Категория: Переводы

Автор: -
Переводчик: -
Бета: -
Жанр: драма, романтика
Рейтинг: R
Пейринг: Розали/Эдвард
Саммари: — Ни капли крови — наше главное правило. Нарушишь, и я тебя убью.

---

В каждой комнате теперь стоят пепельницы. Явный перебор, но желание Эсми обеспечить ей максимальный комфорт и помочь принять новую жизнь выигрывает у целесообразности, и Розали на все сто пользуется гостеприимством. Все пепельницы до краев забиты окурками, а запах застоявшегося табачного дыма сменяет ароматы свежесрезанных цветов — отличительной черты их владений.

Очередное напоминание о том, что равновесие его мира нарушено чужим присутствием, и жизнь превращается в сущий ад.

Так что, когда Эдвард, спустившись по лестнице, окунается в ядовитое облако, его замысел прост: не скрывать недовольства, неодобрительным взглядом и прямым текстом выразить, что он так же сильно не в восторге от ее компании, как и она — от их.

Брови сведены к переносице, гримаса раздражения почти готова, как тут Эдвард замирает. Заметь Розали его раньше, она бы ни в жизнь не позволила той мысли оформиться, но слишком поздно. Схлестываются взгляды, у нее между пальцами догорает «Честерфилд», а в воздухе повисает невысказанная мысль.

Секундное потрясение проходит, сменяясь злостью.

— Да как ты посмел, — шипит она. — Мысли ч-человека сакральны, они то немногое, что по-настоящему принадлежат лишь ему одному, нельзя просто так взять и залезть…

— Ты уже не человек, — он не издевается, но равнодушная констатация факта все еще заставляет ее вздрогнуть.

— Тогда твой выход, — насмешливо замечает Розали, стряхивая пепел в пепельницу. — Беги, расскажи хорошему доктору правду, какая я ужасная. Пусть наконец сделает мне одолжение.

Выставить зловещие желания Розали напоказ значит вернуть их троицу в привычное русло, значит никогда не сомневаться в образе жизни, что выбрал для них Карлайл, значит вдыхать аромат свежесрезанных цветов. Это значит восстановить баланс.

Розали не сильно болтлива, но он знает ее историю как свои пять пальцев. Когда боль превращения унялась настолько, что можно было говорить, она виртуозно солгала (шайка пьяных, безликие капюшоны и красивая девушка не в том месте не в то время), а Эдвард не дал понять, что слышит бесконечный крик «Ройс» из каждого уголка ее сознания.

И Эдвард намеревается, разве что мгновение, выложить все Карлайлу, потому что все, касающееся Розали Хейл, нарушает порядок вещей. Но потом он слышит имя «Ройс» — и ныряет в воспоминания о перегаре, грубых руках, сломанных костях и насилии. Его отвращение к глубине людского падения гораздо сильнее перевешивает необходимость в гармонии.

Розали видимо удивляется, когда он пересекает комнату и присаживается напротив.

— Если мы собираемся это сделать, надо сразу прояснить один момент, — сообщает Эдвард. — Ни капли крови, — твердый взгляд, конкретное требование. — Наше главное правило. Нарушишь, и я тебя убью.

Ярко-красные губы язвительно кривятся.

— Откуда здесь «мы»?

— Одну не отпущу, — попросту говорит он. — Никакой крови, это ясно?

Розали как ни в чем не бывало затягивается и выдыхает дым в сторону Эдварда.

— Предельно.


Одуряющий запах нафталиновых шариков отбивает обоняние, цепляется за каждую поверхность в комнате, и Эдвард непроизвольно морщит нос. Запах концентрируется на потрепанном домашнем халате миссис Блэкшир, и только лишь она шевельнется, удушающая вонь взвивается в воздух, принося с собой резкие отголоски пота, а у Эдварда просыпаются смутные воспоминания о том, как это — стошнить.

— Ах, Рози, я так рада тебя видеть! Мы все думали, с тобой случилось что-то ужасное. Марти неделями не находил себе места; боюсь представить, каково было бедняге Ройсу.

