Знойный летний вечер окружил золотящиеся пшеницей поля. Охватил луга с изумрудными травами, участь которых была в скором времени стать кормом зимой для рогатой скотины. Пленил глубокую чистую реку с резвыми окунями и капризными карасями, ленивыми сомами и хитрыми щуками, модными красноперками и неугомонными уклейками, прочей рыбьей братией и мудрыми раками. Захватил широкими и густыми тенями лесные угодья. Разморил обнаженного по пояс тракториста Василия, перепачканного техническими жидкостями и смазками.

Сегодня ему стукнуло крепко за сорок лет. За спиной же у него не было ни жены, ни детей, только работа, которая изо дня в день награждала его вниманием и мозолями на ладонях, локтях и коленях. Он любил свой труд, гордился, что потом и душой причастен ко многим кускам хлеба, которые выкладываются на семейный стол. Василий не жалел о своем одиночестве. Даже частенько был ему рад. Говорил себе, что раз сложилось так, значит, сложилось, судьба есть судьба и это хорошо, ведь когда помрет, никому боли этим не причинит.

Хотя изредка, но тоска обвивала его словно питон добычу, тогда ему дико хотелось жарко прижать жену к груди, отвесить легонько подзатыльник шалопаю-сыну, ворча: «Весь в меня», и торжественно вручить куклу дочке, услышать ее смех от уколов его щетины в ее нежную щеку. В такие тяжелые минуты Василий травил коварную змею горючим самогоном. Вспоминал минувшие дни, когда рано осиротел, не сломался в детском доме, пошел в армию, словно волк в овчарню, щенком скулил у подбитого своего танка, держа на коленях обгоревшего командира, вернулся в родную деревню, в пустой просыревший дом один в один похожий на собственную душу, кричал по ночам, не узнавая свой надорванный голос. Вспоминал успокаивающий рокот двигателя, горизонт безмятежной синевы и щебет птиц, нырок поплавка и треск костра с дымком ароматной ухи. Единственный дым, который он мог переносить после въевшегося в разум запаха горящего человеческого мяса.

Василий поправил дом и подлечил душу, а вот с характером поделать ничего не смог, тот оброс шипами нелюдимости. Природа стала ему женой, трактор – сыном, река – дочерью.

— А ничего, день все одно добрый был. — Василий кивнул лохматой головой. Он сидел у трактора, стоящего на обочине поля, украшенного стогами, и смотрел на заходящее солнце. Положив в рот половинку вареного яйца, налил рюмку самогона. Перед ним на застиранном полотенце находился спартанский ужин – темный хлеб, сало, зеленый лук, огурцы, коробок из-под спичек, наполненный солью, и бутылка с водой. — Пришлось, конечно, потереться горбом об матушку землю, покрутить гайки до ломоты в руках и спине. Ей Богу, душу мать, выбью зубы этому буржую фермеру, если не выдаст новые запчасти. Сколько можно жаться, как свинья над желудями? Все в пасть себе да себе. — Василий выпил. — А мне старье изношенное со старых машин нате... ставь в сердце моего трудяги. Экономит он. Я ему реально сказал, ведь пересчитаю зубы. Не буду терпеть больше. — Он похлопал ладонью по гусенице. Отрезал сала и отломил кусок хлеба. — Ты хорошо потрудился! Без тебя мне б не в жизнь не управиться так! Все терпишь меня, — нежно поглаживая гусеницу, мало разборчиво и жуя, сказал он. Налил еще рюмку и выпил. — Завтра на зорьке пойдем на щуку. Сан Саныч напрашивался со мной, да ну его к едрене фене. Опять станет про баб трындычить, — махнул рукой и выпил. — Сват нашелся. Горемыка со своими бы бабами управился, женой да тремя наседками. Ума б себе дал сперва, советчик. Завидует он мне, свободному от пут юбки, это факт. Дурак, — Василий опустошил еще рюмку. Говоря с собой за жизнь и планы на остаток лет, он и не заметил, как прикончил весь имевшийся с собой запас самогона. Сильно захмелев, тяжело вздохнул. — Это залет на кухню, боец. Перебрал, — шатаясь встав, он прибрал за собой и забрался в кабину. — Надо поспать. Потом щуку...

Василий мотнул головой. Вечерняя темнота плавила мир вокруг. Тени искажались в огни и силуэты. Треск кузнечиков отражался нарастающим эхом щелчков выстрелов.

— Врете, — Василий запустил мотор. — Не возьмете. Держииись, комам-коман… диииир! Прор-веееемся!

Трактор помчался так быстро насколько мог, иногда дергаясь из стороны в сторону, то вкатываясь на поле, то ревя, вырываясь на проселочную дорогу. Из кабины обрывками неслась песня про «Варяга». Василий горланил ее вперемешку с ободряющими обращениями к товарищам по экипажу.

