Он не был доволен таким поворотом, это легко читалось в его лице. В его жемчужно-серых глазах, поддёрнутых дымкой усталости, с кругами под ними, которые выделяются невероятно сильно, будучи подсвеченными светом настольной лампы. Её мощности хватает только на то, чтобы освещать часть стола прямо перед Эдвардом и его самого до пояса, и только поэтому предмет на столешнице так очевидно бросается мне в глаза. Будь он лежащим слева или справа где-нибудь у края стола, я бы заметила не сразу. Но я вижу, и у меня тоже есть причины быть недовольной.

- Не смотри на меня так. Мы договаривались, что ты будешь убирать пистолет в сейф в ту же минуту, как приходишь домой. Это было моим единственным условием, и ты пообещал.

- Ты бы всё равно вышла за меня, Белла, - откинувшись в кресле, говорит Эдвард. На нём полностью расстёгнутая рубашка бледно-голубого оттенка, рукава которой завёрнуты до локтей, и правой рукой на моих глазах он берёт пистолет со стола. Я ненавижу оружие и то, на что оно способно в руках истинно злого человека, но мой муж не такой. Он не плохой человек. Муж… иногда всё ещё странно и непривычно думать о нём, как о муже. Несмотря на то, что он является им для меня вот уже четыре года, и без Эдварда Каллена я бы точно никогда не оказалась живущей в особняке в Неаполе с пятью спальнями, широкой панорамной террасой и исключительным видом на залив и Везувий, а также открытым и закрытым бассейнами.

- Мэттью пойдёт раньше, чем успеем оглянуться. С ним ничего не должно случиться. Убери это, Эдвард, - прошу я. - Тебе ни к чему это сейчас. Снаружи полно охраны.

- Не должно и не случится, - то редкий случай, когда при мне в голосе Эдварда проявляются жёсткие нотки. В восемнадцать я думала, что всему виной ограниченность моего мира, из-за чего они периодически проскальзывали в его словах при общении со мной, но к двадцати поняла, что он просто такой, и всё. Что этого, вероятно, не могло в нём не быть, но лично я совсем ни при чём. А теперь мне почти двадцать девять, и Эдвард и наш десятимесячный сын это единственная семья, что у меня есть, и другой уже не будет.

Эдвард отъезжает на кресле назад, пока оно не упирается в стену, где за картиной спрятан сейф. Я никогда не пользуюсь им, но знаю код наизусть. И, как бы то ни было, я обучена обращаться с оружием. Лично Эдвардом. Он сказал, что я должна. На случай, если от этого будет зависеть моя жизнь. Должна и уметь стрелять, и запомнить код. Ради доступа к деньгам на экстренный случай, документам и пистолетам. Их в сейфе больше одного. От жизни с тем, кто когда-то возглавит мафиозную группировку, вряд ли разумно ожидать простоты и спокойствия до самого окончания этой самой жизни.

- Ты уберёшь?

В полном молчании и безупречной тишине звук снятия пистолета с предохранителя застаёт врасплох, и Эдвард какое-то время смотрит на оружие, прежде чем навести его прямо на меня, но я не чувствую и толики того страха, который охватил меня в подобной ситуации в прошлом. Я уже давно не та Белла и храбро подхожу к Эдварду, останавливаясь, лишь когда дуло упирается мне прямо в грудь. Точно по центру грудной клетки. Прохладное и идеально круглое. Эдвард моргает, а потом просто наблюдает за движением моей руки, обхватывающей пистолет и откладывающей его на книжный шкаф. Мне не приходится отнимать, нет, даже если именно так это и выглядит. Может показаться, что если однажды я и захочу уйти, то Эдвард никогда меня не отпустит, ни саму по себе, ни уж тем более с его сыном, но я и не хочу никуда. Всё это было моим выбором, когда я могла принять другое решение и остаться верной другим устоям, но от былой приверженности во мне мало что осталось. Вдохнув, Эдвард подносит правую руку чуть выше того места, куда ещё недавно был направлен его пистолет, и, помедлив, касается серебряного крестика. Той единственной вещи, что осталась мне от меня прежней.

Десять с половиной лет назад

- Доброе утро, Белла.

Я вхожу на кухню в очередное утро своей однотипной жизни. Каждый день похож на предыдущий. Проснуться, заправить кровать, умыться и привести себя в порядок, надеть одно из платьев длиной до пола, висящих в шкафу. Все они неудобные и тесные и, прилегая к вспотевшему телу, вызывают лишь дискомфорт. Он не так ощутим в прохладное время года, но сейчас уже весна, и с каждым днём становится всё теплее. Я изнываю от духоты и раздражения, выступающего на коже, и чешусь, когда никто не видит. Но в школе невозможно столь часто находиться вдали ото всех. И потому, возвращаясь домой и раздеваясь в своей комнате, я просто не могу остановиться, и спустя несколько движений на коже ног всякий раз проявляются кровоточащие царапины. Восемнадцати лет вполне достаточно, чтобы привыкнуть к этому и множеству других обстоятельств. К отсутствию вещей вроде джинсов и шорт, к шершавым страницам Библии и запаху ладана в церкви, если ты ходишь туда каждую неделю столько, сколько себя помнишь, к невозможности, а потом и нежеланию с кем-то подружиться и даже к тому, как красивые одноклассницы в красивой одежде говорят всякое за твоей спиной. Но и спустя всё это время я не могу перестать задаваться мысленными вопросами, отчего у них всё иначе. Другая жизнь, другие родители, другой мир. Мир, в котором мои ровесницы ходят не только до школы и обратно, но и гуляют с подругами, бывают в кинотеатре, вместе весело проводят время и встречаются с парнями. Я знаю об этом, потому что у меня есть глаза. И эти глаза видят целующиеся парочки как в школе, так и через окна моей комнаты, где я провожу вечера, если не смотрю телевизор с родителями. А я смотрю его редко. Они всегда переключают с большинства развлекательных передач. Не поймите неправильно, я люблю родителей, просто я любила бы их и продолжала бы верить в высшие силы, победу добра над злом и жизнь после смерти и в другой одежде.

- Доброе утро, мама. Доброе утро, папа.

После молитвы и совместного завтрака мама собирает мне волосы в тугую косу, и я отправляюсь в школу на велосипеде. Папа задерживается дольше моего, но и он тоже скоро уедет. В местный полицейский участок, где он занимает должность шерифа нашего маленького городка, где все друг друга знают. Здесь невозможно остаться незамеченным, и если кто-то оказывается в Форксе проездом, то об этом человеке, его семье, если он был не один, и обычно первоклассной машине судачат ещё на протяжении некоторого времени после отъезда. Но сегодня первый раз, когда я слышу обсуждения и перешёптывания прямо в школе. Со мной, как и обычно, никто не говорит, в некотором роде я невидимка, сливающаяся со стенами, и потому моё присутствие в двух-трёх шагах не причина, чтобы заканчивать с разговорами, едва увидев, как я приближаюсь.

- Он такой охренительный. Ты бы его видела, - восклицает Джессика у индивидуальных школьных шкафчиков. Я не слушаю, но слышу. Просто потому, что у меня есть уши. Джессика учится со мной в одном классе. Красивая, достаточно рослая, с грудью, которую подчёркивает довольно низкое декольте блузки, носящая браслеты, цепочку с кулоном в виде сердца, и серьги-кольца. У меня же нет ни единого украшения, и даже не проколоты уши. А ещё у Джессики ухоженные и густые русые волосы длиной до середины спины. Я понимаю, почему Джессика всегда носит их распущенными. Она так часто перекидывает их через плечо, общаясь с парнями, что сразу понимаешь, как она гордится своими волосами. Однако она словно держит всех парней на расстоянии. В том числе и нашего одноклассника Майка, который ходит за ней по пятам с самого начала года. В каком-то смысле быть невидимкой не так уж и плохо. Тебя не берут в расчёт, но зато ты наблюдаешь и знаешь многое.

- Я видела. И его ауди, и самого парня на парковке, когда он вылез из машины, - отвечает Анжела, ещё одна моя одноклассница. Она одевается скромнее Джессики, однако это не мешает им быть подругами и всюду ходить вместе. - Но он не в моём вкусе, - говорит Анжела дальше. - А даже если бы и был, я люблю Бена, а Бен любит меня.

- Тем лучше для меня. Уж я своего не упущу.

Я заканчиваю копаться в своём ящике, оставляя внутри учебники, которые понадобятся лишь после ланча. Первым уроком мне предстоит химия, и я иду в то крыло, где находится соответствующий кабинет. Если то, что я слышала, является правдой, то, вероятно, и я тоже встречу новенького. Не сегодня, так в другой день недели. Хотя это странно. Пусть я и не представляю, как выглядит ауди, но, судя по тому, с каким тоном было произнесено название, это наверняка дорогой автомобиль. Зачем кому-то в принципе переезжать в серую и унылую глубинку из предположительно более-менее крупного города?

В кабинете я сажусь на своё обычное место за последней партой в ряду около окна. Было время, когда я сидела у прохода, но в средних классах мне случалось сталкиваться с тем, как меня обливали явно специально или хватали мои вещи, потом швыряя их обратно или на пол, и потому, едва мы стали достаточно взрослыми, чтобы самим выбирать, где сидеть, я тут же стала садиться у окна на всех предметах. Ко мне никто никогда не подсаживается. Даже если подруги или друзья ругаются друг с другом, они остаются сидеть вдвоём, как и прежде, разве что дуясь и временно переставая общаться. Но мне нравится быть одной. Целая парта в моём распоряжении. Да, проводить опыты или выполнять лабораторные в одиночку бывает трудно, но я справляюсь. Так и сегодня я переставляю пробирки подальше, потому что нынешний урок не подразумевает их использование, и просто жду звонка. Он наполняет помещение спустя несколько секунд, после чего учитель закрывает дверь. Но едва он отходит от неё, как она открывается вновь, и в класс заходит парень, которого я никогда раньше не видела. Вероятно, это и есть тот, о ком говорили Джессика и Анжела. Он действительно... красивый. Нет, не просто красивый, а очень красивый. Он выглядит, как модель с обложки журнала. Может быть, в будущем он и станет зарабатывать на жизнь именно так. Будь я на его месте, с его физическими данными я бы всерьёз задумалась на этим. Взъерошенные бронзовые волосы, высокий рост, худощавое телосложение, хотя парень не производит впечатления ни слабого, ни безвольного, выразительные черты лица, и, конечно, одежда, которая вроде является обычной, но выглядит дороже, чем те же джинсы и рубашки у других парней в школе. Он двигается невозмутимо, будто и не вошёл уже после звонка. И так же невозмутимо протягивает учителю лист бумаги, чтобы тот поставил там свою подпись. Мистер Смит берёт лист, ничего не говоря. Это так странно. Потому что любому другому мистер Смит высказал бы по поводу опоздания, и он делал это неоднократно. Сейчас же он просто кивает головой и говорит, что подпишет после занятия, а потом продолжает так, как я меньше всего ожидала:

- Садитесь. Единственное свободное место в конце первого ряда.

Я словно чувствую на себе все взгляды разом. Хотя на самом деле ко мне почти никто не оборачивается. Но этот парень смотрит на меня, не отводя взгляд. Всё время, пока идёт в моём направлении. Мне становится неуютно. Или даже... страшно. Причём страшно физически, а не только внутри, как бывало при нападках, когда я слышала неприятные и обидные слова. Я не знаю, как это объяснить. Просто от его взгляда и поведения с учителем веет чем-то нехорошим. Плохим. Мне становится всё более не по себе, и я опускаю глаза к своей тетради ещё до того, как парень садится на стул и начинает смотреть лишь прямо перед собой. И тут он довольно жёстко обращается к мистеру Смиту:

- Вы можете начинать урок.

- Что ж, спасибо, мистер Каллен.

Боковым зрением я различаю левую руку, водружаемую на стол. Она мускулистая ниже локтевого сгиба, к которому закатан рукав, и, скорее всего, является таковой и выше, просто трудно судить через ткань. Я, как могу, сосредотачиваюсь на учебном материале и в какой-то момент ловлю себя на мысли, что едва дышу. Будто мой... сосед что-то сделает мне, если дышать слишком громко или часто. Представляю, о чём могут быть его мысли. Что я убогая и странная. Хотя нет, скорее он просто ждёт, когда закончится и урок, и этот день, а если о чём-то и размышляет, то явно не про меня. Каллен... Каллен достал блокнот с ручкой, но я не уверена, пишет ли он. Я слишком боюсь повернуть голову даже немного. Мне не нужны проблемы. Наконец спустя словно вечность звенит звонок, и Каллен уходит из кабинета, позволяя мне вдохнуть полной грудью. Я думаю, что было бы здорово пересекаться с ним как можно меньше, в надежде, что он будет прогуливать, но мне везёт лишь в том, что в других классах больше мест для сидения, и тогда он сидит один где-нибудь в углу. Мы соседствуем лишь на химии, но не здороваясь и сохраняя молчание. Он начинает казаться мне ещё более нелюдимым, и я убеждаюсь в этом, когда на исходе его первой недели замечаю, как Джессика пытается перехватить его после биологии. Она задерживает его в дверях, и, протискиваясь, я задеваю руку Каллена правым плечом. Я зажмуриваюсь, боясь, что вот он схватит меня, неспособный стерпеть, но он вроде бы слишком увлечён общением, потому что ничего не делает, и, немного оглянувшись, я понимаю, что он так и продолжает стоять близ Джессики. Слава Богу, пронесло. Днём на улице уже достаточно тепло, чтобы есть не в кафетерии, и со своим гамбургером и яблоком из дома я иду к школьному стадиону. Мне нравится быть вдали ото всех под трибунами. Эти двадцать-двадцать пять минут чуть ли не лучшее время моего дня. Я успеваю и почитать, а не только поесть. Главу или две в зависимости от количества страниц в них. Дома трудно оказаться в стопроцентной тишине, но здесь всё иначе, а пение птиц только улучшает настроение. Я ем яблоко, сев на свою лёгкую куртку у задней стенки трибун. Оно зелёное и кисло-сладкое. Мой самый любимый сорт. Я люблю и красные, но в гораздо меньшей степени. Я доедаю фрукт наполовину, невольно проходясь языком по губам, чтобы собрать сок, за секунду до распознавания звука шагов. Спокойных, медленных, но не слишком. Но, едва Каллен появляется справа, заслоняя единственный проход, я уже не уверена, что то были шаги. Я просто нервничаю, и за исключением этой мысли в голове ничего не остаётся. Разве что потребность если и не убежать, то хотя бы встать. Чтобы выпрямиться в полный рост. Я не забочусь о том, как именно делаю это. А просто делаю, невольно разжимая ладонь, в которой находилось яблоко. Оно катится и катится, пока не натыкается на правую ногу Каллена и, ударившись о его ботинок, отскакивает прочь под металлическое основание трибуны. Но Каллен не смотрит вниз. Он смотрит на меня всё время. Своими острыми серыми глазами в обрамлении пушистых чёрных ресниц под не менее выделяющимися бровями. И не отрывает взгляда, даже пока извлекает пачку с зажигалкой из кармана джинсов, а потом и сигарету. И только из-за необходимости поджечь её кончик скользит глазами в сторону, нахмуренно зажав сигарету между тонкими губами. Я наблюдаю так, словно никогда не видела, как кто-то курит. Но я видела. Многие парни в школе курят. Но в их случае это не выглядит столь подходяще им и правильно, будто они делают что-то не так или не умеют курить по-взрослому. А Каллен действует именно так. Словно он уже является им. Взрослым по образу мыслей и впечатлению, производимому на окружающих. Он затягивается пару раз, прежде чем опустить правую руку с сигаретой между указательным и средним пальцами и посмотреть на меня... пытливо. Иначе и не скажешь. И зачем только это всё? Взгляд, присутствие, которое не выглядит случайным, и при этом тишина, прерывающаяся за долю секунды?

