Название: …и зацвёл папоротник
Жанр: Mystic, Angst
Рейтинг: R
Пейринг: Эдвард/Белла
Саммари: Год в разлуке и день, нет, даже не день – несколько предрассветных мгновений вместе. Лишь тогда его воспоминания возвращаются, и зеленоватые глаза горят нежностью и любовью. Это длится столетиями, и продолжалось бы до скончания времён, но однажды всё меняется…



Ghinzu – Jet Sex



Прикрыв глаза, я медленно вожу кончиком пальца по краю бокала с вином, прислушиваясь к мелодичному поскрипыванию идеально чистого хрусталя. В баре сегодня людно… впрочем, ничего удивительного. Вечером тридцать первого октября сложно найти пустующее публичное заведение.

Канун дня всех святых. День, который я и люблю всем сердцем, и ненавижу всей душой. Вокруг смеются люди, одетые в пугающие, развратные и по большей части нелепые костюмы, но я не могу присоединиться к их веселью. Сердце тяжело стучит в груди, пока я, прислонившись спиной к барной стойке, обвожу ищущим взглядом разноцветную толпу. Каждый мужчина в этом баре хоть раз, но кидает на меня заинтересованный взгляд, но ни один не дождётся ответной реакции. Только не сегодня, не в тот единственный день в году, когда мне хватает сил, чтобы оставаться собой.

Ко мне подходят вампиры и демоны, ангелы и колдуны, принцы, привидения и даже один крокодил, и все жадно оглядывают моё тело, бросая ничего не значащие, стандартные фразы, которые рассыпаются в воздухе, так никем и не услышанные, да, в общем-то, никому и не нужные. Для того чтобы заставить их уйти, мне хватает лишь одного взгляда. Не знаю, что они видят в моих глазах, но тут же, стушевавшись, отступают, и после этого стараются не смотреть в мою сторону. Я же продолжаю ждать. Продолжаю искать. Боюсь, что он не появится, но в то же время и уповаю на это.

Мою жизнь нельзя назвать однообразной, и лишь один день повторяется из года в год. Самое смешное, что для меня все остальные дни, часы, минуты, секунды сливаются в мутное пятно, совершенно не важное, не значимое, не интересное. Живу я лишь тридцать первого октября. Лишь тогда всё вокруг становится чётче, звуки - громче, чувства – обостряются, и каждый из этих дней высекается в памяти, не желая тускнеть, оставаясь ярким и живым. Я помню каждую мелочь, каждый взгляд и слово, каждое прикосновение и запах. Ежедневно я мечтаю о забвении, но при этом лелею каждое из этих воспоминаний, храню их, как самую ценную коллекцию в мире.

Как что-то настолько дорогое сердцу может причинять столько боли?

Я вздрагиваю, когда дверь напротив меня распахивается, и в её проёме появляется тёмный силуэт. Так хочется отвести взгляд, сделать вид, что я ничего не заметила, что мне всё равно, но я прекрасно знаю, что все усилия будут тщетны. Да и ни к чему это притворство. Лучше вместо этого жадно впитывать его образ, лучше вместо этого позволять себе чувствовать, лучше беззвучно кричать от боли, когда эмоции разрывают изнутри. Лучше наслаждаться этими мгновениями, невольно ведя обратный отсчёт отведённым на жизнь секундам.

Он медленно идёт к стойке, и я жадно выпиваю вино, приветствуя знакомый жар, раскалённым железом растекающийся по венам. С каждым его шагом я воспламеняюсь всё сильнее, и даже сейчас, когда он так далеко от меня, я вижу пожар, что начинает разгораться в его зрачках – будто отражая охватившее меня пламя. Воздух в баре сгущается, он плотным туманом окутывает всех присутствующих, и чем меньше расстояние между нами – тем крепче его хватка. Краем глаза я вижу, как горят глаза женщин, которые впиваются взглядом в идущего ко мне мужчину. Мне хочется забыть о них, не обращать на них внимания, но я ничего не могу поделать с данным мне телом, которое реагирует на их возбуждение, которое перенимает страстную дрожь, сотрясающую их тела.

Он уже совсем близко, и я, не выдержав, закрываю глаза, которые болят, будто ослеплённые ярчайшим светом в мире. Но это не помогает – его образ уже давно ждёт меня в темноте под закрытыми веками, и, сделав глубокий вдох, я улыбаюсь и открываю глаза, не желая упускать больше ни секунды.

