Где теперь взять тепла –
Всю душу я отдала,
А другая тебя нашла,
Другая за руку увела,
Я ее за то прокляла.
Мельница - «Огонь»

Сильны любовь и слава смертных дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
Джон Китс

Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Снежинки на твоих волосах сверкают в лунном свете холодными искрами, словно бриллианты невесомой призрачной диадемы. А твои глаза сияют еще ярче, когда ты говоришь об этом Джеймсе... Наверное, мне бы стоило беззаботно улыбнуться и, воскликнув: ”Счастливчик!”, забыть о нем и спокойно слушать дальше... Но я не могу перестать чувствовать эту жгучую, ядовитую зависть к нему, хоть и понимаю, что это глупо, стыдно и низко — ревновать тебя к тому, кого уже и нет на свете. Тем более что во всем мире нет человека, имеющего меньше прав на ревность, чем я, ничуть не более невинный, чем любой, пусть даже самый кровавый убийца в человеческой истории... Это смешно — я могу побороть эмоции любой силы в душе кого угодно, а вот над самим собой совсем не властен... И как бы я ни пытался заставить себя смириться, меня сводит с ума мысль о том, что кто-то другой любовался игрой ослепительного внутреннего света в твоих глазах, держал тебя за руку, считал тебя своей — а потом причинил тебе боль... А он причинил, я чувствую это в твоем голосе, в тех отголосках страха и тоски, что звучат в нем, когда ты говоришь о Джеймсе... Еще тяжелее эту бессильную ревность делает мысль о том, что он был достоин того святого, небесного счастья — любить тебя и получить в ответ твою любовь, твое прекрасное, непорочное сердце. А я — я не смогу заслужить этого, что бы я ни делал. Но ничего и никогда за всю свою жизнь я не жаждал сильнее!..

Ты сумела найти иной путь в своей новой жизни — путь, не выложенный трупами, не ведущий в непроглядный кровавый мрак... Я — нет. И пришла пора рассказать, как я ступил на него. О, я отдал бы все за то, чтобы не вспоминать и не говорить об этом, но не для того мы затеяли наш разговор, чтобы теперь лгать и притворяться.

Яростный, адский огонь пылал в моей крови; казалось, от невыносимого, смертельного жара плавятся кости, лопаются вены, запекается горло... Каждый вдох причинял непереносимую муку, но не дышать было невозможно — предательское сердце продолжало биться, упрямо гоня по жилам кровь с разливающимся в ней ядом, тело требовало воздуха, чтобы продолжать эту пытку... Я не понимал, где я, не мог вспомнить, что случилось, не мог понять, что же происходит со мной. Начнись сейчас конец света, рассыпься прахом земля — я не обратил бы на это никакого внимания, поглощенный смертной мукой, которая не прекращалась ни на миг. Я не мог даже понять, двигаюсь ли я, кричу ли от боли и ужаса, катаюсь ли по земле в отчаянной попытке хоть чем-то облегчить боль, потушить сжигающее меня пламя. Казалось, этот дьявольский огонь выжег во мне все человеческое, казалось, меня уже нет на свете — есть только чудовищный сгусток страданий.

Не знаю, как долго продолжался этот кошмар. В какое-то мгновение я, словно убаюканный покачиванием на волнах боли, потерял способность чувствовать и понимать, погрузился в блаженное забытье, в глубокий сон, потушивший бушевавший во мне пожар.
До моего слуха доносилось нежное журчание бегущей воды где-то неподалеку, чуть слышный шелест сухих стеблей травы, тихий свист ветра в древесных ветвях, пронзительные трели птиц... Знакомые звуки звучали неуловимо по-иному — четче, яснее, напряженнее. Они, словно свежие масляные краски, рисовали передо мной то, что я мог бы увидеть, подняв веки. Я понимал, что сейчас ночь, самая глухая ее пора, когда обретают плоть все страшные призраки из старинных легенд, когда придорожные кусты на глазах превращаются в таинственных стражей леса, а далекий крик ночной птицы кажется голосом блуждающего во мраке неприкаянного духа...
Я попытался вспомнить, что же предшествовало моему пробуждению в ночном лесу, и последним воспоминанием, которое я сумел воскресить в своей памяти, были винно-красные глаза, горящие на бледном лице в ореоле растрепанных черных кудрей. Чувство было такое, как если бы я поправлялся после долгой болезни или пробуждался после затяжного кошмара... Только теперь я вдруг заметил, что лежу не на земле, что моего лица касается холодный шелк, от которого исходит знакомый дурманящий аромат... По жилам растекся обжигающий холод, и в то же мгновение я услышал тихий голос, прошептавший:

- Не притворяйся. Ты уже очнулся, я знаю.

