- Ты выглядишь неважно, Прим.

- Завтра Жатва.

- Боишься?

- Это моя первая Жатва. Мне уже двенадцать.

- А ты знаешь, что такое Жатва на самом деле, Прим? Посмотри, видишь хлеб? Чтобы испечь его, нужна мука. Без муки не будет хлеба. Муку делают из пшеницы, а пшеницу сеют на бескрайних полях Одиннадцатого, и там под жарким южным солнцем золотистые колосья растут и наливаются спелым зерном. Когда колос созревает, он тяжелеет и гнется к земле. И тогда его срезают. Он умирает, но продолжает жить. Он становится тем, ради чего был посажен - вот этим хлебом. Для жатвы колос должен созреть, из незрелых колосьев не получится доброй муки. Но если он перезреет, то загниет или осыплется, и хлеба тоже не выйдет.

- Вы хотите сказать, что смерть не придет к человеку не вовремя?

- Да, и ты знаешь это не хуже меня. Не придет слишком рано, когда он еще не готов умереть, но если он уже готов к новой жизни, она не задержится. Мы все лишь колосья, Прим, и каждого ждет своя жатва. Умереть не страшно. Страшно умереть недостойно, умереть, потеряв себя. Я не знаю, что нас ждет после смерти, но я вижу, что колосья, умерев, становятся хлебом, и верю, что так же будет и с нами, ведь мы живем на одной земле и по одним законам. Возьми.

- Но мне нечем заплатить вам за этот хлеб.

- Просто возьми. И не бойся.

- Спасибо, мистер Мелларк. Вы единственный, кто никогда не говорит со мной, как с ребенком.

- Просто ты очень похожа на Пита, а с ним я всегда говорил серьезно, зная, что он поймет.

- Я тоже поняла. До свидания. И еще раз спасибо за хлеб.

…

Мистера Мелларка больше нет. Больше нет почти никого. Для них уже настала их Жатва. Для всего Двенадцатого дистрикта. А она все еще здесь, на земле, вернее, сейчас под землей, в серых шахтах Тринадцатого, но это уже неважно. Тысячи людей мертвы, а она жива. Хотя тогда, идя на свою первую Жатву, она была уверена, что жить ей осталось считанные дни. Она часто предчувствовала события. Случалось, видела сны, которые потом сбывались, всегда. Она отчаянно надеялась, что на этот раз она ошибается, что это просто ночной кошмар, что это просто страх перед Жатвой. Но ее сны были вещими, и случилось то, чего она боялась больше всего на свете, то, что заставляло ее кричать ночами и просыпаться в слезах. Ее сестра вышла добровольцем. А вместе с ней на Арену отправился Пит Мелларк.

В тот день она почувствовала, что не сможет жить, если вернется только один из них.

Прим родилась в ясный апрельский день, и малышку назвали в честь солнечного первоцвета, удивительного растения, дарящего радость каждому, кто его видит. Она росла, и со временем родители все больше понимали, как сильно их младшая дочь похожа на этот чудесный цветок. Ее мама тоже видела и предчувствовала, и не просто так нарекала дочерям имена. Она была из семьи аптекарей, в которой руки целителя и дар предвидения передавались от матери к дочери с незапамятных времен. Поэтому ее не удивляло, что маленькая Прим, помогая ей с пациентами, знала, где у человека болит, ловко готовила настойки и отвары, смешивала мази и не боялась крови, гноя, наготы и смерти.

Она сама была такая, Эль Эвердин, и старалась передать дочери и то, чему учили ее мама и бабушка, и то, что она сама узнала, и то, что когда-то увидела во сне. Она не считала младшую дочь чем-то отдельным от себя, Прим была ее продолжением - в отличие от Китнисс, которую Эль любила особенно, тайком любуясь ею, видя в ней черты горячо любимого мужа.

День его гибели стал для нее страшным вдвойне, потому что тогда она потеряла и свою старшую дочь тоже. Китнисс не простила ей боли и слабости. Наверное, никто, кроме Прим, уже и не помнил ту Китнисс, которая носила красное платье, заливисто хохотала и крутилась перед зеркалом в самодельных бусах из алых ягод шиповника, которая звонко пела дуэтом с отцом, усердно прибирала дом к его приходу и гладила на Луговине потерявшегося котенка. Та Китнисс, что шутила и бегала с девчонками на школьном дворе, любовалась разукрашенными тортами в окнах пекарни, обнимала маму сильными загорелыми руками так крепко, что ее черные волосы перемешивались с мамиными золотистыми - та Китнисс погибла под слоем серого пепла, который ветер мешал со снегом у разрушенной шахты.

