Анонимная дуэль

Название: Свобода пламени

Фандом: Собственное произведение
Тема: война будущего
Жанр: фантастика, экшн
Рейтинг: R

Саммари: Свобода - сладкое слово, отдающее гарью и ароматом сожжённых врагов. Его нет в лексиконе Шохи, настоящего человека, смертельного оружия, собранного на заводе и беспрекословно выполняющего приказы.
Что будет, если однажды в его голове зазвучит голос, который в итоге произнесёт такое непонятное и манящее сочетание звуков?
Свобода...

---

Вместо первых лучей солнца улицы Гошшхана озарил взрыв световой бомбы.

В них не было особого смысла, если только поблизости не оказывались полуслепые кнеты, не выносящие яркого света. Но рогатые уже давно сделали такое начало атаки своим фирменным знаком. Иногда его хватало, чтобы противник сдался.

Но не в случае с Гошшханом, конечно.

Шохи нутром чувствовал приближение рогатых, и нетерпение, с которым он ждал боя, рисовало их силуэты в окутавшей город дымке. Но Шохи знал цену этим фантазиям и потому терпеливо выжидал, спрятавшись за массивным бордюром. Колени его пропитывала вонючая грязь, а волосы поседели от пепла, что падал на город уже третий день кряду, но Шохи не обращал на это внимания. Важен был лишь приказ, и он мог лишь подчиняться.

Экстатический восторг бытия.

Наконец в груди начал зарождаться огонь. Поглотив сердце, он пронёсся по телу, нашёл пристанище в ладонях, омыл рот привкусом гари. До Шохи донёсся перестук копыт и треск камня, с которыми они соприкасались, но это уже было ни к чему. Прислушавшись к жжению, Шохи выпрямился во весь рост и выстрелил.

Кожа раскрылась, выпуская пламя на свободу. Один раз, второй, третий — и яркие языки огня заплясали на стенах, завели хоровод вокруг полка рогатых, чтобы наконец заманить тех в свой танец.

Шохи хотелось бы посмотреть подольше, но долг звал, тянул его в небольшой проулок, за которым чуть слышно стучали десятки, сотни копыт.

Развернувшись, Шохи побежал. Огонь продолжал кипеть внутри, он не кончался, поджигал Шохи, чтобы тот мог выполнить приказ. Огня было так много, хватило бы на весь мир, и иногда, во снах, Шохи виделось, как он даёт пламени волю. Но не сейчас, не в реальности, и это к лучшему. Шохи было плевать на Гошшхан, но всё его существо кричало, требуя защищать этот грязный город и его бесформенных жителей, что прятались в бункерах. Шохи их не понять, но это было нормально, он знал, для чего был создан, с ним огонь перестал быть бесцельным, и разве это не лучшее, ради чего можно было появиться на свет?

Пробегая мимо канавы, он сплюнул в неё скопившуюся во рту гарь. Плевок чёрной кляксой застыл на серости Гошшханских помоев, и эта чернота была правильной. Огонь в груди радостно плясал, обещал Шохи больше угля, пепла, жара, а тот в ответ просил подождать ещё немного, буквально секундочку, и тогда…

На этот раз они оказались совсем близко, ещё чуть-чуть — и Шохи налетел бы на рогатого, что шёл впереди остальных. Огромная фигура вздрогнула и отшатнулась, словно испугавшись такой близости. Шохи каждый раз поражался своей способности пугать; он был в три раза ниже любого из рогатых, тоненьким, словно сотканным из веток, но всё это было несущественно.

Морда рогатого исказилась, и без того огромные чёрные глаза стали ещё больше, нос, похожий на перезревший фрукт, наоборот — сжался в комочек, а сероватая длинная шерсть встала дыбом, оголяя розоватые проплешины по всему телу. Прямые рога, концы которых терялись в темноте, дрожали и пульсировали.

