Название: Письма из прошлого
Номер обложки и саундтрек: 12. Within Temptation – Angels

Автор: Валлери и Миравия
Бета: -
Жанр: романтика, мистика
Рейтинг: PG
Персонажи:Белла/Эдвард
Саммари: Белла Свон поселяется в старом доме в Чикаго. Одинокие вечера она скрашивает, читая письма давно умершего владельца.

---

---

Чикаго, штат Иллинойс

1935 год, декабрь

Снежинка была красивой. Пушистая, сверкающая первозданной белизной на фоне стремительно темнеющего неба, она в неспешном вальсе опустилась на мою протянутую ладонь. Шерстяная ткань перчатки подарила маленькой летунье еще несколько мгновений жизни, и я затаила дыхание, разглядывая чудо, подаренное первым в этом году снегом.

- Белла! - раздавшийся за спиной голос застал врасплох, и я вздрогнула, а моя гостья поднялась в воздух, чтобы присоединиться к подругам.

Ко мне размашистым шагом направлялся высокий мужчина лет пятидесяти с солидными усами, которые когда-то в детстве меня порядком пугали.

- Первый снег, - с виноватой улыбкой произнесла я. - Здравствуйте, мистер Нолан.

- Девочка, я ждал тебя только вечерним поездом, - переводя дыхание от торопливой ходьбы, ответил полный мужчина. - Собирался встретить тебя обязательно. Ты долго здесь гуляешь? Почему не зашла в дом?

- Я и так вам хлопот доставляю, - покачала головой я, в который раз удивляясь доброте пожилого врача, заботившегося обо мне как о родной дочери. - Билеты удалось взять только на дневной, багаж я оставила на вокзале, мне указали нужный трамвай, а от остановки я сюда пришла пешком. И ни капли не холодно, даже знаменитые ветра утихли₁₎.

Врач покачал головой, внимательно всматриваясь в мое лицо, словно подозревая во лжи. Цепкий взгляд карих глаз скользнул по ткани старенького пальто, опустился на мои ботинки, тоже далеко не новые. Во взгляде сверкнуло неодобрение, однако мужчина промолчал.

- Хорошо, что я еще утром отправил в твой новый дом миссис Смит, - наконец проговорил он. - Пойдём, тут недалеко, и я уверен, что жилище для тебя уже готово. За багажом я найду кого послать. Или может передумаешь и остановишься у меня? Комнат хватит.

Я покачала головой: стеснять доброго доктора совершенно не хотелось, да и мысль о том, чтобы побыть в тишине и спокойствии, не думая о сохранении лица и нужных словах, меня грела. Я слишком долго вынуждена была жить в родном доме с ложью в сердце, скрывая болезнь от родных и близких, и теперь к почти нестерпимой горечи окончательного расставания примешивалось чувство долгожданной свободы. Возможно, она была предвестницей абсолютной свободы души, которая наступает после смерти? Я не знала. Но доживать оставшиеся месяцы или недели в обмане, так и не решившись поведать близким людям правду, я была не готова. Меня могло не хватить на последний шаг, и здесь крылась еще одна причина желания остаться одной. Если я всё-таки решусь, свидетели могут помешать.

- Мистер Уистон переслал мне по почте твою историю болезни, - рассказывал тем временем врач, медленно идя вдоль улицы. - Я не сомневаюсь, что коллега оказал должную помощь, но завтра обязательно осмотрю тебя сам, когда ты отойдёшь после дороги. Не спеши отчаиваться, девочка. И надейся на Бога, он на многие чудеса способен.

Я выдавила улыбку: старому другу отца я была благодарна от всего сердца за заботу, не сомневаясь в его врачебном таланте, но сил надеяться во мне уже не осталось. Моменты, когда надрывный кашель оставлял меня в покое, становились всё короче, и радовало хотя бы то, что скрывать здесь его не будет нужды, маскируя под обычную простуду куда более страшную болезнь.

Пройдя пару кварталов, мы остановились у большого особняка, мало отличавшегося от собратьев по ряду. Здесь, в тихом благополучном районе, расположенном далеко и от заводов, и от центральных кипящих жизнью улиц, и от небоскребов, и даже от трамваев, звенящих на бегу, жизнь текла своим чередом, заведенным десятилетия назад, и не менялась, несмотря на близость шумного города. В этом местечке стояла сонная тишина, характерная для времени, когда осень уже закончилась, а предрождественская суета еще не началась. Медленно падающий снег старательно окутывал покатые крыши домов и голые ветви деревьев, пользуясь тем, что ветер где-то загулял и временно покинул чикагские улицы. Ранние сумерки гнали прохожих с улиц, и за всю дорогу нам попалось лишь две женщины, торопливо поздоровавшиеся с доктором Ноланом и окинувшие меня любопытствующими взглядами.

Доктор Нолан оказался прав: к нашему приходу дом имел вид вполне обжитого благодаря хлопотам миссис Смит. Добрый мужчина по пути упомянул, что дом принадлежит состоятельному англичанину, не посещавшему Америку уже много лет, и здание пустует. В гостиной жарко пылал камин, а на подносе нас ждали маленькие чашечки с ароматным чаем и домашняя, тающая во рту сдоба.

- Миссис Смит будет заглядывать к тебе раз-два в день, - поведал мне доктор. - Она живет рядом, и уверена, что лишних забот ей это не принесет. Да и мне будет поспокойнее. Завтра я жду тебя в моем кабинете к двум часам пополудни. Это на соседней улице, надо пройти лишь один квартал, не заблудишься.

- А чей это дом, расскажете подробнее? - поинтересовалась я, обратив внимание на полные книжные полки, фарфоровые безделушки и разные другие мелочи, свидетельствующие о вкусе и достатке хозяев.

Несмотря на старания домоправительницы, везде лежала вуаль заброшенности, свойственная покинутым домам. Вещи оказались старыми и несовременными, мебель – потускневшей и истертой. Детали, не видные сразу, при внимательном рассмотрении указывали на то, что здесь давно не звучал счастливый смех, не шумела музыка: пустые цветочные горшки с высохшей землей на подоконнике, нарочито-ровная, словно в музее, расстановка мебели, чехлы на некоторых креслах. Портьеры там, где на них попадал солнечный свет, выцвели. Пустые гвозди на поблекших стенах свидетельствовали, что когда-то тут висели картины. Лишь скатерти да диванные подушки выглядели новыми – возможно, их принесла миссис Смит, чтобы я чувствовала себя комфортней.

- Когда-то, еще до войны₂₎, особняк принадлежал семейству Мейсен, - охотно ответил доктор. - Я здесь бывал маленьким мальчиком - мой дед был их семейным врачом. А потом несчастья одно за другим унесло всю семью. Сначала эпидемия испанки забрала старших членов семейства, а потом их единственный сын погиб во время Первой мировой₃₎ где-то в Европе. Дальний родственник, англичанин, выкупил дом, но за двадцать пять прошедших лет никто в нем так и не поселился. Письма от владельца приходят на каждый мой запрос, где он подтверждает право собственности и милостиво разрешает использовать дом по прямому назначению, просит лишь, чтобы гости бережно относились к имуществу. Также мне регулярно приходят достаточно солидные суммы на уплату налогов и поддержание дома в порядке, потому здесь есть электричество и все необходимые удобства, а крыша точно на голову не упадет. Иногда я селю здесь пациентов, иногда своих коллег, прибывающих на медицинские семинары.

- Значит, я могу свободно пользоваться всем, что найду в комнатах? – уточнила я и с трепетом вытащила с полки одну из книг – очень старое, с порядком обтрепавшимся переплетом издание сонетов Шекспира.

- Миссис Смит приготовила для тебя столовую, спальню и гостиную – этого вполне должно хватить. Другие гостевые остаются холодными, мы протапливаем их пару раз в месяц, да и только. Все вещи, принадлежавшие погибшей семье, по распоряжению нового хозяина были перенесены в одно из подвальных помещений. Оно заперто. Ключ в связке, - не счел доктор Нолан нужным это скрывать. – Но я предостерегу тебя, Изабелла, от излишнего любопытства. Пыль и сырость противопоказаны при твоем недуге, да и нет там ничего интересного, один хлам.

- Что вы, я не собиралась проявлять бестактность и копаться в чужих вещах, – покраснела я: доктор понял меня неправильно. Поселяясь в чужом доме, любой попытался бы понять, что за люди тут жили, но это не значило, что можно проявлять неуважение к щедрым владельцам.

Мужчина улыбнулся и вложил в мою ладонь ключи.

- Тогда, Изабелла, с этой минуты дом в твоем распоряжении. Живи спокойно и ни о чем не переживай. О приезде коллег меня всегда предупреждают телеграммой, неожиданности не будет. Да и дом большой.

В дверь постучали: посыльный принес мой багаж. Доктор Нолан помог мне отнести чемодан в спальню, проверил, что у меня есть в наличии все необходимые лекарства, попрощался и ушел домой. Я же, разложив свои немногочисленные вещи, немного полежав, немного почитав и, в конце концов заскучав, воспользовалась внезапно улучшившимся самочувствием и отправилась знакомиться с новым жилищем.

Особняк оказался огромным, раза в три-четыре больше дома моей семьи, а там мы жили впятером: я, мой двоюродный брат с женой и двое их детей. Пустые комнаты, почти лишенные мебели, будили фантазию, и я представляла, как ходит по ним миссис Мейсен - хозяйка дома, распоряжаясь слугами, как занимается делами в кабинете солидный джентльмен мистер Мейсен. В библиотеке я обнаружила стопку фотографий и поняла, что многие мои фантазии близки к истине. Миссис Мейсен оказалась худощавой дамой с тонкими чертами лица и непокорными тугими кудрями, одетой по моде начала века, а её муж - высоким мужчиной с пышными усами в строгом сюртуке с цепочкой от часов, свисающей из кармана. На одной из фотографий пара была изображена на пороге церкви, нарядные и счастливые, в окружении толпы гостей. На другой женщина держала на руках сына, которому от силы исполнился год. Очаровательный карапуз на что-то дулся, процесс фотографирования ему не слишком нравился, зато молодая мать сияла очаровательной улыбкой. Подпись на карточке сообщала, что на ней изображены миссис Элизабет Мейсен с сыном Эдвардом в его первый день рождения, и стояла дата – одна тысяча девятьсот первый год. На следующем фото мальчику было уже лет десять. Одетый как взрослый, он стоял навытяжку между матерью и отцом, похожий и непохожий на обоих родителей, глазами и непослушными волосами – на мать, формой лица и его выражением – на отца.

Невольно вспомнились племянники: дети все чем-то похожи друг на друга, и я с трудом удержалась от слез при мысли, что никогда их больше не увижу. Зато я знала, что после того, как меня не станет, у них будут средства на достойную жизнь и образование.

Осмотр несколько раз пришлось прерывать, когда меня настигал приступ кашля, но я упрямо заглядывала во все комнаты, похожие друг на друга одним: тишиной и запустением. За окнами сгустился вечер, зажженная свеча едва освещала пятачок впереди меня, но увиденное не согревало и не умиротворяло, а скорее приводило в еще большее уныние. Этот дом был средоточием одиночества, словно, лишенный вмиг своей души – целой семьи – сам постарел, и даже случайные гости не вдыхали в его усталое сердце жизнь.

В самой дальней, самой темной и самой нижней части дома, почти в подвальном помещении, я обнаружила запертую дверь. Это, вероятно, и было то самое место, в котором хранились вещи старых хозяев и куда я обещала не заглядывать. Стараясь проявить уважение к мертвым, я мысленно поблагодарила владельца за добрый приют и отправилась спать, искренне надеясь, что утомление от долгой дороги позволит мне хорошенько выспаться.

***

Следующие несколько дней выдались тяжелыми: вопреки надежде, что перемена места жительства и тишина улучшат мое здоровье и поспособствуют крепкому сну, мое состояние стало хуже, а ночами преследовали кошмары. В безмолвии пустого дома меня будил каждый скрип старой половицы, вздох ветра за окном, даже птичье пение. Под глазами появились темные круги, а на подушке неизменно оставались следы крови после ночных приступов.

Доктор Нолан покачивал головой, прослушивая мои легкие. Его лицо отражало серьезное беспокойство, когда он увеличивал мне дозу лекарств.

- Белла, моя дорогая, тебе стоит побольше гулять на свежем воздухе. Нынче сухо и свежо, такой воздух полезен при твоем состоянии, но организму к нему еще надо привыкнуть. Все будет хорошо.

Он улыбался, но меня не обманули его слова ободрения: болезнь прогрессировала, и шансов у меня оставалось все меньше. И хотя доктор упоминал, что отсечение части пораженного легкого могло продлить существование больного, я, сопоставляя призрачность шансов на выздоровление и необходимые затраты, отказалась от операции сразу. Эти деньги принесут куда больше пользы, когда помогут моим любимым племянникам в становлении их дальнейшей жизни. Ведь они теперь, к счастью, находились в безопасности.

Заставив пройти через вакцинацию всю семью, до конца действенности нового способа сбережения здоровья я так и не поверила. Поэтому сразу после подтверждения страшного диагноза я поторопилась покинуть отчий дом, исключая тем самым риск заражения близких. Никого не хотелось ставить перед страшным выбором между долгом и жизнью. Благополучие семьи всегда стояло для меня во главе угла, и если бы не гордость брата, которого наша тетка проигнорировала в завещании – они никогда не находили общего языка, каждая встреча заканчивалась ссорой, - а также его настойчивое желание справиться исключительно собственными силами, я давно передала бы полученное наследство племянникам. Впрочем, после моей смерти шансов отказаться от денег у Джейкоба не будет.

Я чувствовала усиливающуюся изнуряющую слабость, и все-таки по совету врача прошла пару кварталов до сквера, расположенного возле аптеки. Присев на лавочку, я любовалась пейзажем: аккуратно выметенными мощеными аллеями и снежными шапками на еловых ветках, медленно прогуливающимися парочками и громким рокотом редко проезжающих автомобилей. Подспудное чувство тревоги, преследующее меня в тишине и пустоте старого дома, здесь, среди привычного шума людей и машин, отпустило.

Открыв свежую газету, купленную у плохо одетого мальчишки на оживленном перекрестке, я углубилась в чтение новостей. Город, которого я совсем не знала и вряд ли хорошо успею узнать за отпущенное мне оставшееся время, жил своей жизнью, мне пока чуждой: в интервью на полстраницы мэр отчитывался о сделанной за квартал работе, об улучшениях, произведенных в городе. Много слов было сказано о постепенном выходе из экономического кризиса, о социальной поддержке населения, о мерах, предпринятых президентом Рузвельтом по борьбе с безработицей. Два сенатора на следующей странице активно обсуждали, правильным ли шагом была отмена сухого закона два года назад. Несколько объявлений рассказывали о предстоящей рождественской ярмарке, рекламируя товары. Страшная полицейская хроника подводила итог минувшей неделе, перечисляя имена жертв и пойманных преступников. Плодотворная работа блюстителей порядка привела к задержанию двоих воров, а давно объявленный в розыск убийца был найден мертвым рядом с трупами всей своей шайки – собаке собачья смерть, на них напали то ли волки, то ли бродячие псы.