- Хочешь? - призывным голосом спрашивает он. Я не отвечаю и спустя минуту, и, возможно, потому он задумывается, а не нужно ли мне словно разрешение на то, чтобы говорить с ним. - Ты боишься меня? Не стоит, если так. Я не страшный. Так ты хочешь?

- Хочу чего?

- Сигарету.

- Нет, я... - будучи без понятия, куда ещё деться и как себя вести, я перебираю пальцы одной руки пальцами другой. - Я не курю.

- Да, по тебе это очевидно, - Каллен снова подносит сигарету ко рту, но сначала выдыхает весь дым от первой затяжки. Тот устремляется в стороны, пока не становится бесцветным, как и воздух вокруг, и тогда я вроде как начинаю ждать, когда парень всё повторит. Это не должно ощущаться так, но сигарета в его руке и он сам... завораживают меня. Я знаю, это вредная привычка, и родители не одобрили бы моего добровольного созерцания, но сейчас их тут нет. Им неоткуда будет узнать.

- Очевидно?

- Да. По лицу. Если бы курила, это отразилось бы на коже.

Каллен бросает сигарету на землю, не утруждаясь тем, чтобы наступить ботинком. Окурок тлеет ещё некоторое время, но к тому моменту Каллена уже и след простыл. Я и так не понимала, зачем он проследовал за мной, когда, казалось, был увлечён новым знакомством, а теперь и тем более ничего не понимаю. Собрав свои вещи, я возвращаюсь в школу, чтобы просто закончить день, а после последнего урока снимаю замок с велосипеда. У большинства учеников старше шестнадцати есть машины, те, кто чуть младше, как правило, добираются пешком или так же, как я, а самых младших привозят и забирают родители или другие родственники. Я иду с велосипедом по парковке мимо машин, когда впервые вижу Каллена у автомобиля, а значит, и сам автомобиль тоже замечаю в первый раз. Если точнее, то только двери и зону багажника, ну и номерной знак, над которым значится, наверное, символ автомобильной марки. Четыре блестящих кольца, переплетённых между собой поверх красивой синей краски. Я отхожу дальше, чтобы не дай Бог не задеть автомобиль собой или рюкзаком, тяжесть которого колотит меня по спине, и опускаю взгляд к ногам, проходя так ещё несколько метров. Уже потом я сажусь на велосипед и еду домой. Где-то по тротуарам, а там, где их нет, просто по обочине дороги. Обычный путь, в котором нет ничего нового. Так же, как и в моём сегодняшнем вечере или следующей за ним пятницей, проводимой мною на кухне. По субботам мы, как и всегда, едем в церковь, а накануне вот уже лет одиннадцать или даже двенадцать я помогаю маме с выпечкой печенья. Однажды я спросила, почему нельзя поехать просто так, на что отец посмотрел на меня так, что я сразу поняла, что просто нельзя. По крайней мере, по мнению моих близких. Но он всё равно добавил, что мы все гости и в церкви, и в целом на белом свете, и что лучшее достанется только тем, кто ведёт себя правильно, не делает никому плохо и больно, заботится об окружающих и проявляет щедрость. Я больше не спрашивала. Ни единого раза. И так же, как и во всему остальному, привыкла к трём часам в пути до церкви в Сиэтле и к болезненным ощущениям в шее, когда ты неоднократно склоняешь голову во время проповеди, чтобы перекреститься.

Мы не всегда ездим каждую неделю, если какие-то дела требуют присутствия родителей в городе, но в другой раз задерживаемся и после службы, возвращаясь домой в лучшем случае к вечеру. Порой они подолгу сидят на исповеди, и время от времени я тоже посещаю её по велению души, но в этот раз я не хочу, чтобы в моей голове копались. Быть может, это первый раз за все годы, когда мне претит мысль поделиться мыслями о том, в чём я согрешила или о чём не должна была думать, ведь думать о парнях и тем более конкретном парне в принципе несвойственно для меня. Но почему-то я думаю и не могу перестать. Каллен словно что-то сделал со мной, хотя он просто курил при мне, а потом ушёл, не сказав на прощание ни слова. Это всё так... незначительно, но ощущается иначе. Хоть я и понимаю, что он чужой, и единственный короткий разговор является ничем. Наверное, я просто должна быть благодарна, что мне ничего не сделали. Я была там одна. Под той трибуной. Меня бы никто не услышал, если бы Каллен собрался причинить мне боль. И никто его бы не остановил. Пусть мне и хотелось верить в его слова, что бояться нет нужды. Хотелось... Но почему?

- Ты сегодня молчалива, Белла.

- Простите, пастор, - тихо отвечаю я. Передо мной штора, а вокруг три стены, и в левой из них квадратное отверстие, прикрытое металлической сеткой. Слышно, но не видно. Штора выглядит пыльной, несмотря на то, что визуально она не грязная. Но от неё пахнет пылью, когда касаешься, чтобы войти в исповедальню. Не уверена, как давно ткань стирали хоть как-то. В детстве, будучи здесь, я не обращала внимания на это, просто рассказывая о своих днях и отвечая на вопросы, помогаю ли я родителям. Пастор хвалил меня, что помогало мне чувствовать себя хорошей дочерью. Но те вопросы изжили себя. Если он и спрашивает о чём-то в последние два-три года, то о моих мыслях или взглядах на что-то вроде того, как устроено общество, и о том, хочется ли мне что-то изменить в нём, или же меня всё устраивает. Честно сказать, я не думаю, что он способен спросить о нечто принципиально новом. Но я ошибаюсь.

- Тебе не за что извиняться. Ты наверняка просто задумалась. О школе или о людях в ней. Ты можешь рассказать, если что-то случилось, а ты не уверена, что дома тебя выслушают и поймут правильно.

Голос из-за стены звучит так же, как и все эти годы. Участливо и внимательно. Но, сидя тут с руками, лежащими на коленях, что опять-таки привычка, словно вросшая под кожу, я не ощущаю подлинной искренности. Вроде бы ничего не изменилось. В том плане, что это та же церковь, та же обстановка и атмосфера, и в нескольких сантиметрах от меня находится человек, который знал меня и ребёнком, но всё равно что-то не так. Это чувство сидит внутри. Я не знаю, откуда оно взялось, и что стало причиной, но я не могу открыться и открыть свои сокровенные мысли. Их нигде не поймут правильно. Ни дома, ни здесь. Мои ладони потеют из-за глубокого волнения, словно что-то из глубины сердца кричит молчать и забыть про слова, что всё сказанное на исповеди останется между тобой и пастором. Наверное, всё может и не быть всем-всем, если ты не взрослый. Взрослые либо утаивают разные вещи, либо откровенно лгут, даже если твердят о грехе, скрытом за этим.

- Мне не о чем вам рассказать. Всё как всегда. Ни у меня, ни с кем-либо ещё ничего не случилось. Вы позволите мне уйти?

- Да, Белла, ты вольна уйти.

Я встаю в тот же миг и покидаю небольшое помещение. Родители ожидают меня снаружи. Не снаружи церкви, как могло бы быть, а в нескольких шагах. Мама спрашивает, всё ли в порядке, и я лишь киваю, в ответ на что она касается меня, обхватывает рукой моё правое плечо и обнимает. Её рука ощущается так сильно даже через ткань, что мне становится неуютно, но я ничем не выдаю своих истинных эмоций. Мы так и доходим до автомобиля, и только перед ним мама отпускает меня, прежде чем сесть на переднее пассажирское сидение. Я располагаюсь сзади и достаю книгу. Да, дорога предстоит длинная, и не всегда она ровная без всяких дефектов в дорожном полотне, но я не могу не читать. Я не могу провести всё это время, просто глядя в окно и наблюдая за проплывающим извне пейзажем. Лучше читать классику, а у нас дома есть только она, иногда теряя строку из-за кочки, чем устать от созерцания видов, которые не меняются годами.

На следующий день я снова иду в школу и вновь встречаюсь с Калленом на химии. Её уроки в расписании значатся дважды в неделю. Это третий раз, когда мы сидим за одной партой. И первый раз, когда нам предстоит провести опыт в паре. Ничего особо сложного, просто смешивать содержимое пробирок между собой в соответствии с планом, который раздаёт мистер Смит, и записывать результаты наблюдений за реакциями на том же листе. Я вполне думаю, что справлюсь сама. Ведь делала так раньше десятки раз. И приступаю к индивидуальной работе и сегодня, потому что Каллен просто сидит рядом, даже не смотря в мою сторону, и я не хочу привлекать его внимание и говорить что-то о том, что мне как бы нужна помощь. Потому что она мне не нужна, а даже если бы было иначе, по-моему, его бы это совсем не взволновало. Он где-то в своём мире, так что, потянувшись к первой пробирке, я совсем не ожидаю соприкоснуться пальцами с пальцами Каллена, который тоже прикасается к ней как раз в это мгновение. Я одёргиваю ладонь, боясь поднять взгляд.

- Извини, я не думала, что ты... Я думала делать всё одна, как и раньше. Я, правда, готова. Ты не обязан.

- По-моему, обязан, - кажущимся непререкаемым тоном заявляет Каллен. - Я начну, а ты записывай, что увидишь.

Я всё-таки поднимаю глаза и сталкиваюсь с тем, что Каллен смотрит на меня. Вроде бы мягко и по-доброму. Хотя его глаза словно налились кровью, и сам он выглядит утомлённым, будто плохо спал или поздно лёг, или всё это вместе. Но вот он отводит взор и поочерёдно наполняет пробирки растворами лакмуса, метилоранжа и фенолфталеина примерно на три четверти. После стеклянной трубочкой Каллен набирает раствор гидроксида натрия, и при его контакте с содержимым каждой из трёх пробирок мы наблюдаем изменение окраски индикаторов. Я записываю всё аккуратно и неторопливо, чтобы нигде не ошибиться, прежде чем мы проводим ещё несколько опытов. Я так и конспектирую итоги, мысленно думая о красоте самых первых химических реакций и о том, как вещества смешивались между собой в завихрениях красок, когда прядь волос, выскользнувших из моей косы, падает мне на лицо. Это так некстати, ведь я пишу и боюсь сбиться, и на выдохе пытаюсь выдохнуть так, чтобы она хотя бы стала дальше от глаз. Но всё тщетно. И тут вдруг Каллен прикасается к ней и отводит её мне за ухо, задев непосредственно ушную раковину кончиками своих пальцев. Я замираю. Застываю на стуле без единого движения, хоть рука и продолжает двигаться по бумаге, дописывая слово. Пальцы исчезают быстро, словно их и не было, но с моим сердцем творится что-то немыслимое. Оно так сильно бьётся. Запредельно сильно для меня. Со мной происходит нечто, чего я никогда не испытывала и даже не в состоянии назвать конкретным словом. Но я не могу сказать, что мне было неприятно от того, как он прикоснулся.

- Что... что дальше?

- Ничего. Мы закончили. Ты дописала?

- Д-да.

Услышав, Каллен поднимается с места уже со своей сумкой на плече и, схватив лист, идёт в сторону учительского стола. Там Каллен оставляет задание и просто выходит прочь из кабинета, хотя до звонка ещё семь минут. Я не слышала, чтобы парнем было что-то сказано вроде вопроса о разрешении выйти, но уверена, что он в любом случае уже не вернётся обратно. Я просто жду звонка, и только он наполняет помещение, как я покидаю его первой, потому что собрала все свои принадлежности ещё несколько минут назад. День идёт своим чередом, пока в одном из коридоров, собираясь повернуть за угол, я не вижу там Каллена с удивительно красивой женщиной, которую я никогда раньше не видела. На основании внешности она выглядит годящейся ему в матери или в иную старшую родственницу вроде тёти, но она может быть кем угодно. Увидев их лишь мельком, я быстро отступаю, ведь вроде бы осталась незамеченной, но его имя доносится мне вслед. Не фамилия, а именно имя. Произнесённое нежным тоном.

- Эдвард, твой отец хочет, чтобы пока мы были здесь, а ты продолжал жить обычной жизнью.