Та Китнисс иногда показывалась ей одной, когда прижимала ее к себе во сне, когда пела колыбельную: «Ножки устали, труден был путь…», когда принесла израненную козу и разрешила оставить Лютика.

Все остальные знали другую Китнисс: молчаливую, замкнутую и угрюмую. Эта новая Китнисс мимоходом отвешивала пинки коту, сквозь зубы говорила с матерью, целыми днями пропадала в лесу, в Котле, где угодно, только не дома, и не интересовалась ничем, кроме способов добычи пропитания. Прим пыталась ее отвлечь, но в душе сестры что-то надломилось в тот день. Она не выдержала свалившегося на нее непосильного бремени, так и не смогла прийти в себя; замерзшая и присыпанная пеплом той самой шахты, она кричала и плакала по ночам, и Прим, обнимая, утешала ее и просила спеть колыбельную, и тогда она словно отогревалась и засыпала.

Прим любила отца. Она понимала, почему мама почти перестала жить после его гибели. Она часто видела, как такое случается с родственниками тех, кого они с мамой не сумели или не успели вылечить. Она вообще видела смерть гораздо чаще, чем полагалось девочке ее лет, и с детства это таинство - таинство смерти - завораживало и удивляло ее, заставляя часами обдумывать увиденное. Почему одни умирают, едва родившись, а другие доживают до глубокой старости? Почему одни, глядя в глаза смерти, мечутся, изрыгая проклятия, а другие тихо засыпают, лицо их светлеет, и в последние минуты они зовут давно умерших близких так, будто те живы и стоят сейчас рядом. Что происходит в тот момент, когда человек умирает, куда уходит его жизнь, и может ли она уйти бесследно, исчезнуть в никуда? Зачем человек живет? Зачем он рождается на свет, если его жизнь зачастую так коротка? Эти вопросы начали занимать Прим довольно рано. После гибели отца девочка не спрашивала мать, пыталась искать ответы в книгах, но безуспешно - книг в их дистрикте было днем с огнем не сыскать. Впрочем, она сомневалась, что об этом вообще было где-то написано. В глубине сердца она верила, что жизнь не кончается смертью, возможно, потому что видела во сне отца, такого живого, и, просыпаясь, удивлялась, что это был всего лишь сон. Или потому что слышала от стариков, как они ждали смерть, ведь все их друзья и любимые давно уже были там, по ту сторону жизни.

Слова мистера Мелларка перед Жатвой многое открыли ей. Добрый пекарь, который и раньше подкармливал их семью (так ли он нуждался в бельчатине?), теперь, в страшные дни Игр, постоянно помогал Эвердинам, и хлеб в их доме не переводился. Мама никогда не общалась с Мелларками, и позже, услышав в эфире рассказы Пита, Прим узнала тому причину - но сама она нередко беседовала с Генри в тихие утренние часы. Эта привычка осталась еще с прежних времен: миссис Мелларк не любила рано вставать, зато Генри и Пит поднимались задолго до рассвета, топили печи и вымешивали тесто, чтобы жители Двенадцатого смогли позавтракать свежей, с пылу, с жару, хрустящей золотистой выпечкой. Прим приходила в пекарню еще затемно, приносила свежий козий сыр, который шел на любимые многими сырные булочки, и с удовольствием наблюдала, как молча и слаженно работают отец и сын. Она почти никогда не разговаривала с Питом, если не считать его ежедневного: «Привет, малышка, как дела?», и не задумывалась, почему ей бывает так спокойно и тепло в маленькой пекарне в этот ранний час. Но если утро не начиналась с ясного взгляда голубых глаз из-под золотистых пушистых ресниц, с искренней улыбки и вот этого самого «как дела», то чего-то не хватало весь день, все было не так, серо и тускло. Она не понимала этого, не осознавала до тех пор, пока не услышала сквозь рыдания, как разукрашенная капитолийка жеманным голосом произнесла его имя.

