Скорее всего, так оно и было – когда Делли влетела в комнату, у Пита в глазах стояли слезы. Девушка шагнула ближе, взяла его руки в свои и замерла, заглядывая ему в лицо. Она не знала, что сказать. Впервые в жизни она не могла найти слов для самого близкого своего друга, человека, с которым они всю жизнь были на одной волне.

Он молча смотрел ей в глаза, и она отчетливо понимала, что он прощается с ней, что они видятся сейчас в последний раз. Что он не вернется, и не потому, что не сможет – он не захочет… он уже не хочет возвращаться, потому что вернуться должна она. Третья в их компании.

Их табу. Китнисс Эвердин.

Не сводя с него глаз, Делли собралась с духом и прошептала:

- Зато ты будешь с ней рядом. И сможешь, наконец, сказать ей… И, возможно, сможешь помочь…

Он не спросил ее, откуда она знает, и как давно она догадалась – просто посмотрел на нее с благодарностью. За то, что молчала до сих пор – и за то, что заговорила сейчас.

- Знаешь, Делли, идти умирать не страшно. Страшно идти убивать. Я боюсь, что это сломает меня, а мне так хотелось бы остаться собой… до конца.

Делли смотрела в его полные слез глаза:

- Ты сможешь. Я ни одной минуты не сомневаюсь в этом, Пит.

Он обнял ее и тихо сказал:

- Прощай, сестренка.

И она заплакала, не стесняясь и не таясь, навзрыд, уткнувшись в его плечо… и плакала до тех пор, пока миротворцы не выпроводили ее за дверь. Ее время вышло – а она так и не смогла сказать ему «прощай», хотя знала, что у него нет ни одного, даже малейшего шанса.

Впервые за много лет в ее светлом и защищенном мире образовалась брешь. Горечь потери не могла заглушить даже любовь ее близких, хотя, конечно, рядом с ними Делли было гораздо легче. С ее лица сошла привычная улыбка, ей были невыносимы разговоры в школе, где все, от мала до велика, только и делали, что целыми днями обсуждали трибутов Двенадцатого, сравнивали их шансы и спорили, кто из них сможет вернуться живым. После интервью состояние в школе было близким к истерике. Даже для Делли, одиннадцать лет знавшей и хранившей секрет Пита, услышать это его признание с экрана было шоком, что уж говорить об остальных. Школа просто гудела – все спорили, правда это или специально разыгранное для шоу представление, последняя девушка Пита ходила с зареванными глазами, братья едва ли не кулаками отшивали многочисленных желающих разнюхать подробности. Делли постоянно доставали расспросами, и она несла какую-то несусветную чушь и все чаще на переменах скрывалась в кустах под высоким дубом на школьном дворе, только бы все от нее отстали, только бы никого не видеть.

Но признание в любви перед всем Панемом было только цветочками.

То, что показали в первой вечерней трансляции игр на следующий день, сразило ее наповал. Это не Четвертому в сердце точным броском метнул нож трибут из Двенадцатого. Пит Мелларк, с незнакомым ледяным взглядом наглых голубых глаз и издевательской усмешкой на губах, пронзил этим самым ножом сердце Делли.

Не страшно идти умирать, страшно идти убивать, Делли, стучали в голове его слова.

Только теперь она увидела, насколько это было страшно. Глядя в его холодные глаза на экране, Делли видела совсем не то, что видели говорящие с Питом профи или замершие перед экранами одноклассники, или неизвестные телезрители Панема – она понимала, что Питу было бы гораздо легче, если бы этот нож сейчас воткнули в сердце ему самому.

Да это было бы для него просто подарком! Этот парень говорил сейчас профи какие-то гадости про Китнисс, а Делли не могла прийти в себя от того, на что же ему пришлось пойти ради спасения этой девушки. Вот так наступать на себя… нет… так хладнокровно отдавать самое ценное, что в тебе есть – чистое сердце и чистую душу – вот это было для него гораздо страшнее смерти. В день Жатвы, уезжая из дома, он уже был готов к этому. Неудивительно, что в этом кошмаре единственная мысль, которая его занимала – это возможность остаться собой.

И только теперь Делли по-настоящему понимала его.

Каждый день она с нетерпением ждала трансляцию Игр – и от накатывающего ужаса не могла заставить себя включить телевизор. А в тот момент, когда увидела, как Пит добил девушку из Восьмого, в ней будто что-то сломалось. Она уже не могла выносить странные взгляды и приставания одноклассников и выскочила из класса прямо посередине урока. Она бежала туда, где ее никто не смог бы увидеть, в густые заросли под дубом. Сколько она там просидела – час, два, больше? Она очнулась, только когда чья-то легкая маленькая рука легла ей на плечо. Делли вздрогнула, оглянулась – и наткнулась на внимательные голубые глаза. На какое-то мгновение ей показалось, что она просто спала и проснулась, что и все эти Игры, и эти убийства – просто дурной сон, и Пит волнуется за нее, потому что она сбежала с урока, а теперь он ее нашел, и они вместе пойдут домой.

