Avril Lavigne - My Happy Ending (старая-добрая депрессивная и надрывная Аврилка... Что же еще слушать, когда твой мир летит ко всем чертям?)

Розали сидела на краю деревянного стола в школьном дворе, поставив ноги на скамейку, на журнале, защищавшем одежду от скопившихся на столешнице капель очередного дождя. Эммет сидел рядом, разыскивая в телефонном Интернете ответ на стоивший им очередной маленькой перепалки вопрос о том, кто же именно снял «Район №9»: Питер Джексон или не Питер Джексон. Неподалеку Элис пыталась сфотографировать ветку яблони, мерцавшую голубой пылью дождевой мороси, как бриллиантовой крошкой, и даже со своего места Розали слышала тихий шум музыки, гремевшей у нее в наушниках. Да, здорово Элис пытается заткнуть глотку своим мыслям... Необычно яркое и настойчивое солнце выбралось из-за редких тучек, обливая своим светом двор на радость выбравшимся подышать свежим воздухом ученикам, и Розали запрокинула голову и прикрыла глаза, подставляя лицо мягким апрельским лучам. Видимо, экран мобильного стал бликовать слишком сильно, и Эммет вышел из сети и убрал телефон в карман, так и не успев разрешить их кино-дилемму.

- С чего это вдруг солнце вспомнило о нашем городишке? - спросил он с улыбкой, посмотрев на Розали и, поймав пальцами собачку молнии ее куртки, потеребил ее.

Розали улыбнулась и, протянув руку, легонько погладила его по растрепавшимся от ветра волосам.

- Весна, - сказала она.

- Звучит неплохо. А что это? - с дурашливым удивлением и вниманием жаждущего открытий натуралиста в глазах спросил Эммет.

- Это когда все сначала тает, а потом цветет, - засмеявшись, ответила Розали. - По крайней мере так обычно бывает.

- А! У моей бабушки Стефани так бывает, и двольно часто: сначала она достает что-то из морозилки, и оно тает, а потом она забывает об этом, и на этом чем-то зацветает плесень. - Вполне невинно и искренне высказав всю эту чепуху, Эммет засмеялся.

Тоже рассмеявшись, Розали с напускной укоризной воскликнула:

- Какой неромантичный пример! - а затем, посерьезнев, неуверенно произнесла: - Это как с чувствами. Сначала что-то в тебе тает, холод отпускает, и потом, когда ты согреваешься, в тебе начинает расцветать что-то совсем новое и... красивое.

- М-м, - Эммет провел рукой по ее ноге до колена. - Кажется, начинаю понимать. Вы очень доходчиво объясняете, мисс Хэйл. Продолжайте, я внимательно слушаю!

Розали смущенно улыбнулась и отвела глаза, чувствуя себя очень неловко.

- Не смейся надо мной! Я знаю, я чепуху несу.

- Нет! Ты все правильно говоришь. Прямо как писатель или поэт. - Он улыбнулся ей как-то по-особенному нежно, должно быть растроганный тем, что она наконец-то несет всю эту романтическую глупость, как и положенно влюбленной девчонке. - Ну а как там дома? Может, скажешь все-таки, что у вас там: зима, осень, или все-таки грядет весна?

Розали помрачнела и нахмурилась, услышав этот вопрос.

- Там смены времен года давно не происходит, - бесцветным тоном ответила она. - Да мне все равно. Мне хватает того, что вне дома у меня весна, - с робкой улыбкой она взяла Эммета за руку и почти просительно взглянула ему в глаза, надеясь, что это положит конец обсуждению неприятной темы.

Но он, очевидно, не прочел в ее взгляде то, что должен был прочесть, потому что решил эту тему продолжить.

- Но это же не жизнь - в двух временах года одновременно. Все время от времени не ладят с родителями, но это же не длится вечно! Что угодно можно уладить, если попытаться, может, просто поговорить с ними... Знаю, ты ненавидишь эту тему, но... может быть зря? Может, мы вместе придумали бы что-нибудь, - убедительно, как ему казалось, сказал Эммет, погладив ее кисть большим пальцем.

- Я не хочу с ними говорить, - резко ответила Розали, внутренне сжавшись, как ощетинившийся колючками еж. - И о них говорить тоже не хочу. Не хочу выливать на тебя свои проблемы. И на жалость напрашиваться.

- Знаешь, Розали, - со вздохом сказал Эммет, - жалко мне тебя становится именно когда я слышу, что ты не хочешь на жалость напрашиваться. Ты можешь сказать хотя бы, чем они заслужили - или нет, не заслужили - то, чтобы ты с ними разговаривала?