Делая вид, что с интересом рассматривает пыльные фотографии на каминной полке, Эдвард исподтишка наблюдает за оживленным разговором. Надо отдать ей должное, Роуз очаровательно улыбается и следит за тем, чтобы не сидеть слишком смирно: закидывает ногу на ногу, меняет позу, подпирает голову, временами дотрагивается до стакана молока на столике, поправляет волосы — все очень по-человечески.

— У тебя душа ушла в пятки, и ты испугалась, да, милая? Я-то места себе не находила перед свадьбой с Гарри, упокой Бог его душу, чуть не сбежала на первом поезде в Покипси.

Розали громко, звонко смеется:

— Душа сбежала гораздо дальше.

— Что ж, Ройс не станет на тебя сердиться, попомни мое слово. У него наверняка камень с души спадет, что ты жива.

Эдвард чувствует поворот в своем направлении еще до того, как женщина обращается к нему:

— Вам точно ничего не нужно?.. Боже, — миссис Блэкшир смущенно хихикает, — позабыла уже ваше имя. Прошу простить, ум уже не тот, что прежде.

Его взгляд соскальзывает с изображения пятилетнего Мартина на хрупкую фигурку его матери.

— Эдвард, — любезно напоминает он. — Нет, мадам, мне ничего не нужно, благодарю.

— Марти скоро вернется, — она тяжко вздыхает и отпивает молока. — Ума не приложу, что делать с этим мальчишкой: стал постоянно напиваться, ночами пропадает неизвестно где или запирается в комнате. Как хорошо, что ты приехала, Розали! Он сильно о тебе беспокоился, а теперь только обрадуется. Ты ведь ему всегда нравилась.

Розали улыбается, а Эдвард «подслушивает», как именно она нравилась Марти, и едва не раскалывает на части фарфоровую статуэтку, подобранную с каминной полки.

Слышно, как снаружи, шелестя гравием на дороге, останавливается машина. Хлопает дверца. Стучат по ступенькам тяжелые ботинки.

— Ма, да ради бога, уже полночь! Почему ты еще не лег…

Взъерошенный Мартин Блэкшир стоит в дверях, стряхивая с пальто снег. Треугольная челюсть заросла щетиной, черные сальные волосы как попало спадают на лоб, а голубые глаза размером с блюдца.

Эдвард видит, как дергается его кадык.

— Марти, смотри, кто пришел! — восклицает миссис Блэкшир. — Она убежала к своему кузену, Эдварду, испугалась свадьбы. Просто от сердца отлегло, правда?

Розали поднимается, ножки стула скрепят по линолеуму.

— Рада тебя видеть, Марти. Прости, что пришлось так неожиданно исчезнуть, но я все еще собираюсь с духом, чтобы встретиться с Ройсом после того, что случилось, так что решила прежде повидать его друзей.

Сердце Мартина буквально выпрыгивает из груди и голос чуть срывается:

— Передать ему записку?

Роуз ослепительно улыбается:

— Почти угадал.

— Ма, — Мартин откашливается, — тебе пора спать. Говорил же, не жди меня.

Его мать отмахивается, но поднимается на ноги со всей скоростью, доступной семидесятипятилетней старушке, а сын подходит и целует ее в висок.

— Приходил бы в человеческое время, не ждала бы, — пеняет она ему. — Я ведь волнуюсь.

— Я понимаю, — кивает Мартин. — Обещаю, такого больше не повторится.

— Рози, ты с каждым разом все краше, — тонкие руки, обтянутые пергаментной кожей, обхватывают Розали за талию, и она обнимает женщину в ответ. — Я рада, что у тебя все хорошо.

— Спокойной ночи, миссис Блэкшир.

Все стоят не шевелясь, пока старушка поднимается по лестнице, пока не запирает за собой дверь.

Закрыв глаза, Мартин до побелевших костяшек цепляется за спинку стула. Ему кажется, он отключился где-то на улице и видит кошмар, навеянный виски, но, набравшись храбрости распахнуть глаза, он наталкивается на улыбку Эдварда.

