Ты можешь быть плотью, а дьявол — пламенем.
Изящным будешь, а дьявол хромым.
Сиять безупречностью можешь, а дьявол — во мрак погружать,
Но лучше я с ним пойду танцевать.

Гермиона не проводила этот вечер, одиноко сидя в тёмном, насквозь продуваемом углу бального зала, как опасалась.

Она проводила его, одиноко сидя в кабинке туалета.

Время от времени дверь общей туалетной комнаты отворялась, впуская внутрь рокот оживлённых бесед и мягкие волны вальса, гулким эхом многократно отражавшиеся от мраморных стен её камеры добровольного заключения.

Закинув ногу на ногу, она изо всех сил стиснула и без того плотно прижатые друг к другу бёдра: между ними ощущалось недвусмысленное покалывание, вспыхнувшее ещё тогда, когда Люциус подкараулил её в начале недели, и с тех пор лишь неуклонно нарастающее.

Как, чёрт возьми, она собиралась держать себя в руках во время танца с ним, если от одной только мысли о том, что он прикоснётся к ней, Гермиону с ног до головы пробирала сладкая дрожь?.. Его руки на её талии… вот они притягивают совсем близко, заставляя каждой клеточкой льнуть к его крепкому, сильному телу… и его соблазнительный запах, что исподволь окутывает…

Гермиона не знала, хватит ли у неё сил выстоять. Казалось, она самопроизвольно вспыхнет при первом же его прикосновении.

«Чёрт, чёрт, чёрт бы его побрал! — в отчаянии выругалась она, пытаясь побороть тоскливое ощущение, что никогда и ни с кем больше не почувствует такого оглушительного удовлетворения, как с ним.

Чего только не придумывала и не делала Гермиона, чтобы выбросить Люциуса из головы: запоем читала книги, оттачивала владение палочкой и совершенствовала выполнение заклинаний, занялась готовкой, увлеклась йогой… Да что там! Она даже самолично отдраила всю квартиру со столовой тряпкой в одной руке и пульверизатором жидкого моющего средства в другой, чёрт побери… Но всё оказалось зря: Малфой так прочно угнездился там, в её голове, словно был единоличным владельцем этого места.

Но хуже всего приходилось ночами. Стоило только Гермионе сомкнуть веки, как в ту же секунду Люциус нависал над ней, накрывал собственным телом и врывался в неё, до отказа заполняя собой, и чем крепче она зажмуривалась, тем ярче сверкали насмешкой серебряные глаза Малфоя. Даже замысловатые фантазии о нагом мускулистом игроке в квиддич не помогали избавиться от него. Всякий раз, как Гермиона касалась себя там, Люциус мгновенно заполнял собой её разум также тщательно и полно, как до этого заполнял её тело, напрочь вытесняя любые мысли… Не оставалось ничего кроме крепких мускулистых конечностей, серебряного взгляда и шёлка волос. Его волос. Скользящих по её бёдрам…

«О, Боже…»

— Ублюдок, — тихо пробормотала взвинченная Гермиона себе под нос. — Почему, ну, почему я должна танцевать с ним? Ненавижу его!

Но конечно же, её своевольное тело, совершенно очевидно перепутало «ненавижу его» с «невероятно хочу его».

Потребовалось всего лишь одно мгновение — один застывший испуганный взгляд на них — чтобы вынудить Гермиону сломя голову броситься в нынешнее своё укрытие.

«Разве смогу я встретиться с ними лицом к лицу? Где найду силы посмотреть в глаза ей?»

Когда они величаво вплыли в бальный зал, не осталось ни малейших сомнений относительно того, что за личности скрываются под масками. Даже если бы их не выдавали гривы белокурых волос оттенка первого снега (которые, конечно же, сразу бросались в глаза), это непременно сделала бы явная, неприкрытая роскошь их богато украшенных костюмов.

Это была демонстрация диковинного, абсурдного великолепия: пышно вздымающаяся пена белого шёлка; переливающийся всеми оттенками павлиньего пера бархат; изысканное, словно сотканное из чистого золота кружево — всё мерцало, усыпанное бесподобными драгоценными камнями, а из каждого шва проливались каскады оборок и воланов. И это был всего лишь наряд Люциуса!