Садясь рядом со мной, он, как и всегда, дарит мне издевательскую, кривоватую улыбку, и, подозвав бармена, заказывает себе виски. Музыка оглушает, и я не слышу его слов, но у меня в голове всё равно звучит его бархатный голос, и каждое до боли знакомое слово набатом отдаётся в висках.

Теперь я не отвожу от него взгляда, не обращая внимания на самодовольную ухмылку, играющую на его губах. Сегодня он бледен, его волосы отливают бронзой в проблесках прожекторов, а глаза черны, как беззвёздное небо. Черты его лица мне совершенно не знакомы, но я, жадно всматриваясь в них, всё-таки улавливаю родной изгиб губ, изогнутую в вечном полу-вопросе бровь, паутину морщинок в уголках глаз и взъерошенные, всегда взъерошенные волосы. Эти черты, будто лёгкие, полупрозрачные мазки на огромном полотне, делают его собой, позволяют мне наслаждаться тем, что лишь я способна узнать его, какую бы маску он ни надел.

Мне хочется заговорить с ним, но я могу лишь молча сидеть, ожидая его слов. Наш вечный танец, игра, которой, наверное, никогда не будет конца. Движения этого танца давно известны, предугадать их не сложно, но я всё равно каждый раз схожу с ума, ожидая, когда он…

Поворачивается.

Смотрит на меня, чуть сощурившись.

Приподнимает бокал в издевательски-соблазнительном жесте.

Залпом выпивает янтарную жидкость, упуская лишь одну капельку, которая, отражая свет прожекторов, катится по его подбородку, шее, исчезает под чёрной футболкой, и я тяжело сглатываю, чувствуя, как усиливается напряжение всех окружающих. Кажется, я вижу, как тёмные волны расходятся от нас во все стороны, будто от камня, что уже давно скрылся под черной поверхностью воды. Люди вокруг вздрагивают, и до этого незаметные, брошенные украдкой в нашу сторону взгляды меняются, становятся открытыми, бесстыдными, жадными. Мужчины, женщины – я перестаю различать их, они сливаются в безликую толпу, что участвует в нашем ежегодном танце.

Его насмешливый взгляд скользит по бару, задерживаясь на некоторых лицах. Первый укол ревности – блондинка у стойки вздрагивает, и я вижу, как её зрачки расширяются, впитывая исходящее от него вожделение. Он делает это неосознанно, будто дышит, втягивает раздувшимися ноздрями запах желания, выдыхая плотный туман похоти. Воздух вокруг него завихряется, расцвечивается тёмными переливами страсти, медленно окутывая ею всё помещение, и мне становится трудно дышать. Я знаю, знаю, что в конце концов его взгляд остановится на мне, но не могу оставаться безучастной. В сердце втыкаются раскалённые иглы, когда он улыбается одной, подмигивает другой, машет третьей, и я отворачиваюсь, пытаюсь скрыться от этой знакомой охоты, к которой я так и не смогла – да и никогда не смогу – привыкнуть.

Мне достаточно лишь кинуть взгляд на бармена, и он уже бежит ко мне, неся бутылку вина. Естественно, за счёт заведения. Естественно, самое дорогое изо всех. Естественно, его руки дрожат, когда он наполняет мой бокал. Естественно, его жадный взгляд скользит по моему телу, но он отшатывается, как только смотрит мне в глаза.

Я не хочу поворачиваться, не хочу смотреть на него, и у меня получается сдержаться – впервые за всё время. Добавила в танец новое движение, лёгкий поворот, который ощутимо изменил весь узор. Я знаю, чувствую, что сейчас он удивлённо смотрит на меня, забыв об окружающих. Напряжение немного рассеивается, и люди будто облегчённо – и немного разочарованно – вздыхают в унисон, когда плотное покрывало похоти испаряется, больше не давя на их плечи.

Немного самодовольно улыбаюсь, делая уже ненужный глоток вина. Прикрываю глаза от удовольствия, чувствуя, как сдавливает горло уже знакомая страсть, заставляя кровь бурлить в венах. И смотрю на него, прямо в его горящие глаза, купаюсь в его внимании, в его запахе, в его тепле.

