Слухи ходили уже давно.
Сначала – неуверенные, едва слышные. Ты натыкался на них в глубинах европейских форумов, ловил краем уха шепотки, что стихали, стоило повернуться к ним лицом. После они выросли и, окрепнув, стали настойчивее, стали подлавливать тебя в метро и на радио, в разговорах людей за соседними столиками и в письмах старых знакомых, лица которых уже было сложно припомнить (ты убеждал себя в этом, но знал, что дело лишь в нежелании). Ты отмахивался, как мог, занимал себя музыкой и работой, но слухи оказались сильнее. Если быть до конца честным, ты был уверен, что этим всё закончится, ещё когда впервые услышал далёкие отголоски грохота, с которым мистика прорвалась в ваш мир.
Дело времени, Изэнэджи. Всего лишь дело времени.

Сидишь, вертя в руках кисточку. Впервые медлишь, прежде чем окунуть её в тушь. Тишина давит – жалеешь, что на этот раз отказался от музыки, но включать её теперь – нет, плохая идея. Знаешь, что стоит отложить кисть, и остатки решимости пропадут, а тебе…
Нужно. Да, нужно сделать это.
Вздохнув, оглядываешься. В квартире уже давно стёрлись следы твоей жизни, оставив после себя только картины. Их монохромность заполняет всё пространство; иногда ты с трудом напоминаешь себе о существовании ярких цветов. Здесь, в бело-чёрном царстве, нет места их брызжущему хаосу. Раньше – из-за неё – всё было иначе.
Теперь – так, только так.
Неправильно думать о ней, наконец делая первый мазок, но ты позволяешь себе это маленькое преступление. Так странно вспоминать об Аямэ, выписывая на бумаге силуэт другой женщины. Аямэ была мягкой, налитой, словно плод сливы – ты обводишь кончиком кисти тень от косточки на запястье, двумя взмахами обозначаешь выступающие ключицы. Волосы Аямэ были короткими и жёсткими, словно иголки вечнозелёных сосен, и ты меняешь сэмбё-фудэ на рэмпицу, вырисовывая длинные прямые пряди. Как и всегда, не ты ведёшь кисть, а она тебя, и ты теряешься в процессе, забывая про давящую тишину и сомнения в собственном здравомыслии.
Тебе кажется, она возникла на гасэнси сама по себе, проступила сквозь белизну волокон уверенными чёрными линиями, чтобы теперь смотреть тебе прямо в душу своими огромными бездонными глазами. Таких не бывает, - думаешь ты, откидываясь на спинку жёсткого стула и потирая онемевшее лицо основанием ладоней.
Как глупо, - поднимаясь на ноги и идя в ванную, чтобы смыть запачкавшую кончики пальцев тень своего творения.
Мне кажется, - когда, вернувшись, видишь нетронуто-белую гладь листа. Спотыкаясь, доходишь до матраса, кинутого посреди комнаты, падаешь на него, запрещая себе думать.
И до самого утра – ни одной мысли, только едва уловимая рябь далёких сновидений, что боятся подойти ближе.

Рассвет будит тебя шелестом задвигаемых штор. Один слой, второй, третий – мир, поджидающий за закрытыми веками, становится всё темнее; словно не наигравшаяся с тобой рокуро-куби спеленала за ноги своей шеей и затягивает обратно, в подвластную ей ночь, не позволяя сбежать в зарождающийся день. Ты и правда чувствуешь её прикосновения. Подобно змее, она скользит по бёдрам, груди, и пряди волос, мягкие, будто тончайшие шёлковые нити, находят пристанище на твоём плече.
Не открываешь глаз, наивно считая, что она не станет настоящей, пока ты защищён тонкой преградой подрагивающих век. Поднимаешь руку – та тоже дрожит, но ты этого не видишь, а значит – не считается. Детская наивная считалочка, которую ты повторяешь про себя, упрямо жмурясь.
Кончики пальцев находят прохладную кожу – совсем не похожую на человеческую, чуть шершавую, чуть скользкую, неохотно поддающуюся лёгкому давлению твоих рук. Ощущения заставляют судорожно вдохнуть, бьют тебя под дых несоответствием ожиданиям, и ворвавшийся в твоё тело запах ещё больше сбивает с толку. Он солёный, мятный, пряный, чуть затхлый, и такой плотный, что ты готов поклясться: его можно положить в рот, и он будет хрустеть на зубах, и они будут отдавать лёгкой болью от его ледяной остроты.
Ты продолжаешь изучать её прикосновениями, хотя глаза уже горят, требуя выпустить их из тёмного плена. Отказываешь, воображаешь себя слепым, который впервые знакомится с чертами лица любимой. Сложно соотносить знакомые формы с человеческими, когда все органы чувств настаивают на обратном. Но ты упрям, ты находишь губы – пухлые, потрескавшиеся, сухие, словно отломленная ветвь, прожжённая беспощадным солнцем до самого своего существа. Потом – глаза, и ты вздрагиваешь всем телом, осознав, что они – в отличие от твоих – широко распахнуты. Они огромны, как ты и задумывал, и тело, послушно принимающее твои касания, никак не реагирует, когда ты проводишь прямо по яблоку. Только ресницы, чуть дрогнув, оставляют на твоих пальцах чуть липкий след.