- Да, я знаю. Слышал это не раз. Быть тут, пока там всё не уляжется, - хриплым и странно ломающимся голосом произносится в ответ Калленом, а потом я слышу тихий звук непонятного происхождения. - Но это не наша обычная жизнь, и у вас не выйдет отгородить меня спустя столько лет, в течение которых я отлично понимал, в какой семье расту, и что мне уготовано. Это всё словно... чистилище, мама. Город, школа, люди.

Всё-таки мама. А отец... отец, видимо, далеко. Занятый тем, чтобы что-то улеглось. Я не могу знать, о чём речь, и стоять тут чревато лишь риском быть обнаруженной. Но я словно приросла к полу.

- Попробуй с кем-нибудь подружиться. Или, может быть, есть девушка, которая тебе нравится.

- Нет.

Я ухожу, откладывая поход в школьную библиотеку до следующего раза. Благо у меня ещё есть время закончить доклад по истории. Я особо не смотрю, куда иду. Просто двигаюсь вперёд в направлении кабинета, где пройдёт последний на сегодня урок литературы. Мы всё ещё обсуждаем роман Мэри Шелли. Классику о Викторе Франкенштейне, создавшем монстра, впоследствии объявившего охоту на создателя и его семью. Я бы не сказала, что мне понравилось. Фантастика и ужасы совсем не мой жанр. По мнению родителей в том числе. Дома на полках не найти ни одной подобной книги. Но в школе никого это не заботит. В каком-то смысле к счастью. В школе я могу читать то, что хочу, даже если по итогу разочаруюсь. Все эти книги есть в школьной библиотеке. И ещё несколько книг из категории современного любовного романа. Я видела. Случайно. Скорее всего, забытые кем-то. Я прочла их, незаметно взяв с собой домой и вернув потом обратно. Хотя, возможно, это было необязательно. Но я подумала, что они могут быть учтены в картотеке, и будет не очень хорошо, если сотрудники чего-то не досчитаются.

- Мисс Свон? Мы ещё не слышали вашего мнения. Не хотите ли поделиться?

- Да, сэр. Для меня это очень трагичная книга. От неё веет... безысходностью и болью созданного. Живого существа, которое не просило, чтобы его создавали. Франкенштейн решил так сам, а потом испугался отталкивающего вида вместо того, чтобы взять на себя ответственность. Монстр не хотел причинять кому-то зло и совершать ужасные вещи. Ему хотелось быть добрым, быть принятым семьёй и стать её частью, чтобы его любили и заботились, но когда этого так и не случилось, он понял, что никому не нужен, и стал тем, кем стал. Демоном, - говорю я, обдумывая свои впечатления и неторопливо, преимущественно глядя на парту, облекая их в слова. - Но мне в некоторой степени его жаль. Я думаю, все люди и существа изначально хорошие, - я поднимаю взгляд на мистера Тёрнера, руки которого сомкнуты на спинке стула. - И что если ты приручил кого-то, то ты в ответе за него. Я не уверена, что прочту это произведение ещё раз, но в целом оно поучительное и актуально и сейчас. Мне так кажется.

- Спасибо, Белла, за твою точку зрения. Она весьма интересная. А теперь... Эдвард, вы согласны с Беллой или, возможно, хотите ей что-то возразить? Мистер Каллен?

- Нет, мне нечего возразить. Разве что я хотел бы добавить, что Виктор Франкенштейн попросту трус и эгоист. Если ты жаждешь чего-то, стремишься к цели и однажды достигаешь её, у тебя нет права убегать, претворив желаемое в жизнь. И перекладывать свои обязательства на другого, зная, что это подвергнет многих опасности, просто преступно. Но и монстр ничем не лучше. Он оправдывает свои злодеяния одиночеством, а потом льёт слёзы над горем, которое сам же и причинил. Это лицемерие в чистом виде. Они оба хорошо устроились. Положительные черты в Викторе есть, но в конечном итоге их перевешивают отрицательные, а показать монстру, как быть добрым хотя бы с теми, кто вообще ни в чём не виноват, никто, разумеется, и не берётся.

- Хорошо, мистер Каллен. Признаться, я немного удивлён тем, что вы, по всей видимости, действительно прочли книгу. Что ж, есть ещё желающие высказать своё мнение?

Я хочу взглянуть туда, где сидит Каллен, но так и не осмеливаюсь. Я лишь слушаю, смотрю опять-таки на столешницу и рисую разные смайлики поверх чистого листа. Один под одним. Многие вокруг погружены в свои крутые сотовые, но у меня никогда не было такового. Фактически я без понятия, что бы делала с ним и в нём, если бы вдруг обрела его, получив, например, в подарок. Мне некому звонить, обмениваться сообщениями или фотографиями. Для этого нужны друзья, наверное. Но у меня есть только родители, к которым я всегда стабильно возвращаюсь после школы. Без опозданий, несуществующих прогулок после уроков длительностью несколько часов и сокрытия чего-либо. Мама-домохозяйка всегда дома и ждёт, когда я приду. Встречает, выходя к двери, и интересуется успехами в школе и тем, голодна ли я или пока не хочу есть. Но сегодня мама не выходит. Я начинаю предполагать, что её нет, пока сверху не доносятся шорохи и звук будто бы выдвигаемых ящиков в шкафу. Я поднимаюсь с рюкзаком в руках, а потом натыкаюсь на маму в своей комнате роящейся в тумбе у кровати. Двери шкафа распахнуты, и хотя весенне-летние платья висят на местах, кофры с остальными платьями извлечены наружу и беспорядочно расставлены по полу. Я так и стою в проёме, когда тихо спрашиваю:

- Мама. Что ты делаешь?

- О, Белла. Ты уже здесь? А который час?

- Около трёх. Ты что-то ищешь?

- Да, искала. Свой жакет. Я была уверена, что давала его тебе зимой. Но, видимо, я ошиблась. Ты не видела? - мама поднимается с колен, закрывая ящик. Она кажется взвинченной. Не могу вспомнить, видела ли я её такой хотя бы раз.

- Нет. Но ты не переживай. Уверена, он ещё найдётся.

- Да, наверное. Я уберу всё это сейчас.

- Не нужно, мама. Я сама всё сделаю.

- Спасибо, милая, - мама подходит ко мне и обнимает, удерживая так некоторое время, прежде чем выйти из комнаты. Я возвращаю всё на свои места, не совсем уверенная, что верю в то, что сказала мама. Могло ли бы быть так, что она искала совсем не жакет? Я не знаю. Ведь что тут ещё искать?

Остаток дня до прихода отца я уделяю уборке, основательной и усердной. Пропылесосить ковры занимает больше всего времени, отчего я вновь задумываюсь, что если у меня когда-то будет свой дом и... муж, то я сделаю всё, чтобы у нас не было ковров, которые всё равно, скорее всего, остаются пыльными в своей глубине. Но в то же время мне трудно представить себя выходящей замуж за кого-то. Может быть, я встречу кого-то, когда пойду в колледж. Как бы то ни было, я не хочу остаться одна.

Вечером, уже после того, как отец заглядывает ко мне пожелать спокойной ночи, я снимаю с себя штаны и кофту пижамы прямо в кровати. Втайне я поступаю так уже некоторое время, оставаясь в одних лишь трусиках. Мне приятно чувствовать соприкосновение одеяла с кожей и... грудью, нравится его прохлада, пока оно не согревается от температуры моего тела, и нравится повернуться на бок, прикоснувшись к левой ноге под одеялом. Я засыпаю, и этой ночью мне впервые снится Эдвард Каллен. Он просто сидит на краю кровати, действуя медленно, но всё-таки дотрагиваясь до моей левой руки. Но вся обстановка вокруг в этом сне мне совершенно незнакома, а я вроде бы сильно старше нынешних восемнадцати лет. За открытыми окнами плещется море или океан, а из своего положения я созерцаю роскошный интерьер. Действительно роскошный и дорогой. И мы точно не в Форксе. А тем временем за панорамными окнами занимается самый потрясающий рассвет, какой я только видела в своей жизни, и его оттенки красного, жёлтого и розового проходятся по руке Эдварда Каллена, выделяя его серебряное кольцо на том самом пальце. Я невольно смотрю на свою ладонь и вижу там аналогичное украшение. Тоже серебряное, но отличающееся наличием рельефного рисунка. Никаких крупных и мелких камней, просто тиснение в видимой части. Неужели я замужем за Эдвардом Калленом? Но где… мои родители? Как всё это возможно?

- Прости, что потревожил. Я не хотел тебя будить, - говорит в моём сне Эдвард Каллен. Столь любящим и нежным голосом, что я понимаю, что он… любит меня, а я люблю его, и таким образом мы оба любим друг друга. И что, скорее всего, моих родителей тут нет. Ни в городе, в какой бы точке мира мы ни находились, а мне кажется, что это место не может быть в Америке, ни в моей жизни в целом. Я бы солгала, сказав, что сильно расстроена разрывом с ними.

- Ты уходил? - на нём слишком деловая одежда для столь раннего часа. В такой не бегают и иными видами спорта тоже не занимаются. Во сне я знаю, где был Эдвард и что делал. Но это так и не называется своими именами. Так, чтобы я проснулась и стала знать это ещё и наяву.

- Мне пришлось, Белла. Поверь, когда я говорю, что не хотел. Что я хотел лишь остаться в тёплой кровати со своей прекрасной и сладко спящей женой и поцеловать её наутро. И спросить, как чувствуют себя она и наш малыш.

Мне не удаётся сказать больше ничего, точнее, узнать, что собиралась ответить Белла в моём сне, потому что меня будит сигнал будильника рядом с ухом. Отключив устройство, я так и лежу, хотя обычно встаю без промедления, чтобы на всякий случай надеть пижаму обратно. На случай, если ко мне зайдёт кто-то из родителей. Но сегодня, сейчас я словно в ступоре. Могу поклясться, что на последних мгновениях сна в моём животе кто-то толкнулся изнутри. Малыш… Я что, была беременна? И приснится же такое…

Когда мама обращает внимание, что я выгляжу заболевшей, я отвечаю, совершенно не запоминая своих слов. Я точно не заболела. Для этого надо было бы простыть, но мне это не грозит. Даже с учётом поездок на велосипеде, когда порой бывает ветрено, я одеваюсь достаточно тепло. Но это утро хмурое. Наверное, скоро начнутся дожди. Не сегодня, так завтра. В Форксе это обычная картина. На смену солнечным дням спустя полторы-две недели безоблачной погоды рано или поздно непременно приходят противные дожди. Тучи заволакивают небо, и становится труднее понять, который сейчас час. Поездка на велосипеде в таких случаях то ещё удовольствие. Я раздумываю, а не вернуться ли за дождевиком в дом, ещё когда только ступаю на крыльцо, но лишь спускаюсь по ступеням и иду дальше по направлению к велосипеду. Может быть, ещё ничего и не будет. Но кое-что всё-таки происходит. Едва я появляюсь в школе, как путь к моему шкафчику мне преграждает Джессика. Она одна, но её вид заставляет меня поёжиться, хоть тут и не холодно.

- Свон. Вот ты где. Я уж думала, ты впервые решила прогулять, - я молчу, и она продолжает: - Ты сидишь с Калленом на химии. Не знаешь, что с ним не так?

- Не так?

- Да, не так. Он ничего обо мне не говорил?

Я смотрю на неё, желая лишь единственную вещь на свете. По крайней мере, в том, что касается нынешнего мгновения. Я просто хочу пройти к своему шкафчику, и чтобы это утро не начиналось вот так. Но вместо этого я стою, боясь пошевелиться, и пытаюсь понять, отчего Джессика подошла ко мне. Ведь мы с Калленом не друзья. Отчего она думает, если думает, что он обсуждал её со мной?

- Нет. Я ничего не знаю. Мы едва говорим.

- Так поговори. Скажи, что я твоя подруга, и узнай, почему он держится ото всех особняком.

- Но это неправда, - без всякого предварительного обдумывания просто говорю я. - Мы никогда не дружили. Я... Я не собираюсь ему лгать.

- А что тут такого? Это просто мелкая ложь. Она не навредит. Или ты у нас праведница? Да, Свон? Хотя зачем я спрашиваю? Ты ведь такая и есть. Или... Неужели ты думаешь, что он когда-то заинтересуется такой, как ты? Да, теперь я поняла. Ты такая глупая, Свон, - смеясь, Джессика качает головой и смеётся ещё громче. - Не хочешь врать тому, кто забудет о твоём существовании сразу после последней встречи в школе. Как благородно. Но ты никто. Никем и останешься.