Я медленно открыл глаза. Надо мной склонялась Мария, улыбаясь своей странной, хищно-неуверенной улыбкой и глядя на меня с затаенной тревогой в алых глазах. Я лежал на мокрой от росы траве, откинув голову ей на колени, и она рассеянными, неожиданно несмелыми движениями гладила меня по волосам...

- Что произошло? - я попытался заговорить, но из горла вырвался только болезненный хрип. Однако Мария поняла меня.

- А ты еще не догадался?.. Ты менее умен, чем кажется. Или просто слишком материалистичен? - ее белые пальцы скользнули по моей щеке, и она снова улыбнулась. - Мне кажется, я чувствую твое смятение, недоумение, возмущение — все твое южное воспитание восстает против того, что происходит сейчас, против того, что уже произошло... Не цепляйся ты так за свою призрачную репутацию джентльмена, ты бы, пожалуй, ударил меня по руке и бросил мне в лицо пару-тройку добрых оскорблений, верно?

Я сам не заметил, как вскочил на ноги.

- Кто вы? - слова рванули пересохшее горло кривыми когтями, но я не обратил на это никакого внимания — мне нужно было услышать опровержение роившихся в моей голове чудовищных догадок...

Мария продолжала улыбаться, но я вдруг с небывалой ясностью ощутил исходящие от нее волны страха, смешанного с недоверчивой надеждой... Я и раньше умел угадывать истинные чувства людей, как бы хорошо они не притворялись, но теперь... Эмоции Марии словно горячей волной ворвались в мое сознание, сметая мои собственные чувства, растворяя их в себе.

- Что происходит?.. - недоумевающе пробормотал я, с ужасом глядя на нее и изо всех сил пытаясь отгородиться от этих чужеродных эмоций, затопивших меня, отогнать их прочь... И мне это удалось — внезапно я перестал ощущать ее страх, и когда она заговорила, в ее голосе больше не звучало скрытое напряжение:

- Я не ошиблась — ты и в самом деле... талантлив.

- Талантлив? - тупо повторил я, будучи настолько пораженным всем происходящим, что не мог мыслить связно.

- А ты никогда не замечал, что люди — когда ты даешь себе труд произвести на них впечатление — ведут себя с тобой куда более доверительно, чем с другими? Что ты всегда получал свое с удивительной легкостью, что отказать тебе не мог практически никто? Майор в неполные двадцать лет — тебя это не удивило? Не хочу обидеть тебя, но вовсе не ты один во всей конфедеративной армии творил подвиги героизма на полях сражений! Однако все продвижения по службе и все награды были твоими. А прощальный разговор с мисс Линдой на веранде? - тут ее губы искривила мрачная ухмылка. - Юная безупречно воспитанная леди — и вдруг подобный всплеск эмоций! Она желала тебя, хотела быть твоей, и поверь мне, она позволила бы тебе много больше, чем простой, пусть и не вполне невинный поцелуй! Но ты же не какая-нибудь «белая рвань» - ты джентльмен! - и ты вполне героически смирил собственные чувства и уехал. Но, отдам ей должное, она весьма быстро нашла утешение в объятиях менее благородного и более предприимчивого Чарли Брендона!

Я не успел понять, что я делаю, не успел даже увидеть взмах собственной руки, как Мария вдруг глухо вскрикнула, покачнулась и прижала точеные пальцы к щеке, глядя на меня с легким удивлением и одновременно с неким мстительным удовлетворением. Я посмел ударить женщину — дикий, низкий поступок — но я ничуть о нем не жалел, задыхаясь от свирепой и бессильной ярости.

- Ты не можешь знать этого! - еле выговорил я, изо всех сил пытаясь подавить свою злобу.
Мария запрокинула голову и расхохоталась слишком уж весело, чтобы этот смех мог быть искренним.

- Так ты совсем не помнишь меня? - спросила она, отсмеявшись.

Я молча смотрел на нее, и вдруг мне показалось, что я в самом деле когда-то видел это лицо — еще до войны, в прежние безмятежные, счастливые дни... Но воспоминание ускользало, прячась на самом краю сознания, едва удерживаясь в памяти, и я так и не сумел вспомнить.

