Пребудь со мной (Abide With Me)

Саундтрек: «Пребудь со мной (Abide With Me)»
Фотоиллюстрации – в примечаниях после рассказа

Никогда не думал, что увижу ад.

Что было с моей стороны весьма самонадеянно.

Как человек я строго следовал слову Божьему и вёл жизнь доброго христианина. Иного и не ждали от сына Джона Каллена. Но источник моей веры был глубже, чем воспитание и долг перед семьёй. Я верил, что после смерти рай будет моей единственной наградой за благочестивую жизнь и сердце, полное любви ко Христу.

Затем, обретя бессмертие и восстав против него, я понял, что отныне для меня закрыты врата не только рая, но и ада. И всё же много лет я полагал, что если постараюсь стать лучше той твари, в которую был превращен, то когда-нибудь, по окончании существования в этой ипостаси, Он явит мне милость и примет в Свой свет.

Поэтому я не ожидал, что попаду в эпицентр огня и отчаяния, средоточие невообразимого ужаса и худших из возможных страданий. Однако оказался именно там.

Хотя то не был ад потусторонний. Это был Лондон – город, в котором я родился и вырос. Когда спустя всего пару лет после обращения я покидал его, внешность города была иной; но вернувшись, я нашёл под новой, современной наружностью вечные, нестареющие сюжеты… разрываемые на части бомбежками.

Огонь воздушных бомбардировок был нов. Сирены были новы. Осада города, блицкриг* были новыми жуткими способами уничтожения себе подобных, придуманными человечеством.

Когда я объявил семье, что направляюсь в Лондон, Розали возмутилась:
– Да как тебе такое только в голову пришло?! – Иногда мне казалось, что моя дочь до сих пор не избавилась от свойственной новорожденным неуёмности, настолько вспыльчивой она бывала временами. Возможно, эта ярость не покинет её никогда. – Ты что, с ума сошёл?!

Я сказал им, что еду в Лондон, в ту же ночь, когда, после падения на город первых бомб, осознал, что вернуться туда – мой долг. Мы жили тогда в Мичигане, и я благополучно работал в пригородной больнице врачом-терапевтом.

– Я не могу оставаться сторонним наблюдателем, Розали. – В тот момент я обращался сразу ко всем членам моей бессмертной семьи – своей подруге Эсме, партнеру Розали Эмметту и старшему сыну Эдварду. – Гибнут невинные люди; если могу их спасти, я должен быть там.

Эдвард помалкивал, но я знал, что он тоже не одобряет эту идею – об этом говорило и молчание, и хмурое выражение его лица. Эмметт, как всегда, принял сторону Розали, а Эсме волновалась за меня.

– Если там гибнут невинные люди, мы им определенно не нужны! Мы не сможет сдерживать себя рядом с открытыми ранами, – тихо, но по-прежнему с гневом отозвалась Розали.

– Я не прошу вас ехать со мной. Можете присоединиться, если хотите; можете остаться здесь. Но я обязан поехать.

– Значит, ты нас просто бросаешь?

– Это не навсегда. Поймите, Лондон – часть меня. Если бы бомбили Рочестер или Чикаго, вы сделали бы всё возможное, чтобы помочь. К тому же я врач. Моя обязанность – быть там, где медицинская помощь нужнее всего; и это место не здесь. Я ведь не собираюсь напрямую участвовать в войне и не прошу об этом вас.

То была главная причина, по которой Эдвард встретил молчанием мой план. Когда-то давно он горел желанием встать в ряды солдат своей страны. В нынешнюю войну Америка ещё не вступила, но в головах ветеранов Эдвард видел воспоминания об окопах и бомбардировках войны прошлой, и это лишило его остатков наивной веры в то, что война – благородное занятие.

– Я обязан спасти те жизни, которые могу, – продолжал я. – Это единственное, что я могу сделать для города, в котором родился.

– Но это же опасно? – спросила Розали. – Ты же знаешь, что нас может уничтожить лишь огонь. Если взрывом бомбы тебя разорвёт на части и превратит в пепел, ты погибнешь так же, как погиб бы на твоём месте любой человек.