- Посмотри, - раздаётся шёпот; одновременно снаружи и внутри тебя, он маленькими гусеничками расползается по венам, щекочет каждый нерв, пробегая мимо.
Не этого ты ждал, прижимая кисть к гасэнси; не этого боялся, читая взбудораженные сообщения художников со всего мира. «Моё полотно ожило», «Вчера писал девчушку, а с утра она сидит у меня под боком», «Он живой!», «Чёрт! Двадцать тысяч раз чёрт! Это правда, чуваки, с ума сойти, она выкурила все запасы сигар, но оно того стоит». Разве было в них хоть слово о сводящей с ума чуждости их творений? Или ты сам вложил это в неё своими сомнениями?
- Посмотри, - снова щекочет тебя шёпот, и ты подчиняешься – не потому что готов; скорее, не хочешь больше ощущать, как расползаются по тебе нотки голоса оживших мазков туши.
Она красива – как ты и задумывал. Худа до болезненности, в глазах плещется тьма, губы поделены пополам тонкой чёрной полоской. Смотрит на тебя, не моргая, и ты, опомнившись, отдёргиваешь руку, что до сих пор прижималась к её радужке. Она слишком близко, сбивает с толку своим запахом, не даёт сосредоточиться, прижимаясь к тебе всем телом. Опускаешь взгляд, прячась от её лица, наивно пытаясь стереть его из памяти, хотя знаешь наверняка: оно останется в тебе навечно.
Её платье – чёрная тушь. Словно татуировка, облегает, ничего не скрывая, но когда твоя ладонь ложится на покрытую краской грудь, чернила растворяются, открывая белоснежную кожу. Завороженный, сдвигаешь руку, и твоё творение отодвигается, чтобы тебе было удобнее; ты едва замечаешь это, не в силах оторвать взгляд от монохромных переливов, что следуют за твоими прикосновениями. Приходишь в себя только почувствовав выпуклость соска. Ты не хотел выходить за рамки, но нездешность этого существа мешает понять, а применимы ли к ней твои – человеческие – границы?
- Ещё, - говорит она на этот раз громче, требовательно, без малейших сомнений в твоём послушании. – Дальше.
- Я создавал тебя не для этого, - споришь ты, хотя рука словно по собственной воле послушно продолжает своё путешествие. Внутри затягивается тугой, сводящий с ума узелок, и запущенные ею гусеницы проникают в него, и щекотка их лапок омерзительна, но вместе с тем – по-болезненному приятна. Чувствуешь себя фетишистом, извращенцем, сумасшедшим, проводя ладонью по низу её живота и чувствуя, как тело наливается знакомой тягучей тяжестью.
- Создавал? – выдыхает она, и её дыхание – ментол на твоей коже, путанность в твоих мыслях. – Не глупи. Ты меня впустил. Доставил сюда, если хочешь. Моя личная служба доставки; кажется, у вас это так называется?
- Да, - стонешь чуть слышно, не понимая ненужного смысла её слов, наслаждаясь тем, как они закутывают тебя в смоляную паутину.
- Ты хотел меня. Я – твоя.
Её губы царапают кожу, а ресницы оставляют на ней липкий чёрный след, вырисовывают тонкие трещинки там, где лопается твоя выдержка. Нет сил возразить, да и что ты скажешь, как сможешь объяснить то, что с трудом мог доказать самому себе? Сейчас ты уверен, что позвал её, выписав тушью нужное заклятие, только потому, что и правда – хотел. Обманывал себя, говоря обратное, лгал, сделав одиночество – аргументом. Не любопытство чертило тонкие линии, не попытка создать нечто живое в твоём мёртвом мире размашисто накладывала тушь на бумагу.
То была жажда обладания.
- Моя, - тихо шипишь ты, запуская руки в шелковистые волосы. Сжимаешь их, тянешь, направляешь туда, где свернулся клубком её шёпот и давит, давит, невозможно давит, настаивая на освобождении.
Раньше ты закрывал глаза, но не с ней. Боишься упустить что-то важное, не поймать самого главного и вздрагиваешь от тёмного, запретного, сладкого как мёд диких пчёл наслаждения, которое окутывает тебя каждый раз, стоит ей поднять на тебя свой бездонный взгляд. Ты мог бы увидеть в нём равнодушие, но отказываешься ошибаться, приписывая ей человеческие эмоции. Только одну, во влажность которой ты погружаешься, притягивая к себе это идеально-шероховатое создание.
Её стоны горячими волнами накатывают на низ живота, и это не метафора, ты боишься обжечься, но при этом жаждешь большего. Ещё, ещё – как остановиться, когда каждая её линия ведёт к твоему наслаждению?
Ещё, ещё – пульсирует в висках, всё громче и громче, заставляя прибавлять темп, потому что иначе всё пропало. Что – всё – ты не знаешь, ведь не существует ничего, кроме неё, и остроты её запаха, и мягкости её волос, и пульсирующих мышц, и толчков, толчков, толчков.
Ещё, ещё, ещё – ты одержим, ты покорён, ты жил ради этого момента и будешь жить ради его повторения. Быстрее, сильнее – в неё, потому что этого хочет она, потому что ты умрёшь, если не выполнишь хоть одно её желание.
На мгновение тебя накрывает паника осознания, но она прижимается ещё ближе, и её сухой чёрный язык оказывается у тебя во рту, и это всё, чего тебе не хватало. Судорожно прижимая её к себе, ты вздрагиваешь снова и снова, выплёскиваясь в неё – целиком.