- О, конечно, разве такие, как ты, когда-нибудь обращали внимание на таких, как я? - со внезапной горечью бросила Мария, некрасиво скривив бледные губы. - Слишком уж глубокая между нами пропасть, как поучала меня мать, и ее не столько невозможно, сколько неприлично перепрыгнуть! - она вздохнула и взглянула мне в глаза с каким-то затравленным выражением, а затем быстро произнесла. - Я была служанкой в Белом озере. Горничной твоей ненаглядной Мелинды. Я носила ей по утрам подносы с завтраком, шнуровала корсет, помогала выбирать наряды на бесконечные балы, где ты рассыпался комплиментами ее безупречному вкусу, укладывала ее волосы в замысловатые прически по последнему веянию моды, которыми ты любовался... Я с поклоном принимала у тебя шляпу и плащ, когда ты приезжал в ее усадьбу с бесконечными визитами, и ты обычно кивал мне с рассеянным видом и благодарил меня, даже не глядя мне в лицо, слишком занятый мыслями о своей прекрасной даме, чтобы обратить внимание на что-нибудь еще! А я... Я молча обожала тебя, не смея мечтать даже о том, чтобы ты хоть раз взглянул в мою сторону, сказал мне хоть слово помимо отстраненной и безликой благодарности, чтобы хоть раз назвал меня по имени, которого ты и не знал... Красивый, беспечный, храбрый, романтичный — разве можно было не любить тебя, разве был на свете хоть один человек, способный устоять перед твоим обаянием? Ты не думал об этом, ты этого даже не замечал, всю страсть своей души ты отдавал Мелинде и не видел, что брызги этого потока достигали и других. Боже, боже, ты и представить себе не можешь того иступленного счастья, что я испытывала, когда видела из окна своей жалкой комнатенки, как ты легко соскакиваешь со своего любимого коня и едва ли не бежишь к белым мраморным ступеням крыльца — ведь это значило, что одно лишнее мгновение я смогу побыть рядом с тобой, одно лишнее мгновение смогу слышать твой голос, одно лишнее мгновение буду надеяться, что ты все-таки посмотришь на меня, заметишь меня, увидишь, наконец, что я такой же живой человек, как и ты сам, как Мелинда, как все эти блестящие господа в безупречных костюмах и благовоспитанные дамы с цветами у расшитых корсажей, а не бессловесная машина для встречи гостей, что наконец скажешь «Благодарю, Мария!» и улыбнешься мне вместо своего обычного равнодушного кивка... Улыбнешься так, как всегда улыбался ей — так, словно неожиданно получил в дар нечто бесценное и невообразимо прекрасное, или, выглянув ночью в окно, вдруг увидел на небе солнце!.. Но ничего этого никогда не происходило, и, умирая от отчаяния, но с бессмысленным упрямством поддерживая в своем сердце огонек совершенно сумасшедшей надежды, я возвращалась к своим обязанностям. Когда мне становилось совсем уж плохо, я любила представлять себе, что я Золушка из сказки, что, как бы тяжело мне ни было, однажды я все-таки поеду на бал в прелестном платье и, стуча каблучками хрустальных туфелек, буду кружить в волшебном вальсе со своим прекрасным принцем под восхищенными взглядами блистательных гостей... Но эта сказка вовсе не была моей, и вовсе не главную роль я в ней играла. О да, в ней был принц, были балы, чудесные платья и вальсы, были красота и волшебство, но принадлежало все это другой. Очаровательная «мисс Линда», как называла ее вся прислуга, украла у меня мою сказку, забрала все, о чем я так мечтала. Она вошла в жизнь через парадные двери, широко распахнутые для нее, навстречу свету, музыке, красоте и счастью, а я робко прошмыгнула через черный ход. Ты не можешь понять, каково это — каждый день видеть жизнь, которую ты мучительно жаждешь для себя и которую за тебя проживает другая — ведь у тебя было все, чего ты только ни желал! Я страдала, я исходила кровью от невидимых другим ран, я ненавидела Мелинду, завидовала ей неукротимой, испепеляющей завистью и презирала себя за эти чувства, за свою неспособность быть благородной... Но я продолжала надеяться, что рано или поздно Бог услышит мои мольбы, что я сумею заслужить хоть немного счастья, хоть одно-единственное, совсем крошечное чудо — ведь мир не может быть настолько несправедливым, чтобы не сжалиться над бедной маленькой служанкой, тайком проливавшей слезы на зеркальный паркет, который ей велено было натирать... Я была дурой. Наивной доверчивой дурой, и жизнь очень быстро мне это доказала. - Она на мгновение закрыла глаза и прижала ладонь ко рту, словно борясь с подступающими слезами, а затем продолжила уже другим, глухим и бесцветным голосом. - Не все представители высших сфер не замечали меня, как ты - некоторые, напротив, оказывали мне слишком явное и недвусмысленное внимание. Особенное рвение проявлял... один из твоих друзей. Вечером того дня, когда ты в последний раз был в Белом озере перед отъездом в Виргинию, я впервые потеряла контроль над собой и разрыдалась в присутствии миссис Уилтон — из-за того, что слишком больно мне было думать, что вот ты уйдешь, а я даже не буду иметь права пожелать тебе счастливого пути и смогу лишь молча смотреть тебе вслед. Хозяйка, будучи добросердечной женщиной, велела мне оставить работу и пойти подышать свежим воздухом, немного отдохнуть и прийти в себя. Счастливая возможностью хоть несколько минут побыть одной, я с радостью последовала этому совету. Слишком занятая своими горестными мыслями, я брела по ведущей из усадьбы дороге, не видя ничего вокруг. В себя меня вернул чей-то окрик, и, очнувшись, я увидела стоящего передо мной того самого молодого человека, что так интересовался мною раньше.

