Я не стану лгать – в моей долгой жизни происходило немало вещей, которые превращались в казавшиеся безвыходными положения, но они разрешались без существенного для меня вреда. Нельзя всё списывать на одно лишь везение – я умел использовать любой подвернувшийся шанс, что позволяло избегать опасностей или минимизировать их последствия. Способности держать ситуацию под контролем я учился очень долго, расплачиваясь за ошибки болью, кровью и унижением. Ошибок, должен сказать, на своём веку я совершил немало. Мне приходилось бывать совершенно беспомощным и зависимым, бесславно отступать и фатально проигрывать. Но никогда прежде мне не доводилось ощущать подобного рода отчаянья – неизвестность давила на меня не хуже гранитной плиты. У моих чувств, которые я считал вышколенными и стреноженными, оказались острые, ядовитые клыки; они впивались в мою плоть тем сильнее, чем дальше продолжался сухой отчёт. Только факты – никакой личностной окраски. Я говорил привычные вещи, с лёгкостью обрисовывая произошедшее, и очень старался не ощущать вины – той, что не была связана ни с честью, ни с долгом. Эмоции достаточно подавлены, пусть и оторванная кисть была ничтожной ценой за проявленную халатность. Стражу накажут позже и куда осознаннее, а Виолетт умрёт от моей руки, медленно и страшно. Всё случится именно так.

Я становился всё более искусен в умении лгать себе.

Унять ярость – просто, привычно и легко, чего не сказать о страхе, взбаламутившем мысли. Он подобно быстро набегающей приливной волне рушил любые преграды на своём пути, в щепки ломал сдерживающие оковы. Я оказался слаб – надеялся, чего-то ждал, едва ли думая о самом вероятном исходе. Я отрицал и начинал понимать. Понимание делало всё сложнее.

Я увяз чрезмерно сильно, чтобы безболезненно выбраться.

Ответы механические и сухие: нет, мне не сказать, где они; нечто мешает почувствовать их точно, хотя до сегодняшнего дня я ощущал Роберта и Линнет отчётливо; некое создание рядом с ними препятствует моему дару; Виолетт там же, её точно не было в городе утром, но я не предал этому значения. Рука Аро казалась холоднее моей, а кожа – тоньше и мягче. Мне не позволят действовать, ибо любые действия сейчас бессмысленны и неразумны. Я знал это – привычный паттерн и расчёт, ведь моя ценность была гораздо выше её, однако отчаянно хотел сделать хотя бы что-нибудь. И ничего сделать не мог.

– Ты понимал, Маркус, насколько далеко всё зашло? – в голосе Аро не осталось елея или же притворной учтивости, что вовсе не значило большей опасности. Бояться следовало его улыбки, а не строгости. Я ожидал другого, но давно усвоил – бесполезно пытаться разгадать ход его мыслей. Маркус не был безмятежен – лёгкая дымка в мутных глазах выдавала беспокойство. Он не союзник мне, однако я мог рассчитывать на некоторые вещи или уступки. Наверное, мог. – Я не стану спрашивать о причинах твоего молчания.

Каменная маска лица Маркуса треснула – он улыбнулся, неуверенно и криво. В обмене взглядами между ним и Аро было гораздо больше, чем в оброненных словах. Ни один глаз не опустил.

– У каждого должен быть шанс, – неуловимый жест пальцами. – Я же заметил слишком поздно, и теперь мы ничего не в силах изменить. Нам остаётся только ждать.

– И, безусловно, надеяться, чтобы наши подозрения остались лишь подозрениями. Ведь никто не смел в самом деле желать подобного? У бедной девочки тогда не будет ни малейшего шанса на жизнь, ибо нам придётся исполнить закон. Мы не можем позволить себе рисковать, как бы ни желали иного.

Кайус молчал на протяжении всей аудиенции. Плохо. Теперь же наступил тот момент, когда следовало надеяться и на его дальнейшее молчание.

– Твои намёки оскорбляют меня, Аро. Я потакал своей слабости – на них, особенно на неё, было приятно смотреть, да и ты сам прекрасно знаешь, как иногда притягивают глупые эмоции. Я продолжаю настаивать, что мы не видим всего.

