг к другу. Она обхватывает руками мое лицо.

- Пожалуйста, Эдвард. – Словно я когда-то мог сказать ей «нет». – Пожалуйста.

Я киваю, притягивая ее лицо, и прижимаюсь лбом к ее лбу.

- Я не хочу оставлять тебя.

- Пожалуйста, не думай об этом так.

- Я не закончил.

Она делает глубокий вдох и медленно выдыхает.

- Я хочу поехать. Мне нужно поехать. Это должно было раньше прийти мне в голову. Мне следовало понять это самому.

Она оставляет поцелуи по всему моему лицу.

- Эдвард, Эдвард, Эдвард.

- Я когда-нибудь перестану чувствовать себя ребенком?

- Эдвард, ты всегда будешь его ребенком.

Мне хочется, чтобы это было правдой так же сильно, как и ложью.

- Эй, посмотри на меня. – Ее глаза нежные и теплые. – Я так горжусь человеком, которым ты стал.

Мы снова прижимаемся друг к другу лбами и стоим. Надежда, страх, любовь и смелость.

Она прижимается губами к моим губам, затапливая меня всем, что она есть.

- Прогуляешься со мной?

- Белла, сейчас середина зимы и ты беременна.

- Пойдем, прогуляемся. – Она смотрит на меня, и даже, несмотря на то, что это не вопрос, это все же просьба.

- Хорошо.

Ее руки тянутся к моей шее, кончики пальцев у линии волос. И она целует меня. Один раз. Дважды.

- Я на минутку, поговорю с твоим отцом.

Я наблюдаю за тем, как она выходит из комнаты, и не знаю, как сделаю это.

Я выхожу в гараж. На секунду присаживаюсь на холодные бетонные ступеньки и позволяю всему произошедшему улечься в голове.

Я укладываю в тачку большую кучу дров и старое одеяло.

Вернувшись в дом, я невольно наблюдаю и слушаю, стоя в фойе.

- Я позвоню Эдварду завтра и сообщу ему всю контактную информацию по выезду. – Он так официален. Говорит так, словно мы просто добрые самаритяне. Словно это не личное. И, может быть, для него это не личное. Но я не дурак. Мы все не дураки. Он защищает и себя тоже.

- Спокойной ночи, Белла. – Он целует ее в щеку. – Хорошо заботься об этом малыше.

Он – другой человек с тем же лицом. Белла широко улыбается, кивает и краснеет.

Затем она обнимает его. Крепко обнимает. Благодарит его.

За то, что он дедушка.

---

---