– У меня больше шансов избежать этого, чем у них – в таких ситуациях скорость и острый слух имеют большое значение. Когда потребуется, я смогу ускользнуть от опасности. Я не глупец, Роуз, и не намерен подвергать себя ненужному риску. Но существуют же люди, готовые еженощно рисковать жизнью, чтобы спасать других, и не обладающие преимуществами, которые есть у меня. Опасность, конечно, остаётся, но для меня она не столь важна, как возможность оказать неотложную врачебную помощь.

Вот так я и очутился в этой больничной палате – не ночью, когда на город огненным дождем сыпались бомбы, а в слабом свете утра после бомбежки. Волосы девочки, у кровати которой я стоял, были того же оттенка, что у Розали, когда я нашёл её (после трансформации они стали чуть светлее – цвéта позолоты на церковных куполах). Руби Харрис не открывала глаз с тех пор, как её этой ночью привезли в больницу, да никто уже и не ждал, что она откроет их снова. Её травма была внутренней, поэтому она выглядела так, будто просто спит, но я слышал слабость сердцебиения и затруднённость дыхания; ей недолго оставалось в этом мире.

Девушка была старше, чем выглядела – в больницах, на белом и в белом, люди часто казались моложе. Последняя из своей семьи, оставшаяся в живых; но вскоре и она уйдёт за ними следом. Соседка, сопровождавшая её в машине скорой помощи, старенькая миссис Льюис, рассказала нам, что девушка прекрасно играла на скрипке и изучала языки. Её родители делали всё, чтобы дать ей достойное её талантов образование, но на их дом упала бомба, и всему пришёл конец.

– Красавицей она никогда не была, но сейчас выглядит просто ужасно, – отметила перед уходом миссис Льюис. Мы сообщили ей, что девушка не выживет. Она бы осталась рядом с ней до конца, но у неё был собственный осиротевший внук, о котором следовало позаботиться, и пострадавший от бомбежки дом, где пора было начинать уборку.

Я был не согласен с её отзывом о Руби. Да, не настолько хороша, как Розали, но в девушке так много скрытой грации. И столько нераскрытого потенциала. Она могла бы расцвести. Мог ли я позволить ей покинуть этот мир?

Она ведь уже не ребёнок. Дети – табу; в Вольтерре я был свидетелем множества судов и казней, свершённых над теми, кто преступил этот закон. Дети не должны были становиться такими, как мы – и неважно, что моё сердце разбивалось, когда они гибли. Всё, что я мог – это молиться за их души.

Но эта девушка – уже не ребёнок. Ей шестнадцать, и мир, в котором ей выпало жить, заставил её быстро повзрослеть. С ней – никаких рисков, в отличие от бессмертного ребёнка, импульсивного и неконтролируемого.

Но именно её сходство с Розали, пусть и отдалённое, удержало меня от этого шага, заставив задуматься. Моя дочь всегда считала эту жизни проклятием и не раз говорила мне, что предпочла бы смерть. Если бы не Эмметт, она, вероятно, уже нашла бы способ сделать это, даже если бы пришлось встать прямо под немецкую бомбу.

Громкий смех медицинских сестер отвлек меня от размышлений, напомнив о том, что утро уже наступило. Мне пора было уходить; я провёл в больнице четырнадцать часов – потерявшись в мыслях, не заметил окончания своей смены. Выйдя из палаты Руби, я попросил старшую медсестру присмотреть за ней; остальные сёстры в тот момент кокетничали с красавчиком-американским капитаном.

Только Эсме сопровождала меня в поездке в Англию. Мы с ней купили дом и поселились в нём. Он находился достаточно далеко от мест, подвергавшихся бомбардировкам. Каждый вечер я на велосипеде уезжал в город, оставляя Эсме в безопасности, вдали от тех кровавых рек, что заливали Лондон. Ночи, когда по графику я не должен был работать в больнице Королевского колледжа, и когда мне, несмотря на нехватку врачей, отказывали в разрешении поработать сверхурочно, настаивая на отдыхе, я проводил в бомбоубежищах и импровизированных операционных, помогая там всем, чем только мог. Нужда в моих услугах не ослабевала.

