Уже вторую неделю (в том смысле, что вот уже на протяжении двенадцати своих основательно задолбавших меня дней рождений) я не выхожу из комнаты, просматривая череду фильмов, количество которых уже давно перевалило за сотню. Боевики, детективы, комедии, ужастики, триллеры и даже (не ожидал от себя такого) слезливые мелодрамы. Сначала я ходил в кино и за пару дней успел пересмотреть весь репертуар фильмов, которые крутят семнадцатого апреля две тысячи девятого года. Теперь пришла пора дисков из пункта проката. Сколько за это время я выпил колы и слопал попкорна, даже представить страшно. Не будь в моей жизни этой зацикленности, уже давно заработал бы себе несколько лишних кило и несварение.
Сейчас на экране маячит какой-то мужик, который то ли убить кого-то хочет, то ли трахнуть – я так и не понял, потому что последние полчаса занимался тренировками ловли ртом подброшенных в воздух орешков.
- Эдвард! – стучат в дверь.
- Мам, я же сказал: мне нехорошо, в школу не пойду, вечеринку отменил. Можно мне просто отдохнуть, а?
- Может, врача вызвать?
- Нет. В третий раз говорю. Не нужно никого вызывать. Мне надо полежать и отоспаться. Отстань, пожалуйста.
Мать не отвечает, и через минуту за дверью слышатся удаляющиеся шаги. Блин, так и знал, что надо опять валить в мотель, а то, судя по всему, жизни мне не дадут. Врача, бульончик, аспирин… Градусник в задний проход еще, пожалуйста! А то неуютно себя без него чувствую.
Набрав в кулак жареного арахиса, кидаю всю пригоршню в стенку. Плевать – всё равно прибираться не нужно, а я об этом так давно мечтал: загадить комнату до состояния хлева, и чтобы мне за это ничего не было.
После того эпического провала с Джейн я решил некоторое время не ездить в Ванкувер. Надоело. И зимние виды спорта, и стейки, и снег, и канадский секс. Настала пора сменить обстановку. Правда, я пока что не решил, чем заняться теперь. Однако я точно знаю, чего не буду делать ни в коем разе: не пойду в школу, не буду видеться со своими так называемыми приятелями и родственниками и уж точно не буду трахаться хотя бы несколько недель, а то перманентный стояк по утрам меня уже достал. Как будто мне опять четырнадцать, ей-богу. В общем, пока что я решил устроить себе некоторое подобие затишья, после чего, несомненно, опять разведу бурную деятельность. Главное – понять, чего мне хочется. Если честно, на данный момент не хочется ничего. И это угнетает.

Спустя две недели активного кинематографического ликбеза, в мои руки попадает фильм «Терминал». На протяжении полутора часов я наблюдаю за героем Тома Хэнкса, для которого терминал нью-йоркского аэропорта стал родным домом. Что-то в этой картине показалось мне смутно и немного болезненно знакомым, но другая, внезапно возникшая в голове мысль перебила это чувство. Аэропорт! Именно! Я же могу улететь куда-нибудь! И при хорошем раскладе смогу попасть в Европу или даже Японию, пусть и с пересадками. Нужно лишь с утра как можно быстрее успеть купить билет на самолет.
Обрывая Тома на полуслове, я выключаю телек и, подхватив ключи от машины, выбегаю из комнаты. Узнаю расписание прямо сегодня, чтобы точно знать, к какому времени с утра ехать в аэропорт. Черт, ну почему нельзя забронировать билет на завтрашний рейс? Долбаный день сурка.
- Ты куда?! – мама, видимо, услышав мой топот на лестнице, выскакивает из кухни, на ходу вытирая руки о полотенце.
- Мне уже лучше. Может, на соревнования успею!
Хм, и как я умудрился пропустить момент, когда вранье стало моим вторым именем?
- Эдвард!
- Буду поздно! Пока, мам!

Красные буквы «delayed» рябят в глазах. Приехали! Все рейсы с самого утра отложены из-за погоды. Черти что…
Вернувшись в машину, я сажусь за руль, не заводя двигатель. Казалось бы, ну отменены, ну и хрен с ними. Но почему-то в груди тяжело ворочается чувство, что меня обманули. Как в детстве, когда я хватал конфету из вазочки на каминной полке, а потом обнаруживал, что это всего-навсего пустой фантик, аккуратно свернутый противным братцем. Через стеклянную стену аэропорта я вижу девушку с большим чемоданом, которая, насупившись, набирает номер на мобильнике, долго ждет, а затем начинает что-то говорить, то и дело оборачиваясь на табло расписания рейсов, где всё так же продолжают мигать проклятые отмены.