Выбеленные брови Кая сошлись на переносице. Он заговорил:

– А я продолжаю настаивать, что нам лгали, и эта ложь, если ей удастся выжить, будет наказана. Ты знал или догадывался, Деметрий?

– Он хотел бы, – Аро избавил меня от необходимости отвечать и, наконец, выпустил мою руку, – но, нет, не знал. Некоторые странности, подмеченные им, возможно, имеют иное объяснение – мы не можем ставить их ей в вину. Они не живут с нами, не выносят нашего присутствия – девочка не выглядит способной на подобный риск. Сейчас меня гораздо больше беспокоит другое…

Бессмысленный для меня разговор. Слова, слова, слова, которые я запоминал, не вникая в смысл – редкие полукровки, практически исчезнувшие, оказались достаточно наглыми для вторжения в наши владения. Я выслежу и убью их всех – обязанности давно не приносила мне такого удовольствия. Бессильная злоба мутила сознание, а попытки почувствовать Линнет растревоживали отчаянье – тьма застилала дар, не позволяя даже думать отправиться за ней. Я бы нашёл способ покинуть город, меня бы никто не остановил… если бы знал, куда идти. Её забрали, спрятали, а я оказался совершенно беспомощен. Не защитил. Я был глух и самонадеян, забыв, что нет существа опаснее и коварнее обиженной женщины. За мою беспечность заплатит пташка. Сполна.

Белое летнее солнце продолжало ленивое путешествие по лазоревому небесному куполу. Погода к вечеру обещала быть чудесной – я ощущал изменение атмосферного давления, сулившего благодатный ветер и прохладу. Линнет не выносила жары.

Время не имеет значения для бессмертного, и мы отвыкаем ценить его; для нас оно всего лишь повод менять костюм от эпохи к эпохе да изучать повадку преображающегося человечества. Мы проживаем века, воспринимая их кратким мигом, отчего уже не ощущаем иных единиц. Даже наша молодость – столетия! Чуть более полугода не срок для пьющего кровь. Я не считал себя способным привязаться столь серьёзно за несколько месяцев, но это случилось. Случилось именно так, как происходит большинство фатальных вещей – неудачно, не в то время и не с той. Чувство вырвало с корнем устои и принципы, обнажило изнанку души, превратилось в постыдную вещь. Понимание сломало и подмяло меня, а столь неважные секунды текли, превращаясь в долгие минуты и отмеряя приближение неизбежного. Мне оставалось надеяться на случайность.

Счастливую, конечно же.

Я не почувствовал в полной мере того момента, когда лента сознания Роберта рассыпалась пеплом, но знал с точной определённостью – он более не принадлежал к миру живых. Это снимало с обоих часть вины – Древнейшие говорили, что нет среди «ангельского отродья», как презрительно-насмешливо бросил Кайус, греха большего, чем убийство себе подобного. Но Роберт погиб не от руки нефилима, в чём не приходилось сомневаться.

Линнет будет следующей.

– Деметрий?

Голоса извне утратили значение; я постарался не ощущать ничего прочего, кроме собственного дара. Я весь – оболочка для способности. Мозговая деятельность перестраивалась под узкоспециализированную задачу. Импульсы, точно биение пульса. Не слишком приятно – такое «погружение» в себя в попытке нащупать предел возможностей затормаживало реакции и отдавалось пульсирующей болью в висках. Но кто мог мне навредить? Не от Феликса, что был призван удержать меня от глупостей, ждать удара? Я намеренно делался крайне уязвим, позволяя себе чувствовать. И только.

Не первая попытка за сегодня, но, возможно, последняя.

Линнет была жива, но правильнее следовало сказать не так. Она дышала, и нить, тянувшаяся к ней, истончалась, исчезая в вечности. Связь становилась всё более хрупкой и менее ощутимой. Я понимал и отказывался принимать. Пташка погибала где-то там, далеко, а я не имел ни малейшей возможности спасти её. Мне оставалось лишь проводить её до края и смириться. Её ждало обручение со Смертью – она получит её молодость, красоту и кровь; Линнет же обретет свой покой, которого так жаждала. Студёный холод расползался по внутренностям, сдавил спазмом горло. Я застывал.

Погибал.