Гермиона мгновенно вспомнила Людовика XVI и Марию-Антуанетту: наверняка именно так эти маггловские монархи выглядели бы, если бы имели доступ к магическим модификациям одежды. На оба костюма были наложены искусные дорогостоящие чары с тонкими индивидуальными настройками. Фарфоровые маски зачаровали таким образом, что они точно копировали выражение лиц владельцев. Неудивительно, что эти потрясающие произведения искусства скрупулёзно демонстрировали неукротимое высокомерие одного и ледяную надменность другой. Выполненные в едином стиле мантии Малофев были затейливо расшиты шёлковыми, в цвет золота стежками, которые сами собой непрерывно то распускались, то вновь прошивали ткань, складываясь в разнообразные знаменательные картины средневекового колдовства. Лихо изогнутые поля чёрной треуголки Люциуса украшали три павлиньих пера, плавно менявших цвет. Что же касается Нарциссы, то её причудливо завитые и уложенные волосы оплетала сапфирового цвета лента, украшенная филигранно выполненными и соединёнными между собой бабочками, которые периодически вспархивали над её головой, напоминая в этот момент венок из маргариток, а затем вновь опускались на своё шелковистое ложе.

Никогда прежде Малфой не выглядел настолько великолепным и внушительным, а Нарцисса не казалась более прекрасной и холодной…

Непроизвольно скривив рот в горькой гримасе отчаяния, упавшая духом Гермиона уставилась на лежащую на коленях маску. У неё ушла целая неделя на то, чтобы окончательно определиться с костюмом! После мучительных сомнений она решила пойти на маскарад в образе Пердиты Плимсоль — знаменитой активистки по отстаиванию прав ведьм. Таким образом Гермиона хотела сделать заявление. Донести до него. Напомнить себе. Что она — независимая умная ведьма, и ей вовсе не нужен какой-то там волшебник, чтобы быть полноценной и успешной…

Но теперь… теперь весь её замысел казался ужасной ошибкой. Эта пуританская чёрная мантия и строгое серое головное покрывало, по виду напоминавшее монашеский плат, выглядели примерно такими же соблазнительными и манящими как… как… ноль, пустое место, ничто. В буквальном смысле. Ничего привлекательного ни в наглухо затянутом шерстяном одеянии, ни в её маске с благочестиво поджатыми в куриную гузку губами не было.

«О чем я только думала? — угрюмо вопросила Гермиона саму себя. — Это же просто глупость, граничащая с мазохизмом».

Её мрачные размышления прервал громкий бой стоящих в вестибюле часов, торжественно возвестивших о том, что уже восемь вечера.

Вздрогнув от неожиданности, пришедшая в себя Гермиона поняла, что целых полчаса провела, просто тупо сидя в туалетной кабинке. Буквально потеряла полчаса собственной жизни! Как и абсолютно все ощущения в одной из ягодиц.

И вдруг она одним махом прикончила свои метания.

— Чем я тут занимаюсь? — воскликнула вслух, разгневанная в равных пропорциях на себя и на того мужчину, который, в первую очередь, и вызвал весь этот беспорядок в её голове. — Почему я прячусь здесь от него? Если что, это он должен прятаться от МЕНЯ!

Она вскочила на ноги и начала яростно растирать онемевшее полупопие, возвращая его к жизни.

Гневные мысли кипели и пузырились в её голове, словно вулканическая лава во время извержения.

«Если Малфой решил, если только хотя бы на мгновение подумал, что я позволю ему командовать мной и запугивать... Что ему удастся заставить Гермиону Грейнджер чувствовать себя… никчёмной грязнокровкой (кстати, именно этим словом он закончил разговор со мной!), тогда его ждёт сюрприз! Каков там был его ответ, когда я сказала, что никогда больше не пересплю с ним? «Спасибо Салазару за это?» Ух-х, вот же скотина! Да как он посмел отвергнуть меня?! Я отвергла его ПЕРВОЙ! — (хотя всё, о чём она могла думать сейчас, так это о том, как он набрасывается на неё, притискивает к стене и берёт практически силой!) — Ох, заткнись, заткнись, мой разум! Всё это сейчас совершенно неуместно! Малфой НЕ ИМЕЛ ПРАВА притворяться, что ему всё равно!.. И ещё пожалеет об этом!»