- Мой, - говорит она без тени сомнения.
И ты даже не пытаешься возражать.

Не сразу приходишь в себя; выныриваешь из омута наслаждения как из жесточайшего опьянения, постепенно начинаешь различать в полутьме комнаты силуэты и формы. Они кажутся лишним фоном для неё… но ты усилием воли отметаешь эту мысль. Неправильную, пугающую, совсем не твою. Ты вырисовывал на гасэнси силуэт, пытаясь им заполнить пустоту, что оставила за собой Аямэ; это создание должно было стать отвлечением, но не заполнить твой мир до краёв.
Ты можешь пообещать себе отныне быть осторожнее, но что толку с невыполнимых клятв?
До одурения хочется пить. Кажется, ты отдал ей всю жидкость, что была в твоём теле. Кожа покрыта пятнами и капельками пота – ты почти такой же скользкий, как она, и язык твой почти настолько же сух. Одна мысль об её языке – и что-то внутри снова сладко сжимается.
Как же ты слаб.
- Не стоит так переживать, Изэнэджи.
Слова – ускользающая тень в темноте. Благодарен ей за напоминание о том, кем должен являться; сбит с толку незнакомыми оттенками, которыми её шуршащий голос исказил твоё имя. Побывав у неё во рту, оно перестало принадлежать тебе.
С трудом приподнимаешься на локтях, сосредоточенно всматриваешься туда, откуда доносится её голос. Твоё создание (так ли это?) выбрало самый тёмный угол, закуталось в тени, как в одеяло; только огромные глаза почему-то отчётливо видны, несмотря на недостаток света. Она сидит прямо на полу, похожа на брошенную куклу, пугает тебя нечеловеческими изгибами своего тела. Пугает и притягивает, хотя сил на страсть у тебя не осталось.
Она высосала, выпила их до последней капли.
- Как тебя зовут? – спрашиваешь ты и чувствуешь себя идиотом. Какая разница? К чему эти попытки прикрыть сущность ёкай человеческим именем?
Она смотрит прямо тебе в глаза, но видит – больше. Не раздевает взглядом – снимать с тебя всё равно нечего, – а кислотой прожигает плоть, дожидается, когда та разъест кожу и мышцы, когда справится с костями, обнажив дрожащую суть. Ты хотел бы никогда больше не оказаться жертвой её взгляда и не понимаешь, как жил без него до этого дня.
- Суми, конечно. Не бойся, Изэнэджи, тебе будет проще простого ко мне привыкнуть.
- Я не боюсь. – С трудом выталкиваешь из себя эту явную ложь и ждёшь, что она посмеётся над твоей неловкостью, но губы Суми не предназначены для улыбок.
- Скоро ты поймёшь, что я права. – Глаза блестят, блестят в темноте, и ты заворожён этим блеском, готов отправиться за ним куда угодно, словно змея за заклинателем. – У тебя не будет выбора. Тебе повезло, Изэнэджи. Я совсем не похожа на других приглашённых.
Ты спросил бы, что она имеет в виду, но во рту слишком сухо, и ты не решаешься попытаться. Вместо этого откидываешься на подушки, закрываешь глаза.
И спасительный сон обрушивается на тебя липко-чёрным облаком, в котором далёким эхом всё ещё звучат отголоски твоего имени.

На этот раз тебе снится Аямэ. Говорит что-то неразборчиво, укоризненно качает головой, ходит по квартире, рассматривая картины и время от времени морщась. Она тобой недовольна, и ты рад бы оправдаться, рассказать ей, каким мёртвым всё стало после её ухода, но не можешь даже пошевелиться. С трудом повернув голову, видишь, что это Суми, чья шея теперь длиннее питона, обвила тебя ею, сковала руки и ноги, привязала к себе и улыбается, размеренно покачиваясь и не обращая внимания на Аямэ. Улыбка делает её ещё меньше похожей на человека: люди просто не способны изгибать губы в таком равнодушном оскале. Между зубов то и дело высовывается чёрный язык и с неприятным скрежетом скользит по губам – если к его выжженной сухости применим этот глагол.
Хочешь отвернуться, посмотреть на Аямэ, заново впитать уже подёрнутый дымкой образ, но Суми не пускает. Снова завораживает тебя, подчиняет, и ты сдаёшься ей на милость, почему-то чувствуя лишь облегчение. Ты пойдёшь за ней, и не будет больше нерешительности, и пусть она заполняет тебя целиком – всё равно в тебе уже давно не осталось ничего, достойного спасения. Если только картины…
- Нет, - вдруг раздаётся решительный голос Аямэ.
Вздрогнув, просыпаешься.
Суми рядом нет. Что-то внутри настойчиво твердит, что сейчас её нет нигде – ты словно получил в пользование радар, настроенный исключительно на её близость. И рад был бы обмануться, решив, что произошедшее было только дурным сном, но ты слишком не похож на себя-вчерашнего, чтобы эта ложь стала возможной.
В тебе не осталось былой апатии, всё внутри дрожит и рвётся на части, собирается в новые узоры, чтобы после снова погибнуть в разрушительном биении твоего сердца. Ты вновь живёшь, и ночной воздух сладок на твоём языке, и звёзды шепчут что-то доверительно в открытые окна. Шторы раздвинуты, одна, вторая, третья, и ночные огни режут глаза, что так привыкли к темноте за несколько часов, проведённых с Суми.