Я не хотел верить. Сияющая первозданной тьмой пустота затягивала меня, являя истекающее кислотой нутро. Я безмолвно звал, надеясь уловить хотя бы малейший отклик; в какой-то миг мне начало казаться, что ответ есть – слишком слабый, неясный, далёкий… Подобное уже случалось, и Линнет после приходила ко мне в целости и сохранности. Разум обернулся проклятьем – тогда связь не вспыхивала в моём сознании слепяще-ярко, чтобы исчезнуть через мгновение. В иной ситуации я бы смог даже оценить иронию – действующую фаворитку убивала прошлая. Меня задушила вина.

Это я её не уберёг.

Я оскалился, почувствовав руку на своём плече. Небо не рухнуло, солнце не изменило привычного хода, а за стенами комнаты всё так же текла размеренная жизнь. Одно было неправильным. Я не дышал и не шевелился; горе наполняло меня, разрасталось внутри, поглощая мысли и чувства. Моё физическое состояние было превосходным, только боль вытягивала жилы, заставляла сбиваться дыхание. Лихорадка обращения не была столь сильной и сокрушительной.
Ничего не изменилось. Не существовало только Линнет, которая вдруг стала для меня безумно важной.

Её не было.

Пальцы сжались и тут же разжались. Во внутреннем кармане плаща покоилось белоснежное перо – я смутно помнил о нём и совершенно не мог сказать, как оно попало ко мне и когда. Пусть оно будет её, пусть она действительно кормила меня отборной ложью, пусть её чувства лишь игра, умело притворство, но пусть она будет жива! За тысячу лет мне сделалось по-настоящему одиноко и тоскливо, да так сильно, что захотелось выть.

Я разрушался.

Нечто, название чего я не знал или знать не желал, причиняло неимоверную, сокрушающую боль. Я бессмысленно пытался ощутить присутствие Линнет – мне было бы довольно, что она просто есть. Дар молчал.

Пташка оставила меня одного.

Подземелье встретило меня привычной сыростью и прохладой; я шёл, стараясь заглушить ноющую пустоту внутри. Она поглощала меня, стирала и уничтожала. Я реагировала вполне определенно – как тяжело раненый зверь искал укрытия и уединения, где попытался бы зализать кровоточащие раны. Феликс оставил попытки заговорить со мной и теперь следовал где-то позади. Не он один – я не имел права покидать городских стен. Своеволие расценят изменой. Не плевать ли? Отупевший от горя разум просчитал возможные варианты – я не буду лёгкой добычей. В этом тоже была ирония – я некогда учил младших сражаться, а Феликс воспитывал меня. Крыса, пискнув и вздыбив влажную серую шёрстку, поспешила исчезнуть. Крысы были смелее большей часть животных и людей.

Всё вокруг дышало жизнью, я везде замечал свидетельства малейших её проявлений и захлёбывался ненавистью. Ненависть и ярость – чувства простые и спасительные; горе легко изменяло свой окрас, превращаясь в сильнейшую жажду чужой боли. Меня лишили возможности даже попрощаться; над её телом надругаются, чему я не смогу помешать.

Я её больше не увижу – ни живой, ни мёртвой.

Меня уничтожала собственная память – безупречная, чёткая, яркая. Не будет возможности утопить боль, вырвать её из себя – вечность застывала в сегодняшнем дне. Я будто тонул в формалине, замирал в агонии, не способный разрешиться ничем. Линнет больше не было. Я повидал немало смертей, мне приходилось хоронить своих детей и близких друзей, но то произошло давным-давно… Всё до смешного просто и нелепо. Одиночество, которое я так любил и жаждал, ощерилось острыми иглами. Я утратил целостность – потребность, сильная, как сама смерть, толкавшая меня искать случайных встреч.

Я не ощущал её присутствия.

Я оказался потерян, разбит и слаб. Не готов.

Я не сразу осознал, куда направлялся – наверное, подсознание управляло мной, некий инстинкт, заставляющий людей проводить бессонную вахту у гроба родственников. Мне требовалось отдать долг, восполнить сильнейшее желание – я ведь должен был её защитить. Глупо и лживо было бы сказать, что у меня болело сердце – я лишь чувствовал, как становлюсь выжженной оболочкой. Я разрушался.

Жара и не думала спадать – ещё не менее пары часов улицы будут относительно пустынны. Феликс не помешал мне выбраться на поверхность, хотя сопровождение выразило недовольство, мгновенно разозлив меня до крайности.