— Вы всё равно проиграете сегодня, — проскрипел рогатый голосом, который был предназначен для свиста и животного рёва. — Вы обречены.

Улыбнувшись, Шохи выпустил пламя.

Кажется, рогатые стреляли в него; ничего не было видно, только пули, похожие на маленькие зубастые стрелы, впивались в безучастное к ним тело и тут же превращались в пепел. Шохи чувствовал, как они разрывают кожу, вонзаются в плоть, и дымящаяся кровь текла по его защитному костюму, который ничего не мог противопоставить оружию рогатых, но всё это было неважно. Костюм отправится на помойку, а раны к вечеру затянутся сами собой.

Они могли бы убить Шохи, не будь с ним огня.

Рогатые умирали беззвучно. Только выдыхали, как испускающее дух животное, и шёпот их последних вздохов преследовал Шохи по пятам. Словно звал его по имени (шохшохшох), и то и дело хотелось оглянуться (шохшох), но он останавливал себя, ведь это за гранью нелепости — считать, что кто-то из рогатых может звать его (шохшохшохшох). Однако шёпот не успокаивался, заглушал рёв пламени и далёкие взрывы. Отвлекал, мешал наслаждаться боем, и в итоге Шохи начал завидовать тем, кто нёс свой огонь в остальных районах.

шохшохшох
шохшох
шох

И понемногу стих.

Но вместе с ним стал беззвучным и огонь. Впрочем, Шохи не переживал: он уже терял слух, бывало терял и зрение, и одного раза хватило, чтобы понять: они ему, в общем-то, не нужны. Но видеть языки пламени было приятно, слышать его рёв — восхитительно, и Шохи был благодарен своим создателям за этот подарок.

Пламя в груди затаилось, словно настороженно принюхиваясь в поисках врагов, и Шохи остановился, осматриваясь.

Дым обрушил свои жирные щупальца на улицы, прополз по переулкам и уже подбирался к крышам небоскребов.

Дальше — только небо.

Эта мысль пришла извне, порушила привычную гладь внутренней гармонии Шохи. Он замер, запрокинув голову, и пепел копился на его распахнутых глазах, мешая видеть.

Зачем я здесь?

Как глупо — он прекрасно знал ответ. Ещё вчерашним утром его прошептал мягкий голос, что то и дело просыпался в голове Шохи. «Ты убьёшь всех рогатых». У Шохи ещё не было повода усомниться в необходимости подчиняться голосу; более того, он не подозревал о существовании такой штуки, как колебания.

До этого момента.

Больно.

Ещё одна нелепость. То, что другие называли болью, следовало за Шохи по пятам, пронизывало каждый миг его осмысленного существования. Боль была естественной, не причиняла никаких неудобств, не мешала заниматься делом. Не мешала Шохи жить.

Но теперь она разгоралась всё ярче, разрывала на куски руки и ноги, и больше всего — грудь. Там, внутри, как и всегда в моменты затишья, было пусто, но воспоминания о прошлом терзали Шохи тысячами тупых кинжалов.

Хотелось согнуться пополам, или ещё лучше — рухнуть на землю, опалённую его присутствием, сжаться в комочек и кричать, чтобы хоть кто-то услышал и помог.

Страшно.

Откуда пришло это слово? Непонятное, неуютное, то, благодаря которому Шохи так и остался неподвижно и молча стоять на месте, хотя сам он почти слышал свой беззвучно-оглушительный вопль.

Как же страшно.

Вместе со словом пришло его понимание. Страшно — это когда пепел, пробравшись под веки, вдруг ослепляет болью. Когда тело предаёт, готовое развалиться на куски от привычного жжения. Когда огонь перестаёт быть другом. Когда стоишь, окружённый лишь дымом, один во всём мире, и не понимаешь, что происходит. Когда хочешь это понять.

Пусть это закончится!

Шохи медленно опустил голову, стиснул зубы и зашагал вперёд. На улицах, только что содрогавшихся от взрывов, было тихо, но он знал цену этой тишине.