Эта темнота притаилась внутри тебя, заполняет оставленные Аямэ пустоты и просачивается ещё дальше. Ей этого мало; подозреваешь, что ей будет мало всего тебя, и когда внутри захватывать больше будет нечего, она выплеснется наружу сквозь поры, и ноздри, и рот, и распахнутые невидящие глаза. Ты всегда боялся ночи, лампами и свечами защищая себя от подступающих со всех сторон теней, и ничуть не стыдился своей фобии, но теперь темнота притягивает, где-то там, в ней, скрывается Суми, и этого достаточно, чтобы вовсе отказаться от света.
Пытаешься найти прежнего Изэнэджи, но всё, что тебе приносят поиски – это кипу глупых привычек и старых привязанностей. Даже воспоминания обёрнуты мутной плёнкой. Суми поглотила то, что, кажется, и делает человека самим собой, а в качестве оплаты за утерянное вернула что-то новое и, как она сама, не совсем человеческое. Эта сущность – теперь твоя сущность – превратила полумёртвого Изэнэджи в нечто, достойное изучения, принятия, понимания. Достойное жизни. Кажется, в итоге ты всё-таки получил то, что хотел, когда выводил на гасэнси женский силуэт.
Кажется, ты получил даже больше.
- Нет, - отчётливо раздаётся в голове голос Аямэ, совсем как во сне.
Но ты делаешь вид, что не услышал.

После смерти Аямэ ты почти перестал выходить из дома. Спал и ел, строя настоящие горы из упаковок доставляемой еды; когда те достигали совсем уж неприличных размеров, неохотно выбирался на улицу, чтобы избавиться от мусора. Переехал из трёхкомнатной просторной квартиры в маленькую студию – внешняя пустота лишь усугубляла внутреннюю, и если бы мог, ты бы и вовсе забился в нору, как раненое животное, и там доживал бы остаток своих дней.
Аямэ всегда восхищалась твоими картинами, поэтому ты отдал всего себя творчеству, не до конца понимая, зачем продолжаешь это бессмысленное существование. Покончил бы с ним, но останавливало одно – она бы не одобрила.
Теперь ты и вовсе не выходишь наружу. Что тебе делать в мире, который слишком ярок для Суми?
Не только это – всё в твоей нынешней жизни подчинено её желаниям. Когда-то давно ты больше всего ценил независимость, но на кой ёкай тебе сдалась эта свобода выбора, если всё, что она принесла тебе, это боль потери и ни капельки счастья? Прекрасно осознаёшь, в какое жалкое существо превратился, но именно таким ты нужен Суми, а всё, что удовлетворяет её, приносит тебе сказочное, ни с чем не сравнимое счастье. Остальное меркнет по сравнению с ним: всё, что предлагало тебе прошлое и всё, что могло бы преподнести будущее. Здесь, в вашем чёрно-белом безвременье, ты готов находиться сколь угодно долго.
Суми обещает, что пока ты не противишься ей – оно не закончится. И хорошо, ведь нет ничего, в чём бы ты мог ей отказать.
Ты уверен в этом, когда она рядом, когда каждый вдох заполнен её острой горечью.
И отчаянно убеждаешь себя, когда она оставляет тебя наедине с сосущей темнотой. Та продолжает разрастаться – без боя отдаёшь ей орган за органом, клетку за клеткой. Может быть, когда всё пропитается ею, ты будешь чувствовать, что Суми рядом, даже когда это не будет правдой.
Если она исчезает, ты спишь или долго-долго всматриваешься в зеркало, находишь отличие за отличием. Сам не знаешь, зачем тебе это – никаких аргументов нет, только смутное ощущение необходимости подгоняет к гладкой поверхности. Из тебя потихоньку утекают краски, и глаза – какого они были цвета, твои глаза? – точно не этого безгранично-чёрного, точно не казались провалами на худом лице. И да, ты не отличался полнотой, но никогда ещё кожа так сильно не обтягивала скулы.
Эти перемены тебя совсем не волнуют, подмечаешь их безучастно, автоматически. Ведёшь мысленный реестр изменений, чтобы закинуть его на дальнюю полку в подсознании сразу по возвращении Суми.
Всё равно в её отсутствие ты больше ничем не способен заниматься.
А когда она рядом, вы вместе едите. Ты – мясо и рыбу, привычные салаты и иногда сладости. Суми же пьёт. Ей всё равно, что, она с одинаковым отсутствием аппетита поглощает воду и молоко, сакэ и соки. Ты не знаешь, куда девается вся эта влага, ведь язык её остаётся всё так же сух даже сразу после выпитого стакана воды.
Впрочем, ты научился не удивляться её особенностям. Глупо сравнивать её с теми, кем она не является.
Ты восхищён ею. Заворожен ещё сильнее, чем раньше. Кажется, ничего более красивого ты не видел; никто и никогда не привлекал тебя так, как она. Довольно самодовольное заявление, учитывая, что именно ты создавал её образ, но в случае с ней не боишься самодовольства. Мало-помалу ты привык говорить и думать только правду, потому что необходимости в лжи больше нет: Суми читает тебя лучше любых психологов, продолжает разъедать чернотой своего взгляда, и его кислоте ты поддаёшься с радостью.