Джессика уходит, и я пытаюсь не думать о её словах, не позволить им задержаться в моей голове, чтобы прокручиваться там снова и снова. Мне не особо удаётся. Всё-таки мне обидно. Не смертельно, но это иное чувство, чем когда про меня просто говорили всякое, и день становится всё хуже и хуже. Не из-за уроков или того, что я игнорирую учителей, вдруг отказываясь им отвечать, а потому, что после всех занятий мне оказывается не на чем добираться до дома. Велосипед так и стоит там, где я его оставила с обвитым вокруг перил велосипедным замком, но спущенные шины уродливо знаменуют практическую непригодность транспортного средства. Я могла бы подумать, что наехала на гвоздь или нечто подобное, но какова вероятность того, чтобы это произошло с обеими колёсами разом? Я оглядываюсь вокруг и вижу Джессику около её красного автомобиля. Она смотрит на меня, и я знаю, что это не преступление. Как знаю и об отсутствии у меня доказательств её причастности. Она покидает парковку через мгновение, а мимо продолжают идти другие ученики. Но никому до меня нет и дела. Я одна и просто мешаюсь тут. Я волочу велосипед за собой, понимая, что до дома очень далеко, и что у меня даже нет способа позвонить домой. Но я иду, хоть и крайне медленно. Парковка, обочина дороги, мост, и снова обочина дороги. Машины едут мимо одна за одной, даже не притормаживая. И тут начинается дождь. Мелкий, но противный и холодный. Его капли не удерживаются на моих волосах и сползают вниз по шее, а уже оттуда под воротник платья, а брызги от автомобильных колёс становятся потёками на подоле моего платья. Я становлюсь грязной и мокрой. Интересно, если остаться здесь, просто лечь где-нибудь, как скоро меня станут искать, когда я не приду домой и спустя несколько часов? Я останавливаюсь, всерьёз обдумывая это, и тут слышу звук тормозов прежде, чем рядом замирает синяя машина. Машина, которую я узнаю по колёсам и блеску краски даже влажными от осадков глазами. Каллен появляется близко столь скоро, что я невольно отшатываюсь от него. Зачем он вышел сюда? Тут ведь дождь. Я перехватываю руль велосипеда, не зная, что делать и чего не делать. Меня уже начинает колотить озноб, и, представляя, как в машине тепло, я знаю, что охотно бы села в неё, чтобы хотя бы согреться, но я такая мокрая... Я не посмею попросить пустить меня. Но без лишних слов Каллен вдруг касается моей руки, той, что держит велосипед, и мне приходится отпустить его, потому что Каллен тянет меня в сторону автомобиля и, быстро открыв пассажирскую дверь, фактически усаживает на сидение, прежде чем захлопнуть её. Вокруг меня сплошь кожа, пластик и безупречно чистая панель приборов. Двигатель продолжает работать, так что консоль подсвечена различными оттенками и отображает карту и настройки предположительно кондиционера. Напуганная неизвестностью, я избегаю чего-либо касаться. Лишь стаскиваю ремни рюкзака с плеч и перемещаю его к груди, обхватывая материал. Мне всё равно не уйти далеко, даже если я побегу. Взглянув в окно, я смутно распознаю то, как Эдвард берёт мой велосипед, а потом сзади в автомобиль врывается много прохладного воздуха. Я оборачиваюсь и вижу, что велосипед в сложенном состоянии вполне помещается в багажник. Каллен закрывает его и садится за руль через считанные секунды. Мои руки сильнее смыкаются вокруг рюкзака. Невольно и неконтролируемо. Всё это странно. Но, наверное, если мы никуда не едем, то, может быть, и не поедем. Может быть, Каллен тоже думает лишь про то, чтобы я согрелась. Не более того. Он что-то нажимает на экране, видимо, сенсорном, и после говорит:

- Ты можешь поднести руки вон к той решётке. Оттуда дует тёплый воздух. Так быстрее согреешься. И давай сюда свой рюкзак. Я уберу его назад.

- Нет, не нужно. Со мной всё хорошо и так, - я не могу расслабиться. Рюкзак словно моя защита. И я не готова утратить ощущение его в своих руках. - И мне нужно домой. Я что-нибудь придумаю. Мне бы только... позвонить.

- У тебя и с телефоном что-то случилось?

Я молчу, уткнувшись взглядом в руки, потому что о таком не скажешь вот так просто. Что у меня и вовсе нет телефона и никогда не было. Это унизительно. И я не могу пройти через новую порцию этих чувств, когда и так ощущаю себя мерзко.

- Ясно. Молчишь. Тогда скажу я. Кто бы ни сделал это с тобой и твоим велосипедом, стоит тебе назвать имя и адрес, и этот человек больше никогда не осмелится приблизиться ни к тебе, ни к твоим вещам, Белла.

- Что... что ты имеешь в виду?

- То, что ты не заслужила оказаться снаружи в такую погоду, и чтобы кто-то поступил с тобой настолько ужасно. Ты могла заболеть и наверняка бы заболела, - вкрадчивым, но заметно огрубевшим голосом изрекает Каллен. Вдохнув и осмелев, я наконец поднимаю глаза вверх и к нему. О чём мы вообще говорим? И почему он сказал всё это, если едва меня знает, и факт того, заболею я или нет, точно не обязан его волновать. - Ты собираешься просто простить это и забыть или что? Если так, то я в тебе ошибся. Но я уверен, что всё не так. Ты сильная. Потому и ненавидишь, что кто-то видит твою слабость.

Протянув руку к зажигалке и сигаретам, Каллен закуривает под мерный стук капель дождя по крыше машины, даже не задавая вопросов, не против ли я. Будто осведомлён, как я отношусь и к нему, и к тому, что курит именно он. Я смотрю на оранжевый тлеющий огонёк и дым, поднимающийся вверх. Стёкла в автомобиле запотевают от разницы температур, и мне становится немного жарко. Но я не уверена, что всё дело лишь в кондиционере, и уже гораздо меньше думаю о необходимости скорого возвращения домой, поглощённая тем, чтобы наблюдать.

- Зачем тебе что-то делать для меня, если только ты не хочешь получить что-то взамен? Ты не похож на тех, кому ничего не нужно.

- Кое-что мне действительно нужно, но не от тебя, - Каллен делает затяжку, размещая левую руку на руле и поворачиваясь ко мне вполоборота, - ты, скорее всего, не поверишь, если я скажу, но я всё равно скажу. По какой-то необъяснимой причине я не хочу, чтобы тебе было плохо ни в каком из смыслов. Если тебя кто-то обидел, ему стоит задуматься о том, что лучше больше так не делать, иначе ему тоже будет нехорошо. И я не о глупом походе к директору, который ничего не даст, - охрипшим голосом продолжает Эдвард, смотря на меня многообещающим взглядом своих гипнотических глаз. Как ни странно, я и сама понимаю, что речь не о том, чтобы пожаловаться руководству школы, не имея на руках ничего, кроме необоснованных и бездоказательных предположений. И ещё я понимаю, что в каком-то смысле Каллен... заботится обо мне или хочет позаботиться, и это повергает меня в замешательство. Я без понятия, как относиться к этому, но его ожидающий взгляд словно перетягивает меня на тёмную сторону.

- Что будет, если я скажу?

- Это будет, даже если ты не скажешь. Я уверен, что мы говорим об одном и том же человеке. Мы с этим человеком пообщаемся наедине, но это будет недолгий разговор. Мы это я и она.

- Только разговор? - будучи растерянной, а теперь становясь и немного встревоженной, уточняю я. - Она ведь не... поранится?

- Нет. Я же не Майкл Корлеоне.

- Кто?

- Это персонаж из «Крёстного отца». Есть такая книга и фильмы.

- Я не...

- Не знаешь. Это я понял, - Каллен выбрасывает сигарету, опустив стекло в своей двери. - Так где она живёт, и куда отвезти тебя?

Я называю, что требуется, и Каллен подвозит меня непосредственно к дому, останавливая автомобиль на обочине. Мама может увидеть, но я так и не заикаюсь, что хотела бы выйти в начале квартала. И дождь всё ещё льёт. Точнее, это уже полноценный ливень. Я покидаю машину самостоятельно, тогда как Каллен достаёт мой велосипед.

- Куда его?

- Я возьму. Спасибо... что привёз и подвёз. Но тебе лучше скорее уехать.

- И даже не предложишь войти?

- Мне... нельзя.

- Чего тебе нельзя? - мрачно спрашивает Каллен буквально через долю секунды. Его сузившиеся глаза при этом смотрят всё ещё на меня, но спустя миг перемещаются к моему дому, который выглядит обычно, а потом вновь сосредотачиваются на моём лице. - Ты боишься кого-то, кто сейчас находится внутри? Брата? Отца?

- Нет, я... У меня нет... Я не боюсь. Я должна идти.

Я вновь тащу велосипед за собой. На этот раз по подъездной дороге до крыльца. Я оглядываюсь у двери. Но Каллена уже нет. Он уехал. Хотя мне приходится сказать маме, что случилось с велосипедом. Пусть и без упоминания имён. Не так уж это и необходимо. Ведь, когда я переступаю порог, она ждёт меня, говоря о том, что едва не позвонила отцу. Удивительно, что она ещё не позвонила и к тому же предлагает не сообщать о... мальчике. Так странно слышать, что она это о Каллене, который курит и в их с отцом глазах вряд ли может считаться благопристойным и хорошим мальчиком. Но я полностью согласна с тем, чтобы не сообщать. И благодарна маме за её слова, что бы ни побудило её их произнести.

Вечером я допоздна засиживаюсь за уроками в свете настольной лампы. На мне одно из платьев, которое я ношу летом, с короткими рукавами и длиной чуть ниже колена. У него довольно приятный синий цвет. Я бы сказала, что оно мне даже нравится. Уж лучше того тускло-зелёного платья, висящего сейчас на верёвке на заднем дворе под навесом. У нас есть стиральная машина, но не сушка. Я вновь тру глаза, хотя уже понимаю, что всё это лишено смысла, и, поднявшись со стула, спускаюсь на кухню за стаканом воды, а также чтобы умыться. Без велосипеда мне придётся встать на час раньше обычного. Я желаю родителям доброй ночи и говорю, что иду спать. Они отвечают тем же, и я иду обратно к себе. Переступив порог, я едва разворачиваюсь, чтобы закрыть дверь, когда чья-то сильная и несомненно мужская рука касается моего рта. Порыв закричать назревает сам собой, но я бы всё равно не смогла из-за крепко прижатой ладони, а после громко звучащего шёпота кричать становится не только незачем, но ещё и опасно.

- Тише. Это я. Успокойся, - Каллен... Это Каллен. В моей комнате. Что? Как он здесь оказался? Каким образом? Он не мог войти в дом через дверь. Она заперта. Я пытаюсь найти адекватный ответ в своей голове, но тут Каллен перемещает руку вниз от моих губ, проводя по ним пальцами и чувственно обхватывая мне шею. Что происходит? Он... он ведёт себя подобно парням из тех нескольких книг, которые я читала втайне ото всех. Так, будто я... привлекаю его. - У тебя всё хорошо?

- Как ты сюда попал?

Каллен разворачивает меня лицом к себе, и я просто стою с руками, вытянутыми вдоль тела, и смотрю, как его правая рука устремляется мне за спину. Я вздрагиваю, когда она сжимает косу, прежде чем потянуть за резинку и стащить ту прочь. Никто не касается меня так. Никто, кроме мамы и меня самой. Но почему-то я не могу вымолвить ни слова. Лишь хочу, чтобы он так и смотрел в мои глаза и продолжал делать то, что делает. Он распускает мне косу за считанные мгновения и вдыхает, будто удовлетворённый, так и не убирая руку с моих волос, а наоборот проходясь по ним всей поверхностью ладони.

- Так гораздо лучше, - моргая, говорит он бархатным голосом. - И у тебя вполне уютная комната. И то дерево вполне близко. Твоё окно было не заперто, Белла.

Я подхожу к поднятому сейчас окну, через которое просматривается улица и ветка дерева, почти достигающая оконного проёма. Но всё-таки она несколько удалена, отчего Каллен кажется мне всё более странным, как и его поступки.

- И часто ты забираешься в комнаты к девушкам через окна? Или там, откуда ты, это нормально?

- Я делаю это впервые. И лишь потому, что девушка сказала, что мне нельзя войти более привычным способом, - отвечает Каллен, проводя рукой по волосам, задерживая ладонь в них на время, а потом погружает руки в карманы, - я не оставлю тебя, если ты не скажешь этого. Но проблем с Джессикой в любом случае больше не будет. Мы с ней поняли друг друга.

- И как это исправит то, что она сделала? Если ты не повредил ей шины автомобиля, то ей по-прежнему есть на чём добираться до школы, а мне нет.

- Ты, казалось, переживала, как бы я не сделал чего лишнего, а теперь передумала?

- Послушай, Эдвард, я... Я не знаю, что ты обо мне думаешь, или какой я тебе кажусь, но я обычная, а ты точно не такой, и мы не можем... дружить или что-то подобное. Пойми, я...

- Ты прекрасна, Белла. И я ощущаю желание заботиться о тебе, оберегать тебя от всех проблем и жизненных сложностей.

Эдвард подходит ко мне неторопливой поступью. Все мои чувства словно обостряются, и никогда ещё я не ощущала себя столь непонятно. Это что-то новое. То, чего я вообще не знаю. Я прислоняюсь к стене, и хоть я и не уверена, что делать со всеми этими словами и как на них реагировать, и надо ли что-то отвечать, я также не уверена и в том, что хочу попросить Каллена уйти совсем.

- Ты не знаешь меня и моих проблем.

- Но я хочу о них узнать, Белла. Ты доверяешь мне?

Опустив взгляд и преодолев робость, я касаюсь руки Эдварда, прежде чем вновь поднять глаза к его лицу. Он аккуратно дотрагивается до моих волос уже знакомым движением и проводит мне за ухом. Я чувствую каждое небольшое мгновение прикосновения. Тепло и потребность. Я не отворачиваюсь и не смыкаю глаз, и Эдвард становится ближе. Его кожа и контуры лица красиво подсвечиваются малость тусклым светом и так выглядят ещё прекраснее. Спустя один короткий миг Эдвард уже слегка касается ртом моих губ и начинает меня целовать. По понятным причинам я не знаю, что делать, как правильно ответить, но инстинктивно мои руки поочерёдно поднимаются вверх, примерно к шее, я встаю на цыпочки, и Эдвард обнимает меня. Мне нравится всё больше, его действия, нежная сила прикосновений, но при этом уверенность в своих желаниях, и всё это словно передаётся мне, как только я закрываю глаза. Я просто больше не хочу держать их открытыми, даже если могу. Я отвечаю, ощущая спутанные волосы под ладонями, неосознанно запоминая звуки учащённого дыхания и поцелуя и вдыхая горько-сладкий запах табака. Он становится отчётливее, едва Эдвард проводит кончиком языка по моим губам и немного раздвигает их. Моё дыхание превращается в совсем частое, и, переместив руки мне на бока, Эдвард целует меня ещё немного, прежде чем отодвинуться, но не отпустить. Он прижимается ко мне и внимательно смотрит глазами, которые теперь поглотила тень от того, как низко он склонился, и я думаю, что и в нём самом предостаточно тьмы. Не знаю, какой, и откуда она взялась, но я понимаю, что хочу узнать и постичь.

- Мне было очень приятно. У тебя такие нежные губы, - Каллен касается рукой моей левой щеки, немного поглаживая её пальцем. - И приятно было стать первым. Для первого раза ты хорошо целуешься, и будет становиться только лучше.