Невесело усмехнувшись, Розали пробормотала:

- Ну знаешь, у детишек и их отчимов редко когда бывают хорошие отношения!..

Теперь взгляд Эммета стал совсем тяжелым и мрачным.

- Он тебя бьет? - быстро и сухо спросил он, и Розали на ум пришел следователь, допрашивающий запуганную жертву. - Или?..

Розали закусила губу, не зная, как объяснить ему то, что ей самой было очевидно и что она изо всех сил прятала ото всех. Она даже не могла ни подтвердить его догадку, ни опровергнуть ее, потому что он был и прав, и совершенно не прав одновременно. Но как это выразить?..

- Нет, - наконец сказала она, покачав головой, и тихо добавила, стараясь говорить весело и даже немного игриво: - Ты ведь никаких синяков на мне не видел, когда видел... все!..

- А как насчет тех синяков, которые ты прячешь не под одеждой? Которые у тебя внутри? Скажешь, их нет?

Розали не ожидала такого поворота разговора и инстинктивно защитилась от его попытки коснуться этих душевных синяков даже прежде, чем успела обдумать то, что делает, - грубостью.

- Какая разница? У всех есть свои синяки! Я же про твои тебя не расспрашиваю!

Эммет расцепил замок их пальцев и спрятал руку в кармане куртки.

- Ах да, точно! Нам ведь плевать друг на друга. К чему эти распросы!..

Холодок пробежал по всему телу от руки, которую он только что держал в своей. Розали понимала, что обидела его, и хотела было извиниться, исправить все, вернуть назад то чудесное весеннее настроение, владевшее ими так недавно, согласиться со всем, что бы он ни говорил, даже с тем, что чертов «Район» снимал Джексон, но собственная обида сдавливала горло, не давая говорить. Какого дьявола он спрашивает о том, что больно? Неужели не видит, что лучше не трогать эти ссадины, раз они все еще кровоточат?

Эммет тоже сидел, не шевелясь, чуть ссутулившись, как будто весенний ветер забирался своим холодом под куртку. Затем он встал, небрежно закинув на плечо свою сумку.

- Если бы ты спросила меня о чем-то, я бы ответил честно, как мог, - сказал он устало. - Но это не для тебя. Жалость не для тебя, доверие не для тебя. Объясни тогда, зачем вообще я тебе нужен? Зачем тебе нужен хоть кто-то, кроме самой себя?

Раздражение и разочарование, звеневшие в его голосе холодным железом, было невыносимо слушать. Розали чувствовала, что подошла к самой границе, что нужно прекратить этот глупый спор, пока не поздно, не усугублять то напряжение, которое и так постоянно сверкало опасными искрами, но ничего не могла с собой поделать, язык ей как будто не подчинялся, засталяя ее говорить и говорить все более непоправимые вещи.

- Ты отлично знал, что я такое, с самого начала, знал, что я не могу рассказывать о себе, и спать со мной тебе это не мешало!

Ей не хватило смелости даже посмотреть ему в лицо после этих слов, и только чтобы не дать ему ничего ответить, она сбивчиво пробормотала:

- Я же не спрашиваю тебя, что у тебя дома творится!..

- А может, было бы неплохо спросить хоть разок? - зло спросил Эммет. - Проявить к моей жизни хоть какой-то интерес?

- Ты думаешь, мне не интересна твоя жизнь? - Розали задохнулась от несправедливости этого обвинения, но не знала, как доказать ему, что это не так.

- Я думаю, тебе не интересно ничего, кроме собственного вранья.

Я не вру, хотела она крикнуть, и мне интересно все, что связано с тобой, - и не смогла, сказала вместо этого совсем другие слова.

- Тогда какого черта ты со мной, раз я так ужасна? У тебя полно знакомых и получше.

Эммет прищурился, и его глаза, казавшиеся ей самыми красивыми на свете из-за их светлой искренности и тепла, вдруг стали ледяными, бесчувственными... Она не смогла выдержать этот незнакомый взгляд.

- Сам не понимаю, - резко, почти презрительно бросил он.

Тупая боль ударила Розали в грудь, оборвав вздох хриплым спазмом. И, не думая о том, что делает, спятив от этой боли, она ощутила, как шевелятся ее губы, говоря:

- Вот и я тоже.