— Тебе не снится, — со смешком сообщает тот. — Ты не Скрудж, а мы не духи преступлений прошлого.

Мартина трясет, и он пятится к двери.

— Не я это придумал, Роуз, клянусь, я никогда не хотел тебя обидеть. Я грязный пьяница, который не понимал, что делает. Иди в полицию — я во всем признаюсь, заслужил.

Он врезается прямо в Эдварда и теряет голову, когда его жестко хватают и без церемоний разворачивают.

— Что… как ты здесь оказался?

— Знаешь, у тебя все рот не закрывается, но извинений я так и не услышал, — Эдвард буквально дышит ему в лицо. Сердцебиение Мартина стучит у него в висках наравне со страхом мужчины, а под кожей видны перекрещивающиеся дорожки вен. Запахи крови и нафталина ввинчиваются в нос, и Эдварду хочется вцепиться Мартину в горло. — Это не сулит тебе ничего хорошего.

— Кто ты?

Эдвард втягивает носом воздух, собирая во рту яд.

— Я твой судья и присяжный, — он поворачивает Мартина лицом к Розали. — Она палач.

Ни секунды больше не медля, Розали сжимает руки вокруг чужого горла, и когда все кончено, Эдвард перекидывает безжизненное тело через плечо и отправляется наверх в спальню Мартина.

Из ремня выходит неплохая петля, шкаф протестующе скрипит под тяжестью новой ноши.

Эдвард не забывает плотно прикрыть дверцу.


— Я ведь никогда не курила, пока была жива. Ни разу.

С той ночи у Блэкширов, почти две недели назад, они не сказали друг другу ни слова. Карлайл списывал тишину на замкнутую натуру Эдварда, Эсми твердо верила, что им двоим просто нужно больше времени, чтобы подружиться.

Сам Эдвард считает, Розали слишком занята мыслями о свершившемся убийстве, чтобы утруждаться обменом любезностями (в кои-то веки он не знает точно, потому что тренируется вести себя воспитанно, не ныряя ей в голову).

Если он бездельничает слишком долго, мысли сами собой текут к Марти: к страху в глазах, к шороху ботинок, задевающих пол шкафа, к выражению лица его матери, когда бы та открыла шкаф.

Если руки лежат спокойно, Эдвард видит там повторяющуюся из раза в раз надпись «грех». Ни капли крови не пролилось, но он не может избавиться от этих чертовых пятен.

Они с Роуз сидели молча тридцать минут. Он заполнял мысли Диккенсом и тиканьем часов, лишь бы оставаться воспитанным.

Теперь Эдвард с любопытством наклоняет голову:

— Да? Рад, что ты совершенствуешься.

Розали щурится, сжимает зубы. Понимает, что ее дразнят, и не поддается.

— Как-то раз, совершенно неожиданно, я забыла, как дышать. Выглядит глупо, зачем мне вообще беспокоиться о таких мелочах, да? — Розали скрещивает ноги и стряхивает пепел в пепельницу. — Я так испугалась, что снова забуду, что купила «Честерфилд», только бы дышать. Мне страшно забыть… все.

«Повесть о двух городах» летит на кофейный столик точно к пепельнице. Эдвард хочет остаться вежливым, но не сдерживается и заглядывает в мысли: Розали вырезала некролог Марти из газеты в качестве трофея, ей следовало бы ужаснуться содеянному, но такого нет даже близко, и она волнуется, что забудет, каково иметь душу.

Эдвард бы подбодрил, высказался на тему спасения души, но это по части Карлайла. Да и свои пятна он никак не отмоет…

— Я не помню мать, только смутные очертания, но осталось кое-что важное, — он достает из кармана рубашки записку, разворачивает и протягивает Роуз:

«Зеленые глаза».

— Что бы ни случилось… однажды я был человеком. Даже если мне придется это записать, я сделаю все, чтобы не забыть.


В его спальне. Она душит его подушкой.