Но в следующую секунду все встало на свои места – Делли узнала Примроуз Эвердин.

Почему-то при взгляде на девочку ей стало гораздо легче. Возможно потому, что они невольно оказались в одинаковом положении – малышку Прим доставали в школе ничуть не меньше Делли. И только они могли понять друг друга, понять, каково это – проводить на смерть самого близкого тебе человека.

С этого дня они стали все свободное время проводить вместе. Прим расспрашивала Делли о Пите – и Делли рассказывала, как в его руках оживало тесто, как расцветали на тортах цветы, и о том, что все, что он сказал на интервью, было истинной правдой. Делли расспрашивала малышку о Китнисс – и та рассказывала, как тяжело приходилось сестре после гибели отца, и как однажды Пит спас их семью от голодной смерти.

- Он и теперь каждый день спасает ее, - добавила Прим, и Делли впервые подумала – и почему все вокруг считают сестренку Китнисс маленьким ребенком?

Эта девочка, так рано потерявшая отца, проводившая на смерть любимую сестру, в свои двенадцать лет повидавшая десятки смертей, умеющая зашивать кровавые раны и подбирать лекарства тяжелобольным, эта синеглазая малышка была гораздо старше и мудрее Делли, а, возможно, даже и Китнисс – она словно видела самую суть всего того, что происходит вокруг, и умела вылечить не только тело, но и душу.

Прим не дала своей новой подруге сойти с ума во время этих Игр. Делли не знала, о чем там говорила девочка с Хеймитчем после своего интервью, которое проводилось по случаю выхода в полуфинал обоих трибутов Двенадцатого дистрикта, но могла бы дать голову на отсечение, что небывалое изменение правил стало всего лишь закономерным последствием этого разговора.

Потому что Прим никогда не допускала мысли, что Пит не вернется – Делли видела, что малышка ждала их обоих, и не могла бы с уверенностью сказать, кого она ждет больше.

И потом, уже после Игр, они продолжали дружить и часто бывали в гостях друг у друга. И носили Питу цветы. А он учил их печь печенье и, шутя, распекал неумеху Делли, а Прим, наоборот, хвалил, потому что у нее все получалось отлично, и девочка улыбалась, глядя на него восхищенными глазами. И Делли все время удивлялась, почему никто, даже сам Пит, не видит, что малышка Прим давно уже не ребенок.

Теперь их было четверо. Пит, Делли, Прим и та, о которой они никогда не говорили, та, которая по-прежнему всегда незримо была среди них.

Их табу. Китнисс Эвердин.

Девочки не расставались ни на день и потом, во время Квартальной Бойни – и именно это спасло Делли жизнь. В тот вечер она, подхватив малыша Томаса, собралась к Эвердинам смотреть Игры. Мама с улыбкой попросила ее не задерживаться допоздна, отец, как обычно, потрепал по щеке и улыбнулся одними глазами. Тогда она еще не знала, что больше никогда не увидит свою семью... Сразу после того, как Китнисс выпустила стрелу в купол над Ареной, трансляция прервалась, во всем дистрикте отключили электричество, а спустя всего пару минут в дом Эвердинов ворвался Гейл Хоторн и потребовал немедленно собрать все самое необходимое, забрать детей и бежать на Луговину. Его тон был таким беспрекословным, что миссис Эвердин не посмела ослушаться и как-то подобралась, стряхнула с себя обычное свое отрешенное состояние – сунула онемевшей от паники Делли сумку с лекарствами, травами и бинтами, крепко ухватила за руки Прим и Томаса и почти силой вытолкала их всех из дома. Когда они добрались до места, город уже полыхал в огромном костре. Люди ручейками сбегались на Луговину, оттуда через дыру в безопасном теперь ограждении уходили в лес, а Делли, прижав к груди братишку, в ужасе смотрела, как ненавистный огонь пожирал все, что было ей дорого.

Все, что было ее жизнью.

Ее семья погибла. В один миг рухнули стены, защищающие ее от ужасов окружающего мира. Кроме малыша Томаса и Эвердинов, у Делли никого не осталось. Пит, правда, вроде был жив, но где он, и что с ним – никто не знал. Она оказалась в Тринадцатом. Делли всегда боялась шахт, но жизнь по строгому расписанию в этом сером подземелье чем-то нравилась ей. Горечь утраты была огромна, но здесь, под землей, было… безопасно. Она не должна была думать, чем и как кормить Томаса, где достать одежду и обувь. Им теперь не грозила смерть на Арене. Через неделю по прибытии семнадцатилетней Делли присвоили звание солдата и иногда направляли на полигон для занятий. Но все чаще в ее расписании стояла кафедра биологии. И однажды она подумала, что, возможно, ее отец был бы рад тому, что она здесь – он всегда переживал, что в Двенадцатом его дочь не найдет себе дела по душе. Они часто виделись с Прим – гораздо реже, чем дома, но все же настолько часто, насколько это было возможно в суровом Тринадцатом. Прим рассказывала новости о Пите – сестра знаменитой Сойки, символа революции, была в курсе недоступных обычным людям событий. Новости ужасали, и Прим не хуже Делли понимала, насколько плохо обстояли дела, но она всегда верила, твердо верила, что Пит вернется.