Весь ты принадлежишь Суми; и с нетерпением ждёшь, когда от тебя самого останется лишь скорлупа, заполненная её тёмной сутью.
Без тени сомнения знаешь: ничто не сможет этому помешать.
Ты не позволишь.

С каждым днём она становится сильнее.
Это никак не проявляется внешне; скулы Суми очерчены всё так же резко, и ты всё так же ощущаешь каждую её косточку кончиками пальцев, когда она оказывается достаточно близко для прикосновений. Но воздух вокруг неё словно сгустился, и она каждым движением чуточку меняет мир, постепенно делая его своим. Кажется, ещё немного – и дни станут короче, а ночи будут длиться бесконечно, в соответствии с её желаниями. Ты ничего не имеешь против, но невольно беспокоишься, что скоро Суми перестанет довольствоваться твоей крошечной квартиркой - и тобой.
Ты уверен: если бы могла, она бы посмеялась над твоими страхами. Но вместо этого, почувствовав твои сомнения, она становится ближе, и глаза её блестят ярче, и аромат делается ещё острее, и вскоре в твоей голове вовсе не остаётся мыслей, кроме одной: Ещё.
Тебе всегда будет её мало, и всегда – слишком много для твоих недостаточных объятий.
Сказочная рутина вашей жизни поглотила тебя настолько глубоко, что сложно поверить, будто её что-то может разрушить. Потом, через неделю, месяц, год (то есть целую вечность) – возможно, но не в ближайшие минуты. Эта стабильность безмерно радует тебя.
И тем сильнее твой испуг, когда её рушит один-единственный звонок в дверь.
Суми всегда скрывается от глаз людей, которые время от времени наведываются в вашу квартиру. Доставщики и уборщики – всем им она не считала нужным показываться. До этого дня.
Ты понимаешь, что произошло, сразу, как видишь испуганное восхищение в глазах курьера. Вяло улыбнувшись, тот берёт деньги, не глядя, протягивает тебе пакеты – всё его внимание устремлено на Суми. Спиной чувствуешь, как она приближается; мурашки бегут по коже, когда шеи касается её ледяное дыхание.
- Пригласи его, - шепчет она, и на этот раз ножки гусеничек её голоса не приносят тебе удовольствия. Ты не видишь повода для отказа, но больше всего хочется закричать, что она твоя, и захлопнуть дверь. Как и всегда, зная в точности все твои мысли, она продолжает: - Глупый. Он мне нужен для другого.
Тебе даже не приходится ничего говорить: стоит сделать шаг в сторону, и мужчина входит внутрь, спотыкается о порог, но даже не замечает этого. Широко распахнутые глаза – пусты, и в них танцует силуэт Суми. Неужели ты сам выглядишь так же, когда идёшь на зов её желаний? Неужели и ты каждый раз похож на марионетку в руках неумелого кукловода?..
Впрочем, тебе плевать, как ты выглядишь (или нет?). Главное чтобы она была довольна (но так ли это?).
- Закрой дверь, Изэнэджи, - приказным тоном произносит Суми. Ты видишь язык, которым она вновь и вновь проводит по губам. Движение то же, что и обычно, но всё твоё тело (всё то, что она не успела захватить) кричит об обратном. Она выглядит хищной, плотоядной; настолько сосредоточена на курьере, что ты впервые получаешь возможность рассмотреть её, не будучи ослеплённым притяжением её внимания.
Всегда знал, что она не человек, но теперь, когда курьер маленькими шажками приближается к ней, видишь, что на человека она даже не похожа. Хищный набросок тушью, нашедший пристанище в твоей жизни. Ты ещё не знаешь, что именно ей нужно от захваченного ею мужчины, но не можешь не подозревать (на самом деле ты знаешь, Изэнэджи).
- Что ты будешь с ним делать? – произносишь голосом, ничуть не похожим на свой: слишком хриплым, слишком дрожащим.
- Попробую, - невозмутимо отвечает Суми. Чернота вырывается из плена зубов и скользит по губам, чтобы секунду спустя вновь скрыться за их потрескавшейся сухостью. – Мне нужно.
«Нет», - кричит в твоей голове голос Аямэ.
- Нет, - вторишь ей ты практически беззвучно.
Этот краткий протест болью взрывается в сердце. В глазах мутнеет, но даже через этот туман видишь, как сужаются всегда огромные, немигающие глаза Суми. Она медленно переводит взгляд на тебя, и тебе страшно, так страшно, как никогда в жизни.
Там, в глубине её отсутствующих зрачков, ты видишь свою гибель.
- Не стоит перечить мне, Изэнэджи, - как всегда сухо говорит она, но на этот раз тебе чудится в её тоне угроза. – Поверь, тебе не понравится результат.
- Но ты не можешь, - выдавливаешь с трудом, сглатывая ржаво-медный привкус, заполнивший рот. Сердце то замирает на мгновение, то пытается сильными, мощными толчками протолкнуть внезапно загустевшую кровь по венам. В ушах шумит, руки будто опускаются в ледяную воду, которая постепенно, градус за градусом, крадёт твоё тепло. Знаешь, что не стоит, но всё равно говоришь, едва слыша свой голос за шипением и потрескиванием, что становится всё громче: - Он же человек.
- А я нет.
Ты и так знал, но эти три слова лишают тебя остатков выдержки. Отступаешь на шаг, второй, медленно скользишь по стене, цепляясь за неё слабыми пальцами.