— Почему ты не позовешь ее прогуляться?

Эдвард кидает взгляд с Карлайла на скучающую Розали и обратно на Карлайла. Хмурится.

— Прогуляться?

Качая головой, Карлайл усмехается.

— Ты меня понял. Сходите в кино. Слышал, дети сейчас от него в восторге, — хороший доктор наклоняется ближе и заговорщицки шепчет: — По-моему, она изнывает от скуки, а ты мог бы приложить больше усилий и узнать ее получше…

Так и подмывает выдать Карлайлу, что Эдвард знает Розали лучше всех на этом свете: он видел и ее тьму, и свет — сам их взрастил, стал частью — знает ее от и до, как свои чертовы пять пальцев, но прикусывает язык.

Он всегда рвался быть хорошим сыном, и это желание превалировало всегда и везде.

— Ее могут узнать, — вздыхает. — Точно хочешь рискнуть?

— Сходим в город, — отзывается Розали из противоположного конца комнаты. Даже не потрудилась оторваться от журнала.

Эдвард фыркает:

— Подслушивать невежливо.

Она не остается в долгу:

— Когда подслушиваю я, люди хотя бы открывают рот.

— Не гляди волком, Эдвард, — смеется Карлайл и отечески хлопает его по плечу. — Такой чудесный пасмурный день стоит провести в городе.

Эдвард ненавидит Нью-Йорк: огни, звуки, запахи. Он привык к уединенности и мерному течению жизни, а Нью-Йорк не разделяет его пристрастия. На уши давят гудки машин и крики продавцов, в него врезались (даже не извинившись) целых двадцать три раза, как они с Роуз покинули магазин, и непонятно, как городу удается быть в равной степени раздражающе громким и ужасающе тесным.

Вслед им раздается свист. Розали хмыкает, чуть сильнее покачивает бедрами, а Эдвард изумляется.

— Ты бы не радовалась, зная, какие мерзости он представляет.

— Ой, перестань, — она театрально закатывает глаза. — Ты говоришь с девчонкой, у которой все нужное округлилось раньше остальных. Я точно знаю, о чем он думает — слышала все это в разных вариациях лет с одиннадцати.

— А ты подыгрываешь, — Эдвард фыркает.

— Тщеславие не порок, — Розали пожимает плечами и демонстративно покачивает пакетами, ожидая светофора. — Боюсь разрушить ваши иллюзии, мистер Каллен, но моя гордость лишь частично пострадала от того, что таким как вы моя красота не по вкусу.

Эдвард окидывает ее взглядом с ног до головы — Роуз прыскает.

— Никогда такого не говорил!

— Ты с таким видом на меня посмотрел… будто тебе подсунули бородатую леди.

Он даже останавливается и, обернувшись, упивается красотой: чувственный изгиб губ, соблазнительная фигура, золотистые волосы, чуть тронутые ветром, — она ослепительна настолько, что больно смотреть. Не будь он реалистом, осмелился бы ей об этом сказать.

— Я злился на Карлайла. Мне не понравилось предположение, что мы можем стать парой, хотя он знал, что шанса нет. Твоя внешность совсем ни при чем.

— Нет шанса?

— Покажи мне девушку, которой бы постоянно хотелось делиться сокровенными мыслями. Мне стоит многих усилий не подглядывать. Я не могу расслабиться, а тесные отношения подразумевают отсутствие напряжения, из чего и следует: шансов нет.

— И что, собираешься вечность болтаться пай-мальчиком?

Эдвард пожимает плечами.

— Мне все равно. Я даже не целовался — сложно страдать по тому, чего не испытывал.

— Господи, то-то ты такой скованный, — дразнит Розали, и Эдвард невольно смеется. — Я бы не смогла… то есть, даже учитывая то, что произошло, я бы не смогла жить без доверия, отгораживаться, это же ужасно. Я хочу снова довериться, — она перекладывает пакеты и берет Эдварда под руку. — Пойдем, я еще не все магазины обошла.