И он вернулся. В таком состоянии, что руководство Тринадцатого оказалось в полном недоумении и замешательстве – кто этот парень с мертвыми, стеклянными глазами? Чудом оставшаяся в живых после встречи с ним Китнисс, казалось, потеряла всякую надежду и теперь старалась уехать, как можно дальше, и от Тринадцатого, и от Пита.

По распоряжению Плутарха Хавенсби у солдата Делли Картрайт отменили все занятия. Оказалось, что она единственный человек, которого Пит может воспринимать без агрессии. После их первой беседы Делли долго рыдала в подушку. Ей казалось, что Пита невозможно вернуть. В себя ее привела Прим – девочка растолкала подругу и заставила выслушать свои соображения.

- Послушай, - сказала тогда она, - охмор действует на определенные участки мозга, подменяя воспоминания. Но тот Пит, которого мы знаем – что мы так ценим в нем? Доброту. Надежность. Спокойствие и уверенность. Верность. Умение поддержать в трудную минуту. Никогда и ни над кем не смеяться. Умение видеть красоту… и создавать красоту. Умение оживить хлеб. Хлеб – это жизнь… разве у нас с тобой, Делли, когда-нибудь получался такой, хотя мы брали столько же муки и дрожжей и точно так же заводили тесто, и ставили его в ту же печь? Но только Пит мог создать это чудо, настоящий, живой хлеб, соединяя в нем самую обыкновенную воду, муку, дрожжи и огонь… Ты ведь понимаешь меня? Все, что делает Пита тем человеком, которого мы любим – все это не в голове, это в сердце… это нельзя охморить. Я много наблюдала за больными и видела, как после травмы головы человек мог потерять разум – но если он был добрым, он добрым и оставался, - никогда еще Прим не говорила так горячо, так настойчиво и так убедительно. – Что бы там ни делал с ним Капитолий, наш Пит остался тем же Питом. И если мы хотим помочь ему, то должны обращаться не к разуму, а к сердцу… и я верю, что оно победит.

После их разговора Делли ушла в оранжереи и долго в задумчивости бродила среди растений. В Тринадцатом не жаловали цветы, ведь это была бесполезная трата ресурсов и драгоценного места, но по какой-то неизвестной причине руководство прислушалось к мнению семнадцатилетней школьницы из сожженного Капитолием дистрикта, и в виде эксперимента ей выделили небольшой отсек заброшенной оранжереи. Делли посадила там цветы. Сначала те, что выкопала во время коротких прогулок наверху – дикие болотные ирисы, лесные аквилегии, нарциссы. Многие солдаты из ее класса приходили посмотреть на ее труды. Молча и настороженно, словно какую-то диковинку, разглядывали ее скромные клумбы. Потом приводили родителей и знакомых.

Привыкшие к суровой жизни под землей, уставшие от ужасов войны, люди радовались золотистым головкам нарциссов, как светлому лучику надежды, как знаку того, что на развалинах и пепелище сможет пробиться новая жизнь. Больше всего Делли удивляло, когда цветы привозили ей солдаты с передовой – как будто им нечего было везти из охваченных восстанием дистриктов… Кто-то передавал ей цветочный горшок, чудом уцелевший на развалинах разбомбленного дома, другой приносил вывороченный взрывом ком земли с запутавшимися в нем корнями желтой луговой руты. В один из дней солдат Майкл Корриган привез ей целую пригоршню луковиц, корневищ и семян. Подобрал в захваченном генетическом центре Одиннадцатого. Делли обомлела от такого подарка, но Майкл лишь попросил разрешения приходить помогать ей, ухаживать за посадками.

- Тебе, малышка, не следует самой таскать воду и ворочать тачки с землей, - улыбнулся он.

Солдат Корриган был гораздо старше Делли, и она изредка видела его в секции биологии.

Руководство, видя, что увлечение девушки благотворно влияет на психологическое состояние солдат, позволило ей расширить площади посадок. Помогла в этом и миссис Эвердин – ведь практически все растения обладали лечебными свойствами и в будущем могли использоваться для производства лекарств и эфирных масел. Так у Делли даже под землей опять появился свой сад. Как раз сейчас в укромном уголке набирал цвет небольшой куст тигровых лилий – великолепные тугие бутоны уже раскрывали прекрасные лепестки, похожие на языки пламени.