Затишье перед бурей.

Хмуро кивнув самому себе, Шохи ускорил шаг. Делать, что должен — вот смысл его жизни. Подчиняться приказам и тонуть в блаженной дрёме, ожидая новых. А боль — ну что боль? Она вновь станет другом, нужно лишь подождать.

Или от неё можно избавиться?

На этот раз Шохи уловил это: тень чужого присутствия, что скользнула по кромке его мыслей и скрылась в дыму. Он не был удивлён — мягкий голос, отдающий приказы, приучил не считать себя закрытым от мира. Но голос был явен, слишком могущественный, чтобы быть частью Шохи, он никогда не скрывался, подчиняя себе. Здесь же…

Голос можно победить.

На этот раз — очевиднее, и Шохи попытался уловить ускользающего незваного гостя, но как его поймаешь в неспокойном бурлении своих — кажущихся чужими — мыслях?

— Хватит.

Он произнёс это вслух, опаляя горло неуместными в бою звуками, прогоняя изъедающую зубы гарь. Не услышал себя, но и пусть, главное чтобы тот, притаившийся, услышал и оставил его в покое.

Поморщившись, Шохи потёр грудь, обжигая руку своей же кровью, и побежал вперёд. Дальше по улице, свернуть налево, вгрызаясь в дым и тишину, быстро моргая глазами, исцарапанными пеплом — туда, где пропавший огонь вновь поднимет голову, увлекая его за собой.

Разве ты не хочешь свободы, Шохи?

(Шохшохшох) Это слово с привкусом смерти сладкой дрожью пронеслось по телу. Он слышал его впервые, не понимал значения, и что-то внутри него всё же сопротивлялось, не желая понимать.

— Нет, — выпалил он, продолжая бежать.

Ты бегаешь по кругу.

— Нет, — резко, возмущаясь, отрицая.

Шохи не собирался подчиняться этому голосу, так похожему на его собственный. Сладость была спутницей лжи, это он знал наверняка, и манящий звон слова «свобода» тоже был ложью.

Наглой ложью.

Дым, расползшийся по городу, становился всё плотнее, и вскоре Шохи вовсе перестал видеть хоть что-нибудь. Он перешёл на шаг, а потом и вовсе остановился, пытаясь отдышаться. Он бежал не так уж и долго, и обычно не знал усталости, но теперь и это изменилось.

Сложно двигаться, когда тебе так больно.

Ты же не хочешь быть орудием, Шохи.

— Я горжусь этим.

Тебя заставили гордиться.

— Это то, кем я являюсь.

Так странно было говорить, не слыша самого себя, с голосом внутри, который остался единственным звуком его мира.

Впору свихнуться.

— Нет, — прорычал Шохи.

Голос был сладок, но тело — его тело, ничуть не изменившееся в последние часы — бастовало, требуя выполнять, что было сказано.

Убивать рогатых.

Тебе слишком больно. Не выйдет.

Он попытался сделать шаг — но колени подогнулись, и Шохи рухнул на землю, ударившись локтем и коленями. Странно, какой приятной может показаться такая незначительная боль на фоне вечного, непрекращающегося полыхания.

Давай я покажу тебе.

— Покажешь что?

Вставать не хотелось. Дым сгустился настолько, что проникал под кожу, пропитывал волосы и одежду. И огонь внутри спал, не желая больше помогать.

Шохи чувствовал себя разбитым на кусочки.

Он закрыл глаза — всего на секундочку, чтобы передохнуть. А потом нужно будет собраться с духом и подняться, и подчиняться, потому что без послушания жизнь немыслима.

Но почему?

Смотри, Шохи. Смотри и поймёшь.

Сквозь опущенные веки он видел, как дым расступается. Попробовал пошевелиться, но тело не слушалось, лежало на земле подобно обгоревшим остовам, оставленным Шохи за спиной.