- Такая красавица не должна печалиться! - сказал он мне с глумливой ухмылкой, окидывая меня таким взглядом, каким, должно быть оглядывали в старину рабов на невольничьих рынках.

Я быстро пошла обратно к усадьбе, но он догнал меня в два счета и грубо схватил за руку.

- Зачем же убегать, дорогая? Дружище Джас не отдал тебе должного — так может, я смогу тебя утешить? - сказал он, притягивая меня к себе и улыбаясь отвратительной, плотоядной улыбкой.

Услышав твое имя в этот кошмарный миг, я словно лишилась разума — я дралась и вырывалась как безумная, но, разумеется, напрасно. Своим сопротивлением я только разожгла его... аппетит. Я... думаю, мне нет нужды рассказывать, что же было дальше. Не знаю, сколько времени длился этот ад, помню лишь, как я, когда все кончилось, лежала на сырой земле заболоченного подлеска, и шедший от нее холод приятно успокаивал пульсировавшую в моем покрытом синяками теле боль, а я стирала кровь с разбитых губ и мечтала о смерти... Меня не волновала физиологическая сторона совершившегося — мне казалось, что насилию подверглась моя душа, и теперь она, исковерканная, изуродованная, втоптанная в грязь, истекает черной кровью и умирает. Ведь в ней не было места ни для кого и ни для чего, кроме тебя, о тебе я не могла перестать думать ни на минуту, даже самыми дерзкими мечтами не уносясь дальше поцелуя, и вот теперь... - Она снова прижала пальцы к губам и зажмурилась, а я не мог пошевелиться, потрясенный услышанным настолько, что и думать забыл обо всем, что случилось со мной самим.
Угроза, опасность, пугающая тайна этой девушки с алыми глазами и того, что она сделала со мной, потускнела и рассеялась; я уже не мог понять, чей бессловесный, ледяной ужас и раздирающее душу сожаление бушуют во мне штормовыми волнами — ее или мои собственные.

- Я лежала так еще долго, пока наконец не лишилась сознания, или не заснула... В этом забытьи мне привиделось, как надо мной склоняется красивая белокурая женщина с непроглядно-черными глазами, что-то шепчет, качая головой, а ее золотые кудри щекочут мое лицо... А затем внезапная боль вот здесь, - Мария коснулась рукой горла, - как будто полоснули ножом... Что было после, я не знаю — последним моим чувством была восторженная благодарность небесам за то, что они все-таки позволили мне умереть.