Я отложила газету в сторону – новости не способствовали хорошему настроению. Набежали тучи, и снова пошел снег, сменяя облачный, но светлый день пасмурной хмурью и поднявшимся пронизывающим ветром. Я плотнее закуталась в шарф, чувствуя себя неуютно, как под чьим-то пристальным взглядом. Сама виновата – нечего было читать всякие ужасы. Вдобавок гуляющие разбрелись, и я незаметно осталась в сквере совсем, казалось, одна, а за стволами деревьев мне стали мерещиться прячущиеся фигуры.

Тряхнув головой, я быстро поднялась и заспешила домой, не желая получить еще и простуду к тому, что имею. Абсурдно, что я так цеплялась за жизнь одновременно с тем, как сильно желала умереть. Как я собиралась осуществить задуманное, если даже порывы ветра, способные меня загубить, заставляют мчаться в тепло и бороться за новый день жизни? Как я смогу сознательно поднять на себя руку?

Всю дорогу меня преследовало ощущение, что за мной кто-то идет. Чей-то взгляд словно просверливал в затылке дыру, но когда я оглядывалась, позади никого не оказывалось. Похоже, тишина и одиночество плохо на меня влияли, и я становилась параноиком. Дома, в окружении суетящихся родных и весело смеющихся детей, такого чувства никогда не возникало.

Отсутствие аппетита было совсем дурным признаком, однако я не стала спорить с судьбой и, не выпив даже горячего чаю, устало прилегла, сломленная недолгой, но отнявшей силы прогулкой. После бессонных ночей днем меня всегда доставала сонливость, но увы, отключиться не давали то внезапные звуки с улицы, то очередной скрип половиц в пустом доме, то подавляющая тишина, заставляющая прислушиваться к любому шороху, будь то шум ветра или скребущиеся под полом мыши.

Окончательно из мучительной дремоты меня выдернул явственный звук поворачивающегося в замке ключа. Я распахнула глаза и некоторое время лежала, уверенная, что это пришла миссис Смит. Но было по-прежнему тихо. В камине ярко горел огонь, потрескивали поленья. За окном уже начинало темнеть. Я не зажигала электрического света, и свеча отбрасывала мечущиеся тени на стену, как от дуновения сквозняка. Пока я смотрела на пляшущий язычок пламени, он выровнялся и больше не содрогался, словно тот, кто заставил его метаться, ушел.

Я села. Меня бил озноб, а чувство чьего-то присутствия не только не прошло, но еще и усилилось. Дверь, ведущая в холодную часть дома, была приоткрыта, хотя я была уверена, что запирала ее. Что ж, если внутрь проник убийца или вор, чего же он медлит? Беззащитная девушка, совершенно одинокая, вряд ли заставила бы преступника, наверняка сильного мужчину, прятаться по углам, в этом не было смысла. А значит, мне все просто мерещилось. Тишина и плохое самочувствие вредили рассудку.

Я взяла свечу и решила еще раз осмотреть дом. Чем еще заняться умирающей девушке, как не самостоятельной поимкой несуществующего преступника или поиском призраков прежних хозяев, собирающихся хорошенько напугать незваную гостью?

Только раз мне почудилась тень и слабый порыв сквозняка, принесший странный, но приятный запах – похожую на дорогой парфюм смесь меда, сирени и солнца, вкус лета, до которого я не доживу и которого никогда уже не увижу. Я прошла каждое помещение. Заглянула в углы, шкафы, за портьеры и даже под кровати, но никого, конечно же, не нашла. Напрасная трата сил и времени. Парадная входная дверь, как и черный ход, ведущий во внутренний маленький сад, были закрыты. Оставался лишь подвал. Вряд ли из него был выход на улицу, но раз взялась, проверить стоило.

Ключ мягко повернулся в хорошо смазанном замке – странно для двери, которой давно не пользовались. В лицо ударил затхлый запах старых вещей, заставив меня закашляться и поднять еще большую тучу пыли. Я почти решилась уйти, но приступ, к счастью, быстро закончился, оставив на языке противный привкус ржавчины и железа.

Свеча выхватила большое пространство, уставленное переполненными коробками почти до потолка, закрывающими вид из всё-таки имеющихся здесь окон. Несколько сервантов хранили старые, но очень красивые сервизы из фарфора и хрусталя. С другой стороны, приставленные к стене на полу, стояли в ряд картины. Фундамент здесь прорезывала уродливая трещина, свидетельствующая, что дом давно нуждается в капитальном ремонте.

Любопытство не позволило мне сразу же покинуть это место. Хоть я и заверяла доктора Нолана, что не собираюсь копаться в чужих вещах, в такой момент себя мне было уже не остановить. Оправданием служило лишь мысленное обещание, что я ничего не возьму и не сломаю, лишь взгляну, чтобы побольше узнать о погибшей семье.

Быстро просмотрев коробки, в которых не нашлось ничего интересного, я надолго увлеклась содержимым шкатулки, принадлежавшей, вероятно, миссис Мейсен. Поставив подсвечник на стол, я присела на кособокий стульчик и попыталась представить, как нежно смотрелось на тонкой шее женщины пожелтевшее от времени жемчужное ожерелье, или как она блистала на балу в бриллиантовом колье, часть которого была потеряна, оторванная по неизвестной причине. Мне было любопытно, куда исчезла сережка из белого золота – овал с россыпью крошечных бриллиантов, и было ли в составе комплекта кольцо. Как любая женщина, я обожала безделушки и не смогла отказать себе в удовольствии прикоснуться к ним – разумеется, не собираясь покушаться на чужое имущество.

Потом я потратила много времени, рассматривая картины. Большинство из них оказались пейзажами неизвестных художников и портретами членов семьи. Кто были эти мужчины и женщины – бабушки, дедушки семьи Мейсен, их дальние родственники – я не знала. Я нашла несколько портретов главы семейства – Эдварда Мейсена старшего, в молодые годы очень красивого мужчины, и две картины, изображающие более молодую миссис Элизабет Мейсен. Однако больше всего меня привлек портрет ее повзрослевшего сына, Эдварда Мейсена младшего, изображенного рядом с матерью незадолго, по всей вероятности, до отъезда на войну.

Выпрямив спину, облаченная в платье цвета вишни женщина сидела в бархатном кресле, а молодой человек стоял позади, положив ладонь матери на плечо. На ее губах застыла нежная улыбка, во взгляде сына, напротив, светилось какое-то внутреннее напряжение, словно его утомляла необходимость позировать, и он очень хотел быть в этот момент в другом месте. Можно было даже сказать, что юноша выглядел сердитым, и художнику не удалось полностью это скрыть.

Глаза юноши и его матери оказались зелеными, а цвет непокорных волос – рыжевато-коричневым. Если, конечно, кисть мастера, пытающегося приукрасить образы счастливой семьи, не врала.

Я с неохотой убрала картины на место, сожалея, что не могу взять с собой хотя бы одну. Они бы очень оживили пустые стены столовой или даже мою спальню. Засыпая, я могла бы смотреть на Эдварда Мейсена младшего и даже перекинуться с ним парой слов, чтобы не сойти с ума в тишине пустого дома. Если бы юноша не погиб, сейчас ему было бы тридцать пять – судя по подписанным фотографиям из библиотеки, он родился в тысяча девятисотом. Он мог продолжить дело отца (судя по найденным бумагам, адвоката), жениться, этот дом мог наполниться смехом его детей, и он отрастил бы такие же усы, как у старшего Мейсена, наверняка до сих пор хранил бы отцовские часы и трепетно берег старые портреты. Это была самая обычная, но очень хорошая и милая семья. Жаль, что судьба иногда поворачивается к нам не лучшей стороной…

Как бывало, на меня накатила внезапная слабость, призывающая поскорее забраться в постель в надежде на сон. Уже подкатывал удушающий кашель – общение с пылью привело к ожидаемому результату, доктор Нолан был прав. Стремясь найти опору, я схватилась за трещину, и связывающий камни фундамента раствор посыпался вниз, заставив меня почувствовать вину за то, что влезла куда не следовало. Невольно я подсветила свечой стену, чтобы оценить, насколько серьезно повреждение и не грозит ли оно обрушением всему зданию. Там, в самой глубине расширившейся от моего неосторожного прикосновения трещины, что-то белело, как будто пачка случайно провалившихся бумаг…

Это были письма. Перевязанные красной ленточкой, пожелтевшие от сырости и времени, они таили в себе секреты, которые мне очень хотелось узнать. Я устыдилась своих мыслей и некоторое время боролась с собой, не желая падать столь низко, чтобы открывать чужие личные послания. Но эти люди давно умерли… О том, что я читала письма, никто никогда не узнает… История реальных людей могла оказаться поинтереснее любой книги! Закусив губу, я решительно сжала пачку в руке и отправилась в свою комнату, достаточно продрогшая, чтобы выпить горячего чаю, забраться под одеяло и под мистическое мерцание свечи предаться изучению давно минувших событий…

Сняв ленточку, я медленно просмотрела добычу. Наверху действительно лежала стопка писем. Все они были написаны одним почерком. Судя по подписи, автором являлся Эдвард Мейсен-младший. Первое было доставлено из Нью-Йорка, следующие - из Европы, с фронта Первой мировой, в основном из Франции. Пожелтевшие конверты большей частью были сплошь усеяны штемпелями и марками. Перебрав и разложив письма по датам, я вытащила самое раннее и погрузилась в чтение.

«Нью-Йорк

18 августа 1917 года

Дорогая матушка!

Наверное, я никогда не смогу загладить вины перед Вами за свой поступок, однако не перестану надеяться на Ваше понимание, что иначе я поступить не мог. Читая о Великой войне, думая о погибших на потопленных немцами кораблях соотечественниках – несчастных пассажирах «Лузитании» ₄₎, об унизительных условиях, лишающих нас свободы судоходства в Атлантике₅₎, попытки использовать непростые отношения с соседями₆₎, я не мог воспринимать события в Европе подобно многим знакомым, как нечто далекое и не относящееся к нашей Родине. Потому я горячо поддержал решение Конгресса и президента Вильсона о выступлении нашего государства против Германской империи и её союзников, когда все благотворные миротворческие порывы пропали втуне и иного выхода не осталось.

Только поддержка – надеюсь, Вы сможете согласиться с этим – стала бы с моей стороны высшей степени лицемерием, потому я теперь и нахожусь в Нью-Йорке, откуда пишу Вам в ожидании отправления сформированных частей во Францию. Надеюсь, что путешествие пройдет успешно, и вскоре под моими ногами окажется французский берег. По слухам, ходящим в казармах, нас там очень ждут: хотя перелом в боях уже успел наметиться, сопротивление немецкой армии еще очень сильно, и лишь призрак победы видится союзникам.

Моё теперешнее окружение составляют люди со всех концов Америки, часть из них были призваны по майскому закону о воинской повинности, некоторые, подобно мне, пришли на пункты призыва добровольцами. Я не слишком распространяюсь о своем возрасте – всё-таки до призывного мне еще долго, но знаю, что не одинок в стремлении защищать Родину. Надеюсь, что и по прибытии в Европу не посрамлю достоинства, и повод гордиться мной у Вас и отца всегда будет.

Дорогая матушка! Прошло менее месяца с момента моего отъезда из Чикаго, а я уже бесконечно скучаю. По Вам, по отцу. По нашему дому, ворчанию старой миссис Этни, по моему любимому пианино. Я представляю, как первые осенние заморозки вскоре раскрасят в теплые цвета липы в парке, а в Вашем любимом саду расцветут яркие осенние астры…

Не буду лгать, жизнь солдата непроста, особенно для меня и мне подобных, привыкших к роскоши и комфорту, но я верю в свои силы. В наших рядах царит воодушевление, мы с надеждой на себя и Бога смотрим вперед.

Обещаю, что буду писать Вам при всякой удобной возможности.

Ваш преданный и любящий сын,

Эдвард».

Пробегая глазами по строчкам, я словно наяву видела молодого человека с найденного в подвале портрета. Как он с гордо поднятым подбородком стоит, затянутый в военную форму, потом в тесноте казармы пишет письмо. Я догадывалась, что в посланиях, адресованных любимой матери, он, скорее всего, умалчивал о тяготах военной службы, которых не могло не быть. Еще совсем мальчик, выросший в обеспеченной семье, почти не знавший тягот жизни, он наверняка был чужд обстановке, где собраны самые разные люди, далеко не всегда приятные и добрые.

Мои догадки подтвердились скоро: следующим по дате в стопке значилось письмо отцу, пришедшее в октябре того же года, после прибытия во Францию, куда более сухое, но в то же время откровенное, наполненное описанием будней, посвященных подготовке американских подразделений для дальнейших сражений.

«…спешу сообщить Вам, что мы пережили трудной путь через океан, избежав встречи с немцами, и к началу октября прибыли во Францию, в порт Сен-Назер, обретя наконец-то твердую почву под ногами. Теперь наши будни проходят в учениях, ведь все прибывшие, в основном, абсолютные новобранцы военного дела.

Немцы начали масштабное наступление, потому английские союзники безмерно рады своевременному подкреплению, хотя и недовольны задержкой перед отправкой на фронт прибывших из-за океана частей. Они благодарят за экономическую помощь, которую наше правительство оказывало воюющим союзникам последние годы, но именно люди, спустя три года изнуряющей войны на выживание, становятся главным ресурсом, являясь дефицитом. Не стану отрицать, по прибытию сюда я вынужден был иначе взглянуть на реальность – война быстро избавляет от романтики, однако по-прежнему тверд в намерении до конца выполнять свой воинский долг под командованием генерала Першинга₇₎.

Дело в том, что занимая многие годы исключительно миротворческую позицию, наша страна разучилась воевать. Мы плохо обучены, если это вообще можно назвать обучением, и великим счастьем для прибывших в Европу можно считать решение не бросать нас сразу пушечным мясом в окопы: не было бы иного пути, кроме смерти, сейчас я ясно это понимаю. Основную часть составляют люди абсолютно мирных профессий со всех концов страны, в основном – фермеры и рабочие. Еще недавно мы были невыразимо далеки от войны, да и сейчас только начинаем понимать, куда попали. Наши наставники – опытные военные, большей частью английские, чудом выжившие, рассказывают ужасные вещи, и для слабых духом легко испугаться, забыть о чести и долге. Я видел подобное – один паренек из Аризоны, сын фермера, прорыдал полночи, а наутро отправился проситься домой. Насколько донесли слухи, закончилось всё карцером, но могло быть и хуже…»

От писем, заключавших в себе страшные события прошлого, воскрешавших перед моим внутренним взором иное время, я смогла оторваться, только когда часы в гостиной пробили два часа ночи. Вечер за чтением пролетел незаметно, и мне показалась, что я теперь знакома с тем, кто их писал.

Эдвард Мейсен, всю юность следивший за разгоравшимся в Европе пожаром войны, хотел служить Родине, отталкиваясь от своих романтических идеалов. Вопреки воле родителей он бросил всё и отправился добровольцем, стоило Америке вступить в войну, считая такой шаг своим долгом, подделав документы для сокрытия возраста: на момент отправления в Европу ему только-только сравнялось семнадцать.

Он уважал мнение отца, как знающего человека и умного собеседника, однако с матерью его связывали совсем иные отношения. Если письма к мистеру Мейсену-старшему были наполнены рассуждениями о политике, экономике, психологии, строго структурированными впечатлениями, то каждая строка посланий к матери светилась любовью и преданностью, искренними переживаниями. Почему-то я не сомневалась, что для миссис Мейсен сын был центром вселенной, отъезд его на войну оказался тяжелым ударом, потому он постоянно и молил о прощении и понимании.