Феликс не спускал с меня глаз и молчал, выжидая.

– Я не стану вести себя неосмотрительно, но я должен быть здесь. – Кровь успела закипеть и высохнуть, однако по-прежнему источала сильный аромат. Он заползал в ноздри, раздирал лёгкие; я задышал глубже, наполняясь и пресыщаясь им. Мне стоило усилий сохранить разум ясным – пелена горя ядовитым туманом затягивала мысли. Я не мог думать о ней, как о мёртвой – в этом было что-то отталкивающее, мерзкое, неправильное. Я почти впадал в безумство от бесплотных попыток ощутить Линнет. На осторожный шаг Феликса я зашипел совершенно инстинктивно и только теперь понял, насколько был раздражён и разъярён на самом деле. Эмоции в большинстве своём оставались очень простыми, а реакции – практически животными. Я испытывал подобное в первые месяцы после обращения – тогда казалось, что во мне вымерзли все человеческие и околочеловеческие чувства. Они мешали приспосабливаться, и организм от них избавлялся, как избавляется от любой хвори. Сейчас же они лишь усиливали и без того немалую боль.

– Зачем, Деметрий?
– Я её больше не чувствую.

Феликс чуточку склонил голову и отступил – конечно, недостаточно, чтобы избавить меня от звериного желания заточить когти, но приемлемо – я передумал бросаться на него сразу же. Позже. Страх плотно засел в мыслях, превращаясь в гноящуюся рану – я боялся произнести вслух «её нет». Крошечный шанс, мизерная вероятность существовали, и я цеплялся за каждую из них. Пока всё оставалось на уровне мыслей и эмоций, начинающаяся агония казалась терпимой. Я мог себя контролировать. Отчасти.

Её у меня отняли.

Я задеревенел, впитывая тончайший след – напоминание! – медового аромата; он таял, перепутываясь с прочими запахами, пачкался в них. Реакция на боль обычная – чуть опустились плечи да по телу пробежала дрожь. Я привык выносить многое, но к такому оказался совершенно не готов.

Время сотрёт любое напоминание о ней.

Отчаянье было столь сильным, что я не видел ничего вокруг себя; в ярость приводили нарисованные воображением картины – я в красках представлял, как над ней измываются. Моё сознание превратилось в пульсирующий сгусток ярости и злобы. Я лишь не мог определиться с объектом своей ненависти. Пожалуй, начинать следовало с себя.

Минуты, словно кошки, крались за спиной; я отступил в более густую тень и поправил перчатки. Я не был склонен к опрометчивым поступкам; боль принуждала мечтать: о расправе во имя мести, об увечьях, наносимых мной, о криках и мольбах врагов… Мысли сочились, истекали кровью. Я не думал о будущем – его больше не существовало. Уголок губ дёрнулся – мне почудился слабый отклик, едва осязаемое колебание. Безусловно, иллюзия, за которую я тут же зацепился с яростной силой безнадёжно тонущего. Я слушал этот призрачный голос, запутывался в несуществующих связях…

Людей в переулке стало больше. Мгновенно.

Я среагировал бездумно, едва ли потревожив движением жаркое марево воздуха. Аромат крови, знакомый и незнакомый, замаранный мускусным оттенком, отнюдь не вскружил голову – он впился в горло, отозвался погребальным звоном в ушах. Под пальцами – кости, хрупкие, будто полые; ломать их – одно удовольствие. Я не выдрал рыжему уродцу чёрных крыльев, но разорвал сухожилия – этого хватило, чтобы он разжал руки. От его истошного короткого воя заложило уши. Он умолк быстро и так же быстро перестал сопротивляться.

Низкий вибрирующий горловой звук, который вырывался из глотки, не являлся рычанием в полной мере – скорее был отражением жажды смерти. Если бы Линнет не нуждалась в моей помощи, если бы я нашёл в себе силы отойти от неё… Но мне казалось – стоит оставить её, и она вновь исчезнет.

– Живым, Деметрий.
– Знаю. Помню.
Пытаюсь не забывать. Зашипел.