Эдвард старается вести себя воспитанно, но любопытство сильнее: Розали считает, что может ему доверять, что на бессознательном уровне уже доверяет — и ему приходится сдержать вздох.

Потому что она умнее, чем иногда прикидывается. Потому что она курит, чтобы дышать. Потому что Ройс с друзьями измучили ее, но не сломили. Потому что она доверяет ему и тревожит сердце, но шансов нет.


Утоплен в любимой проруби. Они провожают взглядом его тело, уносимое течением.


Смеясь, она фыркает. Эдвард полагает эту черту необычайно привлекательной наперекор ее желанию всегда и везде выглядеть безупречно.

Ему нравится, что Розали не сдерживается. Ему нравится, что он единственный, кто слышит ее такой.

— Давай еще, — просит она, смаргивая слезы.

Эдвард качает головой и широко улыбается:

«Одна девушка с именем Джилла,
Взрыв-пилюлю она проглотила,
И вагину нашли на плато в Сомали,
Ну а сиськи на дереве в Чили».

Ему нравится, что она умеет ценить старый добрый лимерик.


— Эй, закурить не найдется?

Нервничает. Над губой собираются крупинки пота, и он суетится. Думает, что не надо было никуда выходить, ведь Стэнли пропал, Марти с Джеком мертвы, а Ройс ни шагу не ступает из дома. Думает, они прокляты и следовало бы напиваться дома в одиночестве, а не потягивать виски с содой в переполненном баре. В конце концов он так себя довел, что забыл маску, и чувствовал себя на маскараде полным болваном.

— Пардон, приятель, так что насчет закурить?

Брэдли оборачивается. Раздраженная обладательница голоса скрывается за розовой кроличьей маской, выставив вперед сигарету. Он хлопает себя по карманам, все-таки отыскивая спички.
Маска поднимается, сигарета зажимается меж губ.

— Премного благодарна.

У него перехватывает дыхание, а тусклый свет, видимо, играет злую шутку с глазами. Спички выпадают из руки, Брэдли без особых успехов пытается их поймать, но кто-то другой шустро успевает, и, выпрямившись, Брэдли смотрит в лицо розовому кролику.

Эдвард одной рукой стягивает маску, другой подкидывая коробок.

— Что такое, дружище? Ты как призрака увидел.

Брэдли не произносит ни звука и, считая, что не стоило выходить сегодня за порог, разворачивается на каблуках и прорывается сквозь толпу постояльцев. Выбирается из толпы запыхавшимся, прислонившись к кирпичной стене, прикрывает глаза, мысленно убеждаясь, что ему просто привиделось.

— Не привиделось, — возражает Эдвард.

Брэдли стремительно разворачивается, распахнув рот в крике, которому не суждено покинуть стенки горла, — Розали запечатывает его кулаком.

Когда он давится последним вздохом, когда его тело небрежно скинуто на грязную улицу, когда чужие слюни обтерты о платье, Розали обращается к Эдварду:

— Как у тебя с линди-хоп? — и возвращает маску на место. — Хочу танцевать.

Эдвард берет ее за руку и кружит.

— Недурно.


Розали говорит, что не прочь побыть в его компании, потому что это одна из тех ночей, когда ей что-то взбредает в голову, и даже зная ее планы, он повинуется.

Он не припоминает, было ли так всегда, но в последние недели Эдвард чувствует себя стипендиатом школы мазохизма.

Ее губы не двигаются, но голос звенит у него в голове, заполняя собой все доступное пространство, и в это мгновение больше, чем когда-либо Эдвард мечтает о полной тишине.

— Не могу… — он запинается, проклиная собственное существование. — Я не могу осуществить твои мечты, Роуз. Бог видит, я хочу, но чем мы ближе, тем труднее мне отгораживаться от мыслей. Забудь о вечности — месяц в таком духе, и мы рехнемся, — Эдвард постукивает по виску. — Здесь не хватит места нам обоим.

Горько улыбаясь, она подходит ближе, перебирая в пальцах полы его рубашки.