С трудом я уговорила себя прервать чтение - оно заставляло меня на некоторое время забыть о болезни - и убрала стопку писем глубоко под подушку. Потушив свечу, я долго еще ворочалась с боку на бок: кашель не давал уснуть, и лишь под утро я провалилась в неспокойное забытье.

***

На следующий день я проснулась совсем поздно, когда уже после полудня пришла миссис Смит и обнаружила, что голову от постели оторвать не могу, настолько слаба я была после практически бессонной ночи. Не слушая возражений, добрая женщина напоила меня куриным бульоном, а потом решительно отправилась за доктором Ноланом.

Даже в таком состоянии меня тянуло к письмам, как магнитом. Погружаясь в чтение, я уплывала в мир прошлого, забывая о реальности. Однако за день добраться до них не удалось: мучительные приступы кашля сменялись состоянием полузабытья час за часом, и только под вечер, когда уже опустились сумерки, мне удалось часа три спокойно проспать.

Открыв глаза, я обнаружила в комнате доктора и миссис Смит: на большой ели, установленной в углу комнаты вместо кресла, они развешивали игрушки. Втянув носом воздух, я невольно улыбнулась, проникаясь насыщенным еловым ароматом лесной красавицы.

- Тебе получше, девочка? – тут же подошёл ко мне доктор. - Хорошо, что ты поспала. Теперь надо еще и поесть. Мы решили, что капелька духа приближающегося праздника тебе не повредит, потому елку установили здесь, а не в гостиной.

- Это просто великолепно, - ощутив внезапный прилив сил, я кивнула и приподнялась на подушках. - Такой запах...

Уже через минуту добрая женщина поставила мне на колени поднос с едой и большой кружкой горячего чая с мятой. Блаженное тепло, неожиданный момент утихания болезни, три часа подаренного мне спокойного сна либо же чудо приближающегося Рождества - что бы ни было причиной, но в тот момент я чувствовала себя почти здоровой, о чем и сообщила врачу.

Пробыв со мной еще около часа, доктор Нолан отбыл домой, оставив пожилую женщину на ночь у моей постели. К сожалению, такое случалось всё чаще: я стремительно слабела, и даже простейшие хлопоты по хозяйству временами оказывались для меня неподъемным подвигом.

Миссис Смит устроилась в углу комнаты с вязанием, я же, пытаясь читать книгу, вся извелась от жадного любопытства. Наконец, усталость и размеренное потрескивание дров в камине сморили мою смотрительницу, и она уснула со спицами на коленях, свесив голову на грудь. Прикрыв добычу книгой на всякий случай, я открыла следующее письмо Эдварда Мейсена. Датировано оно было уже весной восемнадцатого года и адресовано матери.

«Сен-Назер, Франция

20 мая 1918 года

Милая матушка!

Спешу сообщить, что я жив, бодр и здоров, надеюсь также, что и Ваше здоровье в полном порядке. Безмерно рад был получить весточку от Вас и отца, потому как письма через океан добираются долго, и для любого из нас послание из дома – лучший подарок.

Наша часть по-прежнему остается недалеко от порта Сен-Назер, и сообщить мне о себе практически нечего: мой быт отличается редким однообразием, состоя из учений, еды и сна. К счастью, недавно от знакомого офицера мне досталось несколько французских романов, которые скрасили бесконечную вереницу скучных вечеров. Оказалось, что Ваша наука даром не прошла, как и усилия мадмуазель Карэ: даже местные жители, коренные французы, признают моё владение их языком более чем сносным для американца. Тем более моих познаний хватает для чтения.

Изо дня в день нам обещают перемены, однако пока наши чаяния помочь союзникам в бою не оправдываются. По слухам, генерал Першинг по-прежнему отказывается передать командование англичанам и французам, собираясь объединить все наши части в единую армию Америки по мере прибытия новых сил из-за океана. Понимая причины, я всё-таки тягощусь задержкой. Пусть мы и находимся в глубоком тылу, слухи о творящемся на фронте тревожат душу: сильно сопротивление противника, а потери - велики. Сюда привозят нередко раненых и недужных, пусть их и не очень много, но вид их внушает нетерпение, ведь наше вмешательство способно сократить жертвы.

Рад был услышать от Вас о благополучии мистера Дженнингса, надеюсь, что наши уроки музыки продолжаться по моему возвращению домой. Раньше я временами тяготился этим занятием, но лишившись его на долгое время, – подумать только, я уже скоро год не садился за инструмент! – понял, что музыка составляет немалую, очень важную часть моей жизни. Передать не могу, насколько я теперь скучаю по этой возможности.

Надеюсь, что моё письмо доберется до Вас благополучно, потому как следующее, скорее всего, отослать смогу не быстро. Прошу Вас не волноваться понапрасну и верить в нашу встречу после победы, которая будет на то повеление свыше, наступит скоро.

Ваш любящий сын,

Эдвард».

Письмо казалось обычным, но за каждой строкой я ощущала тоскливую нотку разочарования: по сравнению с первыми посланиями исчезла юношеская восторженность, абсолютная вера в правоту поступка. Я понимала, что матери молодой человек не стал бы рассказывать о тяготах жизни, не желая её волновать, а значит, истина была куда более неприглядной, чем представала в письмах. Очевидно, что, несмотря на все старания командования, за полгода далеких от войны мирных обывателей превратить в профессиональных военных невозможно. И пусть американцы прибыли уже под конец военных действий, можно было не сомневаться, что лиха они успели хлебнуть.

Мои предположения подтвердил следующий конверт. Письмо было адресовано мистеру Мейсену-старшему, датировано августом восемнадцатого года, и, в отличие от предыдущих, писалось уже не на ровной поверхности, а на чем-то, попавшем под руку: строчки прыгали, чернила то казались слишком яркими, то выцветали до белизны, бумага – в пятнах.

«Близ Реймса, Франция

7 августа 1918 года

Дорогой отец!

Прошу простить меня за задержку, однако после письма матушке на следующий же день наши подразделения в количестве более восьмидесяти тысяч солдат и офицеров были отправлены сначала в Париж, а оттуда – к Реймсу, где немецкие войска предприняли генеральное наступление, тесня наших французских союзников. Туда же перебрасывали дополнительные силы и англичане.

Дорога была непростой, однако, только попав на место, я понял, насколько зря роптал на скуку тренировочных сборов в Сен-Назере. Кто-то из восточных мудрецов говорил, что посылать людей на войну необученными – значит предавать их₈₎. Когда-то эта строчка попалась мне на глаза, но только теперь я понял её до конца, чудом оставшись в живых после трехнедельных боев близ Марны, куда помимо нас, проведших во Франции почти год, бросили и новичков, полных радужных надежд и романтических устремлений, далеких от реальности, лишь недавно прибывших из Америки. Страшно представить, сколько людей полегло на прекрасных полях Шампани, в том числе восторженных юнцов, каким и я был всего год назад.

Война заставляет взрослеть, смотреть на жизнь иначе. Теперь, пройдя ад первого сражения, я отдал бы всё, чтобы оказаться в Чикаго, перенимая у Вас, отец, дела, от которых я так хотел отказаться. Только здесь понимаешь, что мир – это самое дорогое, что у нас есть, а любая война – ужасна. События последних дней хочется навсегда забыть, но стоит смежиться векам, как я снова вижу молодое лицо с глазами навыкате, слышу истошный вопль и чувствую отдачу винтовки, выстрелом из которой я убил человека. Наверное, это лицо до самой смерти будет преследовать меня в кошмарах…

После того как атака немцев захлебнулась, мы вернулись на позиции, которые занимали войска очень долго. Картина ужасна, и словами её не передать. Всё вокруг пропитано ощущением смерти, мучительной и неотвратимой. Поля везде расчерчены извилистыми длинными рвами – окопами, над которыми по вечерам стоит стылый зловонный туман. Прошедший недавно дождь превратил дно всех сооружений в хлюпающее болото, из которого приходится буквально с силой вытаскивать ноги. Воду пытаются откачивать насосами, но результат виден слабо. Но уже тот факт, что канонада доносится откуда-то издалека, а не гремит над головой, приносит почти наслаждение: после тяжелых боев уцелевших на неделю отправляют отдыхать вглубь территории.

Я пишу, сидя у походного госпиталя, куда приходил навещать одного из товарищей, которому в бою оторвало ногу. Стараниями докторов его спасли от заражения крови, поставили протез и теперь отправляют домой, в Нью-Йорк. Именно он согласился стать моей оказией для передачи Вам этого письма.

Поговаривают, что нам очень повезло. Местного врача считают истинным волшебником, после боя он немало людей вытащил с того света, несмотря на непреходящий дефицит медикаментов, работая без сна и отдыха. Я мельком видел его только что – молодой англичанин, статный, красивый, доктор Каллен перешёл из одного окопа в другой летящей походкой, стремясь к кому-то на помощь. Вот по нему не скажешь, какой кошмар творится вокруг, а ведь стоны, тяжелое дыхание, крики ни на секунду не позволяют забыть, где я нахожусь, как и навязчивый запах карболки, смешанный с гноем и потом.

Однако, несмотря на все тяготы и лишения, я до сих пор не разуверился окончательно в правильности порыва, из-за которого здесь оказался. Я исполняю долг перед Родиной и горжусь этим. Как ни абсурдно звучит эта фраза, но мы воюем за мир. Остаётся лишь надеяться, что он наступит рано или поздно, земля эта залечит раны, а те, кому повезет выжить, смогут вспомнить о простых мирных радостях, а не о крови, смерти и увечьях, о грохоте артподготовки и стонах раненых в дыму сражений.

На этом я заканчиваю, ибо краткий перерыв подошел к концу, следует передать письмо и спешить обратно. Надеюсь, эта весточка не будет последней, а мои глаза увидят родной дом после того, как союзные войска возьмут Берлин.

С надеждой на встречу,

Ваш преданный сын,

Эдвард».

Судя по состоянию, письмо долго было в пути, однако оставшийся для меня безымянным сослуживец Эдварда Мейсена всё-таки добрался до Америки – в Чикаго из Нью-Йорка письмо было отправлено уже по обычной почте.

Страшная картина предстала передо мной после чтения. От отца Эдвард скрывал куда меньше, и строки дышали болью и страданиями, ужасом пережитого. Война, самый страшный идол этого мира, грозной тенью стоял за письмом молодого парня, которого перемалывало жерновами истории. И я не могла не сочувствовать его терзаниям, и печали родителей, потерявших сына. Взявшись читать письма, я уже знала, чем закончится эта непростая история: юный и романтичный Эдвард Мейсен погиб в той войне, несмотря на все свои надежды и чаяния. Но теперь, видя в строках писем разочарование в войне и веру в иное будущее, мне было больно осознавать, что очень скоро его жизнь прервется навсегда и ничего кроме войны у него уже не будет. Слишком близкой оказалась для меня ситуация, хоть в моей жизни роль войны сыграла неизлечимая болезнь, а сражалась я не за страну, но за своих родных.

Приподняв подушку, невольно служившую мне тайником, я вытащила еще одно послание – на этот раз оно было в заклеенном конверте и без единого штемпеля или марки. Ниже шла стопка скрепленных между собой листков, скорее походивших на обычные записи, чем на письма. Похоже, младший Мейсен писал не только родителям, но и вел дневник, а после смерти бумаги каким-то образом попали сюда, в его родной дом.

Повертев в руках конверт, я увидела, что сырость сделала своё дело, и когда-то надежный способ предохранения от чужого любопытства перестал действовать. Руководствуясь всё теми же мыслями о том, что мертвым нет дела до моего интереса, я легко подцепила ногтем край и открыла запечатанный конверт.

Две странички были исписаны уже знакомым мне почерком, вот только былой твердости и ясности в нем теперь не осталось, а первые же строчки показали, что и враг у нас с Эдвардом оказался общий, пусть и носящий разные имена…

«Франция, вблизи Аргонского леса

19 сентября 1918 года

Милая матушка!

Я надеюсь, что это письмо доберется до Вас, как и мои молитвы о прощении. Глупо и горько осознавать, что здесь, в шаге от победы, я оказался сражен не вражеским штыком, а болезнью, не разбирающей врагов и друзей, национальностей и вероисповеданий. Собирающих пожертвование смерти и среди правых, и среди виноватых. И еще горше думать о том, что никогда мне не придётся упасть к Вашим ногам, потому что мои последние мысли и силы навсегда останутся рядом с вами.

Поначалу казалось, что я всего лишь простудился: здесь, особенно с наступлением осени, таковое случается часто, промозглая сырость на полях севера Франции успела воцариться еще летом. Вот только на сей раз всё оказалось куда страшнее. Поговаривают, что привезли страшную болезнь из Америки, хотя и называют её «испанкой», и ужас охватывает всё моё существо от мысли, что вы тоже могли пострадать. Надеюсь, Бог милует, и беда обойдет вас с отцом стороной.

Я держался, наверное, долго. Из нашей части через два дня после появления первых симптомов на ногах осталось не больше двух третей. Раненых болезнь выкосила очень быстро, несмотря на все старания врачей, сбивающихся с ног в попытке помочь. Для них от первых признаков до констатации факта смерти проходили не то что дни, но часы. Остальные держались, но недолго. Кто-то пытался дезертировать, но говорят, что болезнь настигала их уже в дороге, не зная пощады.

Мало кому посчастливилось избежать страшной участи, и одно время мне казалось, что я – из их числа.

Однако несколько часов назад рука судьбы легла и на мои плечи. Всё тело бьет озноб, страшная головная боль мешает воспринимать окружение, слабость накатывает волнами, с трудом позволяя выводить эти строки. Я уже кашляю кровью, потому знаю: осталось недолго. Поэтому вынужден заканчивать, испытывая желание написать и отцу тоже.

Надеюсь, я был достойным сыном, пусть и поступал против воли Вашей или отца. И в последние часы жизни могу лишь молить Бога о милости к Вам, и Вас – о прощении…»

Письмо внезапно оборвалось посередине страницы, и длинная фиолетовая черта пересекала лист бумаги наискосок. Я невольно представила, как молодой человек, выросший в благополучной семье, среди книг, музыки и бесед с интересными людьми, сидит где-то в окопе, среди грязи и вони, теряя остатки надежды остаться в живых. Страшная болезнь – не пуля врага – так нелепо забирает его в плен, не суля ничего, кроме смерти, и последние силы он тратит на слова прощания к матери. И в какой-то момент перо соскальзывает по бумаге, падая из ослабевших пальцев, знаменуя начало конца…

Чувствуя, как к глазам подкатывают слёзы, я откинулась на подушку, сдерживая рвущийся наружу хрип, не желая пугать спящую в кресле миссис Смит. Мне нужен был небольшой перерыв: сердце чувствовало, что остальные письма уже не будут иметь отношения к Эдварду Мейсену и окажутся печальными новостями об его смерти. Я не знала, кто сложил послания вместе и почему они оказались в той трещине, которую я случайно расширила, да еще перевязанные ленточкой, объединяющей их в нечто единое, но знала, что скрепленные между собой оставшиеся бумажки, скорее, только расстроят меня. История романтичного храброго юноши, отправившегося на фронт и погибшего по нелепой причине, была закончена.