Прим показалось, что все вокруг потемнело в тот момент, когда она поняла, что больше их не увидит. Их обоих. Она по-прежнему каждый день бывала в пекарне, но та словно осиротела, как если бы ворвавшийся в разбитое окно ветер враз выстудил льющееся от печей тепло. Генри Мелларк постарел и осунулся, он был спокоен, но глаза его больше не искрились улыбкой, а золотистые волосы посерели. Смотреть на маму было еще страшнее. Прим боялась за нее, чувствуя, что та снова на грани безумия. Китнисс, во всем похожая на отца, ради которой мама еще держалась, скорее всего, доживала последние дни. Прим боялась верить, что сестра вернется, ведь уже много лет трибуты Двенадцатого погибали на потеху пресыщенным капитолийцам.

В те дни Прим сблизилась с Делли, и ее рассказы о Пите, которого Делли знала почти с рождения, давали сил им обоим пережить ужас семьдесят четвертых Голодных Игр. От трансляции до трансляции Прим не жила - существовала между страхом и надеждой. Но в тот момент, когда она увидела Пита, беспомощно лежащего в грязи со смертельной раной, поняла, что пора действовать. Она привыкла следовать своему внутреннему голосу, даже когда то, что он говорил, казалось невыполнимой мечтой и бредом.

И сейчас этот самый голос заставлял ее искать встречи с Хеймитчем.

Их встреча состоялась, когда ментор вернулся в Двенадцатый для съемок интервью с родственниками финальной восьмерки. Не только Прим и Делли попали тогда на экраны, в поисках пикантных подробностей телевизионщики беседовали со многими жителями дистрикта. День был полон суеты и разговоров настолько, что уже к обеду у Прим разболелась голова, и она плохо вникала в расспросы, но тихий голос матери привел ее в себя. Прим слушала и удивлялась, как невзначай, спокойно и уверенно мама выставила Гейла кузеном Китнисс. Только потом она поняла, насколько мудрым оказался этот ход – подобная ложь из уст отстраненной, почти убитой горем женщины прозвучала так убедительно, что журналисты Капитолия безоговорочно приняли ее. И даже жители дистрикта неожиданно поверили в родство Эвердинов и Хоторнов. В тот день Прим по-новому взглянула на маму - и с тех пор особенно внимательно наблюдала за ней, ловила ее слова, обдумывала поступки, ведь, как оказалось, вовремя сказанным словом можно спасти или хотя бы дать шанс на спасение. И правда, разве поддержали бы телезрители несчастных влюбленных, узнав, что дома огненную девушку ждет красивый мужественный парень, практически жених? А при таком раскладе у них еще оставалась надежда.

Прим приложила все усилия, она старалась быть как можно более убедительной, когда смотрела в глаза Эбернети и просила, почти требовала от него спасти Пита. Хеймитч отводил взгляд и терялся, а она чувствовала, что ментор поставил на Китнисс, и радовалась тому, что у сестры есть шанс - но, слушая свое сердце, настойчиво убеждала Хеймитча дать шанс и Питу тоже. Разумом она не верила, что ментор, из года в год привозивший в дистрикт два гроба с телами растерзанных трибутов, послушает ее и поможет Питу, но сердцем точно уловила тот момент, когда ледяная броня его показного спокойствия и нарочитой небрежности дрогнула, и он в некотором замешательстве буркнул:

- Не знаю, не обещаю… посмотрим, что можно сделать…

Ни она, ни мама так и не узнали, что именно было сделано, но впервые в истории в Играх было два победителя. Случилось чудо, и спустя двадцать с лишним лет после победы Хеймитча в Двенадцатый дистрикт вернулись трибуты.

Живые.

Несколько месяцев до Тура победителей показались Прим оттепелью после долгой зимы: Китнисс понемногу оттаивала, иногда улыбалась, разговаривала с мамой, позволяла заботиться о себе и пыталась найти занятие дома. Прим теперь не надо было бегать в пекарню, ведь утро начиналось стуком в дверь, взглядом голубых глаз, улыбкой, все тем же: «Привет, Прим, как дела?» и прикосновением теплых ладоней, из которых девочка забирала пакет со свежей выпечкой.

