Мы чувствовали твои шаги уже давно, когда ты и сама не знала, что в итоге окажешься в нашем доме. Ловили отзвуки твоего дыхания и терпеливо ждали, когда наконец-то скрипнет дверь, и ты покажешься на пороге. Скажешь едва слышно: «Здесь есть кто-нибудь?» Представишься, сомневаясь в собственном здравомыслии: «Я Агата». Собьёшься, судорожно втянешь затхлость воздуха и выдохнешь, дрожа: «Помогите…»
Мы поможем, милая, не бойся. И проходи, проходи скорее, времени у нас не так много, солнце уже почти скрылось, но это и хорошо, свет нам сегодня ни к чему.
Здесь не нужно верить глазам. И нос тоже не помощник, ты же понимаешь это, Агата, как и все, кто приходил раньше. Не смотри на покрытый кровью и плесенью пол, не вздрагивай, когда гниль и тление поселятся в твоих лёгких. Крыс и мышей здесь нет, пауков тоже — а жаль, мы были бы им рады, давали бы имена и ловили каждое движение, но они живые, а живым здесь делать нечего.
Только ты исключение, Агата, и только сегодня. Прижимай свёрток с сокровищем к груди и не оглядывайся по сторонам — пока лучше смотреть только вперёд.
Я не сразу покажусь тебе, милая, не сразу выйду на свет, как и братья мои, и сёстры. Мы знаем, как тебе страшно, слышим, как трепещет сердце у тебя в груди, благо свидетельства твоей жизни — единственное, что нарушает тишину нашего дома.
Иди, Агата, не бойся темноты, она твой друг, она ласкова и приветлива, скрывает до поры то, с чем ты пока не справишься. Клади руку на перила, пусть они скользкие и ледяные, но больше тебе хвататься не за что, а без опоры тебе никак, упадёшь. Но не беспокойся, ты не первая и не последняя, главное — ты не одна, милая, и ношу твою поддерживают четырнадцать предшественниц, потому что для одной женщины она слишком тяжела, о, как тяжела.
Мы всё понимаем, Агата, и поэтому ползём следом, притаившись в тенях. А ты — иди дальше, по длинным коридорам и полутёмным комнатам, разглядывай прогнившие портьеры и касайся корешков книг, которые никто никогда не прочтёт. Пробегись кончиками пальцев по клавишам рояля, извлеки нестройные звуки, пожалуйста, сыграй пару нот, ведь всё, что выйдет из-под твоих рук покажется нам шедевром. Мы сами не смогли бы даже так, но не жалей нас, и сокровище своё не жалей, мы живы, по-своему, но всё же, а это важнее, чем ты можешь себе вообразить.
Не плачь, солнышко, вытри слёзы, ты и так их пролила слишком много за последние дни. Взгляд твой — человека, давно пересекшего грань, ты давно не в этом мире, так отдохни перед камином, пусть в нём уже давно не пылал огонь, но призрак пламени остался, он греет душу, заставляет неотрывно смотреть на себя, притягивает так, как не смогла бы ни одна свеча, ни один костёр на любом краешке планеты.
Да, мы знаем, что такое планеты, и космос, и атомы, пусть в школу нам ходить не пришлось. Впитали мир, прочувствовали каждую его составляющую и вернулись обратно благодаря таким, как ты, и это лучшее, что могло с нами случиться. Мы всесильны, Агата, и чудовищно беспомощны, но разве так нельзя сказать про любое существо на этой планете? Ты согрелась? Знаю, что да, но всё равно посиди ещё немного. Пусть диван перекошен, а пледы истлели, тебе он должен казаться мягче пуха. Ты не спала уже много ночей, боялась закрывать глаза, скрывалась от мёртвых глаз, что ждали тебя по ту сторону. Не волнуйся, ты всё сделала правильно, здесь исполнится твоё главное желание, а пока дай себе передышку, и свёрток устрой на коленях, да, вот так, пусть он тоже отдохнёт вместе с тобой.
На руках твоих царапины, под ногтями — кровь, и во взгляде — мрак. Там, за дверьми, для тебя не было надежды, но тебе лично она и не нужна, да, Агата? Для тебя всё закончилось, а вот для твоего сокровища — нет, и это самое главное, поэтому мы тебя и впустили.
Мы позаботимся о нём, милая, не переживай.