Я спрятала письма и поднялась, когда миссис Смит открыла глаза, некоторое время моргая от яркого света и удивляясь, что умудрилась уснуть. Мы вместе поужинали: хотя было довольно поздно, но я почти ничего не ела весь день, и добрая женщина составила мне компанию. Отлежавшись, я чувствовала себя гораздо лучше и бодрее, и уже планировала уличную прогулку с утра.

Вместе с моей сиделкой мы развесили на елочные ветви несколько оставшихся в коробке ярких игрушек, а потом миссис Смит стала настаивать на продолжительном ночном сне. Увы, но, как я ни старалась, нормальный сон ко мне не приходил. Попытки полежать с закрытыми глазами заканчивались только лишь кошмарами: и на этот раз в них присутствовал юный солдат Эдвард. Слишком богатое воображение подкидывало картины окопов после боев и лежащих в грязных лужах телах. Красивое лицо молодого Мейсена становилось бледным и изможденным на серой походной койке, а вокруг стонали раненые бойцы, покрытые окровавленными повязками. И всем этим мужчинам оставалось жить от нескольких часов до нескольких дней…

Устав бороться с дурными снами, я приподняла подушку и зажгла свечу. Под аккомпанемент безмятежного храпа миссис Смит, я решилась прочесть оставшиеся исписанные листы.

Они были небрежно скреплены толстой шерстяной нитью и всунуты в сложенный надвое лист, словно в папку или в будущую обложку книги. Поверху стояли даты, как в настоящем дневнике. Буквы оказались слишком мелкими, так что разобрать отдельные слова можно было с трудом, как будто пишущий намеренно хотел усложнить задачу читающему или пытался уместить больший объем в тот же лист, к тому же обладал прекрасным зрением, либо писал через лупу. В остальном же отличался только цвет чернил, да торопливость написания. Однако сходство почерков на первых письмах Эдварда Мейсена и на этих листках было очевидным. Я не поверила своим глазам: разве сын не должен был погибнуть на войне? Или это более ранние записи? Однако первый лист датировался двадцать первым годом, через три года после официальной смерти Мейсена. И обращение к матери лишь подтверждало, что он каким-то чудом остался жив.

2 сентября 1921 года

«Дорогая матушка,

Я бы и рад вручить это письмо лично Вам и склонить голову на Ваши колени, чтобы безмерно просить прощения за свой эгоизм, за то, что обманул, уехав за океан, что не смог быть рядом во время Вашей болезни, держать за руку и помочь Вам одолеть недуг. Вас больше нет, как и отца. А я даже не знал об этом долгое время… Наивно представлял, что после всех перенесенных мной испытаний смогу каким-либо образом увидеть Вас, хотя бы издалека, даже если не имею права показаться лично. Эта мечта согревала мое омертвевшее сердце много месяцев!

И вот Ваш сын здесь, но Вас уже нет… Вы умерли, и даже мое последнее письмо к Вам – письмо с мольбой о прощении – опоздало и осталось не вскрытым. Немым укором моему проступку.

Хотя, может так и лучше, что Вы до самых последних минут не теряли надежду, что сын вернется с войны живым. Известие о моей кончине отравило бы последние минуты Вашей жизни…

Матушка моя, единственный человек на Земле, ради которого я старался выжить, как мне дальше существовать с тяжелым грузом в сердце, что я Вас подвел? Как жить, зная, что больше нет близких, ради которых я пытался быть лучше, не растерять моральные человеческие качества, теперь бессмысленные, которые Вы мне привили? После того как доктор чудом спас меня от физической смерти, взамен подарив жизнь странную и скрытную, я боролся за право называться человеком только ради Вас. Но Вас больше нет…

Я обращаюсь к Вам, хотя Вы уже не можете меня услышать и дать мудрый совет, как всегда бывало раньше, потому что меня переполняют горечь и разочарование, и потому что Вы - единственная, кому я могу доверить свою боль утраты. Я потерял не только семью – я потерял все. Жизнь, которую любил несмотря на выпавшие испытания, будущее, о котором грезил, сидя в окопах, и часть прошлого, безвозвратно забытого. Я потерял даже самого себя, и я не могу нащупать новую точку опоры, которая придала бы смысл тому, что происходит со мной теперь. Увы, я уже не тот славный сын, которым был прежде. И хотя Вы никогда не узнаете этого, и хотя я не могу доверить правду даже бумаге, которую никто никогда не найдет и не прочтет эти строки, я все же вынужден говорить загадками ради собственной, непонятно кому важной безопасности. Может, когда-нибудь я наберусь храбрости изложить все, как есть.

Милая матушка, сидя на вашей могиле и трогая каменную плиту, холодную и твердую, я адресую эти строки пустоте, которую Вы оставили после себя в моем сердце, чтобы излить свое сожаление обо всех свершенных мной ошибках. Я хочу искренне верить, что Вы способны услышать мой вопль на Небесах, и что будете оттуда наблюдать за мной, не позволяя оступиться на выпавшем мне безрадостном пути. Если я буду знать, что Вы рядом, я смогу справиться с любыми трудностями и больше никогда не подведу Вас.

Ваш любящий сын,

навсегда преданный,

Эдвард».

Несколько минут я смотрела на имя Эдварда, потрясенная прочитанными строками и тем фактом, что в тысяча девятьсот двадцать первом году юноша был еще жив, спустя три года после своей «официальной» смерти. Почерк был неровным, некоторые слова грубо зачеркнуты, бумага помятой - письмо писалось явно в отчаянии, в расстроенных чувствах.

Но больше всего меня поразило его содержание. От полных сожалений и боли строк веяло неприкрытой таинственностью, вмещающей неизвестную опасность загадкой, как в хорошем детективе. Почему Эдварду Мейсену потребовалось скрывать тот факт, что он выжил? По какой причине, намеком пущенной меж всех строк, он не мог вернуться к прежней жизни: показаться матери, если бы она осталась жива, вернуться в родные стены и продолжить карьеру отца после окончания войны? Что с ним произошло, чтобы ему не с кем было переговорить и пришлось доверить свои терзания не способной ответить бумаге?

Даже если бы я захотела спать, после прочитанного не смогла бы. Затаив дыхание, перелистнула страницу, увлекшись чтением необычной истории Эдварда Мейсена так сильно, что даже храп миссис Смит на соседнем диване превратился в ничего не значащий фон.

2 сентября 1922 года

«Дорогая матушка, здесь и впредь я буду писать раз в год, посещая Вашу могилу в день вашей смерти, дабы не нарушать покой этого святого места слишком частыми появлениями и не попасться случайно на глаза тем, кто может меня узнать. Не знаю, зачем я это делаю – ведь Вы не можете ни прочитать этих строк, ни услышать мои к Вам молитвы, ни тем более ответить – но чувствую необходимость излить на бумагу душу. Мне как будто становится легче после этого. Даже своему создателю и приемному, можно так сказать, отцу я не могу доверить то, что месяц от месяца копится на сердце. Я не хочу огорчать его, так что большей частью терплю, молчу, но Вам могу рассказать все, что угодно - мертвые не осудят живых. Если это существование можно назвать жизнью…

Если бы Вы могли увидеть меня сейчас, то не узнали бы того беспечного юношу, которым я был когда-то. И дело не только в войне, из которой я вышел повзрослевшим, увидевшим ужасы, которые невозможно забыть. На мою долю выпало более серьезное испытание: остаться человеком тогда, когда все, буквально все толкает стать зверем. Вы спросите: почему бы не обратиться к вере и не попросить помощи у Господа, как Вы с отцом меня учили? Я отвечу: потому что моя вера пошатнулась, когда я понял, что Господь позволяет существовать чудовищам вроде меня. И потому что обратного пути к тому Эдварду, которым я был, нет. Вы воскликнете: побойся Бога, как же твоя душа! А я отвечу: ее больше НЕТ, ее отняли. Вы скажете: нужно находить радость в том, что имеешь, верить, что любое событие нашей жизни для чего-то необходимо – для культурного роста, для становления и взросления. Я отвечу: нет, нет и нет. Нет больше смысла ни в чем. Я скажу ужасную вещь: лучше бы я умер на той войне. Лучше бы Карлайл меня не спасал! Сейчас я был бы с Вами и отцом, в лучшем месте.

Ох, если бы Вы знали, кем я стал, то смогли б меня понять! Хотя нет, я уверен, Вы убеждали бы меня смириться, вселяли бы надежду в мое омертвевшее сердце и простили бы за все, даже за кощунственные мысли, никогда не выходящие из моей головы и оттого пугающие. Я боюсь… боюсь, что однажды страшные желания возьмут надо мной верх, и тогда я окончательно перестану быть человеком. Что бы ни внушал мне Карлайл – мой спаситель, названный отец и всепрощающий друг – я понимаю, насколько близко нахожусь к грани, переступив которую, уже не смогу вернуться назад. Где мне взять силы и стимул бороться? Карлайл говорит, что воля во мне есть. Он ошибается! Недостаточно воли… нужна причина! А мне порой хочется бросить все и просто поплыть по течению…

Простите меня, мама. Простите, что не оправдал Вашей веры в меня. Я очень надеюсь, что через год все еще буду способен вернуться сюда и написать Вам снова.

Ваш все еще любящий,

пусть и потерявшийся в себе и времени сын».

Эдвард Мейсен – теперь уже Каллен, судя по подписям – исправно возвращался сюда раз в год и оставлял безответные послания. Его отчаяние от письма к письму становилось все очевиднее и сильнее, оно сквозило в каждой строчке, выплеснутой на бумагу. Я не могла понять, отчего он так терзается, но слово «убийство», которого мужчина, по его же словам, еще не совершил, но постоянно планировал, встречалось все чаще с тысяча девятьсот двадцать третьего года по двадцать шестой. Эти письма изобиловали эмоциями, по большей части отрицательными, исполненными ненависти к себе, но не давали каких-то зацепок, кем стал Эдвард Мейсен и почему все еще не может приехать в свой же дом. Единственное, что я смогла понять, что упоминаемый в письмах Карлайл и был тем самым хозяином особняка, родственником из Англии, выкупившим его после Первой мировой.

В письмах говорилось, что последние годы эти двое колесили по Америке, выдавая себя за отца и сына. Эдвард сожалел, что не может вернуться в Чикаго на постоянное жительство, но раз в год упрямо навещал могилу матери и делал запись в своем импровизированном дневнике, который я и нашла.

И это невольно возвращало меня к датам. Они означали, что настоящий хозяин дома – Эдвард Мейсен – бывает в Чикаго и, оставаясь инкогнито, посещает свой родной дом – тот, в котором я живу.

Когда я закончила читать шестую запись, все мое тело взмокло, по лбу и шее стекали крупные горячие капли и неприятно жгли кожу. Возможно, это спадала температура, возвещая об улучшении здоровья, но скорее всего, это был результат чувства ужаса, пропитавшего каждое письмо.

Мне требовался перерыв, но все-таки я решилась прочитать еще одно письмо, прежде чем попытаюсь поспать. За окном уже светлело, а доктор Нолан не будет доволен узнать, что я провела ночь без отдыха.

На этот раз письмо было написано не в день смерти Элизабет Мейсен, и мое сердце невольно замерло от предчувствия: в жизни Эдварда случилось явно что-то страшное, раз он пропустил годовщину смерти матери и явился в Чикаго вне срока.

12 апреля 1928 года

«Здравствуйте, матушка. Ваш сын снова здесь, и на этот раз с печальными известиями. Я уже давно нахожусь на распутье, но теперь подошел к опасной последней черте и готов ее переступить, и очень жаль, что Вас нет, поскольку я как никогда нуждаюсь в совете. Я устал и почти сдался. Не вижу смысла бороться за необоснованное право называться человеком, тогда как давно им уже не являюсь, терпеть эту никогда не прекращающуюся боль. Я монстр! Я создан для убийства, как бы кошмарно это ни звучало. И я не хочу больше обманывать ни себя, ни других, притворяться, что меня все устраивает. Я собираюсь отныне быть честным с собой.

Если бы Вы знали, как на самом деле жесток этот мир, сколько чудовищ обитает рядом с нами, буквально за нашими стенами, а порой и прямо в наших домах! И я говорю вовсе не о мистических персонажах сказок или страшных снов – я говорю о людях. Большинство из них – и я не преувеличиваю – гадкие, подлые, лицемерные негодяи, не стесняющиеся посещать церковь, имея за пазухой тяжелый воз черных намерений. Я слышу все их мысли: отвратительные даже у самых благочестивых с виду. А преступники? Убийцы, насильники, воры, которым место в тюрьме, но которые безнаказанно орудуют в городе годами! Кто их остановит?! Полиция? Беззащитные граждане? Сколько пройдет времени, прежде чем медленно ворочащееся колесо правосудия их настигнет? Скольких за это время они успеют ограбить и убить?

Простите, мама! Точнее, Вы не должны меня прощать, я сам себя не готов простить за то, что собираюсь сделать. Но я все же это сделаю. Стану их ночным кошмаром. Я больше не могу быть безмолвным свидетелем их преступлений, знать о несправедливости и ничего не предпринимать, хотя обладаю и нужными умениями, и достаточной силой. Если их не останавливает Бог, которому мы столь усердно молимся с самого детства, то это должен сделать я!

Я не оправдываюсь перед Вами. И не прошу понять меня. Вас больше нет, чтобы у меня была хоть одна причина остановиться. Карлайла тоже нет… Он занят своей новой женой, которую тоже превратил в чудовище и теперь пытается обуздать ее жестокость. В ней нет физической воли к сопротивлению, которая была во мне изначально. Зато у нее есть Карлайл, и ради него она станет такой, какой он хочет ее видеть. А ради чего стараться мне?! Я так одинок, как если бы на планете исчезли абсолютно все нормальные люди, и я один бродил по бескрайним просторам, населенным лишь хищниками и злодеями… И эта боль, что гложет меня постоянно, и от которой есть только одно спасение – чья-то кровь, ради чего терпеть ее? Нет, она не настолько невыносима, чтобы не выдержать – хотя кто-то сказал бы иначе. И я бы смог, будь у меня хоть одна причина! Увы, я так и не нашел ее. Все эти разговоры о душе бесполезны – моя душа проклята, так есть ли смысл стараться уберечь то, чего давно нет…

Так что я принял решение уйти от своего создателя, дать этим двоим влюбленным пространство, в котором они нуждаются, и которое я постоянно нарушаю своим вечно депрессивным настроением. Буду жить один. И я собираюсь очистить этот мир от всякой мрази, может, тогда я смогу обрести хоть какой-то покой. Возможно, если я не буду сидеть сложа руки, та пустота, что поселилась во мне после Вашей смерти, немного заполнится, и я найду смысл в окружающей меня горькой и вечной бессмысленности…

Прощайте, матушка, мой погасший свет. Я ухожу во мрак.

Уже не добрый сын,

но все еще Ваш,

Эдвард».

Я медленно приходила в себя. Мое дыхание срывалось, а глаза были широко распахнуты. Держащие письмо пальцы дрожали. Я чувствовала себя так, словно сама только что стала свидетельницей преступления, словно на моих глазах убили человека, а я не смогла это предотвратить. В прочитанных мной строках умирал юноша, виденный мной на фотографиях и портретах в доме, уходил навсегда, подписывая смертный приговор, сдаваясь и уступая дорогу кому-то иному.