Давай-давай, расскажи своему ненаглядному или кому ты там сейчас звонишь, что вылет отложили, но что ты непременно прилетишь завтра! Только вот завтра не будет. И ты никогда до него не долетишь, киса.
Хм, интересно. Это я застрял во времени, или весь мир проживает одни и те же сутки, а я лишь оказался более стойким – и помню каждое повторение этого идиотского дня? Или всё-таки существуют некие параллельные миры, где этот день заканчивается, как все остальные, и наступает долгожданное восемнадцатое число? Черт, если так, то эта девчонка и вправду долетит до своего хахаля. Завтра. В день, которого для меня не будет.
Хочется смачно выругаться и сплюнуть. Только вот окно открывать – холодно, да и дождь там, а плеваться в салоне верного авто как-то неблагодарно. В этот момент на лице девушки расплывается сладкая, просто отвратно сладкая улыбка, и я по губам могу прочесть, как она произносит «Я тоже тебя люблю».
Пошли вы все, со своими мобильниками, отложенными полетами, дочиста вылизанным, как больница, аэропортом… И со своим гребанным завтра, когда самолеты уже, наверное, начнут летать. Только вот я об этом никогда не узнаю. Блядство.

Дома почему-то никого нет. Родители, конечно, собирались к тете Элизабет, но это в том случае, если их дом будет подвержен нашествию троллей-старшеклассников. А на сегодня я всё отменил. Так что куда они делись – ума не приложу. Хотя, если уж быть до конца честным, плевал я на это. Никого нет – мне же на руку. Лежащий в прихожей Джим тоскливо смотрит на меня и тихо поскуливает.
- Чего тебе, чудовище? Мать придет – покормит.
Пес смиренно укладывает большую голову на сложенные лапы, не переставая жалостно на меня смотреть.
Слоняясь из комнаты в комнату и от нечего делать хлопая в ладоши то впереди то за спиной, я размышляю, чем бы заняться. В какой-то момент по спине пробегает холодок. Ни от чего. Просто на сотую долю секунды я представил себя со стороны и остро, до боли в солнечном сплетении почувствовал себя одиноким. Да, вот так глупо и патетично. Одиноким до сумасшествия. Но – это только на долю секунды, потому что в этот самый момент я стою посреди кабинета отца, а мой взгляд упирается в картину, висящую за кожаным креслом. За ней скрывается сейф со всякими документами, платежами, кредитками и прочими замечательными вещами, которые мгновенно пробуждают во мне приступ мальчишеского любопытства.
Код я узнал еще года три назад, когда умудрился подсмотреть за отцом, который так беспечно набирал цифры протянутой рукой, откинувшись на спинку кресла и тем самым давая мне великолепный обзор. А на зрение я никогда не жаловался.
С тех пор я пару раз залезал в сейф. Один раз – чтобы узнать пинкод банковской карточки с моими «накоплениями на колледж», другой – просто из любопытства. Правда, времени у меня было не так много. А сейчас вроде бы идеальный вариант: в доме пусто, заняться мне нечем. Вот и поищу… что-нибудь. Хоть время убью.
Расположившись на полу, я начинаю лениво перебирать бумаги. Счета, аренда, медицинская страховка… Скукота. А это что? Документы на покупку… автомобиля? Ну папан дает! Чем ему его вольво перестало нравиться? Или это он маме решил подарок сделать? Хотя ее порш прекрасно бегает, смотрится стильно и в то же время довольно вместителен для всякой ерунды типа покупок. Так зачем же ему кабриолет Aston Martin – совершенно непрактичный, совершенно ему не по возрасту и совершенно… потрясающий. Я тут же вспоминаю те далекие времена, когда в моей жизни увлечение красивыми машинами (увлечение в данном случае подразумевает под собой исключительно вздохи, мечты и обклеивание комнаты постерами с эксклюзивными новинками автопрома) на порядок превосходило мою заинтересованность симпатичными представительницами противоположного пола. И до меня начинает медленно доходить.
17 апреля. Мне восемнадцать. Оборванная фраза механика: «Зачем тебе мотоцикл, если...». Если что? Если у тебя теперь новая, невероятно крутая тачка?
Мать твою… Aston Martin? Без шуток?!
- Вау… - только и могу выдохнуть я. Потому что восторг забивает другое чувство: недоумение. Да, именно недоумение. И еще небольшая доля неуверенности. Может, это всё-таки не мне? Ну, не мог отец раскошелиться на такой подарок сыну, с которым он вот уже несколько лет на ножах. Не может быть. Но, черт возьми, всё сходится! Где же он его прячет?.. Не иначе как у тети Элизабет. Вот конспираторы!