Тысячи остовов. Он никогда не задумывался о том, что стояло за ними, какие мысли он сжигал, какие чувства и жизни. Мир виделся Шохи поделённым на тех, кого нужно сжечь сейчас и тех, до кого он доберётся позже, само существование было яркими вспышками во влажной темноте небытия, и у него не было времени на раздумья о других.

Ложь.

На месте огня возникла маленькая искорка, которая прожгла Шохи насквозь. Столько жизней, уничтоженных, развеянных пеплом, и всё ради чего?

— Это моё предназначение, — прошептал Шохи, еле двигая пересохшими губами. — Я создан для этого.

Да.

И чуть развеявшийся дым начал складываться в фигуры.

Шохи не мог смотреть, но при этом видел, хотя отдал бы всё за возможность по-настоящему закрыть глаза. Не знать, не понимать, не думать — вот настоящие составляющие счастья, и из-под закрытых век текли слёзы.

Ещё не до конца осознав, что именно с ним происходит, Шохи оплакивал потерю себя.

Он видел, как на город опускается корабль, и как его брюхо подминает здания, пытающиеся пропороть захватчика острыми шпилями. Там, внутри, за металлическим корпусом, сидят такие же, как он — руки, ноги, волосы на голове, два глаза, рот и нос.

Люди. Орудия. Смерть на двух ногах.

Или нет?..

Они слишком веселы, вываливаются шумной толпой, спрыгивают на землю неподалёку. Не расходятся по постам, не прислушиваются к голосу внутри, а заглушают всё остальное.

К ним выходит стайка безобидных зорек, так похожих на нелепых птичек со своими длинными тонкими шеями и всегда распахнутыми в дружелюбном оскале зубастыми клювами. Шохи не помнит, чтобы ему приходилось сжечь хоть одну зорьку, но люди — другие. Их руки поднимаются — резким, опасным взмахом, рассекающим постанывающий воздух, — и тела зорек разрывают пули.

Дома плывут, растекаются, становятся горами и лесами, бесформенными постройками гроллов, кристаллами шихов, волнами рыбок-трогги. Результат всегда один: Шохи видит отлетающие в сторону головы, обожжённые конечности, брызги взорвавшихся гроллов попадают ему на лицо, прожигая насквозь.

Шохи — в центре битвы, он окружён людьми, но все они беспомощны по сравнению с ним и одновременно — смертоносны. В них не пылает огонь, зато вокруг его достаточно. Плач, свист, рёв, пощёлкивание и бульканье разрывает барабанные перепонки, все эти звуки — воплощение страдания, как и смех, парящий над ними, подгоняющий, убивающий.

Люди убивают, танцуя, они похожи на языки пламени, и Шохи невольно любуется, хотя всё внутри дрожит от страха. Слишком много страха для него одного, только что познавшего истинное значение этого слова.

Иногда губы людей соприкасаются, одежда разлетается в стороны, и тела сливаются воедино. Шумное дыхание кружит около Шохи, играет на нём, кусает, заводит. В эти мгновения люди горят, но по-своему, иногда стонут, но не похоже, что от боли, и Шохи присматривается внимательней и жалеет, что не может отпрянуть, когда что-то внутри людей взрывается со вспышкой, ослепляет его, оглушает, сбивает с толку.

Шохи слышит тысячи приказов и видит тысячи ослушавшихся. Что-то внутри него кричит от боли, но глаз не отвести, и постепенно он привыкает. Привыкает ко всему: и к огню, что не обжигает, и к послушанию, которое необязательно, и к бесцельному, разрушительному жару, который следует за людьми по пятам.

Ещё он видит их смерть. Шохи никогда не задумывался о ней, привыкший к чужой гибели, считавший себя неуязвимым. Он и был неуязвим, пока слушался, пока нёс свой огонь, подчиняющийся мягкому голосу, но теперь, когда долг больше не гонит его вперёд, всё меняется, и Шохи впервые осознаёт свою смертность.