Впоследствии, вспоминая об этой войне, люди говорили о духе Дюнкерка, о несгибаемости лондонцев перед лицом нацистского нашествия. Это правда – лондонцы продолжали жить, следуя своей сдержанной манере поведения и, повинуясь некоему коллективному упрямству, ежедневно противостояли смерти и разрушениям. Но их ночи под землёй**, в ожидании сирены, возвещавшей об окончании воздушной тревоги – или же падения на их убежище фугаса SC 2500*** – были полны паники и изнурительного страха. Сотни людей, сбившихся в тесном пространстве, где не хватает воздуха и от потных тел несёт испугом. Сколько бы ни повторялось эти ночи, страх не уменьшался. В любую из них вы могли к утру потерять всё: дом, друзей, близких, собственную жизнь.

Нет ничего от тишины и сдержанной манеры в горе матери, только что откопавшей из руин своего дома телá своих детей.

Несмотря на эвакуацию, в городе по-прежнему было довольно много детей и подростков. Одни возвращались к матерям, не вынеся тоски по дому, другие не уезжали вовсе. Самое тяжёлое из моих воспоминаний о тех днях – это попытки реанимировать мальчика, которому не было ещё и десяти лет, безымянного и безликого (лицо скрывал противогаз, надетый для защиты). Вид противогаза до сих пор вызывает во мне с трудом выразимое чувство – смесь печали с отвращением.

Мы с Эсме не знали, как долго нам предстоит жить отдельно от наших «детей», которые решили остаться в США. Предыдущую мировую войну обещали закончить за несколько недель, но вместо этого растянули на несколько лет. Учитывая то, как развивались события сейчас, я не видел шансов завершить её скоро. Я понимал, что это будет долгая кровавая бойня, после которой мир кардинально изменится. Аро уже написал мне, выразив свою обеспокоенность и сообщив, что у него есть агенты во всех лагерях, работающие на то, чтобы так или иначе положить конец войне. Ему не нравился хаос в Европе, но его способность манипулировать такими несговорчивыми лидерами, как Гитлер, Черчилль и Сталин, была ограничена. Деньги в их случае ничуть не облегчали путь.

Мне не удавалось бывать с Эсме столько времени, сколько хотелось, но мы договорились, что ежедневно будем проводить вместе не меньше часа, встречаясь в Рёскин-парке****. Благодаря обычно серому небу Лондона и облакам дыма, висевшим в воздухе после налетов, мы практически без помех выходили на улицу днем. Физически я мог годами продолжать трудиться в том же темпе, оказывая помощь жертвам блицкрига, но эмоционально я бывал опустошен и нуждался в утешении, которое могла подать мне только она. Она понимала мою печаль; мне не было необходимости выражать её словами.

Думаю, будь у неё такая возможность, наш дом был бы полон эвакуированных и перемещённых детей, но мы жили слишком близко к опасной зоне. Вместо этого она дни и ночи напролёт оказывала помощь в женской добровольной службе и церковных общинах, заботясь о тех, кто, чтобы восстановить свою жизнь из руин, нуждался не в медицинской помощи, а в сострадании и доброте душевной.

Эсме была в порядке – духовно и телесно. Она играла роль привыкшей к роскоши американки и забавлялась тем, что выглядит такой в глазах людей. В глубине души она оставалась простой деревенской девушкой, но здесь американский акцент выделял её из общей массы, и люди стремились провести время с ней, чтобы хоть как-то отвлечься от ужаса и грохота бомбежек.

– Сегодня было весело, – сказала она мне, когда я подошёл и сел рядом с ней на парковую скамейку. – Миссис Браун поделилась со мной неприличными сплетнями о женщине, которая заведует одной из столовых, а я избавилась от последних пайков.

Мы, как и все, получали продовольственные карточки, в которых, разумеется, не нуждались, поэтому Эсме либо раздавала их людям, которых встречала в столовых, либо покупала на них еду и тоже раздавала. Большинство, вероятно, подозревало, что она добывает лишние карточки на черном рынке, но поскольку она щедро делилась этим богатством, никто не жаловался и не озвучивал своих подозрений.

– Ночью было много работы. – Вот и всё, что я сказал, других слов не потребовалось. Она не спросила меня, в порядке ли я – просто взяла мои руки в свои, и мы в молчании сидели вместе. Как и сейчас, пребывание с Эсме снимало с моих плеч все заботы и помогало ослабить напряжение. Не знаю, как ей это удаётся.