Я понимаю, что Эдварду, должно быть, понравилось. Мне так точно понравилось, но мне, в отличие от него, не с чем сравнивать. Скольких девушек он, интересно, целовал раньше и у скольки из них был первым, чтобы теперь целоваться столь умело? И неужели он хочет повторить? Сейчас? Или не сейчас?

- Ты хочешь... ещё?

- А ты нет? Я понимаю, тебе нужно подумать. Но я ведь увижу тебя завтра?

- Даже если бы я просто не захотела идти, обычное нежелание не является достаточной причиной.

- И для кого её недостаточно, Белла? Точно не для меня. Ты вольна делать то, что хочешь. Подумай ещё и об этом. Спокойной ночи, незабудка.

Каллен покидает мою комнату так же, как и оказался в ней. Через окно. Он довольно быстро спускается по дереву, но вскоре я перестаю видеть что-либо, потому что света от моей лампы недостаточно, а дорожный фонарь довольно далеко. Я смутно слышу звук двигателя, хотя только включённые фары помогают мне распознать местоположение автомобиля в нескольких домах отсюда на другой стороне улицы. Я ложусь спать, как только всё стихает, и машина сворачивает направо, но толком не сплю. Ворочаясь, думая о первом в жизни поцелуе и Каллене, и о том, где он сейчас живёт и благополучно ли добрался по темноте, и как его мама вообще отпустила его куда-то столь поздно. Меня бы не отпустили никогда. Хотя мне восемнадцать. Можно не спрашивать разрешения на что-то. Можно быть... свободной. Но я лишена свободы. У меня нет ни её, ни денег, чтобы исчезнуть. Но на следующий день, после того, как отец подвозит меня до школы, чего я не ожидала, происходит то, что вписывается в картину моей жизни ещё меньше. Джессика подходит ко мне прямо на улице, нервно озираясь вокруг и не пытаясь меня остановить, но я вроде как сочувствую ей, отчего останавливаюсь сама. Она просит всего минуту.

- Я слушаю, Джессика.

- Я не уверена, сколько нужно, или сколько стоил твой велосипед, но у меня есть накопления, и в общем… Это всё, что я могу, - Джессика протягивает мне купюры. - Тут две с половиной тысячи. Но, если мало, я найду ещё.

Наверное, я могла бы сказать, что да, мало, и что она должна ещё и за моральный ущерб, но я не хочу становиться, как она. Не хочу причинять мучения просто потому, что теперь вроде как могу, хотя, что бы там ни сделал или ни сказал ей Каллен, это не значит, что это должно продолжаться. Я просто забираю деньги, надёжно спрятав их в кулаке, и ухожу, кивнув Джессике. Сегодня нет химии, она будет лишь завтра, и я невольно задумываюсь, подойдёт ли Эдвард ко мне в открытую после всего, что было между нами накануне, или не захочет выделяться из толпы. В коридоре его нигде не видно, а на парковке я побоялась смотреть по сторонам, чтобы отец не заметил. Я вхожу в кабинет истории и через пару шагов с удивлением замечаю Каллена за своим столом. Видеть его там вызывает улыбку на моём лице, и совсем неважно, что Эдвард едва ли улыбается мне в ответ. Нет, он остаётся будто грустным. Но мне хватает ума понимать, что, скорее всего, такова его натура. Не показывать эмоции при большом скоплении чужих людей. Мне хватает того, как он встаёт, чтобы я могла пройти и сесть у окна, а после что-то пишет у себя в блокноте, быть может, одном для всех предметов, и подталкивает его по парте в мою сторону:

Я ждал тебя сегодня поблизости от дома. Думал подвезти. Но меня опередили. Ты в порядке, незабудка?

Да. Это был мой папа. А ты в порядке? Тебя не ругали, что ты поздно вернулся?

Нет. По-моему, здесь никогда ничего не произойдёт. И, если что, я могу за себя постоять.

И не только за себя. Джессика подошла ко мне сегодня и дала деньги. Это было внезапно. Ты же не говорил ей этого?

А если говорил?

Но ведь не говорил?

Я смотрю на него в ожидании, пока он напишет. Но Каллен медлит. Он что, велел ей сделать это? Я не знаю, что ещё думать. Если не велел, из-за чего тогда заминка? А если велел, то это... неправильно и жутко.

Я намекнул и не жалею об этом. Я не отличаюсь угрызениями совести, незабудка. Как думаешь, сможешь принять меня таким?

Помня о его разговоре с матерью, я не уверена, что у меня будет время его понять и вообще провести с ним достаточно много времени, но я не хочу жалеть о том, от чего сама же и отказалась, попросту испугавшись. Никаких планов, просто здесь и сейчас. Сегодняшний день и, быть может, максимум ещё несколько. Если Эдвард Каллен уедет и оставит меня одну, и мы больше никогда не встретимся, у меня останутся хотя бы эти воспоминания.

Приедешь сегодня, как вчера? Мои родители ложатся в одиннадцать. Отец проверяет меня перед тем, как выключить везде свет. После они спят крепко на протяжении всей ночи.

А как же твоё «нельзя»?

Я не знаю.

Поговорим во время ланча, незабудка.

Притягивая блокнот обратно к себе, Эдвард переворачивает страницу и на удивление сосредотачивается на учителе. Я записываю некоторые выдержки из того, о чём он рассказывает, но главным образом смотрю на Эдварда. Он слушает внимательно, как будто ему действительно интересно. У него сосредоточенное лицо, и несколько раз его ручка двигается по листу в клетку. Спустя непродолжительное время Эдвард замечает мой взгляд.

- Хочешь что-то сказать?

- Тебе, кажется, нравится история.

- Да, пожалуй, нравится, - тихо отвечает Каллен чётким голосом. Глаза встречаются с моими глазами, устанавливая глубокий зрительный контакт, и я могу однозначно сказать, что сегодня Эдвард выглядит лучше, чем пару дней назад. Его глаза словно очистились, что сказалось и на общем внешнем виде. - Без прошлого нет настоящего. Я имею в виду, что люди такие, какие есть, потому что в рамках их жизни на них влияет и их формирует что-то, что было прежде. Это трудно отрицать. И преодолеть что-то можно занимать очень много времени. Или ты не согласна?

- Нет, я тоже так думаю.

Мы вновь начинаем слушать учителя, а когда урок заканчивается, Эдвард ждёт меня в коридоре, и из кабинета в кабинет мы перемещаемся вместе. Я, конечно, чувствую на себе взгляды, и в какой-то степени это ново, ведь это иные взгляды, чем раньше, но я стараюсь не обращать внимания. Я лишь думаю, стоит ли привыкать к Эдварду рядом во всех отношениях, тогда как он просто тем, что ходит со мной на протяжении дня, словно отвечает на этот вопрос положительно. Что да, стоит, и что я никуда от него не денусь. Это лишь ощущение, к которому, казалось бы, не нужно относиться слишком серьёзно, но оно становится всё более и более стойким, и я словно проваливаюсь в него.

- Уже есть план, что бы ты хотела сделать с деньгами? Потратить или сохранить? - Эдвард прислоняет меня к стене под трибуной вдали от посторонних глаз. Он сам привёл меня сюда, схватив за руку, прежде чем повернуть к боковым дверям школы, расположенным к стадиону ближе всего, а теперь удерживает за талию, довольно ощутимо прихватив ткань моего платья по бокам. От всех испытываемых чувств, которые не описать одним словом, у меня словно кружится голова, и я едва ли понимаю весь смысл вопроса и вообще всего происходящего.

- Я... не знаю. А что бы сделал ты?

- Потратил, но только если очень сильно хотел бы что-нибудь иметь, а денег при этом хватало.

- Прямо сейчас в голову ничего не приходит.

- Тогда тем более стоит сохранить.

Эдвард склоняет голову ближе и ласково прикасается к моим губам своими в трепетном поцелуе. Он опьяняет и поглощает, как и в первый раз, но есть и что-то иное. Нечто новое. Напор? Уверенность? Желание? Поцелуй всё длится и длится, и инстинктивно я приоткрываю губы сама, позволяя Эдварду большее. Он даёт мне вздохнуть, чуть отстраняясь, но ненадолго, и вновь его тёплые, влажные губы вызывают у меня потрясающие ощущения. Они ни на что не похожи. Да и моя жизнь во многом лишена красок. А я даже не осознавала этого, пока не встретила его.

Мы возвращаемся в здание школы после того, как я заканчиваю есть. Эдвард не отказывается, когда я предлагаю фрукты и ему, и протягивает руку за одним из зелёных яблок. У меня ещё есть печенье, но самое обычное, без всяких добавок. Он съедает несколько штук, прежде чем достать сигарету, чуть отворачиваясь, чтобы, вероятно, уберечь меня от запаха дыма. Запах сам по себе не неприятный, так что я не отклоняюсь, когда ветер частично сдувает его в мою сторону.

- Давно ты куришь?

- Довольно-таки. Думаю, года два. Но иногда я могу не курить неделю-полторы. Я не заядлый курильщик, который не сможет бросить, если захочет, - уточняя между двумя затяжками, Эдвард опускает взгляд к нашим ногам. Мне становится неловко из-за несоответствия своих поношенных туфель его на вид новым кроссовкам, и я придвигаю ноги ближе к себе, чтобы разница в нашем положении не так бросалась в глаза, благо мы сидим на трибуне. В голове я понимаю, что он должен был понимать, кто я, и кто он, до того, как решил, что общаться со мной ему необходимо или хочется, но в том и дело, что он не понимает всего. Того, из какой я семьи, и как в ней доподлинно всё устроено. Вряд ли он сам был в церкви или подобном учреждении хотя бы раз. Не говоря уже об исповеди и первой лжи на ней за восемнадцать лет. Скажу ему об этом, и кто знает, не передумает ли он по поводу взаимосвязи со мной.

Я смотрю на поле, склонив голову, когда Эдвард дотрагивается до моего подбородка и возвращает его обратно с небольшим применением силы. Я поддаюсь её влиянию, скованная противоречивыми ощущениями.

- Не стыдись себя, незабудка. Обувь это лишь обувь, - он не отводит от меня взгляда, которому я верю. - Твой отец приедет за тобой после уроков, или я смогу тебя отвезти?

- Он приедет.

- Понятно. Готова идти?

Каллен поднимается, и вот так мы направляемся в школу. После двух уроков моё время с ним на сегодня подходит к концу. Я почти выхожу из кабинета, чтобы быстро пойти в сторону парковки, на что Эдвард чуть замедляет меня прикосновением к плечу, мягко отводя в сторону. Он... хмурый. Мрачный. От него веет тревогой. Он зажмуривает веки, а когда те вновь приподнимаются, продольные складки на его лбу хоть никуда и не делись, но ему удалось смягчить свой взгляд.

- У тебя ведь совсем нет телефона, да? Я куплю тебе и привезу вечером. И не возражай. Мне будет спокойнее, если ты сможешь позвонить мне по необходимости.

Я только и могу, что кивнуть, прежде чем отправиться на улицу. Мне волнительно заставлять ждать отца слишком долго. Он стоит у полицейской машины, когда я преодолеваю расстояние от дверей школы и подхожу к автомобилю. Я оглядываюсь, почувствовав на себе самый пристальный взгляд на свете, и вижу Эдварда на ступеньках. Теперь он знает обо мне что-то, что действительно имеет значение. Что-то, что, наверное, понравится не каждому парню. Он поворачивает голову в сторону, одновременно с чем отец поторапливает меня.

- Поехали, Белла. Мне некогда тебя ждать столько времени.

Я подчиняюсь и сажусь в машину, смотря прямо перед собой. Мы едем в полной тишине. Разве что за исключением мгновения, когда отец спрашивает, как продвигается мой доклад по истории. Я упоминала, что его нужно сдавать на следующей неделе. Но после того дня, когда я почти наткнулась на Эдварда, я ещё так и не дошла до библиотеки.

- Я почти закончила, - вот что я говорю отцу, и в принципе это недалеко от правды. Я уже фактически довольна состоянием работы на данный момент и не собираюсь вносить в неё слишком много дополнений. - Мне только нужно сходить в библиотеку завтра, и на выходных я всё доделаю и оформлю, - я могу создавать, редактировать и распечатывать документы и дома, но у нас нет и никогда не было интернета. Но при необходимости я пользуюсь им в школьной библиотеке, где установлены несколько компьютеров, и там же и вношу изменения в текст своей работы. Это не запрещено, и никто не ограничивает по времени.

- Хорошо. Ты прекрасная дочь. Идеальная во всём и чистая сердцем.

Идеальная. Чистая. Прекрасная. Звучит так, будто совершить определённый поступок или измениться в чём-то будет означать, что я стану менее хорошей, чем являюсь сейчас, а то и... грязной внутри. Нет ни единого варианта, при котором кто-то вроде Каллена понравился бы моим родителям, и они одобрили его. Может быть, поэтому Эдвард так и не появляется. Ни в то же время, что накануне, ни часом позже, когда в доме воцаряется тишина. Он узнал о моём отце, что наслоилось на другие странности во мне и, наверное, сделало всё совсем трудным. Я стискиваю с себя халат, который надела после душа, чего не сделала бы, если бы ещё ждала, когда окно откроется. Но я уже не жду и поворачиваюсь на бок, закрывая глаза. Вскоре я засыпаю, и мне снится, что окно всё-таки открылось, и Эдвард забрался ко мне под одеяло. Источающий уличную прохладу и одетый по сравнению со мной. Мне должно быть жутко неловко, но он прислоняется ко мне со спины, и я чувствую всё, что угодно, но только не неловкость. Соски заостряются под одеялом, хотя Эдвард лишь обхватывает мою руку чуть ниже плеча, и не думая касаться груди или думая, но без конкретных действий, но и от невинного прикосновения по телу вниз и вверх распространяются мурашки. Я передвигаюсь, не сдержав вдоха, когда пальцы Эдварда сильнее смыкаются на моей коже, и он шепчет мне прямо на ухо, едва не задевая мочку губами:

- Не думал, что ты спишь так.