Он совсем близко, касается моей руки кончиками пальцев, улыбается, немного сощурившись. В его глазах мелькает тень недоумения, напряжения, неудовольствия, и я невольно вздрагиваю, чувствуя, как сжимается от боли сердце. Он не помнит, как всегда не помнит меня, и хотя я прекрасно знаю, что время ещё не пришло, я не могу спокойно перенести этот миг не-узнавания.

В его глазах мелькает отражением боль, но она быстро уступает место привычной насмешливости. Черты его лица начинают меняться – неуловимо, любой другой не заметил бы этого, но я жду изменений, дрожа от нетерпения, и поэтому прекрасно вижу, как плавится незнакомое лицо, постепенно становясь таким родным. Я глажу его черты взглядом, не упуская ничего, провожу ласковым касанием по прямому носу, по тонким, раздутым ноздрям, по изогнутым в улыбке губам, по покрывшимся щетиной щекам, по потемневшим волосам.

Тряхнув головой, он забавно, так знакомо морщит нос.

- Вы позволите Вас угостить?

Хрипловатый голос ласкает слух, и я порываюсь ответить, но потом, спохватившись, лишь смущённо киваю.

Всегда смущённо, всегда – как в первый раз, всегда заливаясь краской и невольно окутывая его своим возбуждением.

Ставшие зелёными глаза вспыхивают, начинают гореть ещё ярче, буквально полыхают страстью, и мне кажется, что я сейчас расплавлюсь, прямо здесь, не дождавшись нужного момента, и единственное, что заставляет меня держаться – это то, что он в это мгновение чувствует то же самое.

- Как Вас зовут, красавица?

Слова не важны, не важны привычные фразы, такие безликие, такие бездушные. Они – не что иное, как окантовка нашей встречи, детали, которые позволяют держаться на плаву, не погружаться раньше времени в зовущее, пылающее море, где я обязательно утону – только чуть позже. Не сейчас.

Поставив бокал на стойку, я жестами показываю ему своё имя, мягким движением пальцев говорю ему, что рада знакомству, и еле сдерживаюсь, чтобы эти формальные жесты не превратились в преждевременное «я скучала», в невозможное «вспомни меня», в отчаянное «люблю». В его глазах мелькает сочувствие, и он тоже отставляет бокал, и его красивые, длинные, тонкие пальцы складываются в беззвучные слова: «Как жаль, что я не услышу вашего голоса. Я Эдвард. Может быть, потанцуем?»

Молча киваю и протягиваю ему дрожащую руку. Он обхватывает её ледяными пальцами и, улыбнувшись мне одними губами, тянет вперёд, в толпу, в смешение сказочных персонажей.

Я каждый раз чувствую себя не в своей тарелке, оказываясь в этом пёстром море. В глазах рябит от зловеще-оранжевых отблесков свечей, от обилия костюмов, от блеска разноцветных, но горящих одинаковой жаждой глаз. Они отвлекают, не дают сосредоточиться на нём, на Эдварде, но это быстро проходит, когда я теряюсь в его глазах цвета папоротника. Купаясь в зеленоватом тумане, тут же окутавшем меня, я в нетерпении жду момента, когда этот волшебный папоротник зацветёт только для меня, распустит яркие лепестки, становясь нашим персональным, пусть и недолговечным, чудом. Моё личное магическое растение, что, вопреки всем законам природы, вопреки здравому смыслу, вопреки поверьям древних славян, всё же распускается в ту единственную ночь, когда мы можем быть вместе.

Не отрывая от него взгляда, я осторожно, благоговейно провожу ладонями по гладкой коже его рук. Запускаю пальцы в мягкие волосы и улыбаюсь, когда он зеркально отражает мои движения. Мы шаг за шагом, вдох за вдохом, прикосновение за прикосновением продолжаем наш личный танец, и я не могу не улыбнуться, когда чувствую, что его кульминация уже близка.

Сердце разрывается от ревности, когда я понимаю, что точно так же он каждую ночь этого года прижимал к себе какую-то другую женщину. И к ревности примешивается стыд, ведь каждую ночь этого года я позволяла другим мужчинам сжимать меня в объятиях. Вечное проклятие, острая боль, что после долгих веков должна была бы притупиться, но нет, со временем она лишь крепнет, в клочья раздирая уставшую душу.

Выпустив меня из объятий, он отступает на шаг, и его пальцы начинают складываться в слова, но они мне не нужны. Хватаю его за руки и тяну на улицу, подальше от яркой, весёлой, разноцветной толпы.

