Она приходит ко мне каждое новолуние. Это правильно; такие появляются только когда пропадает весь свет.
С нетерпением жду, когда за дверью послышится лёгкий перестук её шагов. Сижу, прислонившись к стене, прямо рядом с массивной деревянной дверью, и медленно потягиваю портвейн.
Красный.
Плотный.
Сладкий.
Сладкий, как она сама.
Пьянящий, как она.

Каждый раз мечтаю о правде, но таким не задают вопросов. Они приходят ночью, в самый тихий час, когда даже судорожный вздох кажется оглушительным криком. Они выстилают пол отражением своих передвижений, и заполняют пространство тенями своего дыхания, и раздирают сердце возможностью своего смеха.
Однако никогда не смеются. Нет, только усмехаются, кидая игривые взгляды сквозь пушистые, манящие, смертельно чёрные ресницы.
Они приходят, только если ты готов их принять. И к ним нельзя оказаться готовым.

Как и всегда, сегодня я чувствую, что наконец-то разгадал её. Размотал скрывающий суть шёлк слой за слоем, пока наконец не обнаружил правду под струящимися сквозь пальцы складками.
Я сижу.
В одной руке — бутылка.
В другой — нож.
Я готов.

Кто дал желаниям плоть, неизменную и текучую, словно туман? Она дурманит разум своим присутствием. Ненавижу за это и всё равно каждый раз попадаюсь, вдыхаю близость полной грудью, чтобы с утра прийти в себя и потом долго пытаться вытошнить осознание содеянного.
Нуждаясь в повторении.

Говорят, когда-то их не существовало.
Благословенные, пустые времена. Простота определения предательства, осознанного, личного. И отсутствие его телесного воплощения, закутанного в полупрозрачную дымку несбывшихся ожиданий.
Все имена растворяются в болоте ожидания нашей встречи. Даже моё, и нет небытия притягательнее.
Стискиваю нож, пока узор на рукоятке не впивается в ладонь укусом боли. Хочу, чтобы та отрезвила, но вместо этого пах тяжелеет; запах крови, тягучий, окутывающий, кажется лучшим предвестником её появления.

Мы вместе уже шесть лет, — мелькает фальшивая мысль.
Часы, проведённые с ней, невозможно измерить. Она проскальзывает лёгкой походкой в самое нутро, расползается лихорадкой по телу, чувствуешь себя больным до умопомешательства и впервые в жизни прозревшим. Нет в ней ни теплоты, ни мягкости, только ослепляющая истина, что таится в глубине взгляда.
До которой не дотянуться.
Но я всё равно попробую.

Дверь бесшумно распахивается, впуская её. Вздрагиваю. На этот раз что-то изменилось, нет ни каблуков, ни шёлка, что скользил бы прохладой по пальцам, не способный охладить пылающее тело. Есть только она.
Обнажённая.
Чёрные волосы паутиной закутали плечи.
На запястьях — подаренные мной тонкие браслеты, их едва слышный перезвон иголками вонзается в грохочущее сердце.

Нет в ней привычной игривости. И аромат, похожий на неуловимость летних сумерек, сменился тяжёлым, одурманивающим, словно пылают внутри неё тысячи костров Варанаси, сжигая дотла таких, как я, что пали к ногам её неуловимости.
Я буду последним, — обещаю себе твёрдо, как могу.
На этот раз ей не выиграть.

Кончики пальцев касаются моей щеки, проводят по ней удивительно нежно, как в первый раз. Изучая.

Не поддамся.

Одно движение — и она на моих коленях, на груди, на сердце и в нём, прижимается, дрожит, как и я, и шепчет что-то, неразборчиво или на незнакомом языке видений.

Прихожу в себя, только когда нож начинает выскальзывать из вмиг вспотевшей ладони.
Нет.
Не сегодня.
И больше никогда.

Только не смотреть в глаза её невозможно. А там — тысячи обещаний, и вихрь пьянящих надежд, и что-то новое, и что-то забытое, но столь желанное. Всё в них.

А жизни нет. Уверен.

— Тебя нет, — повторяю эхом. — Ты просто видение.

Она обхватывает моё запястье, раздражающе безвольное, и дёргает вверх — никогда ещё не двигалась столь стремительно. Прижимает лезвие к губам, и кожа послушно раскрывается при встрече с ним, а в глазах вспыхивает боль.

Ложь. Всё ложь.

Скинуть её с коленей оказывается легко. Как смахнуть клочок облака, зачем-то упавший в ладони.

— Всё про тебя знаю. — Слова срываются с языка ядовитыми плевками. Никакая сладость её присутствия не способна превзойти их горечь. — Суккуб, мистическая шлюха.
— Шлюха? — переспрашивает она, словно впервые слышит это слово.

Не делает попыток подняться. Лежит, распростёртая, и нагота её — лучшее одеяние, и взгляд её — такой, за который и умереть не жалко. Было. Бы.
Не сегодня.

— Ты не была мне нужна. Навязалась, дрянь, помутила рассудок. Ты…
— Я пришла, потому что ты хотел меня, — шепчет. — Мы все приходим только к тем, кому нужны.
— А уходите когда?

И она смеётся. Сухо, давясь, словно смех этот разрывает ей горло, словно приходится проталкивать утыканный иглами комок, что бесчисленное множество веков назад застрял в глубине её тела.

— Когда вы наиграетесь, — хрипло отвечает она наконец.

И поднимается. Только лежала, сломленная, и вот уже обвивается вокруг меня ядовитой змеёй, отвлекись — и вновь запустит зубы прямо в глотку, чтобы ненавидел себя, чтобы изменил — раз, и снова, и ещё, — пока ей не наскучит эта игра.

Я пытаюсь думать о жене, когда нож рассекает мягкую плоть. Совсем не как масло, не как видение, сотканное из похоти и забвения, он цепляет кости, он отказывается пронзать то, что пульсирует у неё на месте сердца.
Она опять смеётся, прижимается крепче, измазывает своей кровью, алой, липкой, совсем как у нас.

— Готовность… изменить… не так… легко… уничтожить, — выдавливает она.

Не хочу думать о её словах. Пытаюсь — о той, которую больше не хочу предавать.
Только имя всё ускользает.

Она смеётся.
Этот смех — единственное, что я позволяю себе запомнить, прежде чем всадить нож до конца.
И провернуть.