Но самое страшное, что после всех признаний Эдварда Мейсена, после того как он прямо заявил, что собирается убивать людей, я его не осуждала. Мне… мне было его бесконечно жаль. Как путник, заблудший во тьме, он много лет взывал к безмолвному источнику света и, не дождавшись ответа, печально сдался. Не знаю, смогла бы я выдержать столько времени, сколько выдержал он, без смысла существования, потеряв все, что дорого? Я не была сильной. Моя болезнь длилась всего-то пару лет, и я уже пришла к тому, чтобы быстрее закончить затянувшиеся мучения. Вместо того чтобы жалеть себя, Эдвард выбрал действие, и я его за это не судила. В каком-то смысле его терзания были мне близки.

Кем же он стал? Вопрос оставался без ответа. Идеи, приходящие на ум после прочтения писем – криков души, не блистали оригинальностью: либо солдат одной из секретных служб, либо наемный убийца – один из тех, за кем безуспешно гоняются полицейские – вставший на собственный путь, не оплаченного убийства, но отмщения. Но многое в прочитанных строках заставляло сомневаться, что он вообще человек. Смутные намеки, редкие оговорки наталкивали именно на эту мысль – к примеру, упоминание о том, что ему требуется чья-то кровь - но развить её не получалось, слишком невероятным казался такой вариант развития событий. Рациональный ум строго стоял на страже, считая подобные размышления пустыми фантазиями.

Усталость и эмоциональное перенапряжение взяли верх: спрятав письма глубоко под подушку, я задула свечу и закрыла глаза. Мне виделся Эдвард: бледный юноша с лицом печального ангела, переживший то, чего я не могла объять, бродил по пустым и холодным комнатам этого дома, предаваясь тускнеющим от времени воспоминаниям. Рассматривал сложенные в подвале портреты, представляя добрый мамин смех, навсегда утерянный, и терзался сомнениями в том, поступить ли правильно или по велению сердца – даже если второе означает чью-то смерть. Как ни пыталась мыслить объективно, я не могла судить его за то, что он хотел сделать этот мир чуточку более справедливым. И если бы он спросил моего совета, не уверена, что я захотела бы его остановить.

***

Громкое птичье пение, движение стульев и шуршание половой тряпки разбудили меня с утра. Погожий день принес яркость: солнечные лучи украсили этот рождественский день, блестя на елочных гирляндах, скользя по полу и отражаясь от поднятых уборкой миссис Смит водоворотов летающей в воздухе пыли.

Я сглотнула неприятный солено-железистый ком, давя рвущийся кашель, не желая пугать добрую женщину. Моя голова ужасно закружилась, а накатившая слабость была непохожа на предыдущую – она была какой-то тяжелой, как огромная каменная плита. Грудь давило со всех сторон, легкие болели, словно в них насыпали битого в мелкую крошку щебня, при дыхание было слышно какое-то клокотание.

Пришедший спустя полчаса доктор Нолан подтвердил мои опасения: мне стало гораздо хуже. Он распорядился проветрить все помещения и запретил гулять. Велел пить горячие травы, принёс лекарства. Рядом появился морфий – верный спутник неизлечимых больных, которым этот препарат облегчает предсмертные мучения.

Я не подавала виду, насколько мне страшно. Весь день миссис Смит заботилась обо мне: испекла праздничный мясной пирог и пыталась уговорить меня на рождественскую индейку – мне с трудом удалось отвадить ее от глупой затеи, вряд ли я смогла бы осилить такое количество обильной еды. Когда стало темнеть, я принялась умолять добрую хозяюшку вернуться к близким и отметить праздник с ними. Я прекрасно понимала, что собеседница из меня никакая. Мои улыбки и мужественная принужденная бодрость, искусственно показанный хороший аппетит смогли убедить сиделку, что мне гораздо лучше и я справлюсь одна, и она, пообещав вернуться с утра, наконец меня оставила. И, честно говоря, мне это было необходимо: я устала. Хотелось погасить свет, зажечь таинственно мерцающую свечу в изголовье и погрузиться в окончание истории Эдварда Мейсена, чтобы успеть узнать ее до того, как умру. До того, как потороплю свой последний день, избавив себя от медленного болезненного угасания, а родным подарив возможность полноценно жить дальше.

Однако спокойно предаться чтению не удалось. Едва последний солнечный луч скрылся за вершинами деревьев, ко мне вернулось уже подзабытое чувство тревоги, как будто за мной кто-то пристально следит. Были ли тому причиной ужасы, прочитанные накануне, я не ведала, но теперь мне мерещилось, что за моими неясными ощущениями стоит не надуманное предчувствие, а настоящий, живой Эдвард Мейсен, случайно заглянувший в Чикаго именно под это Рождество и обнаруживший в своем доме меня.

У моей паранойи имелись реальные основания: устроившись в постели, я открыла последнее, самое длинное письмо, и уставилась на строки, не веря своим глазам. Дата. Если она была правдивой, то хозяин дома был здесь всего несколько дней назад… а значит, те звуки, которые я слышала, те нечеткие тени, мерещащиеся мне в темноте, и запах необычного парфюма могли оказаться настоящим свидетельством его присутствия. Мне хотелось побыстрее дочитать…

20 декабря 1935 года

«Дорогая матушка,

Ваш сын вернулся домой после непростительно долгого отсутствия, за которое мне перед Вами очень, очень стыдно. Я не мог появиться раньше. Да и сейчас не думаю, что достоин ходить по этой земле, видеть Ваше лицо, отображенное на пыльном выцветшем портрете, брошенном гнить в сырости и тьме, никому кроме меня – того, кто не существует – не нужном и неинтересном. Но мне необходим совет… Знаю, что я его не заслуживаю, и не смею просить у Вас прощения за все свои безмерные грехи, но кому еще мне направить мольбу о терзающем душу отчаянии?

Я потерян… Мама, кажется, я совершил ужасную ошибку… Я не был здесь семь лет, уходил гордым, уверенным в своей правоте, злость и ненависть поглотили все мое существо, и я им поддался. А возвращаюсь сломленным, подавленным и все таким же несчастным… О, если бы я знал, матушка, что путь, который я выбрал, не только не принесет покоя, но сделает мою полужизнь гораздо чернее и бессмысленней, чем даже до этого.

Карлайл был прав… он с самого начала был прав во всем: нельзя ставить себя на место Бога, один человек не имеет права решать, кто достоин жить, а кому придется умереть. Каждый из нас пришел в этот мир для какой-то цели, и если я ее не вижу, то это еще не значит, что ее нет. Ненависть ко всяческим подонкам до сих пор во мне сильна, но их раскаяние… Я вспоминаю их внутренние голоса, когда они умоляли меня пощадить их, и думаю: что если я отнял их единственный шанс на очищение души? Что если для них еще не все было потеряно, и они могли еще обратиться к Господу, стать лучше, сойти с кривой дорожки? И я, своим дьявольским вмешательством, отобрал возможность их спасения? Тот вор, который крадет кошелек пожилой женщины, и жестокий убийца, не щадящий ни женщины, ни ребенка – равнозначны ли их грехи? А солдат, которым я когда-то был, оправдан? Ведь он – тоже убийца. А подросток, испытывающий голод и нищету и нападающий ради куска хлеба и собственного выживания, так ли уж виноват?

Господь не различает степеней грехопадения – и вор, и убийца, и безобидный прелюбодей одинаково заслуживают наказания. Так почему я решил, что насильник достоин смерти, а карманник – нет? Где здесь истина?

Оглядываясь назад, я думаю: если бы на моем пути встретился некто мне подобный – осознал бы я, за что он меня карает? Хотел бы я получить второй шанс? Я убивал. Еще будучи солдатом – таких же юнцов, как я сам, у которых были отцы и матери, братья и сестры, может, жены и дети. Теперь убиваю негодяев. Но чем же я тогда отличаюсь от них?! И вот сейчас, семь лет прожив в этом аду, могу ли я снова измениться и стать тем Эдвардом, которым был раньше, и которым Вы могли бы гордиться? Не слишком ли поздно я опомнился? Достоин ли я, худший убийца из всех, второго шанса – тот, кто отнимал этот шанс у других?!

О, мама, если бы Вы могли мне что-то ответить… Я знаю, Вас убивало бы знание о моих чудовищных преступлениях. Но Вы же мать – единственный человек на Земле, способный понять и простить… Я бы хотел вернуться к Карлайлу. И к Эсми, которая смотрела на меня с нежной заботой и постоянно пыталась обнять, как родного сына. Но я совсем не уверен, то после всего содеянного смогу смотреть им в глаза. Что я достоин их прощения и любви. Я сам себя ненавижу…»

Я вздрогнула, когда внезапный сквозняк почти задул свечу, принеся такой знакомый запах медового парфюма. Но, резко приподнявшись на кровати, я захлебнулась кашлем и несколько минут, согнувшись, содрогалась от неконтролируемых хрипов, забрызгав кровью всю постель. Мне казалось, что я слышала то ли стон, то ли хруст, то ли все вместе, но я все не могла и не могла остановить приступ, хуже всех предыдущих.

Когда кровавая пелена перед глазами рассеялась, вокруг вновь стояла густая тишина. Легкие немного очистились, и мне стало гораздо легче дышать. Надолго ли? Я чувствовала приближение смерти. И, несмотря на отчаянное желание поскорее призвать ее, я очень боялась умирать. Меня пронзал ужас от мысли, что это будет больно и… долго. Что вскоре я не смогу даже встать с постели, стану обузой и доктору Нолану, и особенно миссис Смит, людям, совершенно не обязанным оказывать мне это благодеяние.

Превозмогая слабость, опираясь на дрожащие руки, я с трудом поднялась. Письма, выпавшие из моих ослабевших пальцев, рассыпались по полу веером. Соберу их потом: сейчас было важно проверить мою догадку. Эти неожиданные сквозняки и звуки после всего прочитанного не оставляли сомнений: Эдвард Мейсен может быть прямо здесь, в доме, смотрит на меня из темноты, только для чего? Зачем он наблюдает за мной? Я понимала, что он по какой-то причине не может открыться, но почему тогда он снова вернулся в этот дом? Хотел написать еще одно письмо и увидел, что я стащила остальные? Мне стало неловко, что я сейчас выгляжу не лучшим образом в глазах хозяина дома: воровкой, посягнувшей на самое личное, бестактно раскрывшей чужую тайну.

- Я не хотела вас обидеть, простите! - Ноги отказывались подчиняться, подсвечник казался неподъемным, но я упрямо переходила из комнаты в комнату, надеясь, что умело прячущийся Эдвард Мейсен, если он все еще здесь, если это не моя фантазия, меня услышит. – Простите великодушно, я ведь и понятия не имела, что вы живы, я думала, что читаю старые, никому уже не нужные письма. Что никому этим не наврежу… Я просто хотела немного больше узнать о прошлом обитателей этого дома. Простите за мое чрезмерное любопытство. Эдвард… Эдвард!.. Я знаю, что вы здесь… - Свеча выхватывала только безмолвные стены, а тени неизменно оказывались пусты. Единственной неожиданностью стал кособокий стул со сломанной спинкой – но я не была уверена, что он не был таким и прежде. Даже запах меда, и тот пропал бесследно. Но я упрямо шла вперед, проверяя каждый закуток и разговаривая сама с собой. – Вы можете не прятаться, - покачивала я головой, прекрасно понимая, что даже если он здесь – то не выйдет. - Вам нечего бояться: я никому о вас не расскажу, клянусь. Ваша тайна уйдет со мной в могилу…

Не знаю, сколько моё путешествие заняло времени - по ощущениям, несколько часов, но в конце пути меня ждало разочарование: конечно же, я никого не обнаружила. Ничто не свидетельствовало о присутствии постороннего в доме. Если Эдвард Мейсен и был здесь, то уже ушел – общение со мной явно не входило в его планы.

Со слабым стоном я поплелась обратно в спальню, прислоняясь боком к казавшейся ледяной стене, вглядываясь в темноту помещений. Свеча выхватила столовую с прикрытым на столе пирогом миссис Смит, забрызганную каплями крови кровать в спальне… И пол, на котором, к моему потрясению и ужасу, уже не было писем. Я точно помнила, что уронила их – никто, кроме меня, не мог их подобрать.

Я оглянулась, испуганная таким явным подтверждением присутствия Эдварда Мейсена, чувствуя, что начинаю сильно дрожать. Он здесь. Я не ошиблась. Он был здесь минуту назад! Пока я ловила призрака, он легко вернулся в спальню и забрал единственное свидетельство своего существования в этом мире. Я даже не успела дочитать последнее письмо! Я никогда уже не узнаю, чем закончилось его безнадежное послание матери – единственному, пусть и мертвому человеку, которому он доверял свои сомнения и горе. Я чувствовала себя причастной к его жизни – хотя это и было абсурдно, ведь я была ему чужой. Но я успела проникнуться его страданиями до такой степени, что они стали иметь для меня важное значение, словно бы я тоже стала его доверенным лицом.

Устало присев на стул и подперев голову кулаком, я не сдержала стон разочарования от понимания, что он может больше не вернуться. Тайна, которой я только краем коснулась, будоражила мое сознание, и горечь оттого, что я потеряла возможность узнать конец истории, переполняла сердце. Мне так хотелось с ним поговорить, взглянуть в его живые глаза и, может… может, даже дать совет, в котором он нуждался. Конечно, я не его мать, но тоже кое-что смыслю в отчаянии… Он был таким одиноким, таким потерянным. Он тоже мог сделать закат моей жизни чуть более ярким – если бы решился открыться. Мне думалось, что мы могли быть друг другу полезны: мне тоже не с кем было поговорить в этом пустом доме, вдали от близких. Эдвард Мейсен мог отвлечь меня от трудных дум о кончине. Он бы рассказывал мне историю своей жизни, и я бы слушала, завороженная и заинтригованная, забыв о себе…

Он исчез и забрал свою тайну с собой. Удивительно, что разочарование от упущенной возможности принесло мне столько боли. Это было не просто неудовлетворенное любопытство, в моем чувстве было что-то большее – как будто через письма я успела привязаться к этому романтичному и храброму молодому мужчине, ставшему солдатом, потерявшему отца и мать, по какой-то причине сменившему образ жизни, имя и вынужденному убивать, в конечном итоге разочарованному и сломленному. Стремящемуся к мировой справедливости и в то же время потерявшему веру в лучшее в людях. Я сроднилась с его болью. И хотя сейчас ему было тридцать пять, отчего-то я была уверена, что смогла бы ему помочь, даже несмотря на свой юный возраст.

Но ведь я все еще могла объясниться с ним… Пусть он не оставил мне шанса оправдаться за свой неблаговидный проступок, не выслушал моих просьб о прощении, сбежав, даже не показавшись на глаза, по непонятной причине. Я выпрямила плечи, окрылённая внезапной, очень странной, но прекрасной идеей: таинственный хозяин дома не желает видеть меня, но кто мешает ему написать? Он любит письма. Я знала: он жив и бывает здесь. Раз в год он посещает могилу матери и пополняет дневник новой записью о своих печальных приключениях. Рано или поздно он вернется, пусть не сейчас, пусть через год, два, три – когда я умру. Но можно было не сомневаться, что письмо он обнаружит... Вдруг даже так, спустя года, вопреки здравому смыслу, я смогу ему помочь, удержав на краю отчаяния...