Гермиона с грохотом распахнула кабинку, набросила на дверь, ведущую в коридор, запирающее заклинание, затем, бормоча длинную цепочку красочных ругательств, начала лихорадочно срывать с себя головной покров и мантию, пока наконец не осталась только в алой комбинации.

Вытащив из беспорядочно лежащей у её ног груды тканей палочку, она задумчиво осмотрела своё скудно одетое отражение, оценивая потенциальную возможность трансфигурации невесомого белья.

— Ах, они, значит, хотели увидеть «знаменитостей из истории магии», не так ли? — адресовала Гермиона самой себе вопрос, и её глаза буквально запылали от сверкавшей в них ярости. — Ну что ж, мы им покажем их грёбаную «знаменитость»! — она решительно откинула с лица прядь волос и крепко сжала в кулаке палочку, заявив: — Мы будем Гермионой Джин Грейнджер! И мы ещё посмотрим, кто отвергнет того!

А потом, поскольку она была именно Гермионой Джин Грейнджер, и грамматика оставалась по-прежнему намного более важна, чем вся имеющаяся в мире необузданная ярость, поправила саму себя:

— …я имела в виду «кого».



Спустя считанные минуты Гермиона была готова. Гнев подействовал на неё как катализатор, горечь негодования помогла сосредоточиться: после нескольких лаконичных взмахов и отрывисто произнесённых заклинаний она чувствовала себя (и выглядела) совершенно новой ведьмой.

На самом деле добиться этого оказалось не так уж сложно. Кружевные цветочные акценты комбинации стали основным мотивом платья, их стебли льнули к её телу, цепляясь, словно какое-то вьющееся растение, поднимались вверх, разрастались вширь, чтобы оплести и благоразумно прикрыть определённые, наиболее интересные части её фигуры, но оставляли отчаянно мало простора для воображения. Довольно распространённое, но эффективное заклинание усыпало платье блёстками, которые мерцали и искрились при малейшем движении.

Правда, её наряд не попадал в категорию официальных «правильных» мантий и маскарадных костюмов, и никакие магические чары, за исключением мерцания, его не украшали. Но на самом деле, главное достоинство этого платья заключалось в ином. Оно мало что прикрывало. Оно не пыталось спрятать её тело. И, совершенно очевидно, не походило на одежду человека, испытывавшего чувство вины.

Сначала Гермиона склонялась к пятнадцатисантиметровым шпилькам, но, поразмыслив, отвергла подобную идею, потому что последнее, чего она хотела, — это собственное фото в завтрашних газетах, на которых она в прямом и переносном смысле ударяет в грязь лицом, а на заднем плане довольно ухмыляются Люциус и Нарцисса. Её воображение тут же представило ехидные заголовки:

«Задавака Грейнджер валяется в ногах: министерская любимица оступилась и рухнула!..»

«Поосторожней с колдовством, Гермиона! Эти туфли так же ненадёжны, как и их хозяйка!»

Она невольно вздрогнула. От этих чудовищных картин у неё свело живот, и она поспешно сменила обувь, уменьшив каблуки до десяти сантиметров.

Её маска стала лёгкой и стильной. У прежней Гермиона сразу же отсекла нижнюю половину заклинанием Диффиндо, затем несколько изменила форму, а оставшуюся часть временным заклинанием покрыла позолотой. Раздражённо сморщила носик, представив презрительную ухмылку Люциуса, глумящегося над тем, что она воспользовалась дешёвой «временной алхимией». Потому что сомневалась в том, что у него хоть когда-то возникала необходимость опуститься до подобных низменных ухищрений… но тут же успокоила себя:

«Со стороны всё выглядит очень даже уместно и достойно, тем более, что эффектное, яркое сочетание тёмных волос и алого платья смотрится просто шикарно… Так что к чёрту этого треклятого Малфоя!»