- Не думала, что мне способно присниться такое.

- Но это и не сон, незабудка. Я здесь, с тобой. Ты не спишь.

Я поворачиваюсь, не веря в услышанное. Эдвард перемещает руки вниз к моим ладоням, а оттуда мне на талию. В темноте всё ощущается столь отчётливо и волнующе, что я начинаю задумываться, что, быть может, он и его присутствие, его томительные прикосновения и близость являются ничем иным, как правдой. Он становится тёплым, а я тем временем различаю контуры его лица, взлохмаченные волосы и то, что на его рубашке не застёгнуто несколько пуговиц сверху.

- И ты принёс мне телефон?

- Да, и положил его на твой стол. Я научу тебя им пользоваться.

- Думаю, я и сама разберусь.

- Да, я думаю, ты можешь. А теперь засыпай, Белла.

Он целует меня, прежде чем обнять ещё теснее. Я засыпаю, прикоснувшись к Эдварду Каллену, ощущая и его ноги и вдыхая его запах. Среди ночи меня будит щелчок, и я просто знаю, что это от того, что Эдвард закурил. Он стоит во мраке между окном и стеной. Я бы решила, что он ушёл, если бы не видела оранжевую точку, настолько в том углу темно и мрачно.

- Который час?

- Уже пять. Или только пять. Наверное, мне нужно будет уйти ещё затемно.

- Можно мне спросить?

- Тебе можно всё, что угодно, незабудка, - Эдвард выкидывает сигарету в окно и поворачивается лицом ко мне, но остаётся на расстоянии. Я сажусь, прикрываясь одеялом, прежде чем сформулировать вопрос, который не даёт мне покоя.

- Что не так с Майклом Корлеоне?

- Ты не поймёшь многое из того, что я могу о нём сказать, потому что сначала нужно посмотреть фильм, но Майкл лишён чуткости и отзывчивости, даже когда дело касается близких людей. И иногда он весьма груб и неконтролируем также в отношении них. В конечном итоге из принципиального человека он становится беспринципным и лишается семьи в том её виде, в каком она у него была.

- Его близкие погибают?

- Нет. Точнее, не все. Это длинная история. Однажды мы посмотрим все три фильма, и ты узнаешь больше.

Эдвард возвращается ко мне в кровать, и его поцелуй с привкусом табака вовсе не неприятен, как могло бы быть. Мы целуемся довольно долго. Я даже расстёгиваю рубашку, впервые видя и дотрагиваясь до туловища Эдварда. В полумраке видно не очень, но различить плоский живот с дорожкой волос, скрывающейся под поясом джинсов, и мощную привлекательную грудь не составляет труда. Эдвард охотно придвигается ближе, словно говоря не останавливаться, а его лицо выглядит вполне спокойно. Я направляю ладонь вниз изучающими касаниями, и он снова целует меня, оказываясь сверху, соприкасаясь со мной вплотную своей приятной тяжестью. Я чувствую его всего. Губы, руки словно повсюду, бёдра у моих ног, спину под своими ладонями. И его возбуждение. Он отстраняется, едва позволив мне ощутить. Часто и прерывисто дыша.

- Постой, незабудка. Не так. И не здесь. Нам некуда спешить, ладно? Я не хочу торопить тебя, - Эдвард медленно проводит правой ладонью по моей левой щеке. - Я не такой парень. То есть с тобой не такой. Мне нравится просто целоваться.

- Мне тоже нравится.

Эдвард уходит около шести утра. Я так и не засыпаю больше, вместо этого изучая телефон. Он уже включён, и я вижу сообщение, датированное поздним вечером накануне. 23:17. Скорее всего, тогда я уже спала.

Мой номер уже есть в списке контактов. Эдвард.

Я принимаюсь изучать функции своего первого в жизни сотового. У него есть кнопки, хотя в школе вроде бы все используют модели без кнопок, когда клавиатура появляется прямо на экране. Я видела краем глаза. Выйдя из сообщений, я отыскиваю список контактов, несколько раз заходя не туда, а именно в фото и браузер, к которому возвращаюсь после обнаружения телефонной книги. Я набираю в поисковике первое пришедшее в голову слово, и результаты появляются один за одним. Значит, в телефоне есть интернет. Сосредоточившись, я забываюсь, сколько времени, и едва успеваю засунуть телефон под ногу, сидя на стуле в пижаме, когда дверь в комнату открывается. Это отец.

- Белла, ты отчего ещё здесь? Будильник сломался?

- Доброе утро, папа. Нет, не сломался. Я быстро соберусь. Правда.

- Поторопись. Твоя мать уже приготовила завтрак.

Он выходит, оставляя дверь открытой. Я действительно привожу в себя порядок за несколько минут и спускаюсь на кухню, пока отец вновь не пришёл меня поторопить. Но на косу впервые за много лет уже нет времени, и вот удивительно, он ничего не говорит, а просто смотрит, как я собираю волосы в низкий хвост. Мы быстро доезжаем до школы, где стоящий на крыльце Эдвард входит в здание, только чтобы обнять меня прямо у дверей. Отец всё никак не уезжал. Так и простоял, будто желая убедиться, что я войду и останусь учиться. Я впервые задумываюсь, что ему могут и сообщить обо мне с Эдвардом, кто-то скажет своим родителям, а уже от них по цепочке дойдёт до моих, но мой отец всё-таки мой отец, а не какой-то там злодей.

После всех уроков я доделываю доклад в библиотеке. У меня есть час до приезда отца. Эдвард сидит на диванчике поблизости с телефоном в руках, будто желая кому-то позвонить, но так и не делая этого. Он убирает телефон в карман джинсов и переводит взгляд на меня. Я знаю, потому что отвлеклась и как раз смотрю на него.

- Что, незабудка?

- Ничего. Просто.

- Поверь, мне нравится, как ты смотришь на меня, но разве твой отец не появится снаружи через пятьдесят минут?

- Да, ты прав.

Эдвард больше ничего не говорит, и я заканчиваю с работой, окружённая тишиной, если не считать звуков клавиатуры и щелчков по кнопкам мыши. У нас ещё есть несколько минут, и я подсаживаюсь к нему. Он прикасается к моей левой руке, стиснув её в своей правой ладони.

- Твой телефон у тебя с собой?

- Нет, я оставила его дома.

- Впредь пусть он всегда будет у тебя при себе, ладно? Это важно для меня.

- Я не хочу уходить.

- Я тоже не хочу, чтобы ты уходила, незабудка, но у нас впереди вся ночь. Или я могу пойти с тобой, поговорить с твоим отцом, и мы могли бы съездить ко мне домой, а к ужину я тебя привезу. Как ты на это...

- Белла, - вздрогнув, я поднимаю глаза в ту сторону, откуда доносится голос, и сразу же выпрямляюсь, потому что тут находится мой отец. Прямо тут, в школьной библиотеке. В проёме между первой частью помещения и читальным залом, где установлены компьютеры, и находимся сейчас мы с Эдвардом. Я спешно отдёргиваю руку.

- Папа.

- Он к тебе пристаёт? Чего ты хочешь от моей дочери?

- Сэр, при всём уважении я... - Эдвард тоже поднимается, но больше ему не удаётся сказать ни слова.

- Не вмешивайся. Мы уходим, Белла. Где твои вещи?

Отец хватает мой рюкзак и меня саму, подталкивая идти вперёд. Я пытаюсь обернуться, посмотреть на Эдварда, но отец обхватывает за плечи, что загораживает мне обзор. Внутри нарастает злость, которую прежде я никогда не испытывала и даже не считала себя способной на неё. Какой-то части меня хочется просто закричать. Вырваться и сказать, что я больше не хочу быть послушной, правильной и хорошей дочерью, если это означает упустить другие вещи, которые есть в мире. Упустить саму возможность увидеть его и оказаться в том числе и там, где я была в своём сне, пусть я и не знаю, что это за место. Но мне там было хорошо. Просто потому, что там был Эдвард. И всё прочее по сравнению с ним меркло в своей значительности. Но другая часть меня отрезвляющим шёпотом напоминает, что мне некуда идти, а денег Джессики не хватит надолго. Даже если бы я покинула дом с небольшим количеством вещей среди ночи и постаралась найти способ уехать из города.

- Что хотел от тебя этот парень? Что он тебе сказал?

- Ничего, клянусь. Он хотел лишь спросить.

Отец так и спрашивает об этом почти до самого дома. Разными словами, но суть остаётся прежней. Я чувствую дрожь в ногах, и меня всю трясёт. Я никогда не видела его таким. Я бы хотела не видеть его таким никогда. Я задумываюсь, что хотела бы, чтобы он был иным... Чтобы вся моя семья была другой.

- Впредь держись от него подальше. Поверь, я желаю тебе только добра, а по нему видно, что он не тот, у кого в голове серьёзные намерения.

Я не хочу всё это слушать и слышать. Но мне приходится. Потому что я не глухая. Становится облегчением оказаться в своей комнате. Родители довольно громко разговаривают внизу наверняка обо мне, и я ещё долго слышу отцовский голос, прежде чем снаружи доносится звук двигателя. Мама стучит в дверь, чтобы я поела, но я не хочу ничего, кроме одного.

Прости за моего отца. Я хотела бы, чтобы у меня была возможность объяснить так, чтобы ты понял. Правда, очень бы хотела.

Эдвард не отвечает мне ни сразу, ни спустя время. Мне становится беспокойно, причём всё сильнее по мере того, как снаружи смеркается и темнеет. Но я не могу выйти и отправиться его искать. Даже если бы я знала, где он живёт... Звонок, который я совершаю, сначала открыв свою дверь и убедившись, что на втором этаже я одна, тоже ни к чему не приводит. Эдвард не берёт трубку. Ещё никогда я не была в таком состоянии. Перед сном отец заглядывает ко мне в комнату и подходит было к окну, чтобы закрыть, говоря, что тут уже прохладно, но я отвечаю тем, что закрою сама перед сном. Отец смотрит то на меня, ещё одетую в домашнее платье, то снова на окно, пока не уходит, пожав плечами и закрывая дверь за собой. Я выглядываю в коридор ещё через несколько минут, тихонько ступая по полу в сторону спальни родителей. Свет выключен, и они, кажется, спят. Я возвращаюсь к себе и хожу по комнате, потому что не в силах сидеть и даже не могу представить, что смогу заснуть. Часы на телефоне показывают 23:01, когда Эдвард оказывается в комнате и, повернувшись, опускает раму. Я так хочу подойти, прикоснуться и обнять, но всё, что ещё не сказано, словно висит над нами мрачным облаком, и я просто молчу, наверное, ожидая, что он заговорит первым. Так проходит некоторое время. И только тогда Эдвард приближается ко мне близ письменного стола. Я едва дышу, наблюдая за рукой и последующим прикосновением пальцев, которые проходятся по цепочке, вытягивая её на свет.

- Он ничего тебе не сделал? - отрывистым голосом заговаривает со мной Эдвард. Его слишком взрослый взгляд содержит в себе глубокую задумчивость, и кажется, что, даже будучи со мной, смотря на меня, Эдвард сосредоточен и на прочих мыслях в своей голове, о которых я вообще не знаю.

- Нет. Он бы не стал.

- Ты так уверена, - на самом деле уже меньше, чем прежде. - Не думал, что это крестик. Его не было той ночью. Я бы заметил.

- Я снимаю его на ночь.

- И ты посещаешь церковь? - прямо спрашивает Эдвард, и его глаза словно пронзают меня всепроникающим взглядом, а он сам подходит ещё ближе, хотя между нами и так уже фактически не было свободного пространства. - Или это просто как украшение для тебя?

- Нет, это не просто украшение. Мы... Мы ездим по субботам, - признаюсь я. На удивление, это даётся мне невероятно легко. Будто я давно желала, чтобы у меня была возможность сделать это, без которой я сама не смогла бы начать.

- Майкл Корлеоне тоже посещал церковь, - Эдвард становится ещё более серьёзным. - Незабудка. Ты должна кое-что знать обо мне. Я не просто обычный парень, как другие. И я не живу в Америке. Я родился и вырос в Италии. Мой отец по-прежнему там, и мы с мамой вернёмся в Неаполь, как только это станет безопасно для нас.

- Безопасно?

Эдвард отходит от меня, нежно убирая руки с цепочки. Я остаюсь стоять там, где стояла, тогда как он разворачивается лицом ко мне и после вдоха произносит чётким и ровным голосом.

- Мой отец возглавляет мафиозную группировку, - Эдвард больше ничего не добавляет. Просто стоит на расстоянии, которое сам же и создал. Мой отец возглавляет мафиозную группировку. Мой. Отец. Возглавляет. Мафиозную. Группировку. Я повторяю фразу в своей голове. Этого же не может быть. Или может? Наверное, может. Я ведь фактически не знаю Эдварда. Ничего о нём. За исключением тех крупиц информации, которые он мне дал, или которые я сама прочувствовала в нём. Мафия... Я слышала о ней, что она ещё существует в современном мире, но чтобы Эдвард был её частью... Нет, он же такой заботливый и нежный, и беспокоится обо мне. Он не может быть злым. Он казался мне таким поначалу, но...

- О чём ты говоришь? Ты же не итальянец. У тебя американская фамилия. Ты... ты... американец.

- Лишь частично. Мой дед американец, который женился на моей бабушке-итальянке, зная, из какой она семьи, и у них родилось двое детей. Сын и дочь. Мои отец и тётя соответственно. И моя мама изначально тоже американка. Она приехала посмотреть Неаполь, где и встретила отца. Нельзя родиться в мафии или породниться с ней и при этом не быть с ней и дальше. Моя фамилия это фамилия деда, незабудка.

Я совершенно теряюсь и мысленно, и физически. Но среди всех мыслей выделяется одна. Кем бы ни был Эдвард, и если всё это правда, хотя бы та часть про Италию, он... уедет. Вернётся домой. Тут не его дом. Тут место, где он укрывается. Прячется от чего-то, что происходит там. Мафия может вести войны между собой? Я подхожу к кровати, опускаясь на покрывало и зажимая руки ногами. Надтреснутый, но всё ещё выразительный и уверенный голос Эдварда доносится из-за спины.