Как и пламя, она всегда ходила рядом, скрывалась в тенях, незаметная, неуловимая, чтобы теперь обрушиться на Шохи, выпрыгнуть на него из темноты в глубине зрачков. Он может умереть — прямо сейчас или через годы, неважно, и именно эта возможность сдвигает ту опору, что удерживала Шохи всю его жизнь.

Сон, заполняющий время между битвами, кажется глупой растратой. Можно было бы столько всего сделать, пылать столькими способами, и если платой за это будет страх и неуверенность — пусть. Шохи готов.

Люди вокруг него горят, смеются, убивают, умирают, поглощают друг друга, кричат, плачут, бегут и лежат, глядя в небо, и Шохи не видел ничего прекраснее этого.

Одно осознание того, что он похож на них, делает его счастливым.



— Эй, Шохи.

Кто-то потряс его за плечо, осторожно, но даже лёгкое прикосновение приносило новую порцию боли.

Медленно открыв глаза, Шохи смотрел вперёд, привыкая.

Дыма почти не осталось. Не было больше никаких картин, пугающих и притягательных одновременно, но Шохи был даже рад этому; чувствовал, что ещё немного — и взорвётся, не вместив в себя всё новое, что подарил ему сладко-ядовитый шёпот.

Да, в первую очередь он чувствовал себя отравленным. Только теперь вряд ли взял бы противоядие, даже окажись то у него под носом.

Двигаясь как можно осторожнее, Шохи перевернулся, встал на четвереньки и наконец поднялся на ноги. Мир шатался, кружился, был зыбок и ненадёжен.

— Шохи, — настойчиво прозвучало за спиной.

— Шохшохшох, — отозвалось эхо пустой улицы, заставив вздрогнуть.

— Ты уже почти человек, Шохи.

Этот голос был мягок, но подчиняться ему не хотелось. Хотя Шохи не был уверен, что дело в голосе; покопавшись внутри, он не нашёл привычного стремления слушаться.

Кого бы то ни было.

— Я и так был человеком, — прохрипел он.

Горло болело, обожжённое. Хотелось спать, как всегда после завершения навязанного боя, но на этот раз Шохи сопротивлялся. Пусть ещё не до конца понимая, зачем он это делает.

— Не хочешь повернуться? — спросил голос чуть насмешливо.

— Нет.

Поворачиваться и правда не хотелось, как и в целом двигаться. Устало моргая, Шохи смотрел на выжженную им улицу, разглядывал темнеющие вдали рогатые остовы и чувствовал только пустоту.

— Люди практически вымерли больше века назад, — безучастно произнёс голос. Можно было бы обвинить его во лжи, но зачем, если всё внутри твердит, что он говорит правду? И Шохи промолчал. — Настоящие люди, — уточнил голос. — Ты видел воспоминания о них. Такие хрупкие и такие безжалостные… даже удивительно. Вы, конечно, попрочнее, версия два-ноль, если позволишь. Но всё равно хуже, чем те, истинные. В вас нет огня.

Возмущённый и при этом окончательно сбитый с толку, Шохи резко развернулся на месте. В глазах потемнело, и он не сразу увидел, с кем говорит.

Это был человек… кажется. Один из тех, что смутили его, неподвижно лежащего на земле: длинноволосый, стройный, со странной фигурой, изгибающейся в неожиданных местах. Грудь его была выпуклой, словно таившийся внутри огонь продавил себе путь на свободу, деформировав тело.

Столкнувшись с ним лицом к лицу, Шохи оказался обескуражен. Всё в этом человеке было не так, хотя Шохи не взялся бы точно определить, что именно, кроме некоторых странностей, его смущало.

— Ну брось, — произнёс человек своим мягким голосом, — ты же знаком с концепцией полов?

Шохи медленно кивнул. Зорьки, кроххи, гнолкы делились на самок и самцов, чего нельзя было сказать о людях.