Испуг берёт своё, и темнота внутри тебя злорадно шевелится, чувствуя, какой простой ты оказался добычей. Стоит перестать даже думать о том, чтобы помешать Суми, и сердце твоё успокаивается, а туман расступается, открывая картину, которую ты предпочёл бы не видеть.
Закрываешь лицо руками, но всё равно слышишь, как шелестят её губы, скользя по коже курьера, и как он судорожно, взахлёб вскрикивает, после чего – умолкает окончательно. Тьма внутри тебя бушует, она отталкивает твои ладони, поднимает лицо, заставляет смотреть и запоминать. Пальцы, входящие в плоть, будто в тесто. Язык, слизывающий кожу, будто подтаявшее мороженое. Ноги, которые оплетают безвольное мужское тело, ломая кости, подстраивая его под себя. Она поглощает его целиком, не размениваясь на ненужные составные части, и когда эта безумная оргия подходит к концу, в комнате ничто не напоминает о произошедшем.
Ты хотел бы надеяться, что она даст тебе передышку, но Суми подплывает ближе, опускается на пол рядом, и ты чувствуешь, как вибрирует, кричит и стонет воздух под напором её новоприобретённой силы. Она может сделать что угодно, прямо сейчас, может смести тебя, словно щепку со стола – не заметив. Даже темнота внутри тебя не сильнее ужаса перед Суми, но вместо того, чтобы уничтожить за протест, она одним движением перетекает на твои колени и обхватывает ногами – совсем как курьера. И шепчет:
- Вкусно.
И добавляет:
- Ещё.

Ты не носишь с собой ничего, кроме ключей от квартиры и наклейки службы доставки еды. Когда Суми не было рядом, аккуратно оторвал эмблему от забытого у входа пакета, спрятал в куртку и постарался замаскировать следы своего «преступления». Знаешь, что бесполезно, но поступить по-другому не мог.
Теперь ходишь по городу, сжимая гладкую поверхность влажными и холодными пальцами. Толку от этого никакого, только взвинчиваешь себя ещё сильнее – что, казалось бы, невозможно. Последние несколько дней ты и без того на грани, не чувствуешь вкусов, не ощущаешь запахов, смиренно наблюдаешь за тем, как расползается внутри тебя пропасть, заполненная гусеницами и змеями. Ты скинул в неё уже пятерых – и кто знает, сколько их понадобится, чтобы она наконец остановилась?
Чтобы наконец остановился ты?
Риторические вопросы. Глупые вопросы. Ты знаешь ответы на них, но упрямо отказываешься в этом признаваться. И куда делась только что обретённая способность быть честным с самим собой…
Ты стал завсегдатаем самых непривлекательных районов, и замечаешь, что с каждым обречённым на объятия Суми твой запах становится всё сильнее похож на её. Но если у Суми он чист, обжигает своим острым холодом, то твой попросту противен. Ты уверен, что всё портит налёт человечности, которую ты раз за разом предаёшь.
Найдя очередного бездомного, тащишь его за угол, в тёмный тупик, даже не пытаясь оправдаться. Сначала всё было по-другому, ты дрожал и безостановочно просил прощения, но больше не видишь смысла в этом лицемерии.
Стоит оказаться в темноте, и из неё выходит Суми. Нет, не так – тьма сгущается в знакомый силуэт, нитками вытканный на полотне воздуха твоего мира. Интересно, она пришла к тебе потому что знала, какой ты трус, боящийся смерти? Или была уверена, что любой потеряет от неё голову?
Она поглощает, пьёт, слизывает, ломает, не давая бедняге даже возможности закричать, и ты вдруг с ужасом осознаёшь, что это зрелище больше не вызывает в тебе ни страха, ни отвращения. Тьма внутри довольно посмеивается, прекрасно зная, что ты ощущаешь: тёплый узел внизу живота. В голове бьётся мысль, что никакая человеческая жизнь не стоит того, чтобы потерять Суми. Голос Аямэ не слышен; похоже, именно в это мгновение ты всё-таки потерял её навсегда.
И наклейка в кармане рассыпается пылью под кончиками твоих онемевших пальцев.

Ты пропадаешь, с каждым днём от тебя остаётся всё меньше и меньше. Суми поумерила аппетит – или научилась добывать пропитание без твоей помощи, что намного больше похоже на правду. Тебе всё равно.
Снова начинаешь рисовать. Кисточка кажется чужой в отвыкших от неё пальцах, но ты как-то справляешься с приступом неуверенности в собственных силах. Первые суми-э и правда кажутся первыми; ты пишешь классических сомов и ветви сакуры, постепенно переходишь от них к пейзажам, втискивая полный курс обучения новичков в пару недель. Боишься только одного: лиц. Даже человеческие силуэты даются тебе с трудом, приходится стискивать зубы, медленно-медленно передвигать кончик кисти, стараясь не дрожать от ужаса. После, закончив, ты долго сидишь, глядя на своё творение, силой воли пытаешься удержать его на листе бумаги, не дать вырваться в твой мир.
Того, что ты уже впустил, более чем достаточно.