В то время как мозг пытается найти объяснение такой щедрости родителей, руки, словно живя своей жизнью, продолжают разбирать документы. И вот здесь взгляд цепляется за довольно толстую пластмассовую папку на трех заклепках. Она явно отличается ото всех других, в которых мой педантичный отец хранит документы. Но открыв ее, я понимаю, почему. И почему она лежала в самом дальнем углу сейфа: так, что я едва обратил на нее внимание, но тем не менее вытащил из недр стального ящика вместе с остальными бумагами.
«Свидетельство об усыновлении».
Я перечитываю и перечитываю эту строчку, как будто мой внутренний процессор подвис, трудясь над непосильной задачей. «Свидетельство об усыновлении». В самом дальнем углу сейфа моего отца. Моего отца?.. Но дальше глаза перескакивают на имя.
Эммет Маккарти.

Сейчас я сижу на крыльце дома и пытаюсь переварить то, что узнал. Перед этим я на удивление аккуратно убрал все бумаги обратно в сейф, закрыл его и вновь завесил картиной. Спустился вниз и вышел за дверь, машинально по пути успев потрепать Джима по загривку. А потом опустился на лестницу и вцепился пальцами в волосы.
Перед глазами мелькают словно въевшиеся в память буквы. Эммет Маккарти. Детский приют города Сиэтл. Родился двадцатого июня тысяча девятьсот девяносто второго года. Родители неизвестны. Усыновлен в марте тысяча девятьсот девяносто пятого. Черт побери, мне было почти четыре. Как, как я мог забыть, что до этого возраста брата у меня не было?! И как я потом мог не понять, что он мне неродной? Мы ведь совершенно непохожи. Хотя ладно мы с ним: он не похож ни на отца, ни на мать! Темноволосый, с карими глазами, в то время как в нашей семье глаза у всех светлые, волосы – или рыжие или вообще светло-русые. И ни у кого – ни у отца, ни у деда, ни у дяди – нет ямочки на подбородке! А у него есть. Он вообще другой! Как же я не догадался… Хотя более важный вопрос: почему родители это скрывали?! Они что, думали, что мы никогда не узнаем?
Не знаю, почему, но эта новость стала для меня значительным потрясением. Как они могли скрывать это? Да и зачем им вообще было кого-то усыновлять? Им что, меня не хватало?! Память тут же подкидывает воспоминания из детства.
«Эдвард! Прекрати обижать Эммета!»
«Эдвард! Ты же старше, уступи брату!» Какому нахрен брату?! Он ведь мне, получается, вообще никто!
«Эдвард! Не злись на него, он ведь еще маленький!» Маленький, бля… Этот придурок уже в семь лет перерос меня на голову, а дубасить продолжал, не соразмеряя габаритов. Еще и искренне веселился при этом. Урод.
Черт возьми, меня всю жизнь обманывали собственные родители! Вскочив на ноги, я впечатываю кулак в деревянную опору под навесом, и подвешенный на тонкой цепочке горшок с очередной зеленой ерундой, гордо именуемой каким-нибудь замиокулькасом стрелолистным и покупаемой за бешеные деньги, падает и глухо разбивается о залитую асфальтом дорожку.
Ненавижу вас. Всех ненавижу. И вас, драгоценные мои, всю жизнь вравшие мне в глаза родители, и тебя, долбанный неродной брат, и вас, чертовы друзья, с которыми мне и поговорить-то не о чем. Ненавижу… Этот сраный город, из которого мне хочется свалить каждый раз, когда я утром открываю глаза. И эти вечно серые тучи, которые уже, видимо, никогда не расползутся у меня над головой. И эту долбанную заевшую жизнь! Вы меня все достали!
Во мне что-то надламывается. От этого даже немного больно… И я понимаю, что начинаю тихо паниковать. Сколько времени я уже провел в дне своего совершеннолетия? Год? Полтора? Конечно, у меня тысячи возможностей. При желании – миллионы долларов (уж грамотно ограбить банк-то я точно сумею – стоит только потренироваться, на что у меня тоже времени предостаточно). Я смогу уложить в койку любую девчонку. Надавать по морде любому, кому только вздумается. Но если пораскинуть мозгами, в один прекрасный день я снова проснусь от удара по голове подушкой, услышу вопль брата (хотя могу ли я теперь его так называть?) и пойму, что мне не хочется жить. Потому что я перепробую всё. Всё, что возможно. А ведь наверняка есть еще и те вещи, которые мне недоступны. Не надо далеко ходить, вот яркий пример: я не могу никуда улететь. И всё потому, что погода испортилась. И испортилась она не шестнадцатого, не восемнадцатого, а семнадцатого апреля. Сегодня. Семнадцатого, мать его, апреля! И мне никуда отсюда не деться. Никуда. И рассказать об этом я никому не могу, потому что мне не поверят. А если и поверят, то не помогут, даже если загорятся этим желанием. А это значит…
От отчаяния я хватаюсь за волосы и кричу во весь голос. Потому что я понял одну простую, но при этом до судорог пугающую вещь.