Сёстрам, знаю, не терпится подползти к тебе, они всегда нетерпеливы, но раньше было нельзя, а теперь — ты готова. Слышишь шорох и вздрагиваешь, но не так, как любопытные, что забираются в наш дом, те дорожат своей жизнью, а ты со своей уже попрощалась. Как только поверила слухам, собралась в путь, совершила святотатство и выкрала сокровище — уже тогда ты умерла, так чего теперь бояться?
Сёстры показываются на свету, и ты улыбаешься, пусть губы твои дрожат. Крепче прижимаешь свёрток к груди, защищаешь, не задумываясь, хотя люди там, за стенами, сочли бы тебя безумной. Но мы — не они.
Мы понимаем.
Я знаю, что вид наш шокирует, но ты постарайся держаться до конца, милая. Нам больше всего не хватает тепла, а страха и отвращения здесь более чем достаточно, они разливаются лужицами по полу, блестят багровым серебром в свете луны. Раньше мы старались их обползать, но сейчас весь пол залит ими, ты же видишь сама, и мы перепачканы следами человеческого отношения. Оно липко, оно пахнет ржавчиной и мёдом, и все мы ненавидим эту вонь, но как мы можем от неё избавиться?
Ты же видишь, Агата, тут мы совершенно беспомощны. И предотвратить не можем, этот дом нам не подвластен, а я уже говорил, что живым здесь делать нечего, жаль, что не все это понимают, и детей из соседней, пусть и далёкой, деревни, жаль, и всех, кто когда-либо случайно сюда забредал. Но мы не виноваты, ты же понимаешь? Вижу, что да, и не переживай, милая, мы вовсе не убийцы, а для тебя с сокровищем — последняя надежда, и как это приятно, Агата, быть чьей-то надеждой после долгих лет пустоты.
Покусываешь губы, словно решаешься на что-то. Будь сильной, пожалуйста, будь смелой — я стар, как этот дом, но даже моей выдержки может не хватить. Здесь так давно не было жизни, милая, так подари нам хотя бы пару минут, и мы сочтём их величайшей драгоценностью. Потом, когда ты уйдёшь, призраки твоих вздохов будут парить в воздухе, и младшие будут ловить их, подносить к губам, целовать и отчаянно пытаться слиться с ними воедино, и у кого-то в итоге получится, такое уже бывало, и это заветная мечта каждого. Я и сам бы попробовал, да неправильно это будет, отбирать у малышей радость, хотя и мне иногда её не хватает.
Откладываешь свёрток, хотя я знаю, как не хочется тебе выпускать его из рук. Осторожно опускаешься на колени, прямо на пыльный ковёр, окунаешься в ненавистные лужицы и этим делаешь нас равными. Сёстры рвутся к тебе, да и младшие братья потеряли всю выдержку, но мы всё равно слишком медленны — ты же видишь, наши тела не способны ходить, только ползти, но мы гордимся и этим.
В отличие от нас, ты великолепна, Агата. Белая кожа и кости, натягивающие её, длинные мышцы и кровь, вязкая кровь, величаво омывающая вены. Я так завидую тебе, но это ничего, то, что у нас есть — лучше небытия, во сто крат прекраснее пустой вечности, поэтому не переживай и не бойся.
Руж первой добирается до тебя — она у нас шустрая, ловкая, настоящий атлет, — и ты касаешься её лица кончиками пальцев. В твоих глазах — только мольба и отчаянная надежда, ты молодец, Агата, я знаю, мало кто смог бы смотреть на любого из нас без ужаса. Ты привыкла совсем к другому; к коже, которая не расползается лохмотьями под твоими руками, к глазам, которые не горят зеленоватыми огнями, к волосам, не торчащим в стороны гнилыми, слипшимися клочками. Наши ноги коротки и изломаны, и только руками можно гордиться, посмотри, как они красивы, Агата, сколь совершенны! Ослепительно-белые, ни частички истлевшей кожи, ни следа превратившихся в гниль мышц. На тело после рук лучше не смотри, оно одутловато и бледно, отдаёт синевой, пахнет смертью, только смертью. На самом деле, её запах не так уж плох, вот и ты, вижу, чувствуешь, для тебя он сладок и долгожданен, так и должно быть, милая.
Так и должно быть.
Ты так похожа на мою маму. Те же волосы цвета летней ночи, те же глаза цвета листьев роз. Ты так красива, Агата, и пусть это эгоистично — я рад, что ты пришла к нам, и что частичка тебя останется со мной навсегда.