Тигровая лилия была для Делли гораздо большим, чем просто красивый цветок… Она была вне себя от счастья, когда нашла одну поврежденную луковицу среди той горсти посадочного материала из Одиннадцатого. Делли выхаживала ее с особым усердием, как выхаживают больного ребенка. Она вкладывала всю душу – и она победила.

Замерев перед кустом, Делли долго смотрела на играющее на лепестках пламя, потом нежным движением погладила одну из лилий, срезала ее и уверенным шагом направилась в палату Пита.

Его палата больше походила на камеру. Кроме того, что внутри помещение выглядело мрачным и серым, сквозь зеркальную стену за пациентом велось постоянное наблюдение. С подачи все того же Плутарха Делли уже не первый день разговаривала с Питом.

Поначалу это несколько смущало девушку – те светлые воспоминания, которые принадлежали только им двоим, теперь становились достоянием десятка специалистов. Но она сказала себе – ведь Пит ради победы отдал все самое ценное, что у него было… так неужели для того, чтобы его вернуть, она пожалеет своих воспоминаний, как бы дороги они не были? Под присмотром десяти пар глаз она заставляла себя отключаться, забывать о том, что где-то там, за стеной из зеркал, бездушные машины фиксируют каждое их слово, каждый их жест. А совершенно посторонние люди смотрят на ее Пита, как на подопытного кролика, как на интересный медицинский случай.

Да, среди них были и те, кто искренне любил его. Те, для кого он был лучом света в этом аду, те, кто готов был биться до последнего, чтобы вернуть того Пита, которого они знали. Их было мало – Делли, Прим, миссис Эвердин – но они верили. И эта их вера могла сдвинуть с места горы.

Эта вера придавала им сил.

Ровно на мгновение девушка помедлила перед дверью… и спустя секунду порывисто распахнула ее.

- Посмотри, Пит, что я принесла тебе, - светло улыбаясь, она вошла в палату и положила цветок ему на колени.

Пит долго смотрел на него. Не поднимая глаз, опасаясь прикоснуться. Потом провел по лепестку дрожащим пальцем закованной в наручники руки, поднес цветок к лицу… осторожно вдохнул аромат... и, по-прежнему избегая внимательного взгляда своей гостьи, тихо произнес:

- Она живая… при модификации цветы получают совершенную форму, но из них уходит некая искорка жизни…

Делли помнила эти слова – слова маленькой и шумной капитолийской женщины. В тот день она впервые приехала навестить Пита в его новом доме в Деревне Победителей еще живого Двенадцатого дистрикта. И попросила его нарисовать лилию. Как давно это было…

Пит так и не поднимал глаз, сквозь полуопущенные светлые ресницы разглядывая цветок, когда девушка робко попросила:

- Пит… те рисунки... я не смогла спасти их… ты не мог бы нарисовать ее для меня еще раз? – он поднял на нее удивленные глаза, они были еще мутными, еще беспокойными… но где-то в глубине засветился тот самый, такой знакомый Делли теплый огонек, словно Пит снова любовался пламенеющими на клумбе кустами. Она напряглась в ожидании срыва – и тут…

- Нарисовать? Делли, разве здесь можно рисовать? – еле слышно выдохнул он, и цветок задрожал в его руке.

- Погоди, я узнаю, - и девушка пулей вылетела из палаты.

Это оказалось возможным. Невероятным – но возможным. Для первого эксперимента нашлись и кисти, и краски. Пит переводил кучу такой дефицитной в Тринадцатом бумаги, портя листок за листком. Рисовать в наручниках было крайне неудобно. Дрожащие пальцы не слушались. Вместо прелестного огненного цветка получалось уродливое чудовище. Но впервые за последние дни он работал, как одержимый. Усмирял мелко трясущиеся руки и фокусировал внимание и бегающий взгляд. С каждым последующим наброском, с каждым эскизом цветок принимал все более и более реальные очертания. Цвет. Форму. И в какой-то момент, на бог весть каком по счету рисунке он ожил. Запылал. Совсем, как раньше. Это была победа!

Зарисовки Пита забирали специалисты, которые по характеру линий и цветовым сочетаниям определяли состояние его психики, их подшивали в его медицинскую карту – но этот рисунок они отдали Делли.

Прим была права. Это не в мозге. Это в сердце. Память сердца сильнее. Память рук.

Теплые руки вымешивали тесто. Невероятно – но ради следующего их эксперимента ему позволили снять наручники. Они снова были вдвоем, и, как тогда, в детстве, Делли удивлялась, как из обычной муки, воды и дрожжей получалось живое теплое чудо – хлеб. В эти редкие минуты просветления Пит снова становился собой… и даже шутил над неумехой Делли, а она утирала слезы, делая вид, что в глаза попала мука.