Несколько дней спустя я пришла в себя. На то, чтобы понять, что случилось со мной, кем же я стала, мне понадобилось совсем немного времени — я была достаточно наивна, чтобы верить в правдивость старинных легенд. Долгое время я скиталась в одиночестве, и некому было сказать мне, что для новоиспеченного чудовища я была удивительно сдержанна — я могла находиться в нескольких шагах от людей и не терять контроля над собой... У меня не осталось ни дома, ни родных, к которым я могла бы вернуться, и я бесцельно бродила по лесам, уходя все дальше и дальше от родных мест, не в состоянии думать ни о чем, кроме того, что люди — все люди — вызывали во мне теперь дрожь отвращения и ужаса, и я всеми силами избегала их, пока могла... А затем я поняла, что... что каждый раз, когда я вижу животный страх в глазах своей очередной жертвы в ее последние мгновения, мне становится легче, я чувствую себя... отомщенной!..
Я долго скиталась вот так, а затем — та ночь в госпитале, куда я пришла, разыскивая того... кто уничтожил меня, и встреча с тобой... Конечно, ты не узнал меня тогда, да мне этого уже и не хотелось — та часть меня, что так безумно и безоглядно любила тебя, погибла той страшной ночью в лесу, и я была даже рада, что теперь могу начать все с чистого листа... И все же я помню, как дрогнуло мое сердце, когда ты, умирая, смотрел на меня с таким восхищением, какого на твоем лице не видела даже Мелинда... Но с чистого листа — значит с чистого листа, и я сказала, что не знаю твоего имени — ведь мне ты, разумеется, никогда не представлялся. Глупая детская слабость...

Мои новые, обостренные до предела чувства позволили мне уловить в тебе нечто особенное — твою фантастическую способность угадывать истинные чувства людей и влиять на них, и я подумала, что после обращения она еще усилится. Но... мне не хватило... сил обратить тебя тогда, хотя так, наверное, было бы лучше для нас обоих. Я оборвала бы этим твои тогдашние физические страдания, предотвратила бы все эти годы бесконечной пытки войной... Но уж кто-кто, а я точно знаю, что физические муки ничто в сравнении с болью душевной, и если бы незнакомая белокурая женщина, нашедшая меня в лесу, обратила меня днем раньше, я страдала бы и проклинала свою судьбу за то, что она отобрала у меня самое дорогое из всего, что только у меня было — мою надежду. И я подумала, что ты еще слишком крепко связан с жизнью для того, чтобы расстаться с ней без сожалений, слишком уж многое удерживает тебя в ней: друзья, возлюбленная, уверенность в правоте дела Юга и истовое желание участвовать в нем... Как бы я ни пыталась убить в себе ненужные сентиментальные чувства, я ничего не могла с собой поделать, и ты все равно был мне слишком дорог, чтобы я могла решиться разрубить эту связь, с кровью оторвать тебя от той жизни, которую ты так любил.

Я слушал ее — и не мог понять, о чем она говорит. Ее история звучала для меня странной, зловещей сказкой — пугающим, жестоким вымыслом, который не имеет никакого отношения к реальности. Где в глубине души я чувствовал жалость, гнев, ужас, вызванные рассказом Марии, но они не могли пробиться сквозь толщу непоколебимой уверенности в том, что все происходящее не более, чем плод моего распаленного всем пережитым воображения.

Мария медленно поднялась с земли, грациозным движением расправила складки белоснежного платья и задумчиво посмотрела на меня. Я явственно ощутил, что она ждет моих слов, моего ответа на рассказанное ею, а я все молчал, не зная, что можно ответить собственному сну. Видимо поняв, что я так ничего и не скажу, она горько усмехнулась и покачала головой. Я почувствовал растекшуюся по воздуху волну разочарования и горестной обреченности. Заметив мою прижатую к неприятно саднившему горлу руку, Мария фыркнула:

- Пить хочется, да?

Я молча кивнул. Она засмеялась.

- Что же, за твоей спиной ручей — давай, пей!

Я обернулся — бледный лунный свет трепетал и дробился на маленьких волнах звеневшего в паре шагов ручейка. Зачерпнув воду сложенными ладонями, я поднес их к лицу, и вдруг в гладком серебре недвижной воды увидел размытый контур собственного отражения... Белое, как бумага, лицо, искаженное ужасом, и пылающие кровавым огнем глаза. Отчаянно надеясь, что мне это просто померещилось, я уставился на свои дрожащие руки и только теперь заметил мертвенную бледность собственной кожи, сменившую темный плебейский загар, приобретенный во время бесконечных маршей под лучами палящего южного солнца.

Мария наблюдала за мной с выражением какой-то жестокой радости на лице.