Линнет смотрела на меня и не узнавала; когда же её мутный, блестящий взгляд сфокусировался на мне, она отшатнулась и чуть не упала. Она не ухватилась за мою руку и не позволила к себе даже прикоснуться. Ей стоило немалых сил выдавить из себя «Не трогай меня». При каждом слове и выдохе на бледных разбитых губах вздувались кровавые пузыри. Я мог заставить, если бы мне не внушало такого страха её состояние. Она была жива до сих пор из-за одного упрямства. Я всё ещё едва-едва ощущал её, и страх вновь потерять набатом зазвучал в каждой мысли. Тот особый страх, что заставит без раздумий убивать и сражаться за неё.

Я не потеряю её больше.
Она была рядом. Не я один видел её. Мне следовало радоваться, однако радости я не испытывал.
Приговор не станут откладывать.

– Ты замёрзла, пташка, позволь…
– Твоей помощи я не приму, – Линнет замотала головой. Её взгляд упёрся в порядком потрёпанного нефилима, побледневшего до такой степени, что можно было увидеть все, даже самые бледные веснушки на безупречной, как флорентийский фарфор, коже. Феликс держал его крепко. Сильнее бы. – Мы должны вернуться. Пожалуйста, Генри, там мой брат.

Генри дали возможность говорить. Необходимость – пока Линнет сосредоточена на нём, я смогу увести её подальше от случайных взглядов. Её раны требовали внимания.

– Он мёртв, пойми ты это! Мёртв!

Он уже убеждал её в этом. Не раз. Отчаянье и страх не были напускными.

Я щёлкнул челюстями. Линнет вздрогнула и сжалась, будто её ударили. Слишком много крови на ней, слишком много увечий – когтями разодрано бедро, отчего вместе с тканью провисал хороший кусок кожи, повреждена шея, артерии и изломано многое внутри; я не прочь был заставить умереть Виолетт ещё раз. Лицо Линнет приняло обиженно-жалобное выражение. Слипшиеся иглы ресниц, перепачканные в свернувшейся крови пальцы, отсыревшая одежда…

– Ты мне лжёшь.

– Ты пела мёртвому, herzchen. Мне жаль, правда… – Генри говорил мягко, сладко и ласково, явно стараясь дозваться до её сознания, мутного от пережитого. То, что ему не следовало вовсе открывать рта, я понял запоздало. Её глаза стали напоминать стекляшки.

Боль пришла из ниоткуда, хлестанула солёным бичом по изодранной коже. Линнет вздохнула (или же всхлипнула?), повторяя лишь одно – «Ты лжёшь, лжёшь, лжёшь…», замотала головой и зажала уши. Он к ней потянулся, пытался что-то сказать, но не успел – она не желала слушать. Генри, захрипел и побледнел; он был более живым и, значит, уязвимее пьющих кровь, отчего его тело реагировала сильнее. Линнет была источником той силы, что собиралась вокруг подобно грозовому облаку и текла по жилам раскалённым металлом. Боль была ощутимой, осязаемой, дышащей.

Линнет убьёт себя. Только после незначительная мысль – она погубит и других. Меня в том числе.

Фиолетовые глаза совершенно пустые – в них отражалось только небо. Её лицо некрасиво сморщилось, у неё задрожали губы, а после она, почти заскулив как брошенный щенок, вцепилась пальцами себе в волосы. Прежде чем я отнял её руки и крепко, несмотря на сопротивление и жгучую, душащую боль, прижал к себе, Линнет успела оставить на своей коже не одну глубокую царапину.

– Он лжёт тебе, пташка.

Предупреждающее рычание тому, кто попробовал подойти опасно близко; я хорошо понимал цену осторожности – Линнет представляла сейчас реальную угрозу, раздирая не одному мне нутро дикой кипящей силой, и требовала устранения. Пташка билась, вырывалась их моих рук – мне оставалось только удерживать её и уговаривать. Она же меня не слышала или не хотела слышать, а потом, словно сломавшись, затихла. Она промёрзла до костей, озябла так, что от здешней жары крупно дрожала, и никак не могла согреться; её плач был тихим и нечеловечески горестным. Боль схлынула, будто её и не было. Натянутые, вытянутые нервы, кисловатый привкус во рту, как если бы мне нанесли серьёзные повреждения, но я не был ранен. Наверное.

– Тише, пташка, ничего этого не было.