Позаимствовав из стоящей рядом с раковиной вазы пару роз, она трансфигурировала их в два длинных изысканных золотых пера, осторожно воткнула в копну буйных кудрей, прикрепив так, чтобы они весьма соблазнительно спускались вдоль её обнажённой спины, и улыбнулась. Люциус сколь угодно мог изображать из себя напыщенного, красующегося павлина, вот только она сегодня стала Жар-птицей. И собиралась заставить его гореть заживо.

«И-и-и последний штрих».

Взмах, и в руках Гермионы оказалась призванная из клатча заклинанием Акцио алая помада (такого же цвета, что и та, которую она столь удачно использовала в тот день в зале заседаний), которой без тени раскаяния щедро накрасила губы.

«Ну, если это не пошатнёт его самообладание, тогда уж и не знаю, чем ещё его можно распалить».

Она пару раз крутанулась перед зеркалом, со всех сторон рассматривая собственное отражение. Удостоверилась, что даже в маске никто не смог бы принять её за кого-то другого и удовлетворённо подумала:

«Неплохая работа, Гермиона. Очень даже неплохая. А теперь пора пойти и потанцевать с дьяволом».



Прикрываясь проходившим мимо официантом, она незаметно проникла в бальный зал и укрылась за разросшимся комнатным папоротником.

Раздвинув его листву, Гермиона сразу заметила, что Малфои разошлись в противоположные стороны и теперь, разделённые вальсирующими в центре зала парами, наслаждались общением.

Нарциссу окружало колышущееся море восторженных магов, над поверхностью которого, в самом центре, словно высокий белый буй, торчала её излишне вычурная причёска в стиле «помпадур».

Люциус скучал возле стойки бара, обозревая толпу с привычной насмешливой невозмутимостью, время от времени скупо и односложно отвечая паре дерзких ведьм, тщетно пытавшихся привлечь его внимание. Гермиона заметила, что он, едва сдерживаясь, периодически бросает хмурые взгляды на входные двери, и то, что он высматривает… ждёт её, приводило просто в восторг. Ей оставалось только поблагодарить счастливую звезду (под которой она, видимо, родилась), что он не узнал её в том отвратительно невзрачном монашеском покрывале.

Шермиона вынуждена была признать, что министерство постаралось на славу, отлично обыграв тему Истории Магии: огромные, искусно созданные ледяные скульптуры прославленных ведьм и магов во всём великолепии красовались перед каждым окном, омываемые лунным светом; стены украшали грандиозные, многократно увеличенные проекции отрывков из их биографий и самых знаменитых цитат. Всё, что только могло сверкать в свете тысяч крошечных свечей, плывущих над толпой, искрилось и сияло. Кроме того по всей комнате горели волшебные светильники, работавшие на сложных и дорогих заклинаниях. Струнный квартет обеспечивал совершенное исполнение популярных в магическом мире вальсов, слегка усиленных заклинанием, чтобы доноситься до самых дальних углов огромного бального зала.

Гермиона подумала, что всё вокруг выглядит столь же роскошно и грандиозно, сколь и чванливо и самодовольно.

— Ну что ж, девочка, — пробормотала она самой себе, — пришло время слегка встряхнуть это великосветское болото.

Отпустив листья папоротника, она смело вышла из-за него и, высоко подняв голову, плавно скользнула в собравшуюся толпу, соблазнительно покачивая бёдрами.

Её внезапное появление было встречено рябью скандальных шепотков. На Гермиону со всех сторон таращились самыми разнообразными взглядами: похотливыми, восхищёнными, ревнивыми, неодобрительными… Она заметила даже несколько искренне недоумённых от людей более пожилого возраста, которые, предположительно, никогда раньше в глаза не видели маггловской одежды (если только, конечно, это невесомое полупрозрачное платье действительно могло считаться одеждой). Гермиона умирала от желания посмотреть, каким именно взглядом на неё сейчас, возможно, пялится Люциус, но старательно отводила глаза.

Недалеко от танцующих пар она увидела замершего с полным бокалом шампанского в руке довольно симпатичного молодого мага с тёмными вьющимися волосами, взгляд которого выражал что-то очень похожее на обожание безумно влюблённого подростка. Она одарила его самой приветливой из арсенала имеющихся улыбок… и почти в то же мгновение её осенила замечательная идея…

«Хм, да, ты прекрасно подойдёшь».