Устроившись на кровати, подоткнув под спину несколько подушек, я взяла лист чистой бумаги и книгу для опоры. Даже если он получит послание много лет спустя, я верила, что мои слова не будут напрасными. Каждый человек, бывает, оказывается на распутье, когда ему нужен чей-то совет, чья-то поддержка. Когда рядом нет абсолютно никого, кому можно довериться. И пусть я молода и неопытна, я надеялась, что мои строки вселят в него хотя бы крупицу надежды – что он не потерян для мира, что не так уж и одинок, что кому-то бывает даже хуже. Он выжил и должен быть благодарен за подаренный шанс, которого нет у других… ведь некоторые, - и я тяжело и печально вздохнула, – без всякой надежды умирают в восемнадцать…

«Простите мою навязчивость, Эдвард, но я все же надеюсь хотя бы так, через бумагу, выспросить Вашего прощения за свое поведение, раз уж Вы не вышли и лишили меня возможности объяснить все при личном общении.

Но вы проникли в дом и следили за мной, так что мы оба с вами в некоторой степени виноваты, и я надеюсь, что, обдумав хорошенько, вы не станете держать на меня зла.

Так получилось, что доброта доктора и моё неуёмное любопытство привели к тому, что мгновения Вашей жизни, описанные в письмах и дневниках, попали мне в руки. Наверное, я сама бы не обрадовалась чужому взгляду на столь сокровенное, потому легко пойму и приму заслуженный гнев. Да, я поступила нехорошо, но послужит ли оправданием моя уверенность в том, что хозяева дома давно мертвы? Надеюсь, да. Я и понятия не имела, когда нашла дневник, что случайно открою чью-то тайну. Ну а потом… читая строки, я уже просто не могла остановиться. Молю, простите!

И я должна Вас уверить в отсутствии опасности с моей стороны. Клянусь: я никому не собираюсь рассказывать о прочитанном, да скоро станет и некому, ведь моей жизни остались считанные недели. Я тяжело больна и, несмотря на все уверения доктора Нолана, знаю, что осталось мне недолго. Скоро, очень скоро прекратятся мучения мои на этом свете, и скромный камень на могиле где-нибудь здесь, в Чикаго, будет последним напоминанием о моем существовании. Не подумайте - я не жалуюсь. Я давно смирилась с предстоящим и даже радуюсь, ведь моя смерть станет благом для близких людей, обеспечивая их дальнейшую жизнь, оберегая от лишений и трудностей.

Но это не все, что мне хотелось сказать Вам. Пока читала письма, я так прониклась Вашими горестями, что не могу смолчать. Позвольте изложить мои мысли – возможно, они окажутся интересными. Если же нет – просто порвите письмо и забудьте обо мне.

Я не смею утверждать, что неразумная молодая девчонка вроде меня может помочь советом - нет, ни в коем случае. Но по себе знаю, насколько тяжелым грузом на плечи ложится одиночество, когда знаешь, что не к кому обратиться за помощью. Я чувствую это сейчас… Я чувствую почти ту же боль, что и Вы, несмотря на то, что пережила гораздо меньше трудностей и моя жизнь была куда короче. Но я… мне кажется, что я Вас понимаю.

Хоть Вы и не видите этого, ситуация не столь плачевна: у Вас есть приемный отец и, что бы Вы ни натворили, он Вас любит, и потому простит. Иначе просто не может быть, из Ваших писем он показался мне именно таким, все понимающим и добрым человеком. И его бесценная поддержка – я верю – поможет преодолеть препятствия и всё-таки отыскать цель существования.

Однако если Вам нужен собеседник прямо сейчас, подумайте обо мне. Не знаю, насколько я умелый советчик, да и лет мне по сравнению с Вами не много, но обо мне говорили, что я приятный слушатель. Клянусь, что Ваша тайна останется между нами. Вы можете мне доверять. Да и моя скорая смерть является, надеюсь, достаточной гарантией безопасности.

С надеждой на встречу и на Ваше прощение,

Белла».

Когда я дописала до конца, от давно горевшей свечи остался маленький огарок. Как раз хватит, чтобы дойти до подвала и вернуться обратно. Полная тревоги и волнения, я вряд ли смогу сегодня уснуть. Буду лежать, прислушиваться к звукам в доме и надеяться, надеяться, надеяться…

Кто может похвастаться тем, что скучная и несчастливо подходящая к финалу скоротечная жизнь вдруг озарится такой необычной, будоражащей любопытство, опасной тайной, которая и пугает, и хочет быть разгаданной до конца? Мне повезло, пусть об этом никто и не узнает…

Спустившись вниз на слабеющих ногах, чувствуя сильный озноб по всему телу – признак тревожно высокой температуры – я открыла замок дрожащими пальцами и осела обессилено на пол, глядя на трещину, до которой еще предстояло добраться. Ужасное головокружение и подкатывающий ком тошноты, холодная испарина на лбу были признаками очень дурными. Несколько минут глубоко подышав, я набралась мужества приподняться и сунуть свое послание в расщелину. Очень хотелось взглянуть, не там ли остальные письма, снова аккуратно перевязанные красной ленточкой, но это было глупо – я знала, их там нет. Эдвард ушел, оставив после себя пустоту, забрав неразгаданную тайну с собой и бросив меня мучиться от неудовлетворенного любопытства до самой моей смерти… Я сделала шаг к дверям. С тоской взглянула на зашипевшую догорающую свечу, выплюнувшую несколько искр и погасшую. Ступила ногой на ступеньку… и все вокруг потускнело. Последнее, что я запомнила – это приближающийся пол. Последнее, о чем подумала: «Только бы не умереть вот так, по нелепой случайности».

***

Жар не спадал. Он был мучительным и бесконечным. Кажется, я бредила: летела над землей, точно призрак по темному коридору, потом по освещенной электричеством столовой. Подушки показались ледяным облаком, а озноб в теле – чистым огнем. Я дышала с трудом. Как только я открывала глаза, с огромным усилием раздвигая веки, мне являлся Эдвард. Он все еще был молод – словно бы и не прошло восемнадцати лет с тех пор, как он ушел на войну семнадцатилетним. Юный, невообразимо красивый – куда лучше, чем на портретах – он сидел рядом со мной и прикладывал к моему лбу влажную тряпицу, обтирал запястья и не позволял натянуть одеяло до подбородка. Пытался сбить температуру. И постоянно поил, держа мою качающуюся от слабости голову на весу.

Он говорил, но я не слышала. Что-то бормотал, приговаривал, морщился, качал головой и исчезал. Но всякий раз возвращался. Его невероятно прекрасное, невозможно привлекательное лицо искажалось от страдания. И мне было так жаль, что я, пообещав стать ему слушательницей, так его подвела. Кажется, я постоянно извинялась за все: за то, что заняла его дом и прочитала его дневник, за то, что встречаю его такой слабой и ни на что не способной, за то, что он вынужден со мной возиться, и даже за то, что все время норовлю тронуть его за руку и убедиться, что он настоящий. Когда мне единожды удалось сделать это, рука оказалась ледяной.

- Только не уходи, - попросила я, впервые открыв глаза более осознанно, чем за все время до этого. За окном едва заметно светало. Было, наверное, часов семь утра, и я действительно лежала в постели. Кто бы меня ни принес, это был не доктор Нолан и не миссис Смит. В воздухе витал отчетливый аромат меда и леса после грозы, а в столовой был слышен звук наливаемой в чашку воды.

- Эдвард? – ком встал в горле от мысли, что мне опять все померещилось. Я почти поверила, что Эдвард Мейсен – настоящий! Теперь хотелось плакать.

Мужчина, появившийся в ответ на мой печальный призыв, медленно подошел и, не сводя с меня глаз, наклонился, протягивая чашку с теплым чаем и пряными травами. Я задохнулась, приподнимаясь на локтях, и послушно пила, стараясь вообще не моргать. Это был он. В это было трудно поверить, и мое сердце забилось так быстро, что даже потемнело в глазах, но это был Эдвард. Отставив чашку в сторону, он, так и не отведя взора, присел на мою кровать.

- Здравствуй, - шепотом произнесла я, потрясенная и зачарованная его неожиданным явлением.

Его плотно сомкнутые губы с непонятным мне напряжением разомкнулись, как у человека, заставляющего себя говорить.

- Здравствуй, - кратко ответил он, не переставая смотреть, словно чего-то ждал.

- Я рада, что ты здесь, - боясь улыбнуться, чтобы не спугнуть чрезмерно осторожного и скрытного хозяина дома, я оставалась серьезной.

Наклонившись к тумбочке, он взял оттуда что-то, и затем показал мне мое письмо, давая понять, что прочитал его. И это значило, что мои слова смогли убедить его остаться. Теперь он сидел передо мной, а я словно проглотила язык, не зная, что сказать. Я была очень слаба, а Эдвард оказался невообразимо красив, и мне требовалось время, чтобы привыкнуть к его присутствию и сделать какие-либо выводы.

- Не вставай, - попросил мужчина, когда я попыталась приподняться на подушках. Он снял с моего лба мокрое полотенце и отложил его в сторону, а я, почувствовав неприятную боль, невольно потрогала свой висок, где обнаружила шишку. – Ты упала и разбила голову. Признаться, мне стоило огромных усилий донести тебя досюда… живой.

Странное признание заставило мой любопытный ум зашевелиться. Беспамятство отступало, я начинала мыслить ясно, и новые подробности привлекали все больше моего внимания. Эдвард был необъяснимо молод, как будто ему и вправду не тридцать пять, а семнадцать-восемнадцать. Кожа в желтом электрическом свете казалась мертвенно-бледной, почти мраморно-белой и гладкой, как у скульптуры. Рука, в которую я невольно вцепилась, чтобы не позволить ему уйти, ощущалась как камень, такая же твердая и холодная. А глаза… я поняла, что меня обеспокоило в его облике сильнее всего. Его глаза были совсем не похожи на человеческие – они были насыщенного кровавого оттенка, как у… как у вампира.

Стоило в мыслях прозвучать слову, как кусочки пазла стремительно собрались воедино, воссоздавая разрозненные детали в целостный рисунок. Жажда убийств и крови, тайная жизнь, сокрытая от людей, упоминаемые в письмах, и прежде наталкивали меня на смутные размышления, но я так и не могла преодолеть внутреннего сопротивления и сделать последний шаг, который привел бы к правильному выводу, а упорно разыскивала обычные объяснения происходящему. И только взгляд невозможных кроваво-алых глаз сдернул пелену с недомолвок и тайн, не оставляя места для теорий.

- Похоже, ты догадалась... - мрачно констатировал он, внимательно наблюдая за мной. Видимо, этого моего осознания он и ждал, позволяя рассмотреть его получше и убедиться в догадке.

- Думаю, да, - нашла себе силы на кивок я. - Но это ничего не меняет. Я по-прежнему рада тебя видеть.

В моих словах не было и капли лукавства, только радость от этого нечаянного свидания. От самой возможности беседы и от того, что Эдвард мне доверился, признав достойной появления. Я прочитала достаточно об его сомнениях и терзаниях, чтоб знать: мне нечего бояться, Эдвард не обидит. Он убивает только преступников, только плохих, а я под это описание никак не подходила. И то, что я думала о нем: он человечней многих.

- Рада? – уточнил он недоверчиво, а его ладонь легла чуть выше моей груди. Он тихо произнес: - Твое сердце трепещет как крылышки колибри, ты боишься.

- Не тебя, - поспешно произнесла я, стараясь разубедить. И, несмотря на слабость, умудрилась покраснеть, опуская в крайнем смущении глаза. – Я боюсь тебя потерять, что ты уйдешь, даже не дав нам шанса побеседовать.

Эдвард убрал руку и отсел на несколько дюймов, на его скулах с силой заиграли желваки.

- Белла, ты достаточно прочла, чтобы понимать: я убийца, - отвернулся он с неожиданной злостью. - На моих руках кровь сотен, которых я лишил шанса на раскаяние и возвращение к свету. И ты по-прежнему уверена, что все еще желаешь говорить со мной?

Я кивнула, не давая ему возможности решить иначе. Теперь, когда я увидела его глаза и поняла, кем он стал благодаря Карлайлу, мне было еще интереснее узнать полную версию истории. К тому же, он все еще нуждался в человеке, который мог бы выслушать, понять и дать совет, это было видно по страданию, написанному на красивом лице. А его молодость, по крайней мере внешняя, скрадывала различия между нами.

- Какой в этом смысл? – Он произнес это шепотом, но уже не так уверенно. Будто хотел окончательно убедиться, что я настроена всерьез. – Белла, я принес тебя, потому что не мог поступить иначе, увидев на холодных ступенях. Я остался, потому что у тебя была высокая температура, и мое присутствие было необходимо. Но теперь мне лучше уйти. Поверь, нет ничего хорошего в том, что ты узнала обо мне больше положенного, и в том, что я все еще нахожусь здесь.

В этой тираде было столько одиночества и ненависти к себе, что я невольно потянулась к лежащей на покрывале белой руке. Эдвард вздрогнул, когда я коснулась его холодной кожи в жесте доверия. Сжав губы в тонкую полоску, он встал, отступил на несколько шагов, уставился в окно и замолчал, словно истратил на наполненную эмоциями вспышку слишком много сил, и теперь их не хватало. Я видела в предрассветном сумраке, как сжались его изящные пальцы в кулак: он боролся с собой, никаких сомнений не было, но что спровоцировало борьбу, понять пока не могла. Была ли то жажда крови, вызванная моей близостью, - ведь если он действительно был вампиром, я представляла собой источник пищи, - либо решал, уйти или задержаться – оставалось неясным.

- Не уходи, - слабо прошелестела я, испугавшись, что он собирается исчезнуть. - Теперь, когда я уже тебя видела, не исчезай вот так.

- Почему? - выдохнул он, оборачиваясь. - Ты же всё поняла, я вижу. Признаюсь: я хочу остаться, но у меня есть на то причины. А почему этого хочешь ты? Почему ты не боишься? Не понимаю…

Я действительно не боялась. Ни в один из моментов осознания нечеловеческой натуры Эдварда я не почувствовала и толики страха, хотя точно знала, что инстинкт самосохранения еще не успел во мне угаснуть окончательно, а мысль о скорой смерти, пусть необходимой, будила скрытый протест. Но я была уверена, Эдвард был иным. Я чувствовала это глубоко внутри него, пусть и не могла объяснить обычными человеческими словами.

- Ты же не тронул меня до сих пор, - нашлась с ответом я. – Ты заботился обо мне ночью – так не поступают с теми, кому собираются причинить зло. Поэтому страха нет, вопреки всем твоим словам о себе. Просто чувствую: ты в глубине души хороший человек. Верю в это.

- В случае с тобой… все не так просто, - покачал он головой и смежил мучительно веки. – Я не могу здесь оставаться – это неправильно. Моё существование противно самой природе, не говоря о поступках. Белла, Белла, ты даже не представляешь... Я уже столько лет живу в облике зверя – боюсь, я привык убивать, это стало рутиной, как тебе съесть тот пирог, лежащий на столе. Конечно, я старался: выбирал для жертв отбросы общества, но ты… и твоя притягательная кровь… Ты должна осознать важную вещь, - он позволил мне увидеть себя в натуральном облике: посмотрел на меня дикими, пугающими чернотой глазами, от которых я невольно поежилась, настолько он перестал быть похожим на человека. - Я представляю для тебя опасность, Белла, даже если не хочу этого. Твоя кровь привлекает меня… с особенной силой. Мне стоит огромных трудов оставаться от тебя на расстоянии. Ты сможешь это понять?!