Пока мы пробираемся к выходу, я дрожу, и в голове проносится ураган мыслей. Так горько, так беспросветно с каждым шагом приближаться к мгновению счастья, понимая, что за ним вновь последует лишь отчаяние и бессилие. И эту горечь только усиливает праздничная суета вокруг. Что за насмешка – выбрать именно этот день изо всех. Мне не хочется смотреть на танцующих людей, но это невозможно, ведь они повсюду, повсюду. Кидают на нас заинтересованные взгляды, ведь мы с Эдвардом – единственные, пришедшие в бар без костюма. Ирония этих моментов каждый год поражает меня, ведь в то время как вокруг нас беснуются люди, пытающиеся казаться сказочными, выдуманными, по их мнению, существами, мы с Эдвардом притворяемся людьми. Эти человеческие тела, когда-то принадлежавшие лишь нам, теперь стали костюмами, недолговечными, но сработанными на славу.

Я невольно замедляю шаг, и Эдвард оборачивается, вопросительно приподнимая бровь. Меня снова окутывает туман желания, и я не противлюсь ему, хоть и понимаю, что он не имеет ничего общего с моими собственными чувствами. Сжимая ладонь Эдварда дрожащими пальцами, я позволяю пожару вновь разгореться внутри меня, вновь опалить все нервные окончания, вновь заставить сердце колотиться с бешеной скоростью. Вижу, как он самодовольно и немного печально улыбается, и улыбаюсь ему в ответ. Снова так тяжело сдержаться и не разрушить всё одним движением пальцев. Стоит мне расслабиться – и они тут же вычертят в дымном воздухе: «не грусти». Сложатся в магические руны, что отложат нашу следующую встречу на несколько долгих, тоскливых лет. Давно уяснила, что лучше молча плыть по не нами определённому течению, поэтому лишь ещё раз улыбнувшись ему, я почти бегу к выходу – на свежий воздух, и дальше, дальше, как можно быстрее, потому что в ушах у меня шуршит, отмеряя отведённое нам время, вытекающий с безумной скоростью сквозь пальцы песок.

Мы выходим на улицу, и воздух вокруг нас потрескивает, искрится, как будто маленькие огоньки на мгновение вспыхивают и тут же гаснут, успев лишь уколоть меня мимолётной болью, успев лишь напомнить о том, что для него всё это – ежедневная игра, привычный танец, с известными заранее движениями. Втягиваю носом ледяной ночной воздух и, собравшись с духом, заглядываю в его горящие тёмным изумрудом глаза. Его взгляд парализует меня, и я замираю, как кролик перед змеёй. Когда это сравнение вспыхивает в голове, мне хочется рассмеяться, но только вот о смехе мне сейчас остаётся лишь мечтать.

Расширившиеся зрачки, одерживающие верх над зеленоватыми глубинами его глаз, затягивают, и я не могу отвести от них взгляда. Мне кажется, что даже воздух в этом году пахнет иначе, что даже созвездия на небе изменили своё расположение, переместились, перенося нас в какой-то новый, чужой, забытый мной мир. Мир, где он смотрит на меня не с пустой похотью, не с профессиональным желанием во взгляде – нет, в его тёмных глазах горит боль, сквозит непонимание, вспыхивает папоротниковая горечь, искрится потаённая нежность. Но вот он встряхивает головой, ерошит и без того не приглаженные волосы, пару раз моргает, и все эти чувства тонут, скрываются где-то в глубине его бездонных глаз. Он уже нетерпеливо тянет меня за собой, к лесу, и я охотно иду за ним. Впрочем, даже если бы мне хотелось поступить иначе, вряд ли из этого что-то вышло бы: я никогда не могла ему противиться, даже когда он ещё был человеком, даже когда от него не исходили волны страсти, волны вожделения и похоти, даже когда его глаза светились не яростным желанием, а нежностью и любовью.

Его глаза победно горят, я вижу это даже в темноте обступившего нас леса и тихо вздыхаю: этот огонь в очередной раз служит напоминанием о том, что сейчас я для него всего лишь жертва. Одна из тысяч женщин, что так же, послушно переставляя ноги, следовали за ним под сень деревьев, медленно тая под исходящим от него огнём желания. Этот жар окутывает и меня, но, в отличие от тех бедняжек, я вполне способна легко стряхнуть его, вполне способна увидеть пустоту, что скрывается в его тёмных глазах, вполне способна осознать, что ждёт меня, если я не успею сбежать до восхода солнца.