— Это шампанское выглядит божественно, — протянула она, стараясь изобразить соблазнительную хрипотцу, хотя подозревала, что голос звучит так, словно у неё ларингит. — Земляничное, не так ли? — с этими словами Гермиона вытянула бокал из его трясущейся, судорожно стиснутой руки, и тут же осушила его тремя не очень изящными глотками.

Как только в бокале не осталось ни капли, он расправил маленькие крылышки и улетел. Скорей всего, на кухню, чтобы его почистили.

— Как, говоришь, твоё имя? — спросила Гермиона, хотя прекрасно помнила, что молодой человек до сих пор не произнёс ни слова.

Покраснев до самых корней волос, симпатичный маг пробормотал своё имя, но будь она проклята, если смогла разобрать, что он там промямлил. Полгода назад Гермиона, возможно, и сочла бы подобную «щенячью» любовь довольно милой, но сейчас боролась с очень сильным иррациональным желанием залепить этому слюнтяю хорошую оплеуху. Однако была уверена, что Люциус наблюдает за ней, и не хотела тратить драгоценную возможность досадить ему.

— Ну? Мы идём танцевать или нет? — несколько резковато спросила она, мгновенно забыв о необходимости изображать соблазнительницу.

По счастью, к молодому человеку, казалось вернулось утраченное ранее самообладание, и со смешанным выражением крайнего ликования и благоговения на лице он вовлёк её в танец.

Его движения мало походили на вальс. Скорее на неуверенное, неловкое шарканье ногами по полу. Казалось, он боялся, что если прикоснётся к партнёрше, она в тот же момент исчезнет, лопнув, как мыльный пузырь. А ещё Гермиона поняла, что это она ведёт его в танце, а не наоборот. Но уловка всё же сработала.

Восемь секунд. Гермиона отсчитала ровно восемь секунд, а затем темноволосого стесняшку бесцеремонно оттолкнули в сторону, и Малфой сжал её в очень крепких объятьях, причём лицо его (вернее маска) было мрачнее тучи. Первое прикосновение к Люциусу, подобно разряду молнии, насквозь прошило всё её существо. Это был как раз тот момент, которого Гермиона ужасно боялась много дней и которого отчаянно желала ровно столько же мучительных ночей. Она в одно мгновение вспыхнула, загорелась, запылала и тут же расплавилась… но каким-то чудесным образом всё же сумела взять себя в руки, вернуть испарившееся самообладание и придать чертам лица выражение прохладного удивления.

— Что это ты делаешь? — изобразив саму невинность, спросила она. — Я, между прочим, танцевала с этим молодым человеком, — и красноречиво выделила голосом слово «молодым».

— Кто он? — мрачно пробормотал Малфой, умело (хотя и не особенно осторожно) втягивая её в вальс.

Сердце Гермионы запело, а по телу прокатились волны звенящего восторга.

«Значит, он отверг меня? Чёрта с два!»

— О… он? — переспросила она рассеянно. — Просто знакомый. Такой милый мальчик, мне очень нравятся его волосы…

— Скажи мне его имя, — неотступно требовал Малфой.

— Никак не вспомню…

После этого он даже встряхнул Гермиону, со стороны почти незаметно, но довольно ощутимо, всё так же продолжая элегантно маневрировать между кружащими рядом парами, и прорычал ей на ухо:

— Скажи его имя, или я сломаю ему шею.

Несколько обеспокоенная силой его гнева и на самом деле встревоженная угрозами в адрес ни в чём не повинного молодого человека, она выпалила:

— Не знаю! Я никогда раньше его не встречала!

Он не ответил, но Гермиона буквально почувствовала, как потихоньку раскручивается спираль сковавшего Люциуса напряжения, и его тело, так властно прижимавшееся к ней, постепенно расслабляется. Она взглянула ему в лицо и увидела, что маска вновь приняла привычно учтивое, невозмутимо высокомерное выражение.