Её взгляд абсолютно прояснился – так проясняется небо после грозы; Линнет кончиками пальцев провела по моей щеке – ощущение жаркого, едкого тепла следовало за прикосновением, отзывалось внутри слабостью и дрожью.

– Ложь.

В горло будто всадили раскалённый меч – одним ударом, точно и жестоко; боль не успела помутить рассудка, лишь разорвала ощущение пространства и времени. Её убьют – рано или поздно, убьют, как убивают всех опасных, убьют за различия и страх. Мысли ударялись друг о друга подобно стеклянным шарикам. Убьют, убьют, убьют… В Линнет почти не осталось тепла и жизни; промокшие перчатки прилипали к коже. Обмякшая и едва дышащая она напоминала выпотрошенную тряпичную куклу.

– Так это ты Деметрий, да? – у мальчишки были красивые, цвета расплавленного золота глаза и живое лицо с подвижной мимикой, сейчас в полной мере показывающее его изумление. – Чтоб я сдох.
– Я тебе с удовольствием помогу.

Разве сам я не должен быть уже мёртв? Кожа ещё хранила зыбкое тепло прикосновения. Дивиться, действительно, было чему.

Её беспамятство обратилось благом, ведь оно не причиняло боли. Она не могла слышать того, как и в каких словах решалась её судьба, не становилась свидетельницей моего унизительного бессилия – я был вынужден ожидать милости, как собака ожидает от хозяина объедков со стола. Меня даже не пропускали вглубь замка – мне выслали глашатая царской воли; ничто не нарушало церемониала и заведенных порядков. Выдержка изменяла мне, сменяясь ледяным бешенством – кто сказал, что я получу дозволение помочь ей? Они медлили, пока пташка истекала кровью. Как будто я имел силы ей помочь. Вина Линнет не была доказана, но этого не очень-то и требовалось – слишком многое сейчас говорило против неё. Острое, болезненное осознание – я буду сражаться за неё и совсем не важно, с кем. Ей никто больше не причинит вреда. Время для горечи и сожалений придёт позже. Я уже не думал о последствиях. И не молчал.

Не пришлось совершать непоправимое. Я получил отсрочку.

Линнет ещё была на моих руках, когда в комнате возник Маркус. Совершенно непривычные мысли – ему будет несложно оторвать голову. В столь тесном помещении преимущество будет иметь тот, как нападёт первым. Он даже оставил охрану за дверью. Неосмотрительно.

– Ей окажут всю необходимую помощь, Деметрий, если это ещё возможно. – Он скользнул по пташке пустым, ничего не выражающим взглядом. Ни капли сожаления.

– Благодарю.

– Не стоит. – Капли крови, змейкой пробегая по её коже, вязко растягивались и ударялись о его раскрытую ладонь. – Понимаешь, для чего?

– Легенды могут лгать?

– Легенды – да, – кровь растекалась по полустёртым, едва видимым линиям, некогда отмерявшим жизнь, – но мы имеем дело с реальностью. Не строй иллюзий.

– Отсрочка. Я понимаю.

Её кровь, не имевшая никакого особенного или притягательного запаха, будет преступно-сладкой. Я начинал понимать причины её поступков, более разумных, чем мне казалось раньше и более взрослых – подобного рода тайны следовало охранять. Я знал с глубоким чувством отчаянья – истинным милосердием и заботой станет для неё исключительно смерть, но не мог решиться на подобный шаг. Удар будет обоюдоострым. Её жизнь не менее важна, чем моя. Капкан правил, ловушка ритуалов, что были старше меня, рисовали безрадостную, горькую судьбу для неё. Она не принадлежала к нашему роду, и её не будут более щадить. Я не желал наблюдать за этим и отдавать её, потому что был должен. Долга уже не существовало.

Не осталось ничего – ни уз, ни правил, ни обязательств.

Разве я не убью любого, кто лишь помыслит причинить ей вред? Неужели уступлю её без боя? Линнет не являлась для меня всем, но была тем, что делало меня целостным и сильным – некой эфемерной субстанцией, без которой можно существовать точно так же, как можно существовать без способности видеть, дышать, чувствовать. Она всё же принесла с собой непоправимые разрушения. Парадокс – она не забрала у меня ощущения свободы, она сделала его острее, ярче.

Я изменялся, медленно и болезненно.

Последствия.

