- Ты убила во мне мальчишку, - поставил в вину однажды я ей. Брюнетка же с выражением искреннего светлого сомнения и непонимания и легкой озадаченностью во взгляде уверила, что я сам умертвил бесшабашное ребячество внутри своей невероятной скучной серьезностью, а затем, рассмеявшись, с легкостью бабочки спорхнула с высокого барного стула, подлетела ко мне и едва ощутимо прижалась своими нежными губами к моим и, пряча слова в улыбке, прошелестела: - Ты совсем не умеешь жить. - А потом так естественно и нетерпеливо, точно ребенок, взяла мою руку, потянула за манжет рубашки вниз и, как только я соскочил с высокого табурета, увлекла за собой в спальню. Что-что, а трахаться она любила. Поначалу мне казалось непостижимым, как столько возвышенное и наивное создание с неуемной жаждой жизни может быть столь ненасытной и яростной дикаркой в кровати. Она моментально заводилась, самозабвенно откликалась на ласки, ластясь ко мне; непозволительно сильно изгибалась и невероятно надрывно дышала, но делала это с такой живой реалистичностью, что я тушевался. Порой мне казалось, что она играет, со мной, с собой, со всеми, но потом смотрел на нее и понимал, что такую роль не осилить ни одной актрисе. Я вообще однажды понял, что люблю на нее просто смотреть, было в этом занятии нечто созерцательно-сокровенное, точно я взглядом прикасался к чему-то эфемерному и в то же самое мгновение монументальному. Она была непредсказуемостью. А меня, как однажды походя призналась, считала своим статичным космосом, удерживающим ее на краю собственного, пылающего жизнью внутреннего хаоса. Больше всего мне нравилось следить за ней в пики ее наслаждения, когда она отдавала себя, по-видимому, этой самой хаотичной силе, полностью теряясь в оргазме, не столь бурном, как сам акт – казалось, в этом самом окончании она растворялась, расслаблялась и уступала чему-то по мощи превосходящему ее энергию. Ее экстаз не был взрывным, он был упоительно ласкающим. Во время секса она была девятым валом, бешено врезающейся в скалы, в его логичном окончании она оказывалась легкой волной, обходительно обнимающей золотистый берег.
Помню, как-то после всего она, лежа так, что голова была ниже подушки, вся растрёпанная и неизменно счастливая, неожиданно спросила:
- Что ты видишь, когда кончаешь? – Вопрос застал меня врасплох, и я замялся, не в тему ляпнув: - С тобой?
Другая бы тут же оскорбилась, в лучшем случае просто глотая слезы или гордость, в худшем – закатывая помпезную слезливую истерику, Белла же звонко рассмеялась, расплываясь в улыбке:
- Со мной.
Не отрывая от нее взгляда, я, перевернувшись на живот, подпер подбородок рукой и без толики наивной веселости сказал:
- Тебя.
Я вообще в последние годы, даже когда она на месяцы исчезала, видел только ее – всегда, везде, во всех.
Она же казалась разочарованной моим ответом, невнятно гмыкнув и с печальной серьезностью посмотрев в окно, сказала:
- А я радугу. - И блаженная улыбка вновь расплылась на ее лице. А потом она, озарено расширив глаза, точно упустила нечто важное, добавила: - Яркую. И большую.
Порой меня посещали мысли, что я с ней ради нее, а она со мной ради этой радуги, а следовательно, из-за банального секса. Я отчаянно отгонял их, но они, точно стервятники, вновь и вновь возвращались, вгрызаясь в сердце и душу. Если подумать, я не знал о ней ровным счетом ничего, хотя вот уже как четвертый год был полновластно одержим и познал каждый изгиб ее тела. Но не души. Господи, да я даже фамилии ее не знал. Об интересах и говорить не стоит. За время нашего попеременно коротящего, точно ветхие провода, общения я разве что и понял, что она любит секс и разноцветные носки. Как-то я спросил ее об интересах, она же легко отмахнулась и, доставая с верхний полки чашку (странная привычка для создания, имеющего такой рост, всегда выставлять их наверх) так, что из-под полы моей узорчатой рубашки торчала ее оголенная попка, повернулась и простодушно, точно говорила о чем-то столь понятном и банальном, заметила:
- Как чем интересуюсь? Жизнью, - и продолжила свои жалкие попытки достать посуду.
Я посмеялся, а потом, спустя какое-то время понял, что ее действительно не интересует ничего, кроме оной. «Ты совсем не умеешь жить». Я действительно не умею жить, так как она не умею. Жадно. Безоглядочно. Полной грудью. Задыхаясь счастьем. Только вспоминая мгновения нашего знакомства, которое, сейчас кажется, было так невозможно давно, я понимаю, что, помимо яркого разноцветия, ее взору подвластна и циничная серость. Но в ней я видел это лишь однажды, тогда, в ясный день, когда спеша на обед с совещания с кожаным портфелем в руке, приметил толпу зевак, но и не подумал остановится, пока…
- С портфелем кожаным в руке, в страну цинизма налегке… - Донеслась, слово окрик, до меня строчка. Что-то заставило меня обернуться от необъяснимого чувства, что это не очередная сумасбродная поэтесса, собирающая подаяния за свои бумагомарания, надрывно выкрикивает свои рифмы, а что это было сказано мне, лично. Чуть обведя взглядом толпу, я утвердился в своих мыслях: миниатюрная девушка, облаченная в ядовито-салатовое платье и кеды, продолжала вещать о мире фальши, но делала она это куда тише, а смотрела неотрывно прямо на меня. Эту фраза предназначалась определённо мне, хотя наверняка и была строчкой из стиховой заготовки. Я подошел чуть ближе и хмуро сдвинул брови, на что девушка лучезарно улыбнулась и отвернулась, потеряв ко мне всяческий интерес. Так я оказался впервые ею заинтригован.