- Незабудка, скажи же что-нибудь.

- Ты не можешь остаться?

- Навсегда не могу.

- А что же... я? Мы больше не встретимся?

Эдвард подходит и оказывается передо мной спустя словно долю секунды. Опустившимся на корточки и протягивающим правую руку к моему лицу, без ожидания касаясь щеки. Он моргает, и издаваемый им звук напоминает то ли хмыканье, то ли смешок.

- Ты ещё не говоришь мне уйти. Ты понимаешь, что я сказал о себе и мафии?

- Да. Твой отец сейчас главный. И однажды ты станешь... как он, - не двигаясь, шепчу я. Эдвард качает головой из стороны в сторону, что мне совершенно непонятно. С чем связан этот его жест? С тем, что я неправа, или всё ещё с тем, что он думал, что я в страхе убегу прочь? Может быть, я и бежала бы, но зачем и куда, если он ничем мне не угрожает?

- Я не знаю, каким я стану, но я точно знаю, что больше никогда не хочу быть без тебя, незабудка. Ты можешь сказать, что я едва тебя знаю, и это правда, но для меня это ничего не меняет. Я хочу, чтобы ты была со мной. Чтобы мы уехали отсюда вместе. Я чувствую, этот дом и твоя семья... они душат тебя. Это ненормально. Так не должно быть, незабудка, - фактически на одном дыхании выпаливает Каллен, притягивая меня в свои объятия. Теперь мы оба сидим на полу, Эдвард прижимается своим лбом к моему, и я ещё никогда не чувствовала себя так правильно и на своём месте, как в его руках сейчас. Уехать с ним... уехать далеко и не возвращаться, только если я сама не захочу... всё это может стать самым первым самостоятельным решением в моей жизни. Решением, принятым не родителями, а лично мной. Уехать, делать, что хочется, устроиться на работу, увидеть хоть что-то, кроме Форкса, найти друзей или просто быть с Эдвардом. Я впервые задумываюсь о том, что всё возможно и достижимо. Нужно только сказать «да». Но...

- Они мои родители... Они... Всегда были только мы трое. Ни сестёр, ни братьев. Никогда.

- Это не совсем так, незабудка.

- Что не совсем так? - я не понимаю. Действительно не понимаю. И мысленно произношу свои же слова вновь, однако смысла больше не становится. Ничуть.

- Ты не первая их дочь, Белла, и я могу это доказать.

Оставаясь всё в том же положении, разве что отодвинув голову, Эдвард извлекает из кармана свой телефон и после совершения нескольких действий протягивает его мне. Я медлю, прежде чем взять, но опускаю глаза ещё спустя время. На экране фото сразу двух документов. Сертификатов о рождении и смерти соответственно. Я вижу имена родителей, как матери и отца, но в остальном нет ничего, чтобы имело бы отношение ко мне. Кроме пола ребёнка на два года старше меня. Тоже девочки, которая была бы моей старшей сестрой, но она умерла. Так гласит сертификат о смерти. Умерла, не прожив и месяца. Что за... бред? Я ничего об этом не знаю, ведь родители никогда не говорили ни о том, что я второй ребёнок, ни о том, что той девочке дали имя по всем правилам. Я не знаю, не подделка ли всё это. Несмотря на подписи и печати. Я... Я не знаю, где Эдвард мог это взять.

- Откуда это? Откуда эти фото?

- Из тумбочки в гостиной. Там папка с документами.

- Ты... ты рылся в вещах. Ты рылся в них, пока я спала?

- Я бы сделал это снова. Я должен был знать, с кем ты живёшь. Они врали тебе, Белла.

Они врали тебе. Нет, не врали. Они просто не говорили. Что бы изменилось, если бы они сказали? Я всё равно родилась позже. Гораздо позже. Но, наверное, им всё ещё могло быть больно из-за потери. И я люблю их. Всё равно люблю. Я выбираюсь из объятий Эдварда, встаю, даже видя страдание на его лице, опущенные вниз уголки губ и нахмуренный лоб, из-за чего его глаза словно исчезают в тени сдвинувшихся вниз бровей. Пусть всё это правда, пусть это было до меня, я могу жить так, как прежде.

- Они моя семья, Эдвард.

- Твоя семья может быть и больше. Ты знаешь хоть что-то о своих бабушках и дедушках? О том, кто эти люди, и где они сейчас? - Эдвард тоже встаёт, но ограничивается лишь этим, не совершая попыток приблизиться. - Неужели это та жизнь, которой ты хочешь жить?

- Я не знаю, Эдвард! Я ничего не знаю!

- Да ты даже не хочешь знать. Вот что хуже всего. Поправь, если я ошибаюсь, - внезапно задрожавший голос Эдварда словно рассыпается на осколки, которые впиваются мне в кожу, тело и внутренние органы. Не физически, а эмоционально и психологически, то есть я не вижу их, но ощущаю себя так, будто они материальны. Теперь он выглядит не просто слишком взросло, а мужчиной, способным чувствовать отчаяние. Боль. Обиду. Злость. Не подростковую злость, когда родители куда-то не пускают, о чём я читала в тех чужих книгах, а истинную злость, когда ты злишься из-за чего-то, что реально имеет значение и будет вспоминаться и спустя многие годы. Я сама никогда такого не испытывала. Я не злилась так, как Эдвард сейчас. Но он весь будто сотрясается от злости и дышит яростью, подпитываясь ею и излучая её же обратно. - Ты спрашивала их хоть раз, почему у тебя есть только они?

- Я не знаю, Эдвард. Я не помню. Я не могу вспомнить. Может быть, и спрашивала. Чего ты хочешь от меня?

- Ты уже знаешь, чего я хочу. Чтобы ты была со мной, и мы покинули этот город вместе.

- И что потом?

- Всё, что захочешь для себя именно ты сама. Я помогу тебе всем, чем нужно. И, если ты захочешь уйти спустя время, я отпущу. Но если ты не решишься уехать, то я не вправе и не стану тебя заставлять. Просто позволь мне провести это время с тобой.

Я просто киваю, морально истощённая и нуждающаяся в Эдварде, пока он ещё здесь, а не на другой стороне земного шара. Эдвард было ложится поверх одеяла, но я не согласна, и он поднимается обратно, чтобы забраться под него и придвинуться ко мне максимально близко. Я опускаю голову ему на грудь и касаюсь туловища ниже. Он дышит часто и неравномерно. Явно не спит, может, будучи не в силах заснуть. Я тоже лежу с открытыми глазами, видя, как поднимается и опадает живот Каллена. И в моей голове зреет план. План в моей голове... План... Это странно и непостижимо для меня. Ведь я никогда не строила планов. Ну разве можно считать требующим определённого плана банальное дело вроде похода в школу? Но то, как и когда всё лучше сделать, вовсе не касается школы. Хотя я приступаю к задуманному назавтра именно по возвращении из неё. Мама находится внизу и вряд ли услышит, если действовать очень тихо. Хотя, чтобы открыть тумбу под телевизором и достать единственную папку, мне приходится быть совсем осторожной. Я беру её с собой наверх. Листать много не приходится. Всего четыре листа, и передо мной те самые сертификаты. Не подделка. Эдвард ничего не подделывал. Я и так знала, что он вряд ли бы обошёлся со мной подобным образом, если презирает ложь, а может, и моих родителей тоже. Прислушавшись к звукам снизу, я достигаю комнаты родителей и, прикрыв дверь, поочерёдно открываю ящики в маминой тумбочке. Но там просто вещи. Одежда и бельё с носками. И тогда я перехожу к тумбочке отца. И вот в ней среди кофт в верхнем ящике обнаруживаю фотоальбом, который никогда раньше не видела. Я видела свои детские фото, где была запечатлена одна или с родителями, но этот альбом совершенно иной. Внутри снимки людей, которых я не знаю. Разных людей от фото к фото. И периодически повторяющихся. Как ровесников моих родителей, так и тех, кто точно старше. Мои бабушки и дедушки? Я не уверена по понятным причинам. Но мои родители выглядят значительно моложе и вообще иначе. На некоторых фото на маме довольно откровенные платья или блузки. Она была... другой. Они оба были... другими. Общались с людьми, смеялись, веселились, не сидели дома подобно затворникам и жили жизнью, далёкой от всего, что есть сейчас. На одном из фото я явно распознаю Голливуд. По большим белым буквам на внушительном расстоянии от снимающего, но они сами тоже огромные. Я сижу на полу в родительской спальне, словно оглушённая и прибитая всем, что открылось мне меньше, чем за сутки. Я не хотела верить в глубине души, что живу среди обмана и недосказанности, но с этими документами и альбомом, как доказательством того, что родители, вероятно, не всегда жили... праведно, я не могу оспорить что-то даже просто для самой себя. Часть меня хочет пойти к маме прямо сейчас, показать всё и спросить, задать ей вопросы и обрести, возможно, хоть какие-то ответы, но та её благосклонность... На много ли вещей и ситуаций она распространяется? Я не знаю её пределов. Просидев так ещё немного, я вытаскиваю два снимка, один с родителями, а другой тот, на котором они сидят на диване в окружении двух женщин старше, а за спинами стоят двое более взрослых мужчин, и наспех просто сую фото в папку, возвращая альбом туда, где он был. Слышно, как мама поднимается наверх, но ещё по первым ступенькам. Я возвращаюсь к себе за два-три шага и прячу папку под подушкой. Временно, а не навсегда. Это место недостаточно надёжное. И не спать же мне так.

Ступив в мою комнату, мама говорит об обеде. Я смотрю на неё и мысленно спрашиваю, что произошло, как она стала той, кем является сейчас, будто бы по доброй воле, и за столом всё же открываю рот, чтобы спросить:

- Мама. Ты не скажешь, где ваши родители?

- Ты уже спрашивала однажды. С тех пор всё осталось неизменным. Я говорила тебе тогда, что мы с твоим отцом с ними не общаемся.

- Но почему? - не останавливаюсь я. - Вы все поругались?

- К чему все эти вопросы, Белла?

- Просто я хочу знать.

- Я уже сказала всё, что тебе нужно знать. Я требую, чтобы ты оставила это, Белла. Доедай свой обед. И не смей спрашивать об этом у отца.

Они никогда не скажут мне ничего. Я пишу Эдварду, когда вновь поднимаюсь к себе. Он не отвечает, но неожиданно уже ждёт меня в комнате прямо после ужина. Я устремляюсь вперёд, и Эдвард с силой смыкает руки вокруг моей спины, утыкаясь лицом мне в волосы. Он проводит руками по ним с чувством томительной ласки, смотря на меня очень серьёзно, сначала моргнув.

- Ты спросила что-то?

- О других родных. Мама лишь повторила, что они не общаются, и велела забыть об этом. Та папка у меня, и я... Ещё я нашла фотоальбом. Там мои родители, но они выглядят по-другому. Я взяла два снимка.

Отстранившись, я достаю папку из школьного рюкзака, куда перепрятала её, и показываю фото Эдварду. Он берёт их из моей руки и смотрит довольно продолжительное время, прежде чем перевернуть. Я не догадалась сделать это ранее, но теперь вижу дату на снимке, вероятно, с моими бабушками и дедушками. Точнее, четыре цифры для обозначения года. 2000.

- 2000. Твоя сестра родилась в 2001. Это ещё до неё.

- И до того, как родители поженились. Теперь я вспоминаю, что они женаты с 2002. Думаешь, всё дело может быть в ней? В моей сестре?

- Мы не знаем этого наверняка, незабудка. Но всё это очень серьёзно. Ты никогда не получишь ответов, если останешься здесь. Ты же ведь хочешь обрести их теперь? - Эдвард прикасается ко мне вновь. Его руки опускаются на мои плечи синхронным движением, а сосредоточенный взгляд словно проникает в душу, вытаскивая оттуда всё, что есть внутри меня. Все страхи, радость, счастье, которого я не знала до Эдварда и боюсь дня, когда оно закончится, возникшие желания, надежда и потребность узнать себя, отыскав тех, кто также может быть моей семьёй. Но Эдвард прав. В этом доме мне не расскажут о прошлом. О том, как оно превратило людей с фото в моих родителей, какими я их знаю. Мне придётся... уйти. И я хочу уйти. Уехать.

- Ты меня заберёшь?

- Если ты решишься, я никогда не оставлю тебя. Отец звонил маме сегодня. Она не стала говорить, пока я был в школе. Мы улетаем в ночь со вторника на среду. На следующей неделе. Тебе нужно будет собрать ценные вещи, паспорт и одежду, если захочешь. Или купим всё на месте, - убедительным голосом произносит Эдвард. Его лицо невероятно серьёзное в этот момент. Ни на намёку на улыбку. Своим видом оно внушает мне уверенность. Я киваю, нервно сглотнув. На следующей неделе. Со вторника на среду. Собрать ценные вещи. Пять дней... Всего пять дней. Мне не нужно особо много собирать. Разве что носки, которые я особенно люблю. Но не платья. Я не хочу свои платья.

- Как... как мне себя вести?

- Как обычно. Не спрашивай их больше ни о чём, - предостерегает Эдвард многозначительным тоном. - Никаких вопросов. Ты понимаешь, Белла?