Плащ отсырел и отяжелел, в негодность пришёл светлый пиджак, накинутый на неё тем мальчишкой. Он проявлял заботу, но я пока не искал её причин. Его допросят без моего участия – сожаление было, пожалуй, излишне сильным. Я ещё ощущал лёгкость, с которой переломал ему кости. Сжать его голову пальцами, медленно и осторожно…

Температура Линнет стала близкой к нормальной, а после превратилась в сильнейший жар. Её тело истерзали целенаправленно и жестоко – я находил тому множество подтверждений, окунаясь в бессильную ярость каждый раз, когда взору представал очередной кровоподтёк. Я боялся на неё дышать. Человек давно бы умер, но в ней было куда больше сил и крови, продолжавшей сочиться из открытых ран. Насколько я мог судить, ничего не заживало, включая царапины на лице, но онихотя бы не были глубокими и опасными. Я никогда не обладал лекарскими навыками и уж, тем более, не интересовался врачебным ремеслом в бессмертии. Всех моих знаний и соображений хватило на то, чтобы постараться унять кровь, столь отличную от людской – более густую, вязкую и тёмную. Я не замечал этого прежде – в конце концов, мне не доводилось видеть её в таком количестве.

Я познавал всё новые глубины отчаянья – там, кажется, вовсе не имелось дна.

Руки замерли, я с запоздалым удивлением отметил дрожь. Два глубоких вдоха. Когда со мной последний раз происходило подобное? Помнится, я был ещё смертным и напился вусмерть, чтобы заглушить тревогу… за кого?.. Её пронзительный, жалобный крик застыл в ушах. Я старался не воспринимать действительность. Выходило неважно.

Примерно через две тысячи тяжёлых, прерывающихся ударов сердца я получил обещанную помощь в виде человеческого мужчины средних лет. Его, уже убелённого лёгкой сединой, ни капли не смутило состояние Линнет и обилие крови на ней. Я был удостоен короткого кивка и по-деловому сухих вопросов; он интересовался лишь нужным – чем были нанесли раны, когда и какая помощь оказывалась, использованные препараты. Отвечать прямо я права, естественно, не имел, пусть он и являлся одним из наших людей или тех, кто находился на краю соприкосновения с нами; непосвящённый в тайны, довольствующийся приемлемыми объяснениями. Необходимость – мы приглядывали за своими смертными, которых не всегда была возможность отправить в госпиталь после неизбежных и в меру трагических случайностей. Ангел милосердия теневого мира выручал, взимая за услуги далеко не милосердную плату. Человек с очень гибкой, избирательной моралью. Его ничего не удивляло. Он был привычен и действовал с профессиональной невозмутимостью – промывал ей раны едко пахнувшими растворами, перевязывал, что-то измерял, наблюдал, потому что сделать более существенное оказался не в состоянии. В какой-то момент его вид перестал быть столь невозмутимым – я ясно видел непонимание в его глазах. Инструменты, имевшие довольно хищный вид, матово поблескивали. Абсолютно бесполезные, как выяснилось – кожа пташки была не по зубам холодному и острому металлу. Изодранное бедро не представлялось возможным сшить. Я не рискнул предложить свою силу – навредить ей сейчас чересчур просто.

– Ей повезло – могли и пополам перекусить, – Феликс говорил лишь для моих ушей. Он отвлекал меня всегда вовремя – в те моменты, когда действия мужчины приносили Линнет излишнюю, пусть и необходимую боль. Я не желал никого к ней подпускать, и подавить это чувство оказывалось крайне, почти немыслимо тяжело. Пожал плечами в ответ – у меня были все основания сомневаться в её везении. Нас лечил яд – он единственный оставлял среди последствий от когтей оборотня исключительно шрамы и ничего больше. Яд её, скорее всего, убьёт, а человеческие препараты, безусловно, не возымеют никакого результата или же их действие будет краткосрочным. Даже будь она дочерью пьющего кровь, я бы побоялся зализывать её раны.

Обмытая, перевязанная и переодетая в чистое Линнет выглядела как вылепленная из воска кукла. Она уже не хрипела, но вздыхала протяжно, глубоко, словно бы ей не хватало воздуха; кровь пропитывала повязки, лоб покрыла испарина. Лихорадка не отступила. Пташка лежала тихо и неподвижно – заслуга хорошей, куда больше, чем врач был согласен дать, дозы морфия, однако возражать мне он не рискнул. Он в очередной раз спросил, не думаем ли мы оказать ей помощь в другом, более подходящем месте, на что получил всё тот же ответ.