— Зачем тебя таким создали?

— Такой, — поправил человек с усмешкой. — Женский пол, понимаешь? Как груша или ваза. Я женщина, и такой родилась.

— Такой родилась, — эхом повторил Шохи, но смысл ускользал от него. — Все знают, что люди не рождаются, нас создают.

— А солнце всегда встаёт на востоке? — с улыбкой спросила женщина. Не дожидаясь ответа, она взмахнула рукой, и Шохи заворожённо проводил взглядом это плавное движение. Мягкое, нерезкое и при этом полное скрытой силы, которая могла вот-вот вырваться на свободу и разрушить всё вокруг, включая свой источник. — Видишь ли, — продолжила она, — я сказала, что люди практически вымерли, и ты сам можешь догадаться, какое слово тут самое существенное.

— Не совсем…

— Да, — прервала она. Стремительная, неудержимая, словно выпущенное на волю пламя. — Нас мало, но теперь всё изменится. Ты уже понял, почему вас, могущественное оружие, сделали похожими на нас? Ещё и людьми окрестили.

— Я…

— Это месть. Подчинить себе почти полную копию тех, кто их уничтожал, сделать своими марионетками, оставить возможность думать, но не давать возможности по-настоящему мыслить… Впрочем, их в чём-то можно понять. Ты сам видел, во что превратились встречи землян с инопланетянами.

Шохи мотнул головой, пытаясь угнаться за её стремительной речью.

— Землян?

— Людей. Мы жили на Земле.

— Так все живут на зе…

— Не тупи! — рявкнула женщина. — Планету нашу так называли. В общем, то, что началось как мирная экспедиция, стало полномасштабной войной. Как-то так вышло, что в итоге все, кто был не прочь перерезать сотню глоток чужих, вышли в космос, а остальные остались осуждать нас дома и бояться последствий. Нытики. Слабаки, — она фыркнула, как облитый водой детёныш. — Конечно, в итоге нас смяли, ради такого даже старые обиды позабыли. Землю уничтожили, — на этих словах она помрачнела, и в глубине тёмных глаз Шохи увидел отражение терзавшей его боли.

— Ты тоже горишь? — спросил он, не задумываясь.

В ответ она усмехнулась.

— В каком-то смысле. Приятно гореть, столько лет пролежав с отмороженной задницей.

— В смысле?

— Знаешь, как нас победили окончательно? Выпустили вас. Людей так называемых. Болванчиков, у которых был один приказ: уничтожить. Ход довольно гениальный, надо признать. За сотни световых от дома невольно превращаешься в милашку, едва завидев человеческое лицо, а не эти разноцветные морды. В общем, мы помедлили, а вы и слова-то такого, наверное, не знаете — промедление.

— Можно догадаться, что это, — проговорил Шохи.

Голова у него немного кружилась, но он заставлял себя сосредоточиться на том, что говорила эта странная женщина, не похожая ни на кого из людей. Горящая своим огнём, управляющая им, как собой.

— Ваши нас смели, — хмуро продолжила она. — В итоге только нескольким из наших удалось свалить, чего, сам понимаешь, недостаточно для должного сопротивления. Пришлось затаиться у мороженщиков — не слышал? Они ни с кем не сотрудничают, никого не выдают, только и делают, что морозят на определённый срок. Отдаёшь им всё, что имеешь, и один из них за это проглатывает тебя и зарывается поглубже, чтобы никто не догадался, кто у него в пузе сидит. И лет через сто-двести, никто не знает, когда именно, тебя, так сказать, выпускают на свободу. Предпочитаю не задумываться, каким именно способом. И вот мы снова здесь!

Она улыбнулась, чуть желтоватые зубы тускло сверкнули.

И в голове у Шохи не осталось ни одной мысли: все их разметал мягкий голос, которому невозможно не подчиниться.

Уничтожить.