Глядя на удивительные результаты их терапии, даже медики официально признали, что малышка Прим оказалась права. И Питу дали действительно серьезный заказ. Можно сказать, доверили дело государственной важности. Торт для свадьбы Финника и Энни. В палате появился огромный экран. Зеленые морские волны, диковинные подводные цветы и причудливые обитатели океана. Пит часами заворожено созерцал этот загадочный мир, который потом оживал на торте. Белоснежные барашки волн, морские анемоны, дельфины, выпрыгивающие из воды перед парусником… пестрые рыбы, тюлени и неведомые морские животные. Команды наблюдающих врачей сменяли друг друга, а Делли и Прим, держась за руки, час за часом так же заворожено наблюдали, как рождался шедевр. Пит забыл про еду и сон. И они, прижавшись лбами к стеклу, не спали, не ели и не пили. Кто-то сунул ей в руку стакан чая и хлеб. Делли подняла глаза. Хеймитч. Как давно он стоял рядом, не сводя глаз с бывшего своего трибута? Делли показалось – или в его взгляде на Пита светились колючие слезы?

Девушка и не подозревала, что умеет ненавидеть – но с самых первых Игр она всей душой ненавидела Хеймитча. Того Хеймитча, который всегда и везде вытаскивал Китнисс. Вытаскивал ценой жизни Пита, ценой его отрезанной ноги, его истерзанного пытками тела, его охморенного сознания… Но здесь, в Тринадцатом, именно старый ментор всегда был рядом с палатой, именно он, как мог, старался помочь своему подопечному. И сейчас, поймав его взгляд, Делли впервые задумалась – а ведь, возможно, он всегда любил Пита… и, быть может, даже больше, чем Китнисс… ведь все эти недели только он вместе с девочками верил в него и пытался его вернуть…

На свадьбу Делли не пошла. Ее звали, но она не могла уйти и бросить Пита. После того, как он закончил работу над тортом, он будто пришел в себя. Он спросил Делли, помнит ли она Китнисс. И она рассказала ему, какая Китнисс замечательная, необыкновенная, и как Делли всегда восхищалась ей. Пит выслушал ее со странным, недоверчивым выражением в глазах и сказал, что хочет сам на нее посмотреть. Хеймитч, услышав его слова, просиял и бегом бросился улаживать этот вопрос. Делли смотрела на Пита с опаской, но он спокойно позволил пристегнуть себя ремнями к столу и подцепить катетер с успокоительным – на случай внезапного срыва. Китнисс пришла в палату прямо со свадьбы и, молча пройдя мимо Делли, как обычно, даже не заметила ее.

К концу их разговора доброжелательная и миролюбивая Делли готова была убить Сойку своими собственными руками.

Впервые в жизни Делли душила ярость. Никто, кроме нее, и представить не мог, чем пришлось пожертвовать Питу ради этой девушки. И что он получил взамен? Эта холодная, расчетливая, бездушная стерва… она ни разу не зашла навестить его, не поинтересовалась его самочувствием, не сделала ничего, чтобы помочь ему, человеку, который отдал ей все, который ради нее потерял самого себя!

Тихий голос заставил Делли обернуться:

- Это ничего не значит. То, что она сказала. Это совершенно ни о чем не говорит.

Делли с трудом сдержалась, чтобы не наорать на свою лучшую подругу, которая имела несчастье быть сестрой этой проклятой Китнисс. Их табу. Той третьей, которая всегда была лишней, которая сломала их жизнь, сломала Пита. Она уже готова была вспылить на Прим… если бы не ее голос. Бесцветный. Потерянный. Неживой. И ее глаза – словно невыносимая и страшная боль вымыла из них краски – они тоже были бесцветные.

Неживые. И совсем недетские.

И только теперь до нее дошло. Давным-давно, с самого начала, Делли всегда удивляло, почему все вокруг считали Прим малышкой. В Шлаке дети рано забывали о детстве. Китнисс в ее возрасте была уже взрослым, самостоятельным человеком. Прим же никто из близких не воспринимал всерьез. Горе и ужасы войны заставили ее рано повзрослеть, слишком рано даже для Шлака… и… неужели это может быть правдой…? То, что Прим с той первой Жатвы ждала возвращения Пита ничуть не меньше, чем ждала Китнисс. То, как она расспрашивала о нем Делли… как с надеждой в глазах заглядывала после интервью в лицо Хеймитча – ведь у него есть шанс, хотя бы один единственный?... как старалась, выбирая для него цветы… как радовалась и краснела, когда он хвалил ее печенье… как не спала ночей у его палаты… как с красными глазами возвращалась из библиотеки Тринадцатого, где в книгах искала зацепку, хоть малейшую зацепку для его лечения. И у нее получилось, она нашла ее – и теперь у Пита появился реальный шанс вернуться… Она всегда безоговорочно верила в него, эта малышка Прим… неужели потому, что любила его? Они были с ним так похожи – она никогда и словом не обмолвилась о своих чувствах, она хотела только, чтобы они с Китнисс были счастливы… ведь и сестру она любила больше жизни.