Она вместе с Делли теперь частенько бывала у Пита в гостях, он улыбался, шутил, учил ее печь, а она старалась изо всех сил, радовалась его похвалам и даже слышала однажды, как он сказал Порции, что она очень способный ребенок.

Ребенок.

Очень часто Прим казалось, что люди смотрят на нее, а видят кудрявую белокурую малышку, которой она была лет десять назад. Нет, она не ощущала себя взрослым человеком и во многом еще рассуждала, и действовала по-детски, но все же ей бывало не по себе, когда все, и особенно Китнисс, относились к ней, как к ребенку. И это притом, что в двенадцать лет ее сестра считалась в дистрикте взрослым человеком, кормила семью, ходила в Котел, ни перед кем не отчитывалась в своих делах и сама принимала решения. Прим же опекали и берегли, как маленькую, хотя ей тоже исполнилось двенадцать. Почему-то окружающие думали, что ей еще рано знать о жизни, что она не сможет понять, хотя она лечила людей, закрывала глаза умирающим, помогала при родах, делала перевязки обнаженным мужчинам, отмывала блевотину и дерьмо, не боялась крови и не морщилась от вида гнойных ран. В свои двенадцать она спокойно водила на случку козу, знала, что делать в случае отравления алкоголем, и умела применить свои знания в жизни, например, когда Хеймитчу в очередной раз становилось плохо, а мама отлучалась к больному в Шлак.

Отношение окружающих, как выяснилось, имело и свои плюсы. Очень часто ее просто не замечали или разговаривали при ней, считая, что она совсем малышка и ничего не понимает. Это было удивительно: то от нее скрывали какую-нибудь малозначительную ерунду, потому что она еще маленькая, то обсуждали при ней серьезные и даже опасные вещи опять же потому, что она еще маленькая. Задумчивая и рассудительная, Прим никак не могла этого понять. Внешне она вела себя, как обычно, но впитывала все, что видела и слышала вокруг, старалась это обдумать и осмыслить. Училась у мамы, у Хеймитча, у Пита, где и как нужно себя вести, что и кому можно или нельзя говорить, чтобы не навредить, а принести пользу. И еще Генри Мелларк – Прим рано лишилась отца и потому неосознанно тянулась к нему. Он часто разговаривал с ней и разговаривал, как со взрослой, – мог шутить, а мог говорить о серьезных вещах, заставляя всерьез задуматься, - и после таких бесед она долго размышляла, пропуская его слова через сердце.

Словом можно спасти – после того суматошного дня с телевизионщиками она была в этом уверена.

Когда Прим слышала, как Пит делал предложение Китнисс – той Китнисс, которая практически не общалась с ним все месяцы до Тура Победителей, - она понимала, что Пит спасает ее. Когда она узнала из интервью, что ее сестра беременна – да-да, та самая Китнисс, которая видеть не могла свадебные платья, ночей не спала, пока мама лечила Гейла, и целовала его, лежащего в беспамятстве, думая, что никто их не видит! - она убеждалась, что словом можно спасти. Ложью можно спасти. Можно спасти любовью. Той, когда, не думая о себе, спасаешь любимых.

Прим многому научилась за тот год перед Третьей Квартальной бойней. В ее жизни внешне ничего не происходило, но сама она напоминала зерно, брошенное в теплую пашню: еще вчера оно просто лежало в земле, скрытое и невидимое для всех, а сегодня уже готово было прорваться сильным зеленым колосом, чтобы стремительно расти, наливаться и приносить плоды. Внешне она оставалась все той же милой девочкой – а в душе чувствовала, что время уходит, убегает, утекает, словно вода сквозь пальцы. Внимательная и чуткая к другим, она не заметила миг расставания с собственным детством. Когда она окончательно простилась с ним? Быть может, в тот момент, когда проводила Пита и Китнисс на Квартальную бойню? Или когда увидела смерть Пита на Арене, рыдающую сестру и красавчика Одейра, вернувшего Пита к жизни? А, может быть, детство кончилось, когда огненная жатва тысячами уносила жителей ее дистрикта, оставляя лишь развалины и пепел там, где еще несколько часов назад любили, радовались, надеялись?