«Ха! Ладно, посмотрим, сколько он продержится на этот раз», — подумала Гермиона и приторным, буквально сочащимся сарказмом голосом пропела:

— Мне нравится твой костюм, Люциус. Дай угадаю… Ты здесь находишься в качестве ювелирной шкатулки собственной жены?

Уголки его губ приподнялись в ухмылке, а в глазах, сверкнувших сквозь прорези маски, явственно читалось: «Вызов принят».

— Благодарю вас, дорогая, — вкрадчиво прошелестел Малфой. — Хотел бы вернуть вам комплимент… — он плавно раскрутил её в сторону, затем, продолжая вращать, вернул обратно и, крепко прижал к себе, добавив: — Но вы выглядите так, словно приобрести минимум ткани, необходимый для создания хотя бы одного полноценного предмета одежды, вам оказалось не по карману.

Её снова накрыло раздражение, но на этот раз не столь мощно: она чувствовала слишком сильное головокружение, чтобы отдаться ярости полностью. Его одеколон, отличавшийся от привычного более густым пряным ароматом, и излишне крепкие объятья не давали ей не только нормально вздохнуть, но и трезво обдумать ответ.

— О… нет, — удалось возразить Гермионе, пробившись сквозь головокружение и туманившую сознание пелену ярости. — Я представляю здесь самую известную ведьму, какую только знаю, — себя.

В ответ Малфой рассмеялся, в равной степени насмешливо и одобрительно, и она вздрогнула, почувствовав, что его ладонь как бы случайно скользнула с её талии ниже, на изгиб ягодицы, а он почти ей в губы выдохнул:

— Ах ты дерзкая, самоуверенная, неисправимая девчонка…

— Изо всех сил стараюсь быть лучшей, — слабо промямлила Гермиона, возблагодарив Мерлина за то, что журналисты появятся после того, как все снимут маски: она вовсе не была уверена, что ей хватит сил и выдержки не свалиться в обморок.

И очень кстати оказалось то, что наряд Люциуса украшало несметное количество оборок и воланов, потому что даже они не помешали ей отчётливо ощутить, как одна твёрдая часть его тела настойчиво вжимается в заметно повлажневшее местечко пониже её живота.

Отчаянно пытаясь взять себя в руки, Гермиона попробовала отстраниться от него (правда, без особого успеха, потому что Малфой по-прежнему сжимал её в объятьях, словно в тисках) и пробормотала:

— Знаешь, Люциус, некоторое люди на самом деле находят показуху и хвастовство вульгарными. Но ты вряд ли знаком с выражением «меньшее лучше большего».

— Не согласен, — ответил он и так резко развернулся, что ей пришлось последовать за ним, чтобы не упасть. — Я считаю, что эта лицемерная фраза служит оправданием тем ханжам, которые не имеют «большего». А у меня, как вам известно, его с лихвой.

Гермионе на это даже возразить было нечего. Что правда то правда: его «большее» имело внушительные размеры.

«…да, — согласно вякнул откуда-то предатель рассудок, — как раз такие, какие ты в состоянии принять».

«О, нет! Только не ты снова! — тут же отругала она его… то есть себя. — Хватит объединяться с телом! Против вас обоих я не выстою!»

— Никакие деньги не помогут тебе найти друзей, — заявила она, изо всех сил пытаясь держаться с Люциусом холодно.

На его маске отразилось что-то среднее между презрительной усмешкой и самодовольной ухмылкой.

— Может и нет. Но они несомненно купят их.

— Меня они не купят, — возразила Гермиона.

Малфой снова засмеялся.

— О, я не имел в виду, что собираюсь покупать вас, мисс Грейнджер… — произнёс он голосом сладким, как расплавленный шоколад. — Вы… осмелюсь сказать… сами прибежите… и кончите по первому требованию.

«Ох, чёрт! Н-н-н-н-г… Проклятье!».

От этих слов температура вспыхнувшего внутри желания взметнулась до невероятных высот, заставляя её буквально извиваться в руках Люциуса.

— Ха! Мечтай об этом! — яростно зашипела Гермиона, потому что ей просто необходимо было каким-то образом выпустить этот обжигающих жар наружу, иначе она наверняка взорвалась бы. — Я предупреждала, что никогда больше с тобой не пересплю, и говорила серьёзно! А теперь отпусти меня!