Задумавшись, я продолжаю идти вперёд, наступая на жалобно потрескивающие, сухие ветки, не замечая, что он остановился. Натыкаюсь на него и чуть не падаю, но сильные, такие знакомые руки подхватывают меня, прижимают к крепкому, мускулистому телу, и я пропадаю. Растворяюсь в холодном, осеннем, с лёгкой зимней кислинкой воздухе, сливаюсь с его тяжёлым дыханием, испаряюсь, сожжённая жаром его тела.

Мыслей нет, они все улетучились, уступив место страсти, которая стала моей сутью, которая стала его миром. Я знаю, что позже будет нежность, позже будет ласка, позже будет любовь, но сейчас мне нужно лишь сделать его своим, лишь снова, по прошествии года, стать его. Одежду – прочь, и вниз, вниз, на ковёр из иголок и мха, на жёсткие сухие ветки и влажную землю, которые кажутся мне сейчас мягче пуха. Льну к нему, и тихо выдыхаю, прижимаясь к Эдварду всем телом. Хочется смыть с себя следы, оставленные другими мужчинами, хочется, чтобы кожа хранила лишь его запах – пусть и совсем недолго.

Каждое прикосновение его ставших горячими губ клеймом опаляет обнажённую кожу, каждое касание его ледяных рук заставляет её неметь, и я теряюсь, теряюсь в этих ощущениях, невольно закутывая его в одеяло своих чувств. Он вздрагивает и хочет отстраниться, но я знаю, что ему не хватит на это сил.

Не было ещё такого, чтобы инкуб остановился, когда перед ним лежит обнажённая женщина.

И он не останавливается.

Я чувствую его, чувствую – в себе, и позволяю себе забыться, полностью погрузиться в эти ощущения, полностью насладиться той целостностью, которой мне так не хватало на протяжении года. Всё, что было бездонной пустотой внутри, сейчас наполнено им, и я пылаю, выгибаюсь, двигаюсь в такт, исполняя вместе с ним последние па нашего вечного танца. Следя лишь за тем, чтобы держать сжатыми губы, я взлетаю всё выше, и выше, и выше, туда, где нет ни прошлого, ни наполненного болью будущего, есть только настоящее, где важны лишь его губы, лишь его бездонные глаза, которые становятся всё темнее с каждым мигом. Где важны лишь всё ускоряющиеся движения, лишь растрёпанные, мокрые волосы, лишь ледяная ладонь, что обхватывает моё запястье.

Он рычит, обнажив белоснежные зубы, закрыв глаза, и мир вокруг взрывается, сдвигается, расплывается, становится чёрным, и лишь Эдвард, что дрожит, последними мощными движениями завершая наш танец, пылает передо мной ярким пламенем. Пытаюсь сдержаться, но, как всегда, не могу – губы, не подчиняясь мне, размыкаются, и из горла вырывается громкое шипение, и глаза закатываются, когда всё внутри сжимается, чтобы затем задрожать в освобождении.

С усилием сглотнув скопившийся во рту яд, я медленно открываю глаза и смотрю на Эдварда, встречаю его остановившийся, шокированный взгляд, приоткрывшийся в удивлении рот. Вижу своё отражение в чёрных провалах, в которых сейчас нет и оттенка изумрудного блеска. Из их глубины на меня смотрят огромные жёлтые глаза с вертикальными зрачками, на мгновение мелькает, чтобы вновь скрыться за тонкими губами, раздвоенный язык, сверкают в свете луны, но тут же пропадают длинные, тонкие, острые зубы.

Сделав глубокий вдох, я беру себя в руки, и бешеный голод, охвативший меня, утихает, отступает, позволяя обычному миру вернуться на место. Я знаю, что снова выгляжу человеком, но Эдвард остаётся неподвижен, и в вернувших изумрудный цвет глазах мелькают эмоции, сменяясь так быстро, что я не могу уловить, понять ни одну из них. Впрочем, я и без этого прекрасно знаю, что происходит: он вспоминает.