Суми же всё равно. Она знает, что тебе от неё никуда не деться – чем бы дитя не тешилось… Ты не идёшь против её желаний, готов выполнить каждое из них, и все твои капилляры пропитаны её сутью. Лишь суми-э ты готов назвать своими; чувствуешь себя всего лишь чёрно-белым скунсом, чьи железы сработали от ужаса при виде того, что ты натворил. Этот скунс давно умер и сгнил, и всё, что от него осталось – это едкий запах на её одежде.
Ты больше не ощущаешь себя человеком. Даже рисуя, двигаешься механически, не вкладываешь в свои картины ничего, кроме усилий, гасэнси и туши. Так лучше, ведь это – вершина того, чего тебе хотелось. Стать частью Суми, дышать вместе с ней (хотя ты не уверен, что ей вообще необходимо дыхание), дрожать от её близости, пылать от удовольствия, выполнив очередное её желание. Больше всего тебе нравится осознавать, что она привязана к тебе так же сильно, как ты привязан к ней. Твой едкий запах прилип к чёрным полотнам её неосязаемой одежды, и как бы она ни старалась, его не стряхнуть. Ты с ней – навечно.
Иногда только это позволяет тебе ощущать внутри хотя бы маленькую частичку, которая всё ещё осталась тобой. Она теплится в окружающей тьме, дрожит и вот-вот погаснет, но она там.
Проблема в том, что чаще всего она кажется тебе неуместной преградой на пути к финишной прямой.

Суми всё чаще пропадает. В такие моменты ты не становишься независим: то, что казалось захватившей тебя темнотой, это часть Суми, неотъемлемая и жизненно для неё необходимая (если то, что ею движет, вообще можно назвать жизнью). Уверенность в том, что без тебя она угаснет, растёт с каждым днём, и когда Суми уходит, ощущение её присутствия становится только сильнее, перемещаясь вглубь тебя, расплываясь по мышцам чернильным пятном.
Чтобы выпустить наружу хотя бы часть его, ты, конечно, берёшь в руки кисть.
В этот день просыпаешься с острым чувством потери. Такого не было уже давно – ты вообще забыл, каковы нормальные человеческие эмоции; всё, что тебе знакомо, вызвано Суми, и больше похоже на одержимость. Да, ты одержим демоном, и отчётливо понимаешь это, и не собираешься бороться, и готов наслаждаться каждым днём. Но сегодня тебе интересно, вспомнишь ли ты хоть что-то из прошлого? Сможешь ли хотя бы на мгновение стать прежним Изэнэджи?
Пытаешься уцепиться за один из тех обломков, что остались от твоей памяти. Родители… не то. Картины… нет. Перебираешь их один за другим, но ничто не подходит; отбрасываешь воспоминания за ненужностью, и они послушно исчезают навсегда. Когда осколки прошлого подходят к концу, ты не испытываешь разочарования; как ты и думал, оно тебе недоступно.
Механически идёшь к столу, опускаешься на жёсткую табуретку, берёшь кисть. Не то чтобы тебе хотелось прибегать к туши, но у тела, привыкшего к рутине, своё мнение о том, что правильно.
Не обращаешь особого внимания на то, что пишешь, автоматически водишь кончиком кисти по гасэнси. В голове удивительно пусто, нет ни мыслей о том, как скоро вернётся Суми, ни сумбурных размышлений, ни лихорадочно-мутных видений, которые никак не могут быть твоими воспоминаниями. Было ли в твоём прошлом хоть что-то? Или ты родился вместе с Суми, вышел с ней в этот мир рука об руку, как послушный слуга?
Но сейчас даже эта мысль не привлекает твоего внимания. Ты словно в трансе, и когда наконец приходишь в себя, за окном темно, и ты с трудом можешь различить контуры на гасэнси.
Захватив её с собой, подходишь к окну. В последнее время ты привык жить в полумраке, не включая ламп, довольствуясь тусклым светом окружающего мира. Там всё чаще царит тьма, тёмные, плотные тучи нависают над городом, воронкой сходясь над вашим с Суми домом. Это всё из-за неё, нет ни малейших сомнений, но разве отсутствие света – плохо?
Странно, что в ответ на эти мысли темнота внутри тебя не заполняет тело щекочущим смехом. Суми не может смеяться, но к источаемой ею чёрной сути это ни капли не относится…
Однако теперь она молчит, словно притаилась, насторожившись. Пожимаешь плечами и переводишь взгляд на лист, о котором уже успел забыть.
В последнее время ты вообще многое стал забывать.
И именно поэтому долго-долго смотришь на суми-э, не мигая, пытаясь ухватить нотку узнавания, что трепещет где-то на границе твоего сознания, но не даётся в руки.
Ты впервые за последнее время написал человека. Женщину. Глаза у неё раза в три меньше, чем бездонные очи Суми, волосы – короткий, торчащий во все стороны ёжик, руки – русла полноводной реки, фигура – силуэт японской вазы. Не можешь оторваться, стискиваешь бумагу до боли в пальцах, и темнота внутри тебя беспокойно шевелится, усиливая свою хватку.
Издалека, словно из другой вселенной, слышишь тонкий, пропитанный отчаянием голос. Невольно тянешься к нему всей своей сутью, и он постепенно приближается, приобретает знакомые интонации, привязывает тебя к себе и рисунку, который оказывается самой важной загадкой в твоей жизни.
Ты не пытаешься анализировать свои мысли, весь отдаёшься на волю этого голоса, и просто чувствуешь.
А он зовёт:
- Изэнэджи.
А он просит:
- Впусти.
