Тихий зов надежды

Это казалось одновременно и ироничным, и чрезвычайно банальным – найти себе убежище здесь, в Лорел-Хилл [п.п.: Лорел-Хилл (Лавровый холм) – одно из городских кладбищ Филадельфии, основанное в 1836 г.].

Я сидел на скамье, сделанной из тсуги* [п.п.: Тсуга – дерево семейства хвойных]. Безмятежная ночь дарила возможность спокойных и созерцательных размышлений – размышлений о том, свидетелем и участником каких перемен в этом мире я был. Я почти не помнил дней своей человечности – лишь какие-то смутные обрывки воспоминаний. Всем ли нам это свойственно? Или только моя человеческая жизнь была настолько пресной и обыкновенной, что о ней и помнить-то не стоило? Сколько ни думал об этом, никогда не находил ответа.

Мария никогда не рассказывала мне о своём человеческом прошлом. Я всегда понимал, что она помалкивает о многом, но проявлять любопытство полагал невежливым. Несколько раз она, казалось, почти готова была чем-то поделиться, и в такие моменты я ощущал её страх, подозрительность и агрессию – сжималась грудь, сводило судорогой живот; неразрешимый конфликт внутри неё, болезненный и досадный. Мне хватало и собственных отрицательных эмоций, чужие мне были не нужны. Но ведь это была Мария. Я хотел, чтобы недоверие и сомнения не омрачали нашу страсть, чтобы общество друг друга было нам приятно, поэтому старался забыть о своих расстроенных чувствах и сосредоточиться на Марии, на её потребностях и её удовольствии.

И мы действительно довольно долго находили удовольствие в компании друг друга. Я знал, что ей требуется мой дар, но и я нуждался в её даре. Она использовала меня; я использовал её; в большинстве случаев то был равный обмен. Её военная стратегия была понятной, легко исполнимой, как правило – прямолинейной и основанной на численном превосходстве. Это устраивало мой ум солдата.

К сожалению, я слишком долго – пока едва не стало слишком поздно – не понимал того, до какой степени этот обмен не устраивает… моё сердце солдата. Кто б мог подумать, что сердце, молчавшее так долго, в конце концов заявит о том, в чём нуждается, так громко? Жажда крови управляла моей жизнью, моими ощущениями, моими поступками, но так и не нашла себе постоянного места внутри меня. Она была не в силах ни удовлетворить мои потребности, ни стать направляющей силой моей жизни. Я был вампиром, да, достаточно типичным вампиром – но это было далеко не всё. Во мне было что-то ещё – нечто неуловимое, благодаря чему мне оказалось неожиданно просто бросить жизнь-резню, жизнь-массовую бойню, жизнь, главным содержанием которой было истребление представителей собственного вида.

Питер и Шарлотта нашли своё спасение во взаимном чувстве. Их любовь, в отличие от тех отношений, которые связывали нас с Марией, была свободна от обманов и тайн. Я наблюдал за тем, как растёт их симпатия, превращаясь в любовь, а затем в доверие, неразрывную связь, постоянную потребность друг в друге – и моё отчаяние росло. Я-то не знал надежды. Я существовал, но не жил – лишь выживал, губя ради этого невиновных.

Они нашли меня, позвали за собой, и я принял их заботу – её так недоставало в моем мире. Я думал, что их поддержка и сочувствие станут моей тихой гаванью. Хоть я и был вне их пары, я был им равным, был их партнёром и другом. Эти было ново для меня, это дало мне долгожданное умиротворение. Покой, который принесли с собой отношения с ними, восстанавливал мою разрушенную душу; я чувствовал, что понемногу исцеляюсь. Я полагал, что, учитывая природу моего существования, никогда не смогу найти больше того, что предложили мне они.