Сама мысль о «них» как о «нас» никогда не просочится за порог этой комнаты, за пределы этой ночи. Не будет ни свадебных приглашений, которые Эсми украсила бы их именами. Не будет ни цветов, ни фарфора. Не будет медового месяца у подножия Ниагары, и никогда не будет десяти лет, сотни, тысячи общих воспоминаний под грифом «долго и счастливо».

Розали все понимает и принимает, но просит Эдварда отбросить «никогда» в сторону и попробовать, что могло бы быть, будь мир чуточку справедливее.

Только этой ночью.

Она умоляет его, но губы не шевелятся, а Эдвард устал говорить и сопротивляться, поэтому впивается в ее рот. Отчаянно, неуклюже — ни разу еще не целовался. Но о будущих комплексах — после. Розали обхватывает его голову руками, успокаивая суматоху, направляя; просит следовать за ней и не торопиться, ведь для них — вся ночь.

Встретив на пути кровать, Эдвард останавливается, а Розали обрывает поцелуй и делает шаг назад, берясь за пуговицы на блузке. Если она и была когда-то скромна, это выглядело именно так. Розали говорит, что вопреки своей дерзкой натуре, она придерживается старомодных взглядов, и хоть не может подарить ему все (Ройс взял себе многое, но первый опыт достался не ему, что немного примиряет с действительностью), она хочет оставить об этой ночи особенные воспоминания, потому что большего у них не будет.

Когда Розали встает перед ним в одной лишь грации, Эдвард потерянно улыбается:

— До этого я видел девушку в белье только на картах у деда на чердаке.

— Это ли не высокие ожидания, — звенит ее смех, и Эдвард улыбается от ух до уха.

— Ты их превзошла.

К рассвету он может с закрытыми глазами нарисовать изгиб ее шеи, а она влюбляется в россыпь веснушек на его животе.

Она запечатлевают друг друга в памяти и клянутся никогда об этом не говорить.


— У тебя настоящий талант к театральности, Роуз.

Комнату озаряет лишь луна, чей свет проникает сквозь щель в шторах; Ройс крепко привязан к стулу в центре. Сильный запах немытого тела, грязного белья и ночного горшка, который хорошо бы выставить на свежий воздух, снова вызывают отголоски воспоминаний о рвотных позывах.

Если Ройс и напуган, он этого не показывает: держит лицо, пульс стучит ровно — и сейчас Эдварду ничего не стоит проявить вежливость — у него отсутствует всякое желание знать об этом человеке больше, чем он уже знает.

Шелестя подолом, Розали ступает в полосу света.

— Нравится? Чудесное платье кремового оттенка, жаль ты не разглядишь в темноте…

Ройс ее перебивает:

— Что с парнями за дверью?

— А ты как думаешь?

— У них жены и дети, тебе что, плевать?

Розали улыбается:

— В общем-то, да.

В его груди зреет глубокий рокот, прорывающийся безумный хохотом. Ройс давится истерикой не меньше минуты, затем выпрямляется и смотрит Роуз точно в глаза.

— Давай же.

— Я подобрала симпатичный букет: красные розы и гипсофила, такой милый…

— Давай, мать твою! — срывается Ройс.

Секунда — и Розали сворачивает ему шею.

Ее трясет — даже слепой заметит, и когда Роуз оставляют силы, Эдвард подхватывает ее на руки. Она цепляется за него изо всех сил. Ему еще не доводилось слышать столь безудержных рыданий.

Он крепко прижимает ее к себе, пока Розали не успокаивается, глотая воздух, который ей больше не нужен.


Из комнат постепенно исчезают пепельницы, и когда Карлайл объявляет, что принял предложение о работе в Гатлинберге, ароматы свежесрезанных цветов снова господствуют в доме Калленов.

Когда Эдвард спрашивает Розали, почему «Честерфилда» уже нигде не видно, та громко и звонко смеется:

— Мне больше не нужны напоминания. Однажды я была человеком, и что бы ни случилось, я об этом не забуду.