- Вода больше не привлекает, верно? - с издевкой спросила она. - Хочется чего-то... потеплее?

Вместо ответа я неожиданно для самого себя расхохотался. Боже, это просто сон, кошмарный и пугающе реалистичный, но всего лишь сон! Теперь я в этом совершенно уверился — разве могло подобное происходить на самом деле! Мария словно прочитала мои мысли:

- Это не сон, Джаспер. Увы.

Но я вовсе не собирался ее слушать, не собирался допускать и мысли о том, что она может оказаться права. И я молча развернулся и пошел прочь от нее по пустынному полю, обрамленному черной бахромой далекого леса — пусть это кошмар, но это мой кошмар, и я вправе прервать его, когда мне этого хочется!

- Ты забыл кое-что, - негромко произнесла Мария, но я легко услышал ее и обернулся. Она держала в руке какой-то маленький белый сверток. Подойдя ближе, я понял, что это конверт. Конверт с прощальным письмом моей невесты... Мысль о нем почему-то вызвала в моей душе не прежнюю мучительную до сладости боль, а приступ слепой, звериной, неистовой ярости...
Мария внезапно поднесла письмо к лицу и глубоко вдохнула воздух — точно так же, как одна из ее спутниц несколько минут — или дней? - назад.

- Чарующий запах, не правда ли? - прошептала она и бросила мне конверт. - Даже жаль, что... - Тут она оборвала сама себя, выжидательно уставилась на меня своими алыми глазами и глухим голосом повторила, - не правда ли?

Словно загипнотизированный ее взглядом, я медленно поднес растерзанный мятый конверт к носу. Сухой, щекочущий запах бумаги, едкий серный — пороха и дыма - мешались со слабым ароматом жимолости, жасмина и... со странно знакомым, теплым, манящим запахом, описать который было невозможно, и прекраснее которого я не чувствовал ничего на свете... Он словно раздул тлевшее в горле пламя, обжигающая боль сделалась почти не выносимой, но я, словно морфинист, добравшийся до вожделенной дозы, не мог оторваться, прижимая мятую бумагу к лицу и задыхаясь этим ароматом. Как сквозь толщу воды до меня донесся голос Марии:

- Никогда не поверю, что тебе не хочется взглянуть в глаза предательнице, способной так поступить с тобой, что тебе не хочется бросить ей в лицо все слова, жгущие твою душу, не хочется заставить ее ощутить хоть толику той боли, что она причинила тебе...

Отрицание, гнев, возмущение взметнулись во мне в ответ на эти слова, но, к моему ужасу, какая-то часть меня загорелась мстительной, свирепой радостью при мысли о том, чтобы действительно сделать то, о чем говорила мне Мария своим ангельским голоском... Я почти физически ощущал идущие от нее волны сомнений, злости, паники, сожаления и еще чего-то, мне до конца не понятного, но не обратил на эту неистовую бурю чувств никакого внимания.

- Усадьба Брендонов совсем недалеко, - продолжала она между тем, пристально глядя на меня, - хотя ты ведь и сам это знаешь. - Она замолчала на мгновение, а затем добавила. - Там и поймешь, кем же ты стал.

С каждым вдохом пожар в моей груди, опаляющий горло, разгорался все сильнее, и с каждым мгновением желание добраться до источника шедшего от письма аромата, сводящего с ума, делалось все сильнее, медленно, но неостановимо заглушая все прочие чувства. Мария говорила что-то еще, но ее слова уже не доходили до моего рассудка — ничто не волновало меня, кроме неистовой жажды, утолить которую могло лишь то, что ждало меня в усадьбе Брендонов, куда вел почти зримый след, начинающийся от смятого письма в моей руке. И, как и во время моей первой битвы три года назад, человеческие чувства уступили место инстинктам дикого зверя, чувствующего близость вожделенной добычи.

Я не заметил, как темная стена леса приблизилась, как голые ветви деревьев сплелись в ажурную сеть над моей головой, как растворились в шуме ветра слова Марии, как стих звонкий голос ручья... Мимо мелькали серые тени, шуршали опавшие листья под ногами, ветер хлестал по лицу влажными пальцами... Все вокруг слилось в размытые серые пятна, потеряло четкость очертаний - я словно плыл в туманном море сумрака, у которого не было берегов.
Внезапной, почти болезненной вспышкой мое зрение неожиданно обрело пугающую ясность, серый туман исчез, словно сдернутая с глаз повязка, и я увидел четкий контур изломанной крыши большого дома впереди, над которым сонно помаргивали огоньки звезд, услышал тихий шорох оплетавшего стены плюща и шелест бумаги. Переворачиваемых страниц. А затем — глухое, сдавленное рыдание. Снова я почувствовал наплывающие извне волны чужих чувств - горя, отчаяния и сожаления такой силы, что на несколько мгновений они выбили из моего сознания захватившие его инстинкты голодного зверя, и в эти мгновения я увидел ее.