Однако всякий раз, когда жажда выталкивала нас на охоту, я ощущал, как возвращается отчаяние. Превращать невинные души в безжизненные пустые оболочки было делом злобным, жестоким и яростным. Одинокий звонарь в колокольне своей потребности, своей жажды, я стоял оглушенный, истерзанный звоном колоколов – силой настигавшего мои жертвы внезапного осознания, что их надеждам, их мечтам, их жизням пришёл конец. Их потери, тоска, сожаленья – все их чувства звенели, гремели, отражаясь от стен, возвращаясь ко мне. Когда их души покидали тела, взрыв их чувств был воплем отчаяния. В меня словно вонзали нож, удар которого иссушал меня, лишал сил. А теперь – теперь было три ножа, три набора бритвенно-острых зубов, три жертвы; сокрушительный груз мук утроился, входя в противоречие с моей собственной потребностью питаться. Я подолгу голодал, мучимый жаждой; я страстно желал обрести надежду, поверить в то, что у этого отчаяния есть конец; я не принимал ту жизнь, что вели мои брат и сестра.

Я покинул их, огорчённый и опечаленный. В растрёпанных чувствах блуждал я по городам Севера в поисках какого-то способа восстановиться.

Влиться в городскую жизнь оказалось сложно. Мужчины были грязными, невоспитанными и злобными; уязвлённость и боль терзали их сердца; женщины, гулявшие по ночным улицам, были растерянными, обиженными и печальными – за каждой из них тянулся шлейф неприятных эмоции. Но охота была лёгкой, а охотничьи угодья – богатыми; казалось, никто не скучал по тому, кто не вернулся домой к ужину или перестал появляться в баре. Городская жизнь не соответствовала вкусам того мужчины, каким меня воспитали, однако город утолял ставшую моим постоянным спутником жгучую жажду.

Но даже эти отбросы, этот человеческий мусор, чувствовали страх и ужас, когда я осушал их вены. Сердца их туманил пьяный или наркотический дурман, и это немного уменьшало глубину эмоциональной пропасти, в которую погружало меня каждое убийство; но всё же, убив кого-нибудь из них, я наполнялся меланхолией и отчуждённостью. Я питался, чтобы продлевать своё существование; по необходимости, а не из горячности или жестокости. Я достаточно быстро узнал, что мои мотивы, мои потребности и понимание мною того, что я вынужден поступать так, как поступаю, ничуть не утишают панику моих жертв. Кровь, которую я пил, была переполнена их страхом. Каждый раз, насытившись, я чувствовал себя больным, тоскующим, убитым горем. Мои унынье и угрюмость возрастали.

Я знал, что не могу перестать пить их кровь. Ночами, бродя среди них, я не мог обрести ни покоя, ни отдыха; эмоциональный водоворот города всасывал и меня – я погружался в него, я тонул. Поэтому до тех пор, пока потребность насытиться не становилась непреодолимой, я стремился держаться подальше от их эмоций. Я уходил от них и приходил сюда.

Я хорошо знал кладбище Лорел-Хилл. Здесь покоились многие из генералов – как со стороны Севера, так и со стороны Юга. Я блуждал среди этих камней и плит столь часто, что мог по порядку, как «Отче наш», отбарабанить все написанные на них имена.

Я задержался у статуи Кладбищенского старца [п.п.: Кладбищенский старец (Old Mortality) – прозвище персонажа романа Вальтера Скотта «Пуритане» (1816)] и глубоко вздохнул; вздох был привычкой, своего рода ритуалом. Не знаю, в чём была причина – я ведь не нуждался в воздухе – но после этого глубокого очистительного вдоха и выдоха я всегда чувствовал себя лучше. Я не подвергал сомнению это чувство очищения – оно было драгоценным подарком, не следовало анализировать его или искать ему объяснений. Противоположное чувство я всегда испытывал, минуя разбитый ударом молнии викторианский памятник – могилу Роберта Стюарта. Я чувствовал, как исходящие от него волнение и гнев колеблют моё спокойствие, и объяснял это страхом, вырывающимся за пределы могилы. Даже я, будучи самым опасным существом на планете, проходил мимо этой могилы быстро и не оглядываясь.

Ах, произнёс я мысленно. Я наконец пришёл к своему любимому месту – могиле подполковника Джона Клиффорда Пембертона**. Я хорошо знал историю его жизни. Пембертон сделался легендой среди солдат Конфедерации: северянин, отказавшийся от своих званий и привилегий и пошедший воевать на стороне Юга из любви к своей жене, Марте Элис Томпсон. Бросил свой дом, взял оружие и встал на защиту её дома.