Я понимаю и веду себя так, будто вовсе не собираюсь покинуть дом и Форкс. Пеку бисквиты в церковь, еду туда с родителями, хоть и знаю, что следующего раза может не быть, как и их рядом со мной тоже, и посещаю школу, куда меня опять-таки отвозит и забирает отец. Я жду его на парковке во все дни без исключения, ни рискуя задерживаться. И в моей комнате уже собрана небольшая сумка. Паспорт, то домашнее платье, несколько пар носков, бельё, деньги за велосипед. Она спрятана в глубине шкафа в ожидании вечера. Эдвард заберёт меня, когда все уснут. Уже сегодня. Сегодня уже вторник. Ещё одиннадцать часов, и у меня начнётся новая жизнь. А пока, находясь в школе, мы продолжаем держаться вместе. На уроках и между ними. После одного из них я ненадолго отлучаюсь в туалет, а выйдя обратно в школьный коридор, приближаюсь к Эдварду и едва беру его за руку, как откуда ни возьмись появляется мой отец. Он бешено хватает меня за предплечье и, грубо развернув, причиняя этим тянущую боль, тащит меня за собой. Я чуть ли не спотыкаюсь, настолько быстро приходится переставлять ноги, но ему всё равно. Попросту наплевать. И всё происходит так стремительно, что никто и не пытается его остановить и заступиться за меня. Всего один поворот, и ещё несколько метров, и отец выводит меня на улицу. Я пытаюсь вырваться, пытаюсь удержаться за ручку двери, но он снова жестоко тянет, и моя увлажнившаяся от страха рука соскальзывает с ручки так, что я едва не падаю на колени. Отец силой выпрямляет меня и заталкивает в машину через несколько шагов. На его лице злость и гнев. Или отвращение. Он едва садится за руль, но кажется, что уже в то же мгновение автомобиль срывается с места. И вот так я начинаю действительно бояться. Скорости и настроения отца, и того, что мы можем разбиться. Я прошу его ехать медленнее, но он словно не слышит и говорит то, что выбивает почву у меня из-под ног, хотя я сижу, пусть и в машине.

- Ты больше никогда не пойдёшь в школу. И этого парня тоже больше не увидишь. Думала, я идиот? Нет, я не он, Белла. У меня есть коллеги, а у них тоже есть дети. Я мог много у кого спросить о тебе, и я спросил. Эрик Йорк весьма честный и хороший мальчик, у которого нет тайн от родителей. Если так хочешь парня, можешь выйти за него хоть на следующей неделе. Обвенчаетесь в церкви, и всё.

Меня начинает тошнить, и я не уверена, что это от скорости, а не от того, что только что сказал отец. Я пытаюсь глубоко дышать, чтобы стало легче, но становится только хуже. И Эдвард... почему Эдвард позволил меня увезти? Почему позволил поступить так с нами? Я думала... думала, что...

- Ты не можешь. Я не выйду за него. Ты не заставишь меня! Эдвард приедет за мной, и мы уедем!

Едва я договариваю, как отец даёт мне пощёчину, убирая правую руку от руля. Я хватаюсь за лицо, которое словно горит огнём, но через пелену ужасающей боли и слёз, выступивших на глазах, мне с облегчением удаётся приглядеться и различить, что отец снова держит руль и управляет машиной обеими руками. Мы приезжаем домой слишком быстро. Уверена, нам даже сигналили несколько раз, если мы нарушали правила. Я всё ещё не до конца осознаю себя, когда он открывает дверь и вытаскивает меня на улицу, чтобы затащить внутрь. Мама было бросается к нему, спрашивая, что со мной, но он орёт что-то вроде того, что ей лучше заткнуться, хотя я могу ошибаться. В ушах всё ещё звенит от пощёчины или вообще от потрясения. Отец толкает меня в комнату, я ударяюсь о кровать, упав, и тут же слышу звук поворачивающегося в замке ключа. Заперли... меня заперли... И здесь нет способа открыться изнутри. Я заперта на втором этаже... Но у меня всё ещё есть рюкзак. Он так и висит на моих плечах. Только бы телефон не был разбит или повреждён... Пожалуйста... Я игнорирую боль в руке, за которую тащил отец, и стягиваю ремни. Телефон оказывается в порядке. Ни разбитого экрана, ни повреждённых кнопок. Дрожащими руками я набираю Эдварда. Они, правда, дрожат. Неистово и очень заметно. Он отвечает спустя один короткий гудок. С шумом дороге на фоне. Я так думаю, что это именно этот шум. И из-за него я испытываю ещё большую панику. Представляя, как может быть велика скорость.

- Незабудка, - его голос преисполнен рассудительной ярости. Кажущийся на слух бесстрастным, но за этой бесстрастностью я различаю желание как минимум навредить. Сделать больно тем, кто обидел меня. Сдержать данное мне слово. - Незабудка. Ты ничего не бойся. Я уже еду. Семь минут. Максимум семь минут. Где ты?

- В комнате... Я в комнате... Отец... отец... Он закрыл меня и сказал, что...

- Неважно, что он сказал. Это не имеет значения. Это не сбудется, слышишь? Я буду рядом совсем скоро. Я останусь на связи, если ты...

- Нет-нет. Тебе надо следить за дорогой. Отключись. Я буду в порядке.

- Конечно, будешь. Ты помнишь, что я тебе говорил?

- Д-да, - мой голос срывается, и я не в силах это изменить, как ни стараюсь. Это просто превыше меня. - Да, я помню.

- Не смей забывать, Белла. Ещё пять минут, и всё закончится.

Эдвард отключается, но эхо его слов остаётся со мной и внутри меня. Я пытаюсь начать мыслить здраво и, вдохнув и выдохнув несколько раз, метнувшись к шкафу, извлекаю сумку. Она всё ещё внутри со всем содержимым. А это значит, что никто ничего не подозревает. Что мой отец, может, и знает про Эдварда, но не о побеге. Я переодеваюсь в платье, взятое из сумки, скидывая школьную одежду просто на пол, и добавляю в сумку ещё пару вещей. Я слышу резкий звук тормозов прямо под своим окном. Машина Эдварда на подъездной дорожке едва не сбивает почтовый ящик, настолько быстро она сворачивает с основной дороги. Эдвард покидает автомобиль, оставляя дверь открытой и даже не собираясь тратить на неё своё время. Мне не дано видеть Эдварда дальше, но я слышу хлопок с первого этажа. Хлопок, будто Эдвард просто выбил дверь или толкнул её, а она оказалась не заперта и поддалась прямо сразу. Крик отца, шаги на лестнице, причём быстрые, и шаги уже поблизости от моей двери. Всё происходит столь стремительно, что я даже не знаю, кто снаружи. Не знаю до тех пор, пока кто-то не принимается выбивать дверь. Выбивать дверь отцу было бы незачем. У него ведь есть ключи. Наконец после ещё одного удара Эдварду удаётся справиться с ней. Она распахивается внутрь комнаты с ощущением ударной волны, и, вздрагивая, я инстинктивно зажмуриваюсь, но Эдвард оказывается рядом в мгновение ока и сильно обхватывает меня. Мы стоим так совсем недолго. Скользнув рукой мне по шее, он оглядывается назад и вокруг нас на весь тот хаос, что я учинила за какие-то несколько минут.

- Незабудка. Ты в порядке? Ты меня слышишь? - я киваю несколько раз подряд. Я не могу сейчас говорить. В горле словно ком из слёз и паники. - Ты всё? Всё взяла?

Я киваю снова, и Эдвард хватает сумку. Но едва мы покидаем комнату, переступая через порог, как по ступеням взбегает отец, а за ним и мама.

- Ну и что дальше? - обращается он к нам обоим. - Вы не сможете уйти. Лестница за мной. Вы же не станете прыгать со второго этажа. Ты ещё можешь уйти, но ей придётся остаться. Или ты хочешь разрушить её жизнь?

- Вы разрушите её быстрее. Заткнитесь и пойдите прочь с дороги.

- А то что?

И вот так это и происходит. Я смотрю на родителей и потому пропускаю миг, когда Эдвард заводит руку за спину и выхватывает из-за пояса джинсов пистолет. Он был там всё время... По крайней мере, сегодня. Или был в машине. Эдвард наводит его на цель. Правой рукой, уверенно и стойко. Без всяких колебаний. Будто делал это сотни раз. Его левая рука, держа сумку, на ощупь прикасается и ко мне. И я не думаю. Я просто действую. Потому что боюсь не его, но что он выстрелит. Что он зайдёт дальше, чем я готова увидеть сегодня и в ближайшее время. И всё из-за меня. Я делаю шаг вперёд, развернувшись, и теперь пистолет направлен скорее на меня. Чёрное дуло, довольно длинный ствол, рука Эдварда на рукоятке. И палец в опасной близости от спускового крючка. Эдвард смотрит на меня, то глубокий зрительный контакт, но переводит взгляд мне за спину. Я вновь поворачиваюсь, и мой голос дрожит. Потому что в мыслях словно вспоминается вся моя жизнь. Жизнь, на протяжении которой мне не говорили, кто я на самом деле, и что привело к тому, чтобы я родилась.

- У вас был ребёнок, рождённый до того, как вы поженились. Я видела свидетельства. Это... правда?

Отец не проявляет никаких эмоций, но мама становится бледной. Она совершает шаг у него за спиной и смотрит на меня так, как никогда прежде не смотрела. С влажными глазами и дрожащей губой.

- Твоя сестра умерла через месяц после рождения. Мы жили во грехе до неё, и Бог не счёл нас достойными. Но он вознаградил нас тобой, как только мы исправили ошибку, и ты идеальная и чистая. Мы не можем потерять ещё и тебя и не потеряем.

Идеальная. Чистая. Ошибка. Грех. Бог. Не можем потерять. Не потеряем. Я чувствую себя вещью. Но я не вещь. Я личность, даже если далека от неё. Я не могу ни слушать, ни смотреть. Всё это можно было сказать раньше. Гораздо раньше. Когда я стала достаточно взрослой. Но теперь уже поздно. Теперь я другая. Я думаю, что давно изменилась. Просто не могла открыть это в себе и извлечь на поверхность. Но с Эдвардом могу. Почувствовала способность и одновременно силу защищаться. Отстаивать себя. Он вытащил это из меня. Даже если у нас не сложится, и кто-то из нас решит, что мы поспешили, я всегда буду ему благодарна и никогда не подумаю о чём-то, связанном с нами, как об ошибке.

- Вы думали, что я не узнаю и проживу во вранье всю свою жизнь?

- Белла, пожалуйста. Ты наша дочь. Мы сможем всё исправить.

- Меня не надо исправлять! Я не хочу быть исправленной, если это значит жить вот так! Я хочу совершать ошибки, если мои решения приведут к ним, но я не хочу быть идеальной. Не хочу!

- И теперь твой парень выстрелит?

- Ему не потребуется стрелять, папа. Мы уходим, и ты ничего не сможешь сделать, - я настолько уверена в Эдварде, что говорю это, не задумываясь. В моей голове даже не успевает возникнуть мысль, что я должна обдумать свои слова. Я произношу их с ощущением того, что это одна из самых искренних вещей, что были сказаны мною в последнее время.

- Сядешь в его машину, и пути назад точно не будет. Мы никогда не примем тебя назад.

Это были последние слова, сказанные мне отцом. Последний раз, когда я видела его и маму и разговаривала с ними. Я выбрала Эдварда и с тех пор ни разу не оглядывалась назад. Даже в машине в тот самый день я смотрела лишь прямо перед собой и на него, пока мы ехали в дом, который они с мамой временно снимали в Форксе. Мы оказались на борту самолёта, направляющегося в Италию, в тот же самый вечер. У меня не было почти ничего из своих вещей, но я и не хотела их. Я хотела лишь Эдварда и с годами убедилась в этом. Открыв для себя новую жизнь без ограничений, границ, чьих-то правил и решений, принимаемых за меня. Обретя дом, где мне истинно хорошо, несмотря ни на что, и любовь, которая началась с пяти касаний. Я ношу платья, но только когда хочу того сама, и выбираю только те, которые нравятся мне. Ни одно из них не душит и не прячет моё тело за переизбытком отвратительной во всех отношениях ткани. И отныне я в принципе ношу всё, что пожелаю. Эдвард не диктует мне, что надевать или приобретать. Я не пришла в одночасье ни к этому, ни к тому, чтобы начать носить украшения на разных участках тела, но теперь у меня проколоты уши, и серьги являются тем, что я люблю больше всего. А ещё мы нашли моих бабушек и дедушек. Мне было двадцать один, когда я попросила Эдварда об этом. Убедившись, что я действительно хочу попытаться, он нанял частных детективов, которым пришлось отталкиваться от данных о моих родителях из свидетельства о рождении. На удивление, эти люди справились невероятно быстро. Детективам хватило месяца, чтобы найти всех четверых и посредством личной встречи убедиться, что это истинно мои родственники. Я не решалась встретиться с ними как минимум втрое дольше. Но теперь мы регулярно созваниваемся, и они уже были в Италии несколько раз, в том числе и после рождения нашего с Эдвардом сына. Они не знают об Эдварде, думая, что он просто бизнесмен, и мы поддерживаем эту легенду. Но главным для них является моё счастье, и они повторяют это вновь и вновь. Что же касается родителей... Я всё ещё помню их. Помню их молодые лица по двум снимкам, которые сунула в сумку в последний миг ещё до приезда Эдварда, и помню вспышки воспоминаний о собственном детстве. И я по-прежнему пользуюсь телефоном, подаренном Эдвардом. Я оставила свой номер под салфеткой на прикроватной тумбе. Для мамы и, может быть, для отца тоже. Никто из них так и не пытался со мной связаться, но я не уверена, что однажды настанет день, когда я совсем перестану ждать. А до тех пор или навсегда у меня есть и будет Эдвард. Он всё ещё держит крестик, когда, тихо шепча, поднимает глаза к моему лицу:

- Он так прекрасен, незабудка. Наш сын. Если потребуется, я умру за вас обоих. Я люблю тебя. Обещай, что это никогда не закончится.

- Обещай, что будешь жить.

- Сделаю всё от меня зависящее, - твёрдо, как клятву, произносит Эдвард. Его вкрадчивый голос и спустя все эти годы проникает вглубь души теплом, тут же распространяющимся повсюду. Эдвард целует меня, прежде чем подняться и убрать пистолет в сейф. Такова теперь моя жизнь. Но я не могу быть счастливее, чем когда нахожусь в объятиях Эдварда в нашей кровати или наблюдаю за ним, встающим проверить Мэттью среди ночи. Я люблю их больше жизни и, если потребуется, тоже пожертвую собой ради того, чтобы они жили.

Я не думала, что любовь может быть такой, но теперь знаю, что это единственный вид любви, за который стоит бороться.