— Вспышка справа! — приняв неожиданно загоревшийся свет уличного фонаря за отсвет выстрела из ручного гранатомета, Василий на миг прищурился. Дернул рычаги, уводя машину от поражения. — Пали, Тооолляяяя! Палиии!

Гул мотора, и нет звука ответного выстрела. Василий стиснул зубы. Значит, нет Толи — стрелка от Бога, и ранен командир, не может продублировать, дать очередь.

— Их Богу душу мать, — лицо Василия окаменело, — прорвееемся. Тарааан, мужики,таааррррааанн! — Он направил машину на вспышки-выстрелы.

Удар. Падение. Скрежет металла и треск дерева. Искры и мигающий свет.

— Падлы, подбили... — захрипев, Василий пополз к замедляющим свое вращение гусеницам. Мотор простонал как зверь от страшной раны и смолк. — Держииись, парни! Я их мать душу Богаголыми руками порву! — заревев, он встал. Потянулся руками к фигуре с оружием на перевес. И тут вдруг удар! Боль в голове. Во лбу. Он падает. Темнота кружится и прорезается бледным светом.

— Ах ты, ирод! Окаянный! — стоя над ним и взмахивая клюкой, закричала старуха в одежде монахини. — Я те дам Бога душу рвать... — Она ударила его палкой по рукам, которыми он прикрывал свою гудящую голову. — Я тебя научу, шпаненок малолетний!

Алкогольный дурман стремительно начал выветриваться из словно закипающей в венах крови. Василий понял, что трактором свалил фонарный столб у местной церквушки и протаранил ее ворота и сам храм. И не было залпов с гранатометов, а была включающая фонарь эта старуха, древняя монахиня, дожидающаяся своего часа встречи с Создателем, живущая в церквушке, которую некогда заложил ее отец священник.

— Отстань, карга! — отмахнувшись, Василий смог встать. С болью посмотрел на трактор, завалившийся на бок, и заскрипел зубами.

— Изувер! Безбожник! Ирод! — не унималась старуха. — Покайся в грехах! Поклянись, что с рассветом станешь чинить Божий дом! — Она принялась тыкать его клюкой в спину. Он же, шатаясь и запустив пальцы в волосы, шагал к затихшему трактору.

— Изыди, ведьма, — буркнул Василий и опустился на колени. Обнял гусеницу, торчащую из-под обломков покосившейся церкви. — Что твой храм? Пустой дом. Пустые слова в нем. Править его после буду. Сначала моего...

— Нелюдь ты, что ли?! Как тебе слова в доме Божьем, самые важные слова о вечной любви, чистой, не подвластной времени и сильней всяких тягот, и тебе они пусты?! — старуха будто опешила.

Василий поднялся. Повернулся к ней и мрачно посмотрел в ее уставшие глаза.

— Что есть в словах? — Он усмехнулся и протянул к ней руки, показывая натруженные ладони. — Вот дела! Они стоят жизни.

— Все твои дела и одного слова Господа не стоят, — словно прошипела старуха, — если не возьмешься с утра чинить его дом.

Василий с кривой усмешкой помотал головой.

— С утра Бог в помощь с его словами. А я приду чинить, мозоли тереть как трактор всправлю! — Он двинулся на улицу с церковного двора, слабо освещенного не иначе чудом уцелевшей лампочкой у разрушенного крыльца.

— Ирод. Прокляну тебя! Знаю, Васька, что ты всю жизнь себе водкой сгубил. Семью променял на напиток Лукавого. Одумайся! Не то прокляну сгинуть сухой травой, семя не оставив! — Старуха преградила ему путь. Уткнула клюку в сердце.

— Я сам тебя прокляну, — разозлился он и оттолкнул ее. Она упала и сильно охнула. Василий скривился, словно ему надавили на больное место.— Чем ты не сухостой?! Что в жизни сделала? Молилась, утешала... мой хлеб пекла! — Он махнул рукой. — Мой! — стукнул себя кулаком в грудь. — Где твои дети и внуки? Ты их сгубила, на пустые слова обменяв. На пустую веру в любовь за просто так... Сама сгинь!

— Чтобы ты знал, — старуха тяжело начала вставать, — мои пальцы столько ладоней уходящих держали и утешали душ к Богу отлетающих, что ты столько рюмок адских не выпил.

— Они боялись смерти, были трусы, — подернул он плечами. — Мне их не жаль. Либо были дети, и что взять с детей? Жаль их, но не моя вина. — Он начал уходить.

— А ты боишься жизни. Покайся!

— Раскайся! — с усмешкой бросил он.

— Проклинаю! — проскрипела старуха.