В груди вспыхнуло, руки зажглись, и Шохи едва сдержал вопль. Если до этого он считал, что ему больно, то что же разрывало его тело теперь?

Он не знал подходящего слова.

Уничтожить, — повторил голос.

— О, опомнились! — воскликнула женщина. — Что говорят?

— Уничтожить, — выдавил Шохи. Он отчаянно сжимал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, обжигая себя своей же кровью. Перед глазами вновь густел дым, он же, словно очнувшись, метался в лёгких, и так хотелось закашляться, но Шохи не мог, ведь тогда огонь, ревущий внутри него, получил бы свою жертву.

Вдруг его щёк коснулись прохладные ладони.

— Хорошо, — прошептал Шохи, прикрыв глаза.

Уничтожить. Уничтожить. Уничтожить. Уничтожить.

— Я видела, чего ты хочешь больше всего, — тихо проговорила женщина, и Шохи посмотрел ей в глаза, и впервые увидел своё отражение, и утонул, утонул. — Скажи.

Почти беззвучная, она заглушала голос, вопящий в его голове.

— Гореть, — так же беззвучно ответил Шохи.

— Своим огнём.

— Да.

— Тогда гори.

И это случилось: её губы на его, всё как он видел, только лучше, кажется, намного лучше, чем всё, что испытывали те, дымные, люди. Потому что не могли они так пылать, и так желать этого, и с таким наслаждением тонуть в горящем аду, в который она затаскивала Шохи всё глубже и глубже.

Голос в его голове визжал, пламя внутри — ревело, но разве не наплевать, когда женщина, настоящая женщина, истинный человек, которая вроде бы обнимает только снаружи, вдруг оказывается везде, всюду, поглощает, захватывает, но ты не теряешь себя, конечно не теряешь, лишь обретаешь, снова и снова, с каждым движением, пронзающим всё тело болью, сладкой, сладкой, сладкой.

— Пылай, — простонала она, и каждая клеточка Шохи вспыхнула, послушная, но в этом послушании и крылась настоящая свобода, та самая, смысла которой он не понимал.

— Со мной, давай. Гори, Шохи.

Он смотрел в её глаза, не отрываясь, хотя теперь она была слишком близко, чтобы увидеть целиком, но те отрывки, что он выхватывал, были невозможны, восхитительны, живы.

— Гори.

И он загорелся.

В висках вспыхнула боль, огонь ринулся туда, сметая всё на своём пути, оставляя угли, и пепел, и жар, но даже если это был конец, оно того стоило.

Оно того стоило.

С этой мыслью Шохи провалился в темноту.



— Теперь тобой не поуправляешь, — услышал он прежде, чем успел вернуться к себе, и очнулся с улыбкой.

Женщина сидела рядом с ним на земле, вертя в руках что-то дымящееся. Присмотревшись, Шохи увидел невзрачный уголёк, в глубине которого вспыхивали хаотично мечущиеся голубоватые искорки.

— Система управления шихов. Никогда не видел?

— Только не сгоревшими, — качнул головой Шохи.

Он снова лежал на земле, и снова совсем не хотел вставать, но на этот раз пустоты внутри как ни бывало.

— А, вам же показывают сборку. Больные ублюдки, — пробормотала женщина себе под нос.

— Интересно знать, из чего состоишь. Но я никогда не понимал, зачем нужны эти… искрящиеся.

— Голос в твоей голове помнишь?

Пришло осознание, и Шохи стало противно. Он всегда предпочитал считать, что голос — часть его, как и огонь, и правда оказалась неожиданной. Всего лишь система управления.

Почему-то это задело его сильнее всего.

— Что ты с ними сделала? — спросил он просто чтобы что-то сказать, отвлечься от холода, занявшего место огня в его груди.

Женщина рассмеялась, застав его врасплох.

— Я? Это всё ты, мой милый друг, сжёг их дотла. Подозреваю, чтобы голосовое управление не мешало тебе получать удовольствие.