Делли ничего не сказала, лишь обняла девочку за хрупкие плечи. Еще одно табу. То, о чем не говорят даже самые близкие друзья.

Они сидели, забившись в угол комнаты для медперсонала. Врачи настолько привыкли к ним, что не обращали на них внимания, эти девочки были здесь чем-то таким же обычным и повседневным, как мебель. Хеймитч убежал утешать Китнисс. Питу ввели успокоительное, и он уснул. Была глубокая ночь – но ради свадьбы расписание сдвинули, и их никто не искал.

- Она любит его, Делли, - говорила Прим тихим неживым голосом. – Когда ее забрали с Арены, она была в таком же состоянии, как и мама после гибели отца. Пока Пит находился в Капитолии, ее держали на морфлинге. Если бы его не вернули, она просто сошла бы с ума… Что бы она ни говорила – она никогда не сможет жить без него…

- Но почему тогда, - возмущенная Делли никак не могла успокоиться, - почему она так вела себя там, в палате?

- Вот скажи мне, ты знаешь Пита очень давно, - Прим подняла на подругу по-прежнему бесцветный взгляд, - он когда-нибудь говорил тебе, своему лучшему другу, о своих чувствах к Китнисс? Нет? А почему?

- Ну… не знаю…, - задумалась Делли. Как объяснить подруге, что Китнисс всегда была их негласным табу? – Может быть, это было для него слишком личным… то, что он хранил особо бережно… даже от меня.

- Вот так и Китнисс. Поверь – то, что ей особенно дорого, она прячет особенно глубоко. Она вообще неразговорчивая, а здесь вокруг столько людей, все смотрят, все записывают… и вот так вывернуть перед всеми душу? Она просто не смогла, - эта девочка сейчас резала себя по живому, но все равно продолжала стойко защищать сестру. Совсем как Пит.

- А Пит? Он ради нее вывернул душу перед всей страной, и ничего? – Делли возмущена, и с языка невольно срывается то, что уже давно мучило ее.

- Не сравнивай. Пит сильный, - Прим произносит его имя, и голос теплеет, - он гораздо сильнее Китнисс. Ты же видишь, он побеждает даже охмор, от которого нет лекарств. Но она нужна ему. Все дело в том, что они не смогут выжить друг без друга. Ни он, ни она. Они – две половинки одного целого... мы все не в счет…

Прим настолько вымотана этим насыщенным днем, и уже слишком поздно, так что она начинает клевать носом. Бродить ночью по коридорам в Тринадцатом строго запрещено, и девушка укладывает свою подругу на кушетку. Прим роняет белокурую головку на колени подруге и засыпает, а Делли еще долго сидит и задумчиво перебирает ее светлые локоны. В своих мыслях она прокручивает весь этот вечер и все еще не может согласиться с Прим. Все еще спорит с ней.

Китнисс не любит его. Это точно. Она вообще любить не умеет. То, что Делли увидела сегодня, разбило все ее восхищение, разрушило тот образ Китнисс, который с детства был в ее душе. Что с того, что она умеет быстро бегать, замечательно петь или метко стрелять, что с того, что она сильная и смелая, если она не умеет любить? Хотя сестру-то свою она любит? Вышла же она за нее на Жатве? Да вышла – а что потом? Много ли она общалась с Прим с тех пор, как вернулась с первых Игр? А до Игр? Как вообще веселая и бойкая девочка в красном платье превратилась в замкнутую молчаливую охотницу? Когда? Когда умер ее отец?

Делли, совсем недавно потерявшая родителей, вполне может представить себе, что чувствовала тогда Китнисс. И ведь ей, Делли, не нужно заботиться о пропитании брата, они одеты, в тепле, под защитой… А каково это – видеть, как твоя маленькая сестренка умирает с голоду? В двенадцать лет идти в полный опасности лес? В Котел? Все свое детство Делли прожила за крепкими стенами любви ее близких, а для Китнисс эти стены рухнули слишком рано… Что бы делала Делли, потеряй она любовь своей семьи шесть лет назад, когда была еще ребенком, если до сих пор ее сердце разрывается от боли утраты? А Китнисс смогла выжить и вытащить маму и Прим. И ей никто не помог тогда… только Пит. Может быть, не столько этим хлебом – хотя и сегодня, когда он сказал о нем, Китнисс изменилась в лице – сколько своей любовью.

Прим сказала, что ее сестра любит Пита… знает ли сама Китнисс об этом – или она просто боится? Боится любить, потому что уже в детстве поняла, как больно терять того, кого любишь? Боится смотреть на него, не в силах ничем помочь, лишившись последней надежды – и ей гораздо легче поехать на фронт и лезть под пули в самое пекло, чтобы боль от ран заглушила эту боль, боль от потери человека, который тебя любил. Не красивую. Не деликатную. На редкость стервозную. Просто любил за то, что ты есть.