— Проклинаю! — крикнул он.

Внезапно ухнул оглушающий раскат грома. Сверкнула раскидистая молния. Василий упал, сжался на земле в комок за шаг до границы церковного двора. Старуха тоже упала, скорчилась у остатков крыльца храма. Он и она не двигались. Их тела стремительно распались в пепел и испустили тонкие струйки сизого дыма навстречу прозрачным каплям начавшегося дождя.



— Что за мать душу Богу за ногу? — оторопело прохрипел Василий и испугался своего голоса. Он услышал женщину с мягким голосом. Почувствовав холод и нечто непонятное во всем теле, он поднялся. Обнаружил себя на скале. Громадный выступ нависал над буйствующим океаном. Ветер резал черные облака, рисуя на небе золотом лучей. — Я... Я... нет... мать так... — ощупав себя, Василий убедился, что он больше не мужчина, теперь он… молодая обнаженная женщина со светлыми волосами длиной ниже лопаток. Но и это не было самым ужасным. В полный ступор вгоняло наличие за спиной белых крыльев.

— Господи, смиловистись, — пробасил кто-то за спиной Василия.

— Твою ж... — обернувшись, Василий лишился дара речи. Он увидел перед собой стоящего на коленях мужчину. Тот был крепкого телосложения, тоже обнаженный и с крыльями за спиной. Только не белыми, а черными. В глазах мужчины Василий без сомнения видел старуху монашку. Он знал, что это она. Знал, как знал себя.

Резкая боль стегнула разум Василия и он, выдавливая сквозь зубы мат, упал, схватился за голову. Мужчина перед ним тоже свалился, но в отличие от него, шептал молитву. Очевидно, ему тоже было больно.

«Василий, ты нарекаешься ангелом и должен во спасение своей души нести страждущим утешение, спасение и свет жизни. Рая, ты нарекаешься архангелом и должна жать косой смерти отмеченные души, неся где кару, где избавление во спасение своей души. Ваши души обязаны познать и принять проклятие и благо друг друга. Иначе, не исполнив предназначения, сгинете в ничто. Срок вам на то дольше вечности, но короче мига, чем звучит слово «Любовь», — голос в голове Василия пропал, как и боль. Крылья втянулись в спину. Василий сел и зло посмотрел на поднимающегося мужчину. Черные крылья того тоже спрятались.

— Довольна, карга?! — с упреком бросил Василий. Он не сомневался, Рая тоже слышала несший боль голос.

— Счастлива, ирод, — тихо ответил мужчина. Подошел к краю утеса и замер.

— Верю. — Василий выпрямился, напряженно думая над сложившимся ужасным положением. Приблизился к мужчине. С трудом подавил соблазн столкнуть его. Сказал себе, что это вряд ли повредит обладательнице черных крыльев, а вот разозлить обладателя весомого голоса вполне может. — Слушай, раз такое дело. Придется нам как-то уживаться и разбираться вместе с этим вот... — он шумно выдохнули посмотрел на свои нежные пальцы. — Если не хочешь, как я понял, умереть, совсем умереть. Самогона бы сейчас, — тяжелый вздох.

— Сгинуть не хочу. Бокал бы вина выпила.

— Тогда это... думаю, начнем с того, как звать будем друг друга, — он замялся.

— Ты слышал ведь. Я Рая, — холодно, отстраненно сказала старуха. — Чем не нравится?

— Не в том вопрос, что не нравится. Имя хорошее. Монашке вполне было подходящее. Сейчас только на нас взгляни. Не думаешь, что если мы где с другими людьми или кем иным окажемся, то...

— Согласна, — прервала она его. — Будет неудобно и часто глупо звучать.

— Так и я об том. Могут и неприятности какие возникнуть. Как говорил мой командир: «Всегда лучше перепотеть, чем недозарядить»! Слышала, наверное, есть там в мире разные: голубые, и цветные, и розовые, и... — он насупился.

Мужчина кивнул.

— Бог душу их знает какие. Но нам, думаю, лучше быть осторожней во всем. — Василий глубоко вдохнул. Сжал пальцы в кулаки. — Короче лучше зови меня не Василий. Зови Василина. А тебя буду Рай звать. Зарядили?

— Не знаю, что ты там заряжать хочешь. Но согласна. — Рая повернулась к нему и посмотрела в глаза. Чуть улыбнулась. — У тебя взор как у сильно нашкодившего кота, Васька!

— Но не твою я сметану сожрал, — буркнул он и ощутил непреодолимый зов. Крылья появились из спины.

— Пора служить любви, — Рай взмыл в небо.

— Женщина, — хмыкнула Василина. — Слушает явно не ушами. Ей служить смерти. А мне вечному слову веры... — вздох, и она взлетела.