Почувствовав, что мне стало лучше, она вновь заговорила.

– Ты уже слышал эту историю? Где-то в Лондоне заметили человека, одетого как римский центурион, выносившего из горящего склада большую коробку. Эдит Нельсон клянётся, что её племянник видел его собственными глазами.

Я усмехнулся.
– Дым и страх влияют странно на людское восприятие.

– Мне нравится твой акцент. Тебя следовало бы задействовать в постановках Шекспира.

Я снова засмеялся и поцелуем заставил её замолчать. Я провёл десятки лет, разговаривая как она – с американским акцентом – но с тех пор, как вернулся домой, снова говорил как англичанин. Это прибавляло мне доверия среди коллег и пациентов и делало не столь запоминающимся.

Мы расстались, чтобы Эсме могла вернуться в приют, где трудилась волонтером. Впереди у меня был день на размышления. Было ли моё намерение обратить Руби Харрис в вампира тем, что действительно следовало сделать?

Иногда мне казалось, что молитв, возносимых мной за погибших детей, и всего, что я делал, недостаточно для противостояния смерти. В дни, когда я это чувствовал, я искал утешения вдали от Эсме, в домах Божьих. В рассветные часы я находил в их полной пустоте и тишине душевный покой и умиротворение. Уже наступил полдень, однако было место, которое я в глубине души хотел увидеть с тех самых пор, как мы прибыли в Лондон – но где всё ещё не побывал.

Я даже не знал, существует ли оно ещё. Во времена моей молодости то было совсем простое здание, а с тех пор город сильно изменился. К северу от реки он был стерт с лица земли Великим пожаром***** вскоре после моей трансформации, а затем вырос снова, но под воздействием промышленной революции утратил свой средневековый облик. Улицы, по которым я ходил, хоть и носили прежние названия, не были похожи на те, какими я знал их в своей человеческой жизни. Здания принадлежали георгианской и викторианской эпохе; лишь немногие из них сохранили простоту, памятную мне по моей прежней жизни.

Одно утешало меня во всех этих переменах – в них сгинула навеки та лачуга, в которой я, корчась в вонючем подвале, провёл свои первые часы в качестве вампира. Это было воспоминание, которое я не горел желанием воскрешать, однако оно вызвало за собой другое, ещё более мрачное – смерть моего создателя.

Его нашёл Аро, видевший это лицо в моих воспоминаниях. С укусившим меня вампиром я никогда больше не сталкивался случайно и не встречал ни единого намека на его дальнейшее существование в Лондоне, пока сам оставался там, а в дальнейшем не искал его специально. Аро поступил иначе – когда до него дошли вести о многочисленных смертях на берегах Темзы, он послал стражу Вольтури найти преступника, привлекшего своими убийствами внимание людей. Обычно таких, как он, уничтожали на месте, но этого доставили в Вольтерру, принудив к этому жестокостью Джейн и силой Феликса. Лично убедившись, что он – тот самый, кто меня изменил, Аро разорвал его на части.

Меня не вызывали, чтобы присутствовать при казни, но Аро рассчитал всё так, чтобы в тот момент я оказался в тронном зале. Я до сих пор верю, что Аро искренне хотел порадовать меня, хотя я этого никогда не просил и не желал. Вместо этого я скорбел о смерти своего создателя и потере возможности узнать его имя и историю.

Именно этот случай, а также смерть маленького мальчика по прихоти Джейн неделю спустя, в итоге заставили меня покинуть Вольтерру и отправиться в Новый Свет.

Когда я добрался до пункта назначения – церкви Святого Альфега в Гринвиче****** – то сначала подумал, что ошибся, настолько сильно она изменилась. Это величественное здание, богато украшенное и новое (по крайней мере, по лондонским меркам), не имело ничего общего с приземистым строением, в котором проходили годы моего взросления. От здания, в котором проповедовал преподобный Джон Каллен, не осталось и следа.

Но и новая церковь пострадала от бомбежек. За элегантной белой башней и колоннадой скрывались раны, нанесённые войной. Это была ещё одна жертва блицкрига. Внутри здание было усыпано осколками камней.