Шохи почти удивился, но в последний момент передумал. Надоело, он слишком устал, а ведь всего несколько часов назад всё было так просто.

Приподнявшись, он выхватил обугленные чипы из рук женщины и метнул их в ближайшую стену. С тихим чавканьем они сплющились об неё и безжизненно упали на землю.

Шохи ничего не почувствовал.

— Через них мы к тебе и пробрались. Сбили барьеры, подтолкнули чуть-чуть, чтобы процесс быстрее пошёл, — сказала женщина спокойно, словно ничего не произошло. — Все расслабились, считая, что нас больше не осталось, и подобраться к шихам под видом их послушных человечков было легче лёгкого.

— Необязательно мне всё это рассказывать, — безучастно проговорил Шохи. — Скажи лучше, что дальше.

Женщина окинула его удивлённым взглядом.

— Как хочешь, — протянула она чуть разочарованно. — Дальше мы встретимся с нашими и свалим отсюда поскорее. Твоими друзьями сейчас занимаются, двое уже в норме, четверо пока сопротивляются. — Она склонила голову набок и словно прислушивалась к чему-то. Только теперь Шохи заметил отсветы голубоватых искорок, светящихся под кожей её виска. Коснулся своего и тут же отдёрнул руку, зашипев от боли. Вместо ровной поверхности кончики его пальцев наткнулись на выжженный кратер.

Заметив его движение, женщина с лёгким смущением, как ему показалось, прикусила губу.

— По-другому до вас было не добраться, — объяснила она, хотя это было необязательно. — Так вот, четверо всё не могут определиться. Как закончим с ними — отправимся собирать ваших по другим планетам. Конечно, будет сложнее, но теперь вы будете нам помогать.

Шохи смотрел на неё, и земля плыла под ним, и кратеры на висках жгло, словно кислотой.

— А если мы откажемся? — спросил он едва слышно.

— А смысл? — спросила женщина. — Только с нами вы можете быть не орудиями, а… настоящими людьми.

Она лишь чуть запнулась, но Шохи и сам мог додумать невысказанное.

Почти настоящими людьми. Всего лишь почти.

— Пойдём, — излишне весело произнесла женщина, глядя на него совсем не смеющимися настороженными глазами. — Поможем с вашими.

— С ними тоже будешь гореть? — спросил Шохи безжизненно, уже зная ответ.

— Если придётся, — спокойно сказала она и хмыкнула, на этот раз искренне. — Кстати, ты же имени моего даже не знаешь, а это вроде как неприлично, мы же всё-таки были, так сказать, близки. Хлоя.

Кивнув, Шохи поднялся на ноги и покачнулся. Его тело было выжжено, а голова, заполненная знаниями и эмоциями, весила целую тонну, клонила его к земле.

Лишала равновесия.

— Ты не переживай, Шохи, всё придёт в норму. Нам будет весело, вот увидишь. Сможешь жечь всё вокруг, но теперь не бессмысленно, а с целью, ради благого дела. Разве не замечательно? И будем гореть вместе, как ты это называешь; у нас это зовётся секс, но твоё определение лучше, романтичнее. Я хоть барышня суровая, но иногда эти штучки и меня пробирают, хочешь верь, хочешь нет, — щебетала Хлоя, ведя его в темноту, пахнущую гарью и — теперь Шохи понимал это — воняющую сожжёнными рогатыми. Аромат смерти был сладок и тошнотворен, и Шохи как мог боролся со спазмами, что грозили окончательно вывернуть его наизнанку.

А Хлоя всё говорила и говорила, закутывала в паутину своих слов, пропитанных свободой — приторной, вязкой. Шохи слушал, но не слышал, ведь по пятам за ним следовали последние вздохи, звали его по имени.

шохшохшох
шохшохшох
шохшохшох

И он был не настолько глуп, чтобы надеяться, что когда-нибудь они всё же стихнут.