Никогда в жизни ей не было так невыносимо страшно, как в те секунды, что она смотрела ему вслед и знала, что он не обернется. Этот страх преодолел ее глухую, холодную обиду, и Розали, вскочив на ноги, хотела было побежать за Эмметом или хотя бы просто окликнуть его, остановить, но тут вдруг заметила, что вокруг полно людей, что они вовсе не одни во всей вселенной, как ей только что казалось. И вместо того, чтобы броситься за Эмметом и за всем тем, что он уносил вместе с собой, извиниться, все объяснить ему и как угодно исправить то, что случилось, Розали развернулась и, ни на кого не глядя, решительно зашагала в противоположную сторону. Вспомнив о том, что только что видела Элис где-то неподалеку, Розали едва ли не впервые в жизни ощутила то странное чувство, которое другие люди называют «желанием выговориться», и огляделась, ища взглядом малиново-золотой силуэт подруги, но ее уже не было во дворе - осталась только забытая на краю стола розовая фотокамера. И это было так обидно - что именно теперь, когда ей так нужно поговорить, нет никого, кто стал бы слушать.

Почти неделю, несмотря на так и не прошедший страх, одиночество и впитывавшиеся в подушку слезы по ночам, Розали не разговаривала с Эмметом, оправдываясь перед самой собой то тем, что это он виноват в их ссоре и потому это он должен все исправить, то тем, что виновата она и потому заслуживает все свое одиночество, слезы и страх. Но каждый день она бессильно и умоляюще надеялась, что Эммет все-таки сделает первый шаг, покажет, что тоже хочет вернуть то, что было, или хотя бы просто посмотрит на нее, перестанет вести себя так, как будто ее не существует, да и не существовало никогда... Но он этого не делал, и Розали нашла еще одно, пусть и мучительное, оправдание своему бездействию: если он ничего не делает, то ему ничего и не нужно, а раз так, то ей просто нет смысла делать что-то самой. Да, она могла бы извиниться. За что угодно, за все. И он тоже мог бы. Но... разве еще есть смысл верить этим бесконечным «прости»?

С этим горьким чувством, вонзившимся в сердце как острая щепка, Розали прожила еще неделю, каждый день загоняя его все глубже, и наконец больно стало настолько, что уже и обида, и гордость, и страх оказаться отвергнутой сделались на ее фоне почти не ощутимыми. Ничего не может быть хуже неизвестности, пусть уж лучше подтвердятся ее самые страшные предположения, чем и дальше мучиться от незнания! Этими рассуждениями Розали подбадривала себя, пока блуждала по пустым школьным коридорам вечером пятницы, дожидаясь, пока у Эммета закончится тренировка.

- Подожди, приятель, - гулким окликом голос Джеймса прокатился по коридору, ведущему от выхода из спортзала, и Розали невольно замерла, прислушиваясь. – Я, конечно, не прочь стать капитаном и все такое, но ты ведь знаешь, что тренер словами не бросается. Такими темпами он из команды тебя вышвырнет и глазом не моргнет. – Шаги двух человек, звучавшие до того, как Джеймс заговорил, стихли. – Может, уже наконец скажешь, что там у вас произошло с Розали?

- Моя игра с ней не связана, - буркнул Эммет. – Спасибо за участие, конечно, - саркастично усмехнулся он, - но тебя это не касается.

- Да ладно тебе! Все, у кого есть глаза, прекрасно знают, что вы с Розали играете в молчанку. И я не исключение. Ну так что случилось? – не отступал Джеймс. Эммет ответил не сразу, испытывая терпение не только друга, но и Розали, замершей у стены коридора, пересекавшего им путь.

- Я не знаю, - тихо и как-то беспомощно сказал он и снова замолчал так надолго, что Розали стала слышать стук собственного сердца так, будто оно билось прямо у нее в ушах. – Все нормально, пока мы не начинаем говорить друг с другом. Не болтать о всякой ерунде, а, ну знаешь, о семье там, об отношениях.

- Вы что, уже планируете создать семью? – удивленно и весело воскликнул Джеймс.

- Да нет же, придурок! – раздосадовано, но не зло осадил его Эммет. – О ее семье! О том, что я не знаю о ней. Раньше она всю ночь шаталась под дождем, но не разу не соизволила сказать мне, почему это лучше, чем спокойно спать у себя дома.

- Что? Она всю ночь нашего старого доброго города дождей торчала на улице? – уже без усмешки удивился Джеймс. – Знаешь, она реально чокнутая.

- Заткнись! Зачем вообще я тебе это рассказываю... - Снова зазвучали шаги, приближаясь к повороту коридора.

- Да погоди! – шаги остановились, скорее всего Джеймс удержал Эммета рукой. – Просто это странно. И что? Ты так и не узнал, в чем дело?