Она сидела на ступенях открытой веранды, уткнувшись лицом в деревянный столбик перил и сжимая его побелевшими от напряжения пальцами с силой такого отчаяния, как если бы она тонула, и эта хрупкая перекладина была ее последней опорой... Ветер засыпал подол ее черного платья сухими веточками и хрупкими желтыми листьями увядавших деревьев, растрепал строгую прическу... Возле ее ног — опрокинувшаяся корзинка с рукоделием, а на коленях — белое пятно бумажных листов. Услышав мои шаги, Мелинда Брендон подняла голову, быстрым испуганным жестом провела рукой по глазам, стирая слезы, и только потом увидела меня. Тонкая рука замерла у лица, и она словно окаменела, глядя на меня с выражением непонимания, недоверия и... надежды, которой она не решалась поверить.

Словно натолкнувшись на ее взгляд, как на невидимую преграду, я замер в нескольких шагах, не решаясь переступить некую незримую черту между нами, с лихорадочной жаждой вглядываясь в ее лицо, сам не понимая, что же я так отчаянно тщусь прочесть в нем. Мелинда медленно поднялась со ступеней, с тихим шуршанием разлетелись по веранде подхваченные ветром страницы писем, что лежали на ее коленях, с мягким шелестом соскользнула с ее плеч легкая шаль... Неистовая жажда, не дававшая думать, застилавшая глаза красной пеленой, достигла предела, последний отчаянный крик погибавшего разума велел мне немедленно уходить, но я не мог пошевелиться. Мелинда, не сводя с меня взгляда расширившихся глаз, казавшихся совсем черными на матово-белом лице, вдруг протянула ко мне дрожащую руку, лунный луч тускло блеснул на золотом ободке кольца на ее тонком пальце — и на мгновение безудержное, безысходное отчаяние взметнулось в моей душе волной горячих слез, которые, так и не пролившись, выжигали глубокие борозды на сердце, круговертью видений, воспоминаний и мечтаний, созданных мною напрасно, бурей чувств почти непереносимой силы, прожитых зря, зря, зря! Ведь это я должен был подарить ей это кольцо, я должен был клясться ей в вечной любви под счастливыми взглядами умиленных гостей, я должен был обнимать ее хрупкие плечи, целовать ее губы, я должен был защищать ее от страхов, от боли, от ужасов войны, от всего мира, от самого Бога или Дьявола, я должен был бы сам умереть, но никогда не позволить ей вот так плакать в мертвом осеннем саду глухой холодной ночью...

Жизнь, которой я лишился, никогда не казалась мне такой близкой, такой реальной, такой возможной, как в этот миг; никогда больше мучительная в своем бессилии, отчаянная, безнадежная обида не жгла мою душу больнее, чем тогда, когда жестокое понимание того, что, что бы я ни делал, как бы ни страдал, как бы ни жаждал, ни мучился и не молился — я все равно ничего не смогу изменить, наконец настигло меня.

А потом внезапный порыв ветра швырнул мне в лицо пригоршню сухих листьев, взметнул выбившиеся из прически волосы Мелинды, и волна сводящего с ума сладостно-пряного запаха зазубренными ножами пронзила мое горло, растеклась по жилам лишающим воли и разума наркотиком, и в это мгновение она шагнула ко мне, ее протянутая рука коснулась моего плеча, тепло ее пальцев опалило меня словно прикосновение раскаленного железа, и хрупкая плотина разума, с трудом сдерживавшая дикие, звериные желания незнакомой мне самому части меня, рухнула.