– Я знаю, что у неё мало шансов, но более вы ничем не сможете помочь.

На случай «если она будет слишком страдать», сказанное тактично и тихо, было предложено дать ей двойную дозу морфия. «Будьте милосердны» вместо сухого «Она не выживет». Феликс поспешил увести его. Я не имел права убивать по своей прихоти полезных людей, но отчего-то был уверен, что этот человек не доживёт до старости. В любом случае.

Прислушался. Я находился под весьма приличной охраной – насчитал пятерых, присутствие которых в этой части замка нельзя было объяснить иначе. Весьма лестно.

Линнет задрожала, зашевелилась.

Возможно, мне предстояло снова обмывать её… по-другому. Мысль приводила в отчаянье, высасывала последние крупицы надежды. Я не был готов видеть, как она умирает, хотя не раз представлял себе подобное, а иногда был к этому близок. Бойся своих желаний. Реальность как всегда оказывалась страшнее фантазий.

У неё задрожали веки, сжались растрескавшиеся губы.

– Линнет?

– Я ничего не чувствую… – тихо-тихо, будто бы мне послышалось. – Морфий, да? Опять морфий…

– Тебе лучше не говорить, пташка, ты очень слаба. Я рядом с тобой. Ты не одна. – У неё были ледяные пальцы. Она никак не реагировала на моё прикосновение и не видела меня, хотя разомкнула веки. Её полуслепой взгляд не задержался на мне, не нашёл и не узнал. Она, кажется, не осознавала моего присутствия. Сердце билось как у настоящей пташки – ритм поднялся в три раза. Она могла и не выдержать. Предел прочности существовал у любого вещества и организма.

Страх уже привычен.

– Очень хочется пить…

Пить она не смогла – её вырвало кровью после первого же глотка. Пташка окончательно ослабла.

Линнет уже не проваливалась в беспамятство, а становилась всё более беспокойной по мере того, как её организм расправлялся с морфием. Расправлялся, надо сказать, быстро. На крик у неё не осталось сил, что представлялось мне благом – я не находил в себе достаточно мужества. Потом пришёл бред, который им являлся лишь отчасти – все, когда-либо убитые ей, оставались и продолжали жить в её сознании. Она много говорила обо мне… Сильные, горькие чувства – я был для неё и болью, и болезнью. Потом она затихла, успев пообещать мне боли, крови и отчаянья. Были и другие имена, и другие слова. Осколки её жизни. Или не её.

Дженна обновляла ей повязки на горле, я придерживал голову. От меня было мало толку – смертная действовала аккуратнее, ей Линнет не противилась, а я подавлял в себе неизбежные инстинкты – аромат крови, будто въелся в каждый дюйм комнаты, прилипал к коже. Я слишком хорошо помнил вкус, и тому, что являлось неотъемлемой частью меня самого, не казалось неправильным попробовать ещё раз. Он лишь считал расточительным пить из сонной артерии – растянуть удовольствие, прокусив запястье, будет куда приятнее.

Не пахло больницей – стоял тот особый кисловатый запах болезни и смерти.

Пташка закричала. В глазах потемнело от ярости.

– Что ты сделала?

– Ничего… клянусь, синьор…

– Уйди немедленно! – Мне совсем не нравилось присутствие Феликса и его вмешательство. Бессознательный инстинкт – встать между ним и пташкой. Защитить. – Я не прочь помять тебя, но, пожалуй, не сейчас.

– Поразительная выдержка, друг мой, но позволь усомниться, что будет по-твоему.

– Чувства всегда мешали тебе сражаться, Деметрий.

– Чувств в сражении я не испытываю.

– Теперь позволь усомниться мне.

Ответом на улыбку был такой же оскал.

– Не говори мне о моих чувствах, и я не стану рассуждать о твоих.

– Рубашку испортишь, малыш, с клыков-то яд капает.

Солнце исчезло за горизонтом, растекаясь по небу розово-сизым закатом. Темнело. Я не видел – скорее ощущал, как ощущает цветок движения небесного светила, разве что для меня это было выработанной