- Нет, - раздраженно ответил Эммет. – У нее с отчимом какие-то проблемы, но она мне не говорит. С ней сложно. Она как будто все время... защищает свою территорию. Пока я милый и пушистый и не захожу на нее, все нормально. Но стоит только заговорить о том, почему она иногда бывает чернее тучи, она рычит на меня, и все тут же рушится, и приходится начинать все сначала, и...

- Тебе это так важно?

- Да, мне не наплевать на то, что с ней происходит! Но иногда хочется, чтобы было наплевать. Розали вообще, по-моему, счастлива, только когда одна и прячется от всего мира. А мне это не нужно. - Он на секунду замолчал, а потом договорил каким-то безжизненным, почти не своим голосом: - Она депрессивная, неприступная и ледяная лгунья. С ней... тяжело.

- Так какого хрена так хандрить из-за нее? Радуйся, что легко унес ноги! - недоумевающе воскликнул Джеймс.

Эммет что-то ответил ему, Джеймс, кажется, усмехнулся, но Розали не слышала слов, спасаясь бегством от встречи, на которую совсем недавно надеялась, подгоняемая обидой, злостью и разочарованием не только в Эммете, но и в себе.

Той ночью она так и не смогла заснуть - наверное оттого, как же исступленно мечтала это сделать, чтобы наконец перестать думать о том, что услышала в том проклятом коридоре. На следующий день в школе она сделала вид, что не услышала, как Эммет зачем-то поздоровался с ней, пересела от него на другой конец класса на занятиях и перестала ходить в столовую на ланч. Все стало точно так же, как было раньше, до того, как он появился в ее жизни, но теперь она не могла этого выносить, не могла даже поверить, что жила так раньше, в этом отчужденном и пустом одиночестве. Так бывает, когда, проведя весь день на холоде, на несколько минут забежишь в теплый дом, а затем снова выйдешь на улицу - мороз, прежде почти не ощутимый, режет разнеженную кожу как ножом.

Шло время, и это ощущение холода проникло из чувств во все ее тело, но ни одежда, ни одеяло, ни теплая еда - ничего не помогало с ним бороться, и однажды, заметив в кармане куртки Кинга пачку сигарет, Розали вспомнила подлую выходку Виктории, с которой все и началось... Горячий и едкий дым, заполняя легкие душным и жгучим жаром, создавал короткую иллюзию тепла, а мысль о том, что она делает это как будто назло своему прошлому, в котором даже мысль о том, чтобы курить, не приходила ей в голову, как-то по-злому веселила Розали. Особенного аппетита у нее не было и раньше, а сигареты уничтожали и тот, что оставался, одежда висела на ней, как на вешалке, черты лица заострились, но если прежде даже худоба ее как будто украшала, то теперь, глядя на себя в зеркало, Розали видела только... Впрочем, не так уж и часто она на себя смотрела. Это зрелище было неприятным.

Временами, когда полусумасшедшая, ожесточенная решимость жить дальше, ни о чем не вспоминая, преодолевала ее замороженное оцепенение, Розали пыталась заняться учебой, ночи напролет просиживала над учебниками, изо всех сил заставляя себя думать о будущем, об экзаменах, об университете, но вместо алгебраических формул и дефиниций испанских слов думала о том, как в библиотеке она делала за Эммета испанский, а он дремал, уронив голову на стол, о том, как она дожидалась его с тренировки, чтобы он проводил ее домой, потому что тогда эта дорога не казалась ей такой унылой и мрачной, о том, как он всегда, как будто в память о том, что было в их первый раз, целовал ее колено перед тем как... О том, как уговаривал ее съесть побольше этими глупыми «за маму, за папу, за бабушку с дедушкой»... От этих воспоминаний было не избавиться, и они раз за разом в щепки разносили тот хлипкий стерженек в ее душе, который она безнадежно пыталась восстановить, чтобы хоть как-то выдерживать свою опустошенную жизнь. Ни в чем больше не было смысла. Зачем нужна внешность, знания и университетский диплом, если сама она не нужна? Эта безнадежность захватила ее, как болезнь, прорываясь во всем, что она делала. Оценки, работа, подруги - все скатывалось по наклонной, рушилось, портилось. Розали ни с кем не общалась и не пыталась расспрашивать кого-нибудь о том, как теперь живет Эммет, но иногда, украдкой глядя на него с последней парты на уроках или сквозь заполнявшую школьные коридоры толпу, она подло надеялась увидеть, что и у него все так же валится из рук, как у нее, что ему так же плохо... Но не видела этого. Он выглядел таким же спокойно-веселым и уверенным, каким был всегда, вокруг него по-прежнему роились друзья и приятельницы и, судя по его ответам у доски, проклятые, ядовитые, ненавистные воспоминания о всем том, что было между ними, отнюдь не мешали его учебе. И это было настолько больно, как если бы она ежеминутно видела его с другой девушкой. Хотя до этого наверняка недолго осталось - Виктория все время была с ним рядом, а он вовсе и не стремился избегать ее общества...