Дальнейшее смешалось для меня в пылающие вспышки нечеловечески острых, ярких чувств — тихий вскрик, прозвучавший непереносимо оглушительно, трепещущее, нежное тепло в моих руках, медленно растекающееся по моей ледяной коже и отгоняющее прочь мучивший меня холод, густая соленая влага, стекающая по губам, тушащая сжигавшее меня дьявольское пламя, смывающая из сознания все мысли и чувства, кроме безграничного, неистового, животного наслаждения, за которое, казалось, я с восторгом продал бы душу. Сводящий с ума аромат медленно ослабевал, затихало отчаянное биение жизни под моими пальцами... Дикий кровавый экстаз оставлял меня, отуманенный разум освобождался от опутавшего его безумия, зрение вновь обретало четкость... Я огляделся, пытаясь понять, что произошло.

На земле, прямо передо мною, лежала Мелинда, ее красивое лицо было повернуто ко мне, на нем застыло беззащитное, испуганно-удивленное выражение, по щеке медленно катилась слезинка. В замерших голубых глазах моей возлюбленной больше не было жизни, я мог разглядеть в них только свое отражение. Еще не понимая, что же я натворил, не веря собственным глазам, я опустился перед ней на колени и коснулся ее щеки, стирая влажный след, откинул прядь волос с ее шеи, и мой взгляд наткнулся на рваную рану, черно-алым пятном маравшую белую нежную кожу... В этот момент милосердное беспамятство исчезло, и я вспомнил все, что я сделал, с каждой мучительной подробностью - как схватил ее за хрупкие плечи, сдавливая их, разрывая тонкую ткань платья, скрывающую ее плоть, как расширились от страха и удивления ее зрачки, вспомнил голубую жилку, призывно бьющуюся на ее изящной шее… Вспомнил, как легко она лопнула под моими зубами и как теплая кровь полилась по моему горлу, лаская его и успокаивая неистовую боль, терзавшую меня... Словно заледенев, я не мог отвести взгляд от лица Мелинды... Бледные приоткрытые губы, кровавые брызги багровыми точками рассыпались по белой щеке, темные брови беспомощно приподняты... Я смотрел, отчаянно, безумно молясь о том, чтобы этот дикий, чудовищный мираж развеялся, чтобы я наконец проснулся, чтобы все это оказалось неправдой, чтобы... Но ничего не происходило. Не менялось. Сон не рассеивался, не редела ночная мгла вокруг, и жизнь не возвращалась в распростертое передо мной окровавленное тело... Боже, что я натворил?! Не помня себя, я подхватил ее с земли, прижал к себе, шепча безумные мольбы и проклятия, закрыв глаза в глупой попытке спастись от того ужаса, что я видел, но под закрытыми веками алыми вспышками полыхали чудовищные воспоминания о том, что, убивая ее, я был счастлив, что большего восторга, чем тот, что я испытывал, выпивая ее жизнь, я не мог даже вообразить...

Не в состоянии выносить эту пытку, я распахнул опаленные видениями глаза, мой взгляд скользнул по бессильно откинутой руке убитой мною девушки, и я увидел, что ее тонкие пальцы сжимают смятый лист бумаги. Не понимая, что и зачем я делаю, бездумно стремясь хоть на мгновение отвлечься, я аккуратно разжал ее пальцы и расправил листок. Мой взгляд выхватил строки, написанные знакомым почерком: «...Не проходило ни мгновения, чтобы я не думал о вас! Сквозь битвы, раны, боль, огонь и кровь я пройду с улыбкой на губах, зная, что так я смогу удержать это неистовое море свирепого зла вдали от вас, зная, что эта серная туча не прольется ядовитым дождем над вашей головой!». Это было мое письмо, написанное в те счастливые времена, когда я любил и был любим, когда меня переполняла уверенность в том, что завтрашний день мог принести мне только счастье, что впереди у меня целая жизнь, полная светлых и прекрасных дней… Я бросил быстрый взгляд на разбросанные вокруг листы – все это были мои письма. Она перечитывала их в ночном саду и плакала; принадлежа другому, она по-прежнему любила меня... Протянув руку вперед, я поднял еще один клочок бумаги и замер — это был мой портрет, написанный Мелиндой. В оцепенении я смотрел в глаза этому юноше, которым был всего несколько лет назад, смотрел на девушку, которую я любил больше жизни и которую убил, одержимый отвратительной животной жаждой... Мне показалось, что внутри меня рвется что-то безгранично важное, что-то, без чего нет жизни, рвется с мучительным, смертоносным хрустом, и неожиданно я вспомнил слова Марии, гулким эхом отдавшиеся в моей голове: «Там ты поймешь, кем ты стал». И я понял.