И пусть его жертва во имя любви осталась напрасной – Марта Элис умерла от оспы в эпидемию 1865 года и была похоронена и предана забвению до того, как он вернулся домой. Его победы и поражения – ничто по сравнению с высотой его любви к ней и глубиной отчаяния после её утраты.

Мое южное воспитание сделало из меня одновременно и сурового воина, и безнадёжного романтика. Мужчина, водивший войска на смерть и кровопролитие, и в то же время способный на столь глубокую любовь, завоевал моё восхищение – и сострадание – раз и навсегда. Презираемый и разжалованный за грубые военные ошибки, совершённые не им, чужак в рядах южан - как бы его ни осуждали за осаду и сдачу врагу Виксбурга, его любовь была для меня примером.

Я часто останавливался здесь и поражался глубине исходящих от этого места эмоций. Остаток жизни он провёл в позоре и печали, одинокий и всеми забытый. Его вознаграждением за любовь стали потеря званий, презрение земляков-северян и репутация не заслуживающего доверия дурака. Принесённая им жертва сердца стала памятником его брачному союзу и его жене.

Память о Марте Элис он пронёс через всю оставшуюся жизнь. Её образ не размылся и не потускнел. Каждый день она, словно бы живая, ходила и дышала рядом с ним. Скамья, на которой я сидел сейчас, стояла здесь и тогда. Каждый день он проходил мимо неё и вставал на колени у надгробного камня, чтобы возложить к нему маленький букет любимых ею чайных роз и вознести молитву о её упокоении и воссоединении их душ. Последний букет он принёс за день до своей смерти.

Я усмехнулся контрасту между этим человеческим горем и моим непринужденным отдыхом. Я почувствовал в воздухе запах приближавшегося дождя.

Я всегда считал, что отдохновение, которое дарило мне это место, приносил след от эмоций мужа, всем сердцем преданно любившего жену. Однако этой ночью окружавшая меня аура казалась какой-то необычной. Воздух был наполнен глубиной; в нём чувствовалось нечто другое, нечто более мощное, чем просто ностальгия и воспоминание.

Долго прожив на Юге в сопровождении своего особого дара, я полагал себя знатоком эмоций. В диапазоне от любви до ненависти было мало чувств, мне незнакомых. И всё же в эмоциях, окружавших меня сейчас, было столько мощи и неясной сладости, что я застыл, озадаченный, затаив дыхание. Затем пришёл испуг – мой собственный испуг: потребность скрыться от вала доброты и сочувствия, собиравшегося накрыть меня с головой.

Я начал подниматься, глубоко вдохнув – и обнаружил, что не в состоянии встать, что меня удерживает… нечто. Я попытался снова, страх и беспокойство придали мне сил. И вновь не смог подняться. Усталость навалилась, буквально приковав меня к скамье. Мягкое, почти неощутимое прикосновение женской руки к моей груди не давало мне встать и уйти. Ещё раз попытался я подняться – и снова ощутил, как мне доброжелательно и нежно запретили это, усадив обратно. Нечто… не хотело, чтобы я уходил.

Это было что-то новенькое. Моя сила и боевые навыки гарантировали мне свободу действий; одинокий и ничем не связанный десятки лет, я знал лишь одно ограничение – эмоциональную подавленность после кормления. Я так давно не ощущал сдерживания или принуждения в движениях своего тела, что этот новый вид неволи зачаровал и озадачил меня. Я сидел на грубо сколоченной деревянной скамье, открыв рот и выпучив глаза от изумления.

Я ощущал, что к рассвету разразится дождь с грозой, но сидел и не двигался. Нежная и любящая ограничивающая сила не уходила. Я сидел, не шевелясь, беззвучно, не дыша, восхищённый этой силой. Чем бы, кем бы она ни была – она пыталась мне что-то сообщить, я знал это. Забыв про панику и страх, я вслушивался, вчувствовался, жадно впитывал в себя её сладкое, тёмное очарование, не терял с ним контакта. Закапал дождь, и капли на моём лице показались мне слезами, которые я не способен был лить – слезами о недосягаемой и незабываемой любви.

Не знаю, сколько времени я пробыл в плену у этого призрака, этой души, полной любви. Эта тень искупительной любви обнимала меня, прижимала к груди, чтобы я мог познать тот мир, ту надежду, которых жаждал. Я оставался в неподвижности так долго, что сам уподобился статуе благодарящего за любовь, доброту и веру. Я закрыл глаза, наслаждаясь облегчением и радостью, которые исходили от их сияющих обетований, и медленно, глубоко вздохнул.