В твоём подчинении ему нет горечи, что оттеняет отношения с Суми. На этот раз ты всё делаешь правильно.
Ты шепчешь:
- Аямэ.
Ты умоляешь:
- Помоги мне!
И пропитанная болью нежность, что заполняла твоё существование до Суми, затапливает тебя с головой.

В твоей голове мечется боль, разрывает нервы в клочья. Перед глазами – лицо Суми, её язык касается твоей кожи, оставляя за собой кровоточащие полосы. Красный расписывает твой мир, разбавляя его монохромность, и ты впервые рад этому.
Огонёк внутри тебя, почти погасший и тусклый, разрастается, превращаясь в бушующее пламя. Белое пламя, раскалённое пламя, которое обрушивается на тьму, ставшую твоей частью, с сокрушительной яростью. Ты сам не смог бы так бороться за себя и отступаешь, трусливо скрываешься где-то в уголке, позволяя своей умершей любимой воевать с нынешней одержимостью.
Ты слаб и сокрушён, все твои силы уходят на то, чтобы не поддаться ревущей силе, ставшей сутью твоей жизни. По губам течёт вязкая жидкость, но ты умудряешься сопротивляться её липкости, чтобы раз за разом шептать: Аямэ.
Не совсем помнишь, что значит это имя (да и имя ли это?), но чувствуешь, что именно оно удерживает тебя на плаву. Твой разум – смесь чёрного и белого, которые закручиваются в воронку, разрывают друг друга на куски, чтобы после вновь возродиться и вновь вступить в бой. Чем ты заслужил такую яростную привязанность?
Пытаешься помочь свету – но отступаешь, вспомнив о чёрном языке, о всеобъемлющем желании, о тонких руках и бездонных глазах, в которых ты готов тонуть вечно. Бросаешься к тьме – и тебя обжигает совсем другой образ, прямо противоположный, переполненный тихой грустью и разрывающей душу нежностью.
Слышишь, как за окном зарождается буря, и твоё лицо горит под напором солнечных лучей, чтобы после утонуть в мерзкой тягучести ночи, похожей на слой дёгтя.
Это больно, каждое их движение, каждый удар обрушиваются на тебя многотонной тяжестью, ломая кости, разрывая мышцы и сухожилия. Кажется, ты кричишь, но барабанным перепонкам давно конец, поэтому крик твой беззвучен; в творящемся вокруг безумии его не слышишь не только ты. Твой крик – жалок, невесом, словно писк комара, он ничего не решает в развернувшейся схватке. Как и ты сам, ничтожный человечек, впустивший в свой мир тех, кто должен был всегда оставаться за его границами.
- Я не хочу! – кричишь ты.
- Я люблю вас! – стонешь, схватившись за уши, окуная пальцы в кровь, которая уже не имеет значения.
- Оставьте меня в покое!
- Но ты мой, - звучит внутри тебя шёпот Суми, он громче грома, перебивает грохот и треск твоего разваливающегося на части тела своей щекочущей липкостью.
- Ты мой, любимый, Изэнэджи. Навсегда, - твердит Аямэ, ослепляя твои невидящие глаза яркостью своего чувства.
- Нет! – ты больше не можешь, ты просто человек, а разве человек способен выдержать такое? Ты недостоин ни одной из них, и теперь боишься обеих, и не уверен, что сможешь вместить в себя столько света и столько тьмы одновременно. Суми и без того почти до конца опустошила тебя, и теперь Аямэ закончила её работу, и ты не чувствуешь ничего, кроме двух противоположных, раздирающих на куски одержимостей. Это Аямэ: нежная и сладкая, как вишня в лучах закатного солнца, она обтекает тебя патокой, мягко закутывает в свою тончайшую паутину, из которой не хочется выбираться. Это Суми: острая и ледяная, как отражённое от снега солнце высоко в горах, где ты задыхаешься от недостатка воздуха и готов отдать всего себя открывшимся с вершины видам.
И одна из них – слишком сильное потрясение, а вдвоём они убивают, и ты наконец поддаёшься им, разлетаешься на клочки, потому что не способен предать.
И мир взрывается в белоснежно-чёрной вспышке.

Кисточка скользит по гасэнси, оставляя за собой чёрный след. Чёрная тушь – белая бумага, в вечной борьбе, в которой никто не собирается отступать.
Тёмное завихрение – чистое пятно, и так раз за разом, изводя казавшиеся бесконечными запасы материалов. Ты не остановишься, пока не добьёшься своего, пока не поймёшь, что означают эти образы.
Сидишь спиной к окну, потому что разворачивающаяся за ним буря сбивает тебя с толку, окончательно сводит с ума. Хотя вряд ли то, что тебе осталось, можно с полной уверенностью назвать умом.
Ты знаешь, что должен продолжать рисовать, одно и то же, одно и то же, и тогда в конце концов мир обретёт равновесие, а ты поймёшь, кем являешься.
Пока же ты – полотно, тщательно залитое отбеливателем. Он уничтожил составлявшие тебя цвета, разъел личность, оставив одержимость одним рисунком. На нём чёрное и белое сражаются, снова и снова, снова и снова.
Ты будешь повторять это, пока всё не встанет на свои места.
Чёрное и белое.
Вновь и вновь.
Вновь и вновь.

Буду рада видеть вас на форуме. Да и вообще, как всегда, благодарна за любые комментарии!