Розали ненавидела себя за свой подлый, жалкий эгоизм, но никак не могла прекратить чувствовать себя так плохо от зрелища того, что у него все хорошо. Ведь это означало конец, окончательный и безвозвратный. Пока есть боль, есть жизнь - жизнь тех чувств, в которых он ей признался так рано, а она так поздно. В ней эта жизнь еще была, потому ей и было так больно, а вот он уже шел дальше, и никакая любовь не цеплялась за его ноги своими липкими ядовитыми побегами, не давая двигаться. Если бы Эммет хоть на секунду позволил ей подумать, что с ней ему было все-таки лучше, чем без нее, Розали бы извинилась за то, какой резкой, закрытой и мрачной была, за то, что не ценила его, как должна была, что не понимала его и не хотела понимать, пообещала бы никогда больше не лгать и не сбегать от него за стены своего защитного холода... Что угодно сделала бы, только бы все исправить. Она понимала теперь, что была сама виновата, но ему больше не нужны были ее извинения.

На начало мая была назначена последняя и важнейшая игра сезона, определявшая победителя в баскетбольном кубке всего округа. Почему-то Розали думала об этом как о каком-то рубеже, о дне, когда решится судьба не только кубка, но и ее собственная судьба. Может быть, она надеялась, что, счастливый выигрышем или расстроенный поражением, Эммет сделает к ней шаг, что победа развяжет ему язык, как алкоголь, или поражение толкнет его искать утешения, и он скажет ей... хоть что-нибудь. С этими чувствами Розали сидела на скамейке между Элис и Беллой, глядя с трибуны школьного стадиона на головокружительное мельтешение черно-бело-красных силуэтов танцующих черлидеров во главе с Марией. Перерыв между вторым и третьим таймами заканчивался, и сокрушительно победоносный счет на табло, воодушевленные возгласы болельщиков и зажигательные танцы Марии и Ко недвусмысленно говорили Розали о том, что ее ожидания, ее мерзкая эгоистичная надежда на то, что Эммет будет играть хоть немного хуже обычного, выдавая этим свое состояние, не оправдались. От разочарования и от яростной злости на себя за то, что смеет быть разочарованной этим, Розали с трудом удерживала слезы, а необходимость выглядеть спокойной и всем довольной, чтобы избежать расспросов подруг, только усиливала желание разрыдаться, закричать во весь голос, выпустить из себя свое отчаяние, от которого сердце болело физически.

- Эй, ты в порядке? - спросила не в меру внимательная Элис, сосредоточенно вглядываясь ей в лицо.

Розали покачала головой, вымученно улыбнулась и хотела что-то ответить, но на вдохе грудь вдруг пронзило острой, как лезвие, болью, и она задержала дыхание, надеясь, что сейчас станет легче, и она сможет ответить. Так часто бывало в последнее время - должно быть, ее образ жизни нельзя было назвать особенно здоровым - но быстро проходило. А сейчас легче не становилось, она уже едва могла дышать сквозь эту внезапную пронзительную боль, исколовшую ей грудь как будто десятками булавок.

- Я выйду... подышать, - еле слышно пробормотала Розали, пытаясь тратить поменьше воздуха и, поднявшись со скамейки, торопливо пошла по проходу между рядами к дверям зала.

Боль усиливалась. За спиной раздался свисток судьи, волна голосов болельщиков обеих команд хлестнула Розали по ушам, а ей вдруг стало страшно. Страшно оттого, что все вокруг так ликующе живы, а она погибает. Кусая губы и прижимая руку к груди, она шла вперед и все пыталась уговорить себя не нервничать и не бояться, верить в то, что спазм сейчас отпустит и она снова сможет дышать, но слезы уже бежали по щекам, а горло сжимала судорога подкатывающего рыдания, отбирая последний остававшийся в легких воздух. Короткой вспышкой в мыслях мелькнуло воспоминание - папа ведь умер от порока сердца... Но с ним было так много любивших его, у него была она, и мама, и... Как же так получилось, что она умирает одна? Розали всхлипнула, и внутри как будто что-то лопнуло, словно слишком сильно надутый воздушный шар. Удар боли сквозь грудь - и ничего.

___________________

И снова неизменное спасибо милой Noone за неоценимую помощь и поддержку! Эммет без тебя был бы не Эмметом.