Я ощутил сладкий запах чайных роз, и неосязаемая рука поднялась с моей груди. Я медленно открыл глаза. Я наконец понял, какая сила меня удерживала.

– Марта Элис? – прошептал я. Ответа не последовало.

– Марта Элис, пожалуйста, пожалуйста. Останься со мной хоть немного ещё, хоть чуть-чуть. – Стук дождя был мне единственным ответом.

Опустошённый, я уронил лицо в ладони и зарыдал:
– Нет, пожалуйста, не уходи! Марта Элис, пожалуйста, пожалуйста…

Мягкая рука любящим жестом погладила меня по щеке и легла на плечо. На меня вновь пахнýло ароматом чайных роз, усиленным дождём.
– Марта Элис, Марта Элис… – выдохнул я.

– Элис… – был единственный ответ. Эхо, чуть слышное в шорохе кáпель дождя. И запах чайных роз.

Я шёл по городу, насквозь промокший и погружённый глубоко в собственные мысли. Подсознательно я пытался убедить себя, что это был всего лишь сон наяву – видéние, вызванное чересчур сильными эмоциями, коктейлем из невыполнимых желаний. Это видение не могло быть реальностью. Однако каждая его деталь подтверждалась каким-нибудь реальным знаком – символом, я полагал – знаком, того, что оно вовсе не было случайной фантазией. Я брёл без цели, без дороги, наугад. Внезапно слева от меня – дорожный знак для заблудшей души – возник книжный магазин, на витрине которого был выставлен недавно опубликованный том собрания сочинений Финеаса Пембертона [п.п.: американский политический деятель XVII века, однофамилец или, может, родственник вышеупомянутого Джона Пембертона]. Я запнулся, сконфуженный и растерянный, и поспешил дальше. Казалось, знаки окружали меня повсюду: начальная школа Святой Марты… филадельфийский музей Гражданской войны… кафе «Чайная роза»…

Потрясённый, я застыл перед входом в ресторанчик «Чайная роза». В небе надо мной, сером и плачущем, напоминая бушующие во мне чувства, клубились тучи. Человек, стоящий прямо посреди улицы под проливным дождём, рисковал привлечь к себе ненужное и нежелательное внимание. Я бросился к двери в ресторан и нырнул внутрь.

Жажда обожгла горло, но ноги подчинялись желанию найти призрака, только что наполнившего меня надеждой. Приподняв пропитанный влагой воротник пальто, я отодвинул его подальше от шеи и напоказ вздрогнул – вдруг за мной кто-нибудь наблюдает? Проделав это, я направился к одной из полукабинок, сел, опустив голову, и уставился на свои руки, стараясь разобраться в собственных чувствах и готовясь заказать официантке какую-нибудь ненужную еду.

Я поднял взгляд и встретился с внимательными глазами, которые принадлежали миниатюрной женщине, похожей на эльфа. Глаза были черны от жажды. Я мгновенно узнал в ней вампира – слишком много я их повидал. Я напрягся, готовясь к нападению, но она просто соскочила с табурета, на котором сидела, и, улыбаясь, направилась прямиком в мою сторону. Я следил за тем, как она приближается, и чувствовал, как меня накрывает волна сияющего тепла и радостного ожидания. И хотя та любовь, которую я ощутил на кладбище, была чем-то сродни этим ощущениям, я никогда ещё не переживал эмоций настолько же сильных.

– Долго же ты заставил меня ждать, – сказала она.

Я склонил голову.
– Мои извинения, мэм.

Она протянула мне руку, и одновременно я прошептал:
– Спасибо тебе, Марта Элис… спасибо.

– Я – Элис, – сказала она. Не колеблясь, я пожал ей руку и улыбнулся, ощущая больше надежды, чем за всё предшествующее столетие вместе взятое.

----------------------------------------

*Тсуга канадская: https://ru.wikipedia.org/wiki/Тсуга_канадская .
**Джон К. Пембертон: https://ru.wikipedia.org/wiki/Пембертон,_Джон_Клиффорд .