- Я вкусно пахну? – дошло до меня наконец, о чем он толкует.

- О да… - прошептал он и втянул носом воздух, после чего передернул плечами. – Я не хочу навредить тебе, но не уверен в своей силе воле. Ты должна прогнать меня, если не хочешь умереть.

Я улыбнулась: его слова были слишком созвучны с моими мыслями. Не я ли уже несколько недель раздумывала о самоубийстве? Конечно, я отчаянно хотела жить, и мой организм упорно сопротивлялся любой попытке осуществить задуманное. Но разум, понимающий, что в противном случае я вскоре стану овощем, медленно и болезненно умирающим, и не встающим с постели – не хотел такой мучительной кончины. Если Эдвард не сдержится и убьет меня – это будет благом для всех.

- Останься, - твердо и уверенно попросила я, устраиваясь на подушках повыше и складывая руки на коленях. Заметив, что мое постельное белье поменяно на чистое – на новом не было ни капли крови – я улыбнулась мужчине ободряюще. – Если ты не справишься – я не буду сердиться, и ты не кори себя. Мои дни уже сочтены, и я хочу потратить оставшееся время с пользой, хоть для кого-то. Мое любопытство непростительно, но оно становится тем сильнее, чем больше я о тебе узнаю. Кто еще из обычных людей мог бы похвастаться знакомством с таким необычным мужчиной, о котором могли написать разве что в книгах? Иди сюда, - я протянула руку, и Эдвард неуверенно стронулся с места, послушавшись моего решительного призыва. Он сел так близко, что я могла коснуться его в любой момент. Но, зная теперь о его трудностях, не стала этого делать, а только еще раз улыбнулась. Он словно был зачарован моим бесстрашием, смотрел широко раскрытыми глазами, полными удивления… и надежды. Все эмоции были четко написаны на его таком живом и красивом лице: его одиночество, желание поверить мне, буквально прорывались наружу, и только осторожность не позволяла в полной мере открыться. Но я надеялась расколоть стену, которую он вынужденно построил. Никто в этом мире не должен быть так одинок.

- Мои слова, наверное, покажутся тебе легкомысленными, - начала я, тщательно взвешивая все то, что узнала из писем, - но, я уверена, ты к себе несправедлив. Когда я читала твои послания, то видела мальчишку-идеалиста, чьи мечты разрушились о реальность. – Эдвард опустил голову, соглашаясь со мной. – Но этот путь проходят все взрослеющие люди, не ты один. Да, тебе пришлось тяжело: ты пережил больше, чем заслуживал. Война, разочарование, смерть родителей. Превращение в другое существо и невозможность вернуться домой – представляю, как было нелегко ко всему привыкнуть. Но я не совсем понимаю, что тебя тревожит прямо сейчас? Ты оступился, пошел на поводу у своей природы, но ведь ты не единственный, кто ошибается! Так отчего же ты терзаешься? Что мешает остановиться и попробовать жить иначе, раз тебе претит такой образ существования?

Эдвард наклонился вперед, взъерошив пальцами волосы. Я слишком мало знала о таких, как он, чтобы понять больше. Но Эдвард, наконец, решился озвучить свои мысли.

- Все так, но что делать с тем, что я уже совершил? – вздохнул он сурово. – Моя душа была проклята во время превращения в ночной ужас. Ну а теперь – какой смысл сходить со скользкого пути, когда на моей совести столько смертей? Я смел тешить себя иллюзиями о преступниках, от которых освобождал мир, но чем я лучше?

- Возможно, этим самым раскаянием? - осторожно предположила я. - Это же очевидно: ты на него способен.

- Чего стоит словесное раскаяние без действия? - отчаянно возразил он. - Я уйду, и завтра снова заберу чью-нибудь жизнь. Белла, боюсь, я уже разучился существовать иначе... Боюсь, что остановиться я уже просто не могу… Их кровь нужна мне, но их мысли отравляют меня словно яд. Я думал, убивая негодяев, я обрету покой, а вышло все наоборот – с каждым новым днем становится только хуже. И как прервать порочный круг?! – он взглянул на меня с глубокой болью и вдруг… взял за руку, держась, как за спасательный круг. – И тут мне попадаешься ты. Что если я не сдержусь и убью тебя? – сузил он глаза. – Ты просишь меня побыть с тобой, но, Белла, ты же чистый ангел, а я – настоящий монстр.

- Тебя заставило вернуться не мое письмо, - вдруг догадалась я. Фрагменты мозаики плохо сходились: раньше Эдвард бывал здесь раз в году, чтобы оставить запись. Но затем уходил. Так что же на этот раз привлекло его так сильно, что он ходил вокруг да около больше недели? – Это была моя кровь?

К моему удивлению, он покачал головой.

- Не только. Я не должен был возвращаться, но пришёл, поддавшись любопытству – ты слишком отличалась от обывателей вокруг, - брошенный на меня искоса взор содержал теплоту. – Ты – единственный человек на Земле, чьих мыслей я не слышу.

Я вздрогнула, внезапно осознавав: слова о чтении мыслей преступников не были красочной метафорой. Но сразу же до меня дошел смысл последней фразы, порождая мощную волну облегчения. Не то, чтобы в моих мыслях могли отыскаться какие-нибудь безумные тайны, скрывать мне было нечего, если не считать высчитывания способов скорейшего ухода из жизни, но побороть себя оказалось трудно. Пусть я и понимала, что пытаюсь спрятать скорее чувства и эмоции, вызывающие смущение, чем какие-либо размышления.

- Я пытался уйти… я должен был, потому что твоя кровь притягивала меня магнитом, а я не собирался забирать невинную жизнь. Но уйти я оказался не в силах. Если бы не твое письмо и не падение, я бы так и наблюдал издалека, не решившись открыться. Ты удивительная, Белла. Ты не только возбуждаешь мое жгучее любопытство, но еще и невероятно добра – рядом с тобой настоящее чудовище, безжалостный убийца, а ты находишь в себе силы простить и понять его. Я не могу оторваться от тебя… - он сглотнул, потрясенный сам и поражая меня этим признанием. Моя рука все еще была в плену его ледяных рук. – Я хочу, я должен… Находясь здесь, рядом с тобой, я ставлю под удар невинную жизнь!

Сквозь сдержанные манеры, впитанные, скорее всего, чуть не с молоком матери, прорвалось внутреннее, закрученное в плотный жгут напряжение: мелодичный баритон дрожал, срываясь в хрип, а рука поднялась и вцепилась в темные волосы с рыжеватым отливом.

- А как ты жил, пока был с Карлайлом? - попыталась я отвлечь собеседника от мрачных мыслей, надеясь в его ответах найти выход для него же. Из писем следовало, что пить кровь людей он начал не сразу – поначалу много лет терзался выбором. – Похоже, есть какой-то способ не убивать? Расскажи.

- Карлайл отыскал этот способ вопреки всему, - кивнул он, и сжатые губы расслабились, внезапно дернувшись в полуулыбке, а лицо просветлело. Однако через секунду можно было решить, что мне померещилось: Эдвард стал еще мрачнее. Полностью повернувшись ко мне, он пояснил: - Кровь, Белла, течет не только в людях, но и в животных. Просто, да? Но до Карлайла Каллена никто и не пытался. Слишком... велика разница во вкусе. Отказаться от человеческой крови, если хоть раз ее попробовал, становится почти невозможно. А сорваться - легче лёгкого. Даже если не пробовал никогда... Такими мы и созданы – бездушными машинами для убийства.

Сколько было в этих словах того, чего сам Эдвард, похоже, не мог услышать! Восхищения приемным отцом, искреннего раскаяния, недовольства слабостью и смутная, неясная надежда на то, что другой путь еще не отрезан окончательно… Он просто не мог поверить в себя. Он нуждался в какой-то опоре, поддержке, чтобы вернуться к доброму и правильному существованию. Он не видел в этом смысла – не видел, что этот смысл живет в нем самом, внутри оставшегося сострадательным, человеческого сердца!

- Но раньше ты мог? И жил так достаточно долго, - продолжила расспрашивать я, уже понимая, как вести разговор.

- Это было давно…

- Ты хочешь попытаться, - настаивала я.

- Я говорю себе это каждый день, - прорычал он полушепотом, его зубы скрипнули друг об друга. Вся поза выражала гнев и ненависть к себе. – Я говорю: этот день станет последним. Я больше не стану убивать! Но потом… я слышу чьи-то черные мысли и понимаю, что силы во мне нет. И боль горит вот здесь, - он стукнул себя по груди со звуком, похожим на удар камня о камень. – Я сам не справлюсь, - устало уронил голову он. – Я знаю: Карлайл бы смог помочь. Нашел бы слова убеждения. Но он далеко. И я не думаю, что он простит меня за эти годы. Не думаю, что я имею право рассчитывать на его доброту…

- Уверена, ты ошибаешься, - улыбнулась я, робко коснувшись его напряженного плеча. – Карлайл тебя создал, и он тебя любит. И не откажет в помощи...

Алые глаза вспыхнули подавленным гневом и погасли, а я именно сейчас увидела в ночном визитере того мальчика, который предстал мне в первых письмах. Полного стремления к высоким идеалам, сострадания и понимания, чуждого мелочности и завистливости. Без сомнения, я была права: Карлайл мог прийти на помощь, и сделает это по малейшему зову. Но как Эдвард раньше страшился разочаровать мать, так теперь даже тень разочарования в глазах приемного отца могла оказаться слишком сильным ударом. Лишающим толики смутной надежды, которую Эдвард старательно прятал даже от себя.

- Карлайл сделал всё, чтобы оградить меня от ошибок, - горько усмехнулся Эдвард. - А я отмахнулся, возомнил себя Богом, вознесся ввысь, рухнул и с тех пор опускаюсь всё глубже, но так и не могу отыскать дно. Возможно, его нет для меня? Да и откуда... У тех, кого я убивал, о чем бы они ни думали и какое бы преступление ни совершили, была душа. В отличие от меня...

- Нет!

От всколыхнувшегося из глубины сердца протеста я даже приподнялась на кровати, но сразу же вынуждена была упасть обратно, придавленная поднявшимся из глубины груди приступом кашля. Эдвард изменился в лице, метнулся ко мне с чашкой в руках. Теплое питьё скользнуло в горло, принеся облегчение. Я благодарно улыбнулась спасителю, и вернулась на подушки, смиряясь с вынужденной позой. Ужасные мысли о смерти, как змеи, вновь поползли в голову. Мне было стыдно за собственную слабость и не хотелось становиться ни для кого обузой. Не хотелось умирать беспомощной, захлебываясь кровью, от боли. Я уехала от родных, чтобы оградить их от заразы, но теперь я подвергала опасности добрую миссис Смит и даже доктора. Теперь и Эдварда – если он восприимчив к болезни. Я не хотела даже представлять, что вскоре вообще не смогу встать с постели и почти не смогу дышать. И размышления о самоубийстве невольно все сильнее закрадывались в голову. Знать бы только, как… И главное – как решиться…

- Как может не быть души у того, кто может сочувствовать, сострадать, любить? Переживать? – спросила я, беспокоясь заодно и о своей душе – ведь то, что я задумала, очевидно, отправит меня в ад так же просто, как и преступления тех жертв Эдварда, которых он уничтожил. - Эдвард, послушай себя, это же очевидно! Ты не один, есть кому протянуть руку помощи, стоит только поверить в это. У тебя есть выход. И посмотри на меня, - вздохнула я, проглотив комок крови вместо того, чтобы выплюнуть его – и лицо Эдварда исказилось в понимающем страдании. – Мне нельзя помочь. Воспользуйся шансом на жизнь, который у тебя есть. Не позволяй ошибкам, даже таким ужасным, как ты описываешь, влиять на твое будущее, которое еще может быть прекрасным и светлым. Что стоят несколько лет отступления десятилетий праведной жизни? Ты еще можешь исправить это. Не сдавайся!

- Белла... - губы его искривились в улыбке, он наклонился ближе, и его привлекательное лицо заставило меня пожалеть о том, что нас разделяет слишком многое: моя болезнь и его вынужденная скрытность, моя скорая смерть и невозможность ему одолеть жажду моей крови, отсутствие времени и возможности узнать друг друга ближе. Глядя на него, я подумала, что я могла бы и влюбиться, если бы жестокие обстоятельства не работали бы так сильно против нас. Мое сердце от его близости затрепетало. Его глаза в ответ на мое увеличившееся сердцебиение наполнились невыразимой нежностью. - Говорят, что Господь забирает лучших. И ты - наглядное подтверждение правоты этих слов. Такая чистая и добрая, настоящая, искренняя, умудряющаяся найти сочувствие даже к такому монстру как я. И ты умираешь! А этот самый монстр, способный за несколько секунд лишить жизни человека, будет жить вечность, жить и убивать, жить и убивать... Как же это чудовищно несправедливо! Если бы я мог с тобой поменяться, отдать свою полужизнь за твое выздоровление! Я бы сделал это без капли сомнений!

- Монстр не поступил бы так, - указала я на его очевидную доброту, касаясь напряженных пальцев. - Чудовище - не ты, а твое одиночество, которое ты сам себе обеспечил. И ты это знаешь: я читала это в письмах, вижу в глазах. И у тебя есть шанс прогнать его прочь - стоит лишь поверить в себя и вернуться к отцу.

- Почему, Белла? – перевел тему он. - Почему ты тут одна, под присмотром чужих, по сути, людей? Тебе ведь знаком этот демон не хуже меня...

Я закусила губу: о себе говорить не хотелось. Скучная, банальная история, каких сотни и которой суждено оборваться в ближайшие недели. Мало того, уверенность в том, что срок этот необходимо сократить, во мне до сих пор жила, пусть до этого момента я не находила приемлемого способа – ну разве что в излишней дозе морфия, который теперь лежал на моем столе. Но мне не хотелось стать причиной неприятностей сердобольного доктора Нолана.

- Всё настолько просто и скучно, Эдвард, что не стоит и упоминания, - отмахнулась я, растеряв окончательно недавний запал.

- Скучно? – повторил он, и в голосе зазвучало самое настоящее изумление. Ледяные пальцы аккуратно коснулись моего подбородка, заставляя повернуть голову. Лицо оказалось совсем близко, и у меня перехватило дыхание от внезапно нахлынувшего восхищения. – Ты можешь быть какой угодно, но не скучной, Белла…

- Почему? – заворожено подтолкнула я его к дальнейшим рассуждениям. – Что во мне особенного, кроме очевидной даты смерти?

- Кроме очевидного – твоей невероятно сладкой крови, которая соблазняет меня каждую секунду, заставляя бороться с собой, - улыбнулся он, потрогав мои пальчики, и вместо самой нормальной реакции – страха, я почувствовала невозможную нежность. - Твои мысли не дают мне покоя, Белла, - напомнил он. – Я не привык, чтобы чей-то разум был от меня закрыт.

Мне потребовалось несколько мгновений, чтобы осознать услышанное, и тогда моё лицо вспыхнуло краской смущения.

- Ты для меня – нечто непостижимое, - прошептал Эдвард. - И отказаться от попытки разгадать твою тайны… трудно. Но я должен. Каждая минута рядом с тобой усугубляет опасность. Для тебя. И когда твои щеки вот так краснеют… - он с большим усилием сглотнул, - моя воля становится слабее.