Я – один.
Совершенно один в мире, который в одно мгновение стал мне чужим.
Страх начинает клокотать где-то в горле, и изнутри меня вдруг вырывается странный звук. Нечто среднее между всхлипом и рычанием.
Я срываюсь с места и, одним ударом ноги открыв ворота, выбегаю на дорогу, а затем и на шоссе. Каждым шагом пытаюсь припечатать страх к темному асфальту. Страх, который тем не менее умудряется цепляться за мои ноги и медленно, но верно, поднимается липким холодным студнем, затопляя всего меня, начиная с кончиков пальцев. Я бегу от него, но он вдруг оказывается повсюду: сзади, впереди, на обочинах, даже в самом воздухе. И врывается в мои легкие с каждым обжигающим вдохом.
Мимо, сигналя, проносятся машины. Кажется, я бегу прямо посередине дороги, но мне всё равно. Постепенно ноги наливаются свинцом, и я понимаю, что бежать просто больше нет сил, а дыхание стало похожим на хрип. Останавливаюсь, упираясь руками в колени, и поворачиваю голову влево. И в этот момент забываю о боли в боку, о неслушающихся ногах, о страхе остаться в этом дне навсегда, потому что все эти мысли и чувства вытесняются одним, всеобъемлющим ужасом. Прямо на меня несется огромная фура.
Густые сумерки, плохая видимость, высокая скорость, мокрый асфальт и придурок посреди дороги. Ну, разве не идеально? Слышь, смерть, для тебя это примерно то же, что для первоклассного шулера обставить в очко прыщавого мальчишку. Даже немного скучно. Поэтому обломись, старая стерва…
Не знаю, откуда берутся силы и такая прыть, но в самый последний момент я всё же успеваю отпрыгнуть сторону, и железная махина проносится мимо меня, рыча как тысяча голодных собак. Плюхнувшись на обочину, я с минуту тупо смотрю в одну точку, а потом меня разбирает смех. Да такой, что я полчаса остановиться не могу. Ползаю в пыли, колотя рукой по грязной земле, на глаза наворачиваются слезы, а дыхание, еще не успевшее восстановиться после долгой изнурительной пробежки, кажется, и вовсе останавливается.
Черт, многовато потрясений на один день. Я, конечно, не задумывался о том, что будет дальше, и осознание того, что мне порядком уже многое надоело, стало неприятным сюрпризом.
Да, мне осточертело каждый раз просыпаться под громогласные вопли Эммета. Да, я уже не знаю, чем бы заняться. Да, мне набил оскомину этот город. Это небо, с которого всегда что-то льется. И такое впечатление, что уже не дождь. Может, Форкс – это дно уборной небожителей? По мне – так вполне правдоподобно звучит... Но я только что понял, что с удовольствием поживу еще, и под колеса кидаться у меня нет ни малейшего желания. Я еще не дошел до такой степени отчаяния, да и вообще вряд ли когда-нибудь дойду. Интересно, что должно произойти, чтобы я решился покончить с собой? Непроизвольно у меня вырывается презрительное фырканье. Да черта с два! Чтобы я себя убил?! Нет уж, увольте. У вас тут, конечно, до мерзости скучно, но жить мне еще не надоело. Не-е-ет. Нафиг-нафиг.
После такой нервотрепки надо расслабиться. И ближайший бар – как раз в мотеле, до которого осталось пара километров. Дойду, ничего. В кармане обнаруживается какая-то мелочевка, так что на пиво хватит.
Уже в баре, усевшись за столик в самом дальнем и самом темном углу, я позволяю себе расслабиться: скидываю конверсы и вытягиваю уставшие ноги на соседний стул. И начихать мне на неодобрительные взгляды барменши.
Сейчас каждый нерв во мне дрожит, но не напряженно, а словно бы по инерции. Все переживания сегодняшнего дня одним махом сваливаются мне на голову и, соскальзывая вниз, ухитряются уцепиться за веки. Глаза закрываются сами собой, и в гаснущем сознании остается только гул машин на шоссе. Черт, я ведь, кажется, ворота не закрыл… Джим?..