Вспоминает встречу с обычной темноволосой девушкой, чьи карие глаза, заставляющие забыть обо всём, смотрели на него сначала с презрением, а затем с неприкрытым восхищением. Вспоминает ночь, проведённую вместе с ней, и утро, заставшее их врасплох, когда солнечные лучи осветили неприглядную реальность. Вспоминает дальнейшие встречи, которые не могли вечно оставаться в тайне, и взгляд своей жены, полный неверия и боли. Вспоминает, как, уходя, та, которую он клялся вечно любить, бросила ему в лицо презрительные, полные горечи слова, и как он вздрогнул, осознав, насколько они были правдивы.

В его глазах я вижу ужас, такой знакомый ужас, и дрожу, когда он притягивает меня в свои тёплые, пахнущие слезами и обожанием объятия. На этот раз между нами нет страсти, только нежность, только забота, только сожаление и стремление быть рядом, вместе, пусть это и продлится лишь несколько мгновений, пусть после этого и будет больно, так безумно больно. Мне бы хотелось сказать, что я сожалею о том, что всё так получилось, хотелось бы сказать, что вернись время вспять – я поступила бы по-другому, но это было бы ложью, самой грязной, чёрной ложью изо всех. Я бы никогда не отказалась от Эдварда, не отказалась от этих мимолётных мгновений счастья, что отведены нам женщиной, которую он предал. Ради меня.

Небо светлеет, и я сильнее прижимаюсь к нему, глажу его спину, лицо, руки, плечи, грудь, жадно вглядываюсь в любимые черты лица, вновь пытаясь запечатлеть их в памяти. Он хрипло шепчет «люблю», и мои пальцы тут же взмывают в воздух, торопясь сложиться в ответное признание, торопясь, чтобы опередить первые лучи солнца, которые всё разрушат, превращая наше счастье в пепел, будто какого-то незадачливого вампира.

Я пытаюсь высвободиться из его рук, успеть сбежать, пока свет узнавания в его глазах не угас, пока его лицо всё ещё знакомо мне, пока мои зрачки не вытянулись, и притаившийся голод не вышел из-под контроля. Но он только крепче прижимает меня к себе, шепча что-то и зарываясь лицом в мои волосы. Плача, я бьюсь в его крепких объятиях, но он не двигается, и только его тёплое дыхание ветерком проносится по моим волосам, только его нежные, почти беззвучные слова срываются с губ и не растворяются в воздухе, а остаются рядом, закутывая нас в полный отчаяния кокон.

В воздухе уже чувствуется запах рассвета, и я перестаю вырываться, перестаю сопротивляться – ведь мне всё равно не успеть. Я не знаю, что будет дальше, и в ожидании неизвестности жадно впитываю в себя последние мгновения рядом с ним. Первые лучи солнца скользят по верхушкам деревьев, сопровождаемые моими всхлипами и тихим, срывающимся шёпотом Эдварда. В предрассветной тишине я чётко слышу четыре слова, которые он шепчет вновь и вновь.

Не хочу тебя забывать.

Лучи света прорываются сквозь голые ветки деревьев, скользят по его волосам, окрашивая их багровым цветом, и шёпот Эдварда умолкает.

Инкубам не ведома любовь.

Под моими пальцами кожа Эдварда становится твёрдой, холодной, а проведя рукой по его плечу, я чувствую выступившие на нём шипы.

Днём инкубы не могут сохранять человеческое обличие.

Моя маска тоже растворяется в лучах солнца, и под холодной ладонью Эдварда молочно-белая кожа моей ноги покрывается шершавой, тёмно-коричневой чешуёй. Мир вокруг снова вздрагивает и меняется – вытянулись зрачки, становится теплее – похолодела кровь, губы пронзает резкая боль – не успела приоткрыть рот, чтобы ставшие тонкими и острыми зубы не коснулись кожи.

Сидящий рядом со мной инкуб немного отстраняется, и его тонкий, безгубый рот изгибается в чудовищной ухмылке. На этот раз я не могу разглядеть в нём ни одной знакомой черты: в его облике нет ничего человеческого. Он жадно смотрит на мои губы, но это не безмолвная мольба о поцелуе, нет, его привлекает капелька крови, что бежит по моему подбородку. Желудок сводит голодной судорогой, и я вдруг понимаю, чем грозит нам эта встреча рассвета бок о бок.

Мы больше никогда не расстанемся.