- Мне всё равно осталось немного, - отвела взгляд я. Мои мысли вновь потекли в ужасающем направлении. Дыхание вырывалось с трудом – в легких клокотала кровь. Боль опоясывала грудную клетку, со вчерашнего дня став гораздо сильнее. Во рту не исчезал привкус ржавчины, а по телу медленно пробирался ледяной озноб, прогоняя остатки живого тепла. Я держалась, как могла, но волнение сделало свое дело: внезапный приступ буквально подбросил меня над кроватью, настолько был ужасным. Зрение мутилось, а тело наполнила непередаваемая слабость. Должно быть, я опять забрызгала кровью все вокруг, и Эдвард… я даже вообразить не могла, как он измучается.

Меня охватил безотчетный страх: если я засну или потеряю сознание, Эдвард исчезнет, а я теперь этого не хотела совсем. Я чувствовала, что могу что-то сделать, подарить ему ту уверенность в лучшей участи, которая живет во мне. Я буквально физически не могла отпустить его, мои оставшиеся дни от этого еще больше опустеют.

Наконец, приступ отступил. Медленно проявилась комната. И – о, чудо! – Эдвард все еще сидел на моей постели, держа меня за руку и с ужасом наблюдая за моими мучениями.

- Если бы я мог помочь тебе хоть чем-нибудь, я сделал бы всё, поверь, - сострадательно покачал он головой, помогая мне устроиться на подушках.

Его необычное признание натолкнули меня на новую немыслимую идею. Кошмарную по своей сути, но такую правильную…

- Все, что угодно? – слабо прошептала я, борясь с беспамятством. В моих легких будто ползали жуки – они щекотали и грызли изнутри, оставляя огромные кровоточащие дыры.

- Все, - поклялся Эдвард, сверкнув черными глазами и сжав мою руку ледяными ладонями. Я чувствовала, как он едва заметно дрожит от напряжения. Однако он не уходил, терпел, потому что я просила его остаться со мной. Он был таким хорошим, и жаль, что мне совсем не осталось времени, чтобы его в этом убедить.

- Ты мог бы… - я взглянула на морфий, количества которого вряд ли хватило бы для моей задумки. Сердце колотилось очень быстро. Моя решимость была спровоцирована острым, болезненным приступом – но она может снова исчезнуть, если мне станет получше. А потом… потом я буду такой слабой и беспомощной, что мне просто-напросто не хватит на это сил. И никто, никто мне уже не поможет. Эдвард, пожалуй, был единственным, кто мог меня понять! – Скажи, а от укуса вампира больно умирать?

Он удивился моему неожиданному и не подходящему ситуации вопросу, его брови немного приподнялись.

- Очень, Изабелла, - его голос вибрировал от напряжения, однако я не дала ему отодвинуться, удержав за руку рядом. Я хотела смотреть ему в глаза. – Но это длится всего мгновение.

- Мгновение – меня устроит, - чувствуя слезы в глазах, согласилась я.

- Что? – не понял он.

Я снова приподнялась, оказавшись к его лицу так близко, как не была близка еще ни к одному мужчине. Я чувствовала: мой час пришел. Если не сегодня, то завтра у меня уже не появится такой возможности. Завтра доктор Нолан начнет терапию морфием, и я уже буду неспособна к здравомыслию. Я буду просто лежать… и медленно угасать, подавленная наркотиком.

- Ты можешь мне помочь, - утверждала я. Эдвард внимательно слушал, еще не догадавшись. – Ты можешь сделать то, чего я сама не могу. Мне не хватает духу, а ты… - Слезы побежали по моему лицу, когда я стремительно подыскивала правильные слова. – Все те преступники, которых ты уничтожил – они не хотели умирать. А я хочу. Ты можешь оказать мне услугу: я знаю, ты сумеешь все сделать безболезненно и быстро. И моя кровь… пусть она станет для тебя приятной платой.

Его глаза расширились, когда до него дошло, о чем я говорю.

- Нет! – прорычал он, отбросив меня на подушки, и внезапно оказался на другом конце комнаты, вышагивая так быстро, что его с трудом можно было разглядеть. Но он все еще был здесь.

Новым приступ кашля оказался непродолжительным, но гораздо более сложным.

- Послушай, - слабо позвала я, совершенно обессиленная. Эдвард взглянул на меня издалека такими дикими и черными глазами, что я задрожала от ужаса и невольно сглотнула. – Ты убивал только тех, кто об этом не просил, ты отнимал их жизни силой. Но у тебя сейчас есть шанс помочь тому, кто в этом действительно нуждается. Я прошу… Мне больше с этим не к кому обратиться, ты для меня – просто посланник небес! Я знаю, что прошу того, что ты искренне в себе ненавидишь, но если не ты, то… я сделаю это сама. И я боюсь, Эдвард. Я боюсь, что не смогу, или причиню себе слишком сильную боль. Я боюсь смерти!

Он оказался рядом так же стремительно, как исчез. Его пальцы до боли стиснули мои руки, и я невольно вскрикнула.

- Ты просишь меня убить тебя, - он словно не мог в это поверить, его глаза горели от безумия.

- Да, - выдохнула я со всей уверенностью, искренне ища в его черных бездонных колодцах понимание. – Потому что еще больше, чем смерти, я боюсь страданий, долгих и мучительных. Я не хочу, - заплакала я навзрыд, цепляясь за надежду, - провести последние недели перед смертью, мучая себя и всех вокруг. Я никогда и никому этого не говорила – но доверяю свой ужас тебе. Я собиралась сделать это с собой вчера, и позавчера, и всегда с тех пор, как узнала, что мне осталось мало. Твое появление – это мой шанс прервать свой порочный круг. Неужели ты этого не понимаешь? – Он тяжело задышал, в его диком лице отражалось большое человеческое сострадание. – Даже моя привлекательная для тебя кровь – это как судьба. Словно что-то привело тебя ко мне, чтобы облегчить мои предсмертные испытания и сделать последний путь короче.

Я снова закашлялась, и Эдвард прижал меня к себе, содрогаясь гораздо сильнее, чем я.

- То, чего ты просишь от меня – чудовищно, - прошептал он слишком напряженно. Руки, поглаживающие меня по спине, с трудом проявляли осторожность, словно вампир находился на самой грани.

- Я знаю, - плакала я, обняв его слабыми руками. – Прости за это. Но я тоже… я тоже нуждаюсь в ком-то, кто смог бы меня понять, нуждаюсь в тебе. Помоги мне уйти…

Он снова исчез, и в соседней комнате что-то загрохотало даже раньше, чем я успела упасть на подушки. Затем он вернулся: его хищный взгляд не напугал, а обнадежил меня. Сквозь горькие рыдания я слабо улыбнулась и протянула ему руку. Он мне казался спасителем, несмотря на то, что его лицо была искажено, словно он плачет.

- Твоя история гораздо страшнее, чем моя, - выдавил он, целуя мою руку и прижимая ее к своей щеке.

- Поэтому после того, как ты ее переживешь, ты вернешься к Карлайлу, - улыбнулась я. – Пообещай мне.

- Обещаю, - поклялся он так искренне, что я поверила. А это значило, что все мои слова убеждения были сказаны не зря. И наши с ним страдания скоро завершатся.

Он закрыл глаза, водя носом вдоль моего запястья и наслаждаясь запахом. И даже несмотря на свое состояние, я чувствовала, как меня охватывает от этого жеста нежность, а не страх.

- Как жаль, что мы не встретились в других обстоятельствах, - пробормотала я, мое сердце билось так стремительно, что грозило остановиться раньше, чем его остановит Эдвард.

- Я бы пригласил тебя на свидание, - прошептал он, полностью согласный с моим утверждением, и было так печально, что мы нашли друг друга слишком поздно для обоих. – Я бы попросил благословения твоего отца ухаживать за тобой, и, я уверен, мы бы нашли множество тем для обсуждений. Мы пили бы чай на веранде твоего дома, а затем я повел бы тебя на бал и кружил бы по залу. А ты, такая красивая и нежная, и чистая, была бы одета в голубое пышное платье, и улыбалась. Я бы проследил, чтобы с твоих глаз никогда не скатилось ни одной слезинки…

- Я бы тоже хотела этого, - сдавлено пробормотала я сквозь колючий соленый ком слез, живо представляя себе эту прекрасную картину и сожалея, что это невозможно.

- Прости меня, - резко распахнул Эдвард черные глаза, порывисто наклонившись к моему лицу.

- Уже простила, - шепнула я, с ужасом, но надеждой глядя на язык, облизывающий приоткрытые губы, через которые вырывалось прерывистое дыхание. Я повернула голову, чтобы обеспечить доступ к шее, и ощутила холодное прикосновение губ.

- Ты пахнешь, точно ангел, - обняв за плечи, Эдвард прижал меня к себе, и несмотря на весь мой страх неизбежного приближения смерти, мне были приятны и его слова, и прикосновения, как будто вампир обладал магическим воздействием на мое тело и смятенный разум. – Твоя кровь – божественна.

- Возьми ее, - закрыла я глаза.

***

Солнечный день встретил нас подтаявшими снежными сугробами и пением синиц. Лесные просторы Канады казались бесконечными, пока мы бежали вперед, направляясь к озеру с названием Нетли-Лейк, что находилось севернее Виннипега, где много лет назад Эдвард оставил Карлайла и Эсми в уединенном загородном доме и ушел в свободное плавание. Мы надеялись, что его приемные отец и мать еще там.

Наша встреча с Эдвардом закончилась немного не так, как мы ожидали, но у нас было достаточно времени, чтобы смириться с тем, что мы наделали. Эдвард пытался… он искренне пытался выполнить мою просьбу, пожалев меня и вняв моим отчаянным мольбам. Но, как я и сказала – он не был просто убийцей и не мог отнять невинную человеческую жизнь. Он был хорошим.

Увы, когда он это понял, его яд уже заполнил мою кровь. Я не представляла, каких трудов ему стоило оторваться от меня, и сколько трагических часов он пережил, наблюдая за моим обращением и страдая от невозможности решить невыполнимую задачу: не убивать человека и дать возможность ему умереть, потому что он этого и хотел. И как же я была теперь благодарна охватившей его нерешительности, заставившей Эдварда выбрать из двух противоречивых желаний третье - обыкновенное ожидание!

Когда я пришла в себя, впервые за несколько дней перестав испытывать боль, и взглянула на мир новыми, зоркими глазами, почувствовала немыслимое количество нот различных ароматов и ощутила себя сильной и здоровой… мне что-то расхотелось умирать.

- Прости меня…

Он тысячный раз извинялся за свою слабость, за то, что не сумел довести дело до конца, и клялся, что если я возненавижу его за то, что он сделал меня подобной себе, и потребую исполнения обещания, то он попытается это осуществить. А я, медленно осознавая себя, постепенно наполнялась эйфорией от нового существования. Я не разделяла мучений Эдварда по поводу перемены сущности, и знала уже достаточно, чтобы понимать: мне не придется убивать. Совершенно не желая покидать этот мир в неполные восемнадцать, я была безмерно счастлива получить новый шанс на жизнь, пусть и такую сложную, необычную и скрытную от мира людей.

- Давай, я попробую, - сказала тогда я, с улыбкой оглядываясь вокруг и вдыхая жизнь полной грудью, восхищенная тем, насколько чувствую себя превосходно и легко, - а там посмотрим. Я чую… лося? – склонила я голову на звук чьего-то тяжелого сердцебиения милях в двух отсюда. Эдвард прислушался и удивленно кивнул. И я обратилась к нему за помощью: - Ты меня научишь?

С тех пор мы стали опорой друг другу. С тех пор Эдвард ни разу не убивал людей. Мы жили в лесу. Охотились на животных, рассказывали друг другу обо всем, что пережили. Планировали будущее, которое становилось все более и более романтичным по мере прохождения времени. До той поры, пока не поняли, что давно любим друг друга…

Но настает момент, когда личного счастья уже недостаточно, и тогда следует сделать новый шаг вперед, исправить то, что ты еще не успел охватить, подчинившись спонтанному блаженству.

Карлайл.

Я сказала Эдварду, что ему пора уже вернуться домой. Что отец ждет его – сколько бы лет ни прошло. Волнуется. И что теперь самое время навестить семью и показать, что все ошибки блудного сына остались в прошлом. Золотые глаза говорят о том, что он избрал правильный путь. А сердце стремится туда, где ждут люди, которые его любят.

Внезапно следы двух вампиров, по которым мы шли, стали свежее. Впереди показался просвет, и перед нами возник большой белый дом в современном стиле, ухоженный и уютный. Эдвард затормозил, его рука до боли стиснула мою. На пороге стоял Карлайл – я узнала его сразу, по улыбке и невозможно добрым, печальным глазам. Он смотрел на Эдварда, и по его лицу было очевидно: он рад видеть сына.

- Папа, - тихо сказал Эдвард, опуская голову.

- Эдвард! – красивая женщина с медово-каштановыми волосами не обладала выдержкой мужа и, за мгновение преодолев дистанцию, счастливо обняла сына, бормоча о том, как здорово, что он, наконец, вернулся.

- Карлайл, я… - начал было Эдвард, но отец, растроганный встречей, лишь всепонимающе кивнул.

- Сынок! – прошептал он, присоединяясь к объятиям Эсми. А затем заторопился: - Пойдемте в дом. И познакомь нас, пожалуйста, со своей очаровательной спутницей.

________________________________

₁₎ Чикаго нередко называют «Городом ветров» из-за постоянно ветреной погоды. Впервые название появилось в статье в Chicago Tribune за 1858 год.

₂₎ Имеется в виду Первая мировая война (1914-1918).

₃₎ Сам термин «Первая мировая война» впервые появился 10 сентября 1918 года. Тогда запись об этом в своем дневнике сделал военный корреспондент «Таймс» полковник Чарльз Репингтон. До того, в 1904 году, в Германии, когда была издан военно-футуристический роман Августа Вильгельма Отто Нимана "Der Weltkrieg: Deutsche Träume" ("Мировая война: немецкие Мечты") в котором описывалось будущее завоевание Великобритании немцами, впервые прозвучало название «Мировая война». А уже в 30х годах, когда многие осознавали приближение нового конфликта, термин «Первая мировая война» стал общеупотребительным.

₄₎ «Лузитания» - пассажирский лайнер, потопленный 7 мая 1915 года в Кельтском море, в 19 км от берегов Ирландии. Потопление лайнера и гибель 128 американских граждан стали для руководства США важным пропагандистским поводом для вступления в Первую мировую войну.

₅₎ Имеется в виду требования, выставленные к США, как нейтральной стране - «лимит» на один пассажирский корабль до Англии в месяц.

₆₎ Имеется в виду «депеша Циммермана» - телеграмма, посланная министром иностранных дел Германии немецкому послу в США. После расшифровки британской разведкой телеграмма была передана американским властям и использована президентом США Томасом Вудро Вильсоном для обоснования объявления войны Германии в конце Первой мировой войны. Содержала предложение о союзе Мексики и Германии в случае вступления США в войну.

₇₎ Джон Джозеф «Блэк Джек» Першинг — генерал американской армии, участник испано-американской и Первой мировой войн. Единственный, кто при жизни получил высшее персональное воинское звание в армии США — Генерал армий Соединённых Штатов. Главнокомандующий вооруженных сил США в Европе во время Первой мировой войны.

₈₎ Автором изречения считают Конфуция

________________________

Форум