Он сидит у окна, занятый самым важным делом на тот момент: ожиданием. Вопреки просьбе Элис, граничащей с приказом, то и дело едва заметно поворачивает голову, чтобы хоть краешком глаза уловить по-старчески неловкие движения своей хозяйки. Та, непрерывно бормоча что-то себе под нос, гремит посудой на кухне, шуршит метёлкой, смахивая за порог невидимые пылинки, то включает, то выключает старенький магнитофон, не в силах определиться с подходящей музыкой. Желание помочь покалывает узловатые руки, он чувствует себя бездельником, пока его хозяйка готовится к самому важному дню в году, но спорить с Элис бесполезно — это он твёрдо усвоил за долгие годы, проведённые с ней бок о бок. Поэтому теперь молчит и напряжённо всматривается в пыльно-летний пейзаж.

В очередной раз щёлкает магнитофон, и из динамиков разносится подчёркнутая шуршанием помех баллада. Он слышит, как растянутые старые шлёпанцы Элис шаркают по полу, и звук этот кажется ему прекраснее любой музыки. Сжав слабыми пальцами подоконник, на мгновение зажмуривается, чувствуя, как мурашками пробегает по спине знакомый страх: страх оглохнуть и больше не слышать её; страх ослепнуть и не видеть волос, потоком лунных лучей струящихся по спине — щекочущих кончики его пальцев своей оливково-чёрной пышностью.

Она тихо вздыхает, и вздох этот свежим ручейком омывает его изрезанную морщинами кожу.

— Уже скоро, — пробует он подбодрить её.

Вдруг накатывает понимание: не он один сказал это. Все дома их деревни притаились и ждут, когда в них хлынет жизнь. Во всех домах раздаётся тихое бормотание, и в окнах отражаются выцветшие глаза, полные тревожного ожидания. Они знают, что дождутся, но никак, никак им не отделаться от выворачивающего нутро главного старческого страха оказаться забытыми, оставленными, брошенными.

Элис — воплощение этих тревог. Он — пытается оставаться воплощением мужского спокойствия, скрывая подрагивающие пальцы.

— Когда-нибудь они не приедут, джаспер, — тихо говорит Элис. Она так давно окрестила его хранителем, что иногда это слово кажется ему собственным именем — наравне со вторым, которое на протяжении следующих недель будет столь же часто звучать под крышей их дома. И, пытаясь стать достойным своего звания, он возражает:

— Глупости, — невольно замирая от такой дерзости. Сколько лет прошло, сколько лет, а он до сих пор не может относиться к ней, как к равной.

Как и всегда заметив его неловкость, Элис тихо, хрипловато смеётся, и смех переходит в кашель. Скрипят ножки покосившегося табурета, когда его хозяйка присаживается рядом. Хрупкая, практически невесомая, за последние недели постаревшая на целую жизнь. Иногда ему кажется, нет в мире создания беззащитнее, хотя он доподлинно знает, как обманчива её внешность; знает, что скрывается за тонкой, как паутинка, кожей и глазами, в которых сейчас плещется вековая печаль.

Замерев, они сидят бок о бок, не притрагиваясь друг к другу. С его стороны каждое прикосновение попахивает святотатством, ей же просто-напросто не до того. Прищурившись, Элис всматривается в неподвижный горизонт, и спустя несколько минут когда-то золотистым, а теперь медово-мутным глазам её джаспера кажется, что его хозяйка растворяется в подрагивающем от жары воздухе. Морщины её — трещины на высохшей земле, глаза — воды обмелевших рек, волосы — сухость хрустящей соломы.

— Останься, Элис, — просит он. Не ради себя — ради неё самой. Ради них. — Она уже скоро.

— Я, — словно в бреду шепчет она в ответ. — Я, милый джаспер. Так близко…

И даже понимая всё безумие этого чувства, в этот момент он ненавидит Изабеллу. Осторожно протягивает руку, кончиками пальцев гладит воздух над иссушенной кожей Элис, проводит ладонью над волосами, и они так греховно, так запретно, так правильно дарят ему невесомую щекотку. Этот день неизбежен, он повторяется ежегодно, и с каждым летом ему становится всё тяжелее переносить происходящее с его хозяйкой.

— Скорее, — шепчет он той, что мчится к ним из-за горизонта, стуком копыт своего скакуна отмеряя мили от городских шпилей и суеты. — Скорее, Изабелла.

И с трудом верит своим глазам, когда ответ на его молитвы пылью дорог взмывает между деревьями. Они пока далеко, ничего не разглядеть, но он знает, что Элис это и не нужно, и как всегда оказывается прав: та вскакивает на ноги с девчоночьей сноровкой, даже не замечая, что и без того покосившийся табурет с грохотом заваливается набок.

— Едут, — едва слышно произносит она, с трудом шевеля пересохшими губами. — Едут! — кричит, смеясь, прижав покрытые старческими пятнами ладони к стеклу.

Он молча кивает, стараясь не отвлекаться, боясь пропустить нужный момент. И его усилия вознаграждены: проходит мгновение, второе, и он чётко видит, как разглаживается первая едва заметная морщинка на её руке.

Улыбнувшись, поднимается на ноги, стараясь не обращать внимания на боль, пронзившую поясницу.

— Пойду готовить стойло, — говорит он Элис, зная, что та всё равно не ответит.

И уже перешагивает порог, когда его догоняет, ошарашивая, её голос:

— Спасибо, джаспер. Спасибо тебе за всё.

Остаётся только поскорее скрыться из виду, пряча от своей хозяйки редкие слёзы, доказательство его возраста. Остановившись у выхода, он стискивает зубы и трёт, трёт, трёт тыльную сторону ладоней, пытаясь убрать, уничтожить ненавистные складки на коже, пятна и распухшие костяшки. Знает, что молодость не вернуть, но иногда так хочется — до боли в груди.

— Джаспер, — зовёт его окрепший голос Элис, — ты в порядке?

Яростно вытерев щёки, он отвечает ей хлопком двери.