Она дёрнулась, попытавшись вырваться, но Малфой ещё сильней вцепился в её запястье, а его маска вдруг полыхнула негодованием и гневом.

— Никто и никогда не бросал меня посреди танца, — глухо проворчал он, — тем более мелкая грязнокровная выскочка, чуть ли не вполовину моложе меня, — и снова повёл её через сложную последовательность танцевальных шагов.

У Гермионы не осталось другого выбора, кроме как подчиниться, но щёки её заполыхали от чувства собственного бессилия и желания взбунтоваться. Метнув в Люциуса яростный взгляд, она повторила:

— Я не стану спать с тобой, даже если… если…

Угрюмое выражение растаяло с маски без следа, тут же сменившись озорным весельем.

— Даже если я останусь последним мужчиной на Земле? — продолжил Малфой.

— В точку! — раздражённо фыркнула Гермиона, не в силах поверить, что за считанные секунды ему удалось довести её от сдержанной холодности к состоянию кипящего чайника. — И хочу, чтобы ты знал: будь мы сейчас одни, я бы тебя так прокляла, что ты бы только завтра в себя пришёл!

— Если бы мы были сейчас одни, — тихо, почти ласково протянул Люциус, — завтра ты сказала бы мне «спасибо».

Гермиона от ярости аж заикаться начала:

— Я-я?.. С-спасибо?.. Тебе?..

Она была так близка (так близка!) к тому, чтобы ударить белокурого мерзавца коленом в пах, но… музыка внезапно оборвалась, и Малфой выпустил её их капкана объятий. Кипя от злости Гермиона наблюдала за тем, как он выполняет невероятно элегантный, полный издевательской насмешки поклон. Она чувствовала растерянность. Бурлящие внутри эмоции сбивали с толку: вызванный его ревностью триумф растворился без следа при виде несокрушимой убеждённости Люциуса в том, что он имеет на неё исключительные права, и в том, что она легко поддастся его влиянию.

Но, похоже, Малфой ещё не закончил подливать масло в огонь обид и оскорблений, потому что, ведя её с танцевальной площадки, он вкрадчиво пробормотал:

— Мисс Грейнджер, позвольте мне поднять перчатку, которую вы так безрассудно бросили к моим ногам.

Она подозрительно посмотрела на него.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, — повторил Люциус, насмешливо улыбаясь, — что предлагаю вам пари… Если, конечно, у вас на самом деле хватит отваги принять его.

О, это был мастерский удар: поставить под сомнение её смелость! Он точно просчитал, как добиться её согласия. Гермиона знала, чего добивается Малфой, и знала, что он знает, что она знает. И хотя разум буквально кричал ей: «ЭТО ЛОВУШКА!», с губ уже сорвалось:

— Какое пари?

— Я хочу, чтобы вы поблагодарили меня.

— Никогда, — прорычала она сквозь стиснутые зубы.

— Да-а… вы поблагодарите меня… и случится это прежде, чем закончится сегодняшнее мероприятие, — проигнорировав её взбешённое фырканье, Люциус учтиво продолжил: — Если вы выиграете, даю слово, что добровольно откажусь от должности в Совете и никогда больше не побеспокою вас неугодным присутствием.

Гермиона с минуту переваривала предложенную им перспективу, разрываясь между облегчением и чувством необъяснимой пустоты при мысли о возможной победе.

— А если я проиграю? — спросила она дрожащим голосом. — Конечно, не то чтобы я…

— Если проиграешь… — перебил её Малфой (выражение его маски в этот момент стало мучительно дразнящим и одновременно вкрадчивым). — Если проиграешь, ты моя на целую ночь. Никаких отговорок, никаких условий, абсолютное послушание, — он наклонился ближе, нависая над ней, заманивая своим ароматом и почти осязаемой, обжигающей энергией сильного, мощного тела. — Моя. Целиком и полностью.

У Гермионы онемели губы, а в ушах гулко зашумело. Но даже сквозь этот шум она разобрала собственный ответ:

— Будь по твоему.