Так или иначе, сейчас под землей, в Тринадцатом дистрикте, возвращения Китнисс и Пита ждала совсем другая Прим. Она выросла, повзрослела и теперь сможет помочь этим двоим не только словами.

С Арены ее сестра вернулась совершенно невменяемой, а Пит не вернулся вообще. В госпитале, вместе с мамой отхаживая Китнисс, Прим часто вспоминала дни после гибели отца. Тогда Кит так и не смогла простить маму, но сейчас сама была в таком же состоянии. Сестру ежедневно навещали важные люди: руководство Тринадцатого, президент Койн, Плутарх, толпа сопровождающих, военные, советники и телохранители – все в одинаковых серых одеждах, трудноразличимые на первый взгляд. Никто из них не обращал внимания на маленькую девочку, выполнявшую в госпитале нелегкие обязанности санитарки – зато Прим внимательно ловила каждое слово и поняла, что они добиваются от мамы разрешения на использование Китнисс в качестве символа революции. Китнисс несовершеннолетняя, и по законам Панема (неужели кто-то еще соблюдал эти законы?) без согласия родителей она не могла занимать официальную должность – а бюрократы Тринадцатого вздумали сделать из Сойки-Пересмешницы не только лицо восстания, но и почти государственный пост. Надо же, в официальном грозном Капитолии несовершеннолетнюю запросто могли дважды отправить на Голодные Игры и даже принудить к свадьбе, хотя там вроде тоже упоминалось о родителях - а в несуществующем дистрикте-мятежнике президент уделяла законности всех решений особое, повышенное внимание!

- Кто нам поверит и пойдет за нами, если мы начнем революцию с обмана, если обманом будем использовать несовершеннолетнего ребенка, - заявляла она Плутарху. Тот вздыхал и шел разговаривать с миссис Эвердин.

Но Прим видела: мама не спешила давать согласия, отговариваясь тяжелым состоянием дочери, и даже намекала на то, что Китнисс может не восстановиться вовсе. Слишком сильный стресс, потеря дорогого человека, неизвестно, сколько времени потребуется, чтобы ее девочка не просто пришла в норму, а хотя бы пришла в себя, говорила она – и не подписывала никаких бумаг. Прим слышала всевозможные обещания, которыми Плутарх пытался склонить маму на свою сторону, пламенные речи Гейла о борьбе за всеобщее счастье, видела нетерпеливые взгляды, которые президент Койн бросала на бесчувственную пациентку, и понимала, что Китнисс очень нужна этим людям. Возможно, даже очевидно, что им плевать на ее жизнь, на ее здоровье, вообще на нее, как на человека, но она им нужна. Без Сойки-Пересмешницы рушились все их мятежные планы, и потому руководители восстания были готовы на все, чтобы только заполучить ее.

Тем более странным выглядело то, что никто из них не вспоминал про Пита. Никому в руководстве Тринадцатого не было до него дела, никто не обсуждал вариантов его спасения и даже не задумывался, что, возможно, в эту самую минуту с ним работали костоломы Сноу. Со стороны казалось, что его просто похоронили. Шансов на возвращение у него не было, да никто и не собирался вытаскивать его из Капитолия – но внутренний голос говорил Прим, что он вернется. Его можно спасти. Его нужно спасать. Как это сделать и что будет потом - об этом Прим не задумывалась. Сначала вернуть его, а там уже будет видно. Тем более что Китнисс начала приходить в себя и уже меньше нуждалась в постоянной опеке. Ее вернул к жизни Гейл Хоторн. Маме не очень нравилась та горячность и настойчивость, с которой Гейл призывал Китнисс возглавить восстание, но общение с ним действительно шло ей на пользу. Она потихоньку оживала, даже слетала в Двенадцатый и привезла оттуда дорогие их сердцу вещи. А еще привезла Лютика.

В ту ночь, забравшись к сестре под одеяло, Прим впервые попыталась поговорить с ней по-взрослому. Удивительно, но Китнисс, сильная, привыкшая все решать сама, слушала Прим так внимательно, будто та была старшей.

- Китнисс, по-моему, ты не понимаешь, как сильно им нужна. Они пойдут тебе на уступки. Ты сможешь защитить Пита, если захочешь, - убеждала ее Прим, и постепенно в глазах сестры появлялось осознание, что это действительно так, просто раньше она этого не замечала.