Мама тоже здесь, она горит во мне, трепещет едва заметно — до сих пор, представляешь? Столько лет прошло, а я всё ещё чувствую её тепло, благодаря ему существую, но ты и так знаешь или догадываешься, всё равно.
Твоё время истекает, Агата, ведь скоро полночь, а живым нельзя встречать её в нашем доме. Только мёртвым.
Пойдём, милая, посмотри на меня, видишь, зову за собой, выше, по лестнице, на чердак, над которым нет крыши, только звёздное небо, ты сама поймёшь, почему мы делаем это там, ты увидишь.
Поднимаешься на ноги, осторожно подхватываешь своё сокровище. Братья и сёстры копошатся у твоих ног — я бы и сам присоединился к ним, но тогда мы не успеем, и твоя надежда истлеет, а я клялся маме, что никогда этого не допущу — я же говорил, она со мной, всегда, у тебя так не получится, милая, но ты же и не ждёшь этого.
Смотри, сколько окон, и какая красота за ними! Лес, никаких людей, и чистое-чистое небо. Тебе нравится, Агата? Смотришь восхищённо, не забываешь наклоняться и гладить сестёр — в первую очередь, братьев — потом. За это я отдал бы тебе своё сердце, бейся оно в груди.
Вокруг столько книг, а ещё — картины. Как тебе? Каждая из этих женщин прекрасна, как и ты, Агата. Они все печальны и счастливы, я надеюсь, что не слишком исказил их черты, это было бы богохульством, настоящим грехом — в отличие от того, что там, за стенами, считается таковым. Первая — моя мама. Ты тоже замечаешь сходство, прикрываешь рот ладонью, в глазах — восхищение и толика страха. Ты удивительная, никогда таких не встречал, удивительнее всех, кто приходил к нам, а это были уникальные женщины. Не бойся себя, Агата, и не бойся её, мне кажется, так было нужно, пусть круги замыкаются, пусть.
Дальше — зеркала, и одно из них я заменю твоим портретом. Мама оставила краски, спасибо ей за это; она оставила и всё остальное, надеясь, что у меня получится вырасти обычным, но получилось иначе, и это ничего. Может показаться, что я несчастен, но это не так, не переживай, твоему сокровищу будет с нами хорошо. Просто я слишком стар, мои руки стёрлись о половицы, ноги истлели в пыль, да ты и сама видишь. Взглядом раньше освещал любую пустоту, теперь же едва вижу, куда идти, но и этого достаточно.
Теперь ты понимаешь, куда мы тебя вели? Это небо, Агата, под таким нельзя умереть навсегда, можно лишь продлиться в ком-то ином, и нет лучшего воплощения материнской сути. Иди сюда, за мной, прямо в центр, и убери одеялко, пусть она тоже почувствует, пусть пока не глазами, а кожей, пусть впитает свет звёзд, ей полезно. Это же девочка, я угадал? Вижу, что да, и выросла бы она твоей копией, Агата. Не бойся, это не слизь и не гной, так я плачу, милая, плачу по вам обеим и радуюсь, что ты пришла к нам.
Полночь совсем близка, отпусти своё сокровище, отпусти. Но ты не можешь, держишь её крепче прежнего, прижимаешь к груди, и губы твои дрожат, и вся ты — дрожишь, и все мы дрожим вместе с тобой, это нормально, это чудесно, что все мы здесь, и видим тебя, и ты видишь нас.
Хорошо, не отпускай, но тогда ложись вместе с ней. Ты не вздрагиваешь от моего прикосновения, только смотришь умоляюще, плачешь беззвучно.
— Ей будет хорошо? — спрашиваешь, а в глазах — отчаяние, ведь ты боишься узнать ответ.
Но я киваю — конечно, киваю, а как иначе? Будь у меня голос, я рассказал бы тебе, как звёздный туман холодит оставшуюся на телах кожу, а лучи солнца проникают под неё нежной щекоткой. Рассказал бы о счастье, оно совсем другое, не такое, как у живых, оно дрожит за глазами трелью птиц, таится в кончиках пальцев шелестом листвы. Как жаль, что слова мне неподвластны, но тебе это достаточно, так, Агата? Тоже киваешь, решительно, в последний раз, и опускаешься на пол. А потом поднимаешь на меня взгляд: растерянный, очень детский. Ты такая молодая, Агата, тебе бы ещё жить да жить, но я обещаю, что ты не пожалеешь о своём решении.