Пробравшись по ним, я достиг алтаря. Люди уже убрали оттуда Святые Дары, поэтому неф был пуст. Оконные рамы тоже пустовали. Пыль и пепел покрывали остовы скамеек, а на каменных колоннах видны были следы огненных ожогов. Здание сохранилось лучше, чем многие другие – его можно будет отремонтировать и восстановить, если по окончании блицкрига от этого города что-нибудь останется.

Встав на колени на щебне и осколках в центральном проходе лицом к опустевшему алтарю, я сложил ладони вместе и преклонил голову. Я молился час или больше – прося не ответа на свою дилемму, а благополучного перехода в мир иной для душ всех тех, кто погиб прошлой ночью, и о том, чтобы Руби постигла та судьба, которая суждена ей Создателем. Я молился, пока бóльшую часть дыма не унесло ветром и воздух снаружи не приобрел оттенок стальной синевы. Когда я вновь вышел на улицу, там кипела обычная жизнь.

Я ушёл с тяжёлым сердцем, как всегда, когда видел разрушенный бомбами храм, но без особого чувства потери. Церковь моих воспоминаний перестала существовать почти сразу после моего обращения.

Розали не раз обвиняла меня в том, что, выбирая лишь немногих из людей и делая их существование бессмертным, я играю в Бога. Чем я лучше Аро и Кая, которым нравится выбирать место и время смерти для вампиров? Но раз уж у меня есть возможность спасти жизни, разве я не должен её использовать? А вдруг сохранение чьих-то потенциалов и есть моё предназначение в этом мире?

Как бы я ни старался, мне не спасти всех в Лондоне. Немецкие бомбардировки, как верно отметила Розали, обладали силой брать столь многое и обращать его всего лишь в горстку пепла.

До начала моей смены в больнице оставалось ещё несколько часов, но я решил вернуться туда сейчас. Моя дилемма всё ещё не была разрешена, но в любом случае мне нужно было находиться рядом с Руби. Я не хотел, чтобы она покидала этот мир в одиночестве.

Её кровать была пуста и аккуратно заправлена чистым и несмятым постельным бельём.

– Вы рано, доктор Каллен, – поприветствовала меня старшая сестра, складывавшая в тележку использованное постельное белье. – Сегодня день спокойный, учитывая прошлую ночь.

– Та девушка, которая была в этой палате…

– Скончалась, бедняжка. Около часа назад.

Я вздохнул.
– Она была в тот момент одна?

– О нет, вернулась та старушка, любительница совать свой нос в соседские дела. Сказала, ей неприятно, что девочка здесь в одиночестве. Не моё конечно, дело, но думаю, девочке это было не нужно.

Итак, я опоздал. Ушёл, и решение было принято за меня.

– Спасибо, сестра. Значит, её тело уже в морге?

Миссис Льюис куда-то испарилась, поэтому я занялся организацией христианского погребения Руби и её семьи. На похороны почти никто не явился – вероятно, им помешали разрушения, вызванные упавшей на их улицу зажигательной бомбой – лишь миссис Льюис, её внук да ещё парочка соседей, в сумерках пришедших в часовню, вместе со мною и Эсме пели над её телом «Пребудь со мной»*******.

Такая потеря. С болью в сердце я вспомнил её длинные тонкие пальцы с мозолями на подушечках от игры на скрипке. Сколько ещё погибнет их в этой войне – музыкантов, актеров, художников? Сколько братьев, сестер, возлюбленных, будущих матерей и отцов? Сколько ровесников Руби останется жить, а сколько уйдёт, по сути, даже и не начав жить?

Возможно, моя роль – не в создании вечных существ. Может, Божий план состоит в том, чтобы я продолжал делать то, что делаю уже десятки лет: сохранять человеческие жизни так хорошо, как только могу, чтобы лучшие человеческие таланты не гибли из-за худших проявлений человеческой природы. Изменить Руби означало бы минимум на год сфокусироваться только на ней, помогая ей пройти через период новорожденности. Я не смог бы оставаться рядом с теми, кто нуждался в срочной помощи в больнице. Возможно, моя полуденная молитва всё же была услышана, и я обязан прислушаться к полученному мной ответу.

Пройдёт ещё немало времени, прежде чем я снова стану чьим-то «отцом».

------------------

От автора: Плюсики в карму тем, кто нашёл отсылки к сериалу «Доктор Кто»

------------------

Примечания переводчика:

------------------