После этой ночи Делли всегда защищала Китнисс. Что бы Пит не говорил о ней, как бы себя ни вел, как бы ни вела себя сама Китнисс, Делли всегда была лучшим ее адвокатом. Она должна была вернуть Пита. Даже если вернуть его надо было этой высокомерной девчонке, которая никогда не замечала ее.

И они с Прим день за днем по крупицам собирали прежнего Пита. Пока однажды перед ними не закрыли все двери. По личному приказу президента Койн, переданному Плутархом Хавенсби, девочкам запретили посещение медчасти, в которой находился Пит Мелларк. Пытаясь пробиться к нему, Прим использовала все свои знакомства, все свое влияние, как сестры знаменитой Сойки, но результаты были неутешительными. Все, что им оставалось – это так же по крупицам собирать теперь любые новости из госпиталя.

- Делли, это ужасно… Плутарх и Койн… что они делают с ним? Зачем? После их визитов ему становится только хуже. Они пытаются что-то выяснить. Что-то он говорит им сам, что-то под гипнозом. Они пытаются снова промыть ему мозги. Знаешь, я боюсь делать какие-то выводы, но, кажется, Пит работал на них в Капитолии. Его не случайно оставили на Арене. Откуда он узнал о бомбежке, если постоянно находился в камере пыток? Не президент же с ним откровенничал? А теперь они пытаются вытянуть из него какие-то сведения, но им мешает охмор. Он совсем запутается, он сойдет с ума, Делли! Они сводят на нет все, что мы делали… они не хотят, чтобы он возвращался! Им не нужен настоящий Пит! Ты слышала, что его отправляют на учения, на полигон? Да, Питу приходилось убивать, но ты же знаешь, что, делая это, он ломал себя. Сознательно ломал ради спасения Китнисс. Для него убить человека страшнее, чем умереть самому. А они делают из него солдата, они хотят послать его убивать… зачем?

И однажды все прояснилось… Прим ворвалась к подруге – она была настроена более, чем решительно.

- Делли, они собираются отправить его в Капитолий на замену какому-то погибшему солдату из группы, сопровождающей Китнисс! Неужели ты не понимаешь, что это значит? Он еще не вполне здоров… они надеются, что он убьет ее! Он убьет Китнисс, а потом его, как преступника, растерзает толпа. Или его публично казнят. Мы не должны этого допустить… я скорее умру сама, чем допущу это! Если Пит поедет в Капитолий, я поеду туда вместе с ним!

- Ты же еще маленькая, Прим, тебе нет четырнадцати, тебя не допустят, - попыталась остановить подругу Делли.

- Допустят. Бити мне поможет. Я все продумала, я постараюсь постоянно быть рядом. Они меня не заметят, но в случае опасности я смогу их спасти. Спасти друг от друга.

Делли так и не смогла выяснить ее планов, но не прошло и недели, как Прим в составе медчасти уехала на фронт. Без нее и без Пита в Тринадцатом стало совсем мрачно и серо, и девушка старалась выматывать себя работой или проводить как можно больше времени с братишкой. Она брала его за собой даже в оранжерею – солдат Корриган давно сражался в Капитолии, и теперь ей приходилось самой носить воду… Томас помогал ей, как мог, и она радовалась, что и ее маленький братик становится настоящим мужчиной. Ведь девушка не должна таскать тяжести, не так ли?

Она смотрела на цветущие лилии – и думала о Пите. Поливала примулы – и думала о Прим. Как они там? Живы ли? Все ли у них в порядке?

А потом она узнала, что ее подруга погибла. Самой страшной смертью, которую могла себе представить Делли – в огне. Как и ее дом, ее семья, ее город. Огонь забирал у Делли все самое дорогое. Китнисс чудом осталась жива – вместо того, чтобы убить, Пит выхватил ее из огненного ада, в который превратилась площадь, сорвал полыхающую одежду и сумел-таки донести до медчасти. Она сильно пострадала, но врачам Капитолия удалось восстановить ее. Делли видела их обоих на церемонии казни Сноу. По телевизору, конечно. Китнисс спустила стрелу – и трансляция прервалась. Совсем, как тогда, на Арене…

Потом был долгий суд над спятившей Сойкой, а Пит снова попал в больницу… но это было не главное. Главное, что они остались живы… и он, как и прежде, спасал ее. Значит, смерть Прим не была напрасной.

Эта девочка верила в него – и ее вера сумела его вернуть.

Они встретились уже после победы. Китнисс и Хеймитч давно жили в Двенадцатом, а Пит все тянул, все не мог решиться вернуться. Делли внимательно всмотрелась в его лицо, которое она так хорошо знала и любила. Он изменился, словно повзрослел на много лет, но глаза, его глаза, смотревшие сквозь нее, были прежними.

- Война закончена. Куда ты поедешь теперь, Делли?