— Что мне делать?
Твой голос трепещет, как перья лебедей на ветру. Стараясь не испугать, тяну лямку твоей майки в сторону и вниз, обнажаю налитую грудь. Ты не думаешь дурного, и за это я люблю тебя ещё больше; понимающе кивнув, прижимаешь к обнажившейся коже лицо малышки и улыбаешься сквозь слёзы.
Когда уголки твоих губ вновь ползут вниз, я останавливаю их прикосновением, тяну выше — пытаюсь показать тебе, как нужно, объяснить, что нельзя ни пугаться, ни страдать, только дарить себя, иначе ничего не выйдет.
Вижу, что ты и без моей подсказки всё сделала бы правильно.
— Моя девочка… — Ты сглатываешь, делаешь глубокий вдох и вздрагиваешь; кто может тебя винить за нежелание заполнять тело запахом мёртвого ребёнка? Я — точно нет. Справившись с собой, продолжаешь: — Зовите её Ариной, пожалуйста. В честь бабушки…
В такие моменты ненавижу свою неспособность произнести хоть слово. Я спросил бы тебя, откуда ты узнала о нас, какими путями пугающие, но столь прекрасные слухи дошли до твоего отчаявшегося сердца. Спросил бы, кого ты оставила за спиной, кто будет скучать по тебе, любить, искать, но вместо этого знаю лишь, что никто из нас не сможет тебя забыть. Мы увидим тебя в Арине, милая, и ты будешь всё так же великолепна, обещаю.
Пытаюсь выдавить из себя хоть что-то, но как и обычно, получается только хрипеть — на большее я не способен. Ты качаешь головой, в глазах твоих — звёзды, они вновь и вновь напоминают, что мне самому не о чем жалеть.
— Я готова, — шепчешь ты; смотришь на Арину, и звёзды капают, капают на её неподвижное лицо, растворяются в коже, сменяя мертвенность сиянием.
И мы начинаем.
Твоя кровь слаще самой жизни, плоть — волшебнее бессмертия. Знаю, Агата, тебе больно, но мы стараемся, как можем, и ты такая молодец, милая. Нам хотелось бы быть осторожными, но как можно отрывать куски плоти, не причиняя боли? Моё лицо — в твоей крови, я пропитан ею, я дышу тобой, я живу тобой. Всё остальное исчезает, братья, сёстры, моё прошлое и настоящее, остаёшься только ты, и пусть этого бесконечно мало, знай, что сейчас и навеки я — твой. Частички матерей пульсируют в нас, чувствуя твою близость, обжигают, и эти ожоги — самая прекрасная боль на свете. Ты вдруг шмыгаешь носом и смеёшься — радостно, взахлёб, давясь слезами. Этот смех подобен крику новорождённого, он вложен в твои уста, потому что Арине звуки неподвластны. Но печалиться не о чем, ведь я вижу, что сделало тебя счастливой, вижу маленькие губы, которые двигаются, засасывают твою грудь. Молоко — не то, что нужно малышке, но мы поможем ей добраться до пищи, теперь она в наших руках, надёжных руках.
Пусть у Арины пока нет зубов, это не страшно, мы порвём на кусочки твоё сердце и скормим его, понемногу, по частям. Торопиться не будем, закончим, когда рассвет защекочет нас яркими лучами: Арина увидит его и запомнит навсегда, потому что невозможно забыть начало обретения себя. И ты увидишь его вместе с ней, впитаешь солнце её светящимися глазами, почувствуешь шёпот листьев на деревьях вокруг и, возможно, поймёшь, что вновь жива. Я не знаю наверняка, но никто не мешает мне надеяться.
На губах твоих улыбка, и это всё, что я вижу, всё, что запоминаю. Не раскрывшуюся навстречу дочери грудь, не белые мазки рёбер, не бордовые вязкие капли твоей жизни, что пропитывают нас, окрашивая в цвет твоего румянца. Высекаю в памяти лёгкий изгиб губ, чтобы после руками, которые предназначены совсем для другого, перенести его на холст.
Но всё это — потом. А сейчас засыпай счастливой, Агата, подарив нам напоследок ещё несколько вздохов и пару глотков жизни, и ни о чём не переживай. Спи спокойно, милая.
Спи спокойно.