Слизываю длинным раздвоенным языком каплю крови со своего подбородка и смело смотрю в горящие яростным голодом багровые глаза напротив. Мой личный папоротник всё же расцвёл, распустился, сбросив зелёную листву, раскрыл для меня свои рубиново-красные лепестки и теперь зовёт, зовёт к себе, обещая подарить мне избавление от тоски и одиночества. Обещая подарить мне последнее, горько-сладкое чудо.

Мысли путаются, желудок сокращается в голодных спазмах, и кончик хвоста, заменившего ноги, уже начинает обвивать руку существа, что только что было моим возлюбленным, притягивая его всё ближе ко мне.

Всё, уже несколько веков происходящее с нами – это злая, мстительная шутка, насмешка красивой женщины, чей муж оказался единственным, кого я смогла полюбить, для которого я оказалась единственной, похитившей его сердце. «Змея подколодная», - кричала она мне. «Инкуб бездушный», - шипела ему в лицо. Её уже давно нет на этом свете, но боль её цветёт чёрной розой, до крови ежедневно укалывая нас своими ядовитыми шипами. Знала ли она, к чему приведёт её проклятие, которое она выкрикнула в сердцах тем вечером, в канун дня всех святых, сотни лет назад? Знала ли, что её слова не исчезнут бесследно, а станут реальностью, подкреплённые сдерживаемой до этого колдовской силой? Знала ли, что существование её любимого обернётся бесконечным ночным кошмаром? Знала, - тихо шепчут мне умершие листья под ногами. Знала, - напевает ледяная кровь в венах. Знала, - вижу я ответ в его рубиновых глазах.

Тянусь к нему, снова погружаясь в туман желания, который клубится вокруг нас тёмным облаком. «Похотливая сволочь», - шептала она, охрипнув от крика. Ему? Мне? Я не знаю. Но каждый вечер эти слова звучат у меня в ушах, когда я, содрогаясь от отвращения, оказываюсь в объятиях очередного незнакомца, что позже отдаёт мне свою кровь. Они звучат у меня в ушах, когда я думаю о том, как он выбирает свою очередную жертву. Обречённые изменять, обречённые предавать, обречённые на смерть без этой страсти, без бездушной похоти, без слепого обожания.

Мысли ураганом проносятся в голове, почему-то лишь разжигая вспыхнувший внутри голод. Вдалеке раздаются крики детей, что не наигрались, не успели насладиться духом Хэллоуина за вчерашний вечер. «Шутка или угощение», - кричат они, и из моего рта, изо рта ламии, вырывается тихое шипение.

Сгорая от желания, дрожа от презрения к себе, беззвучно плача от бессилия, улыбаясь близкому освобождению, я касаюсь его бугристой, сероватой кожи губами в прощальном поцелуе. Шутка, - печально бормочут деревья, скрывая нас от всего мира под шатром из сухих веток. Угощение – насмешливо отстукивает сердце, когда рот наполняет горячая, солоноватая влага, когда шею пронзает острая боль, когда мир вокруг начинает кружиться, исчезать, растворяться, оставляя нас с Эдвардом наедине.

Никогда не оставлю тебя, - слабо шепчу я, впервые за долгие годы слыша свой голос.

Никогда не забуду, - хрипло отвечает Эдвард, из последних сил касаясь моей щеки длинными, красивыми пальцами.

И я тону в его глазах, глазах цвета цветущего папоротника, теряюсь в зеленовато-красных всполохах, растворяюсь в обещанном чуде, без тени страха отправляясь вслед за огоньком, что гаснет в его зрачках.

Как всегда, не в силах сопротивляться, я следую за ним, шаг в шаг, оставляя наши неподвижные тела позади и счастливо улыбаясь, ведь я знаю, что где бы мы теперь ни оказались – мы будем вместе.



Примечания:

Ламии, наполовину женщины, наполовину змеи, обладают полиморфическими способностями, могут выступать в различных ипостасях, обычно как зверо-человеческие гибриды. Однако чаще они уподобляются красивым девушкам, поскольку так легче завлекать неосторожных мужчин. Из своих жертв ламии высасывают кровь. Ламию — при некотором умении — легко разоблачить, для этого достаточно заставить ее подать голос. Поскольку язык у ламий раздвоенный, они лишены способности говорить, однако умеют мелодично свистеть.

Инкуб- в средневековых легендах распутный демон, ищущий сексуальных связей с женщинами. Автор позволил себе создать собственный образ инкуба, который кроме сексуальной энергии жаждет ещё и человеческой крови.