- Сейчас в Тринадцатый, Томас учится там в школе. А потом…, – девушка смутилась, - мы с Майклом хотели поехать в Одиннадцатый. Учиться на биологов.

- Я рад за тебя, Делли, - Пит улыбнулся, как всегда тепло и искренне, - ведь это то, о чем всегда мечтал твой отец. Да и Майкл Корриган отличный парень, мы воевали вместе в Капитолии…

- А когда ты вернешься к Китнисс? – перебивая его, спрашивает она – и машинально умолкает. После разговоров в лабораториях Делли до сих пор не может поверить, что эта их беседа не записывается, чтобы быть потом разобранной по буквам и по косточкам. И от этой мысли ей становится намного легче.

- Не знаю, - в глазах Пита появляется смятение, - не знаю… зачем я там нужен? Зачем я вообще нужен ей? И нужен ли?

- Послушай меня, Пит, - Делли осторожно подбирает слова – эта тема не из легких, - помнишь наше детство в Двенадцатом… Китнисс казалась такой сильной, независимой… я всегда была уверена, что она такая – и лишь совсем недавно поняла, что жестоко ошибалась. Она беззащитна. Посмотри на нее – что от нее осталось? То, что ты всегда любил в ней – этот ее огонь, эта искорка жизни, которая бывает только в природных, немодифицированных цветах… она вот-вот погаснет. Ты отлично ладишь с огнем, Пит, ты можешь разжечь его даже под водой. Только ты сможешь затеплить из этой искорки пламя. Вернуть Китнисс ее суть… просто вернуть Китнисс, - она все еще опасается, осторожно смотрит на него, вдруг он сорвется, но Пит внимательно слушает ее так, будто перед ним не Делли Картрайт, которую он знает с рождения, а человек гораздо старше и мудрее его.

- Зачем ты ей нужен? А зачем ей была нужна Прим? Вы с Прим очень похожи. Китнисс все время думала, что она спасает, оберегает вас, но на самом деле это вы постоянно спасали ее. Вы давали ей то, в чем она больше всего нуждалась – вы давали ей любовь. Вы любили ее не потому, что она красивая, умная или сильная. Не за то, что она метко стреляет из лука, и не за то, что она символ революции. Вы любили ее без причин. Просто за то, что она есть. Несмотря на все ее недостатки. И эта любовь стала главным светом, смыслом ее жизни. Ее опорой. Ее огнем. Вы заставляли ее стать лучше, побороть свою темную сторону, свои страхи и свой эгоизм. Вы сильные. Вы смогли перенести все и не сломаться. Вы были для нее той стеной, за которой она могла спрятаться от этого мира. Она почти перестала жить, когда потеряла Прим. Она чувствовала себя точно так же, когда думала, что потеряла тебя. Она просто не сможет без тебя выжить. Поезжай к ней, Пит, ты нужен ей… ты должен быть рядом с ней!

И он тихо отвечает:

- Всегда.

За воспоминаниями она и не заметила, как оказалась в Деревне Победителей. Делли устала – ведь она провела на ногах целый день – и остановилась передохнуть у невысокого резного забора. За забором пламенел красками осени сад. Был конец августа, но ласковое осеннее тепло уже наполнило воздух уютом и умиротворением. Темно-красные георгины, лохматые малиновые астры, оранжевые бархатцы и светящиеся нежные свечи гладиолусов, редеющие ягоды шиповника – все это горело, полыхало и сияло так, как бывает только в последние дни лета.

Китнисс улыбалась. Сполохи осеннего сада отражались в ее прозрачных глазах вместе с белокурыми кудряшками малыша, посапывающего у ее груди. Малыш тихо причмокивал и иногда с мурлыкающим вздохом сонно открывал сытые довольные глаза. И в эти мгновения лицо Китнисс озарялось светом тихого счастья. У ее ног маленькая темноволосая девочка перебирала осенние цветы. А в стороне она увидела его. Пит не сводил зачарованных глаз со своей жены, окруженной пылающими бликами осени, а его кисть уверенными мазками переносила на холст этот новый образ Огненной Китнисс.

Этот прошедший все круги ада мужчина, потерявший в пламени войны свой дом и всех своих близких и только чудом не потерявший самого себя, все так же, как в далеком детстве, был заворожен огнем.

Он не видел никого, кроме своей семьи.

Она не замечала ничего, кроме глаз его сына.

Делли долго смотрела на них – но так и не решилась приблизиться. Вместо этого, стараясь не издавать лишних звуков, она легкими шагами уходила из Деревни Победителей. И уносила с собой то тепло и свет, которыми всегда был полна ее семья... каждая счастливая семья. Ни Пит, ни Китнисс так и не заметили ее. Когда-то их было трое, и Делли считала эту девушку лишней. А теперь лишней стала она. Но Делли была этому только рада.

Пусть. Главное, что они счастливы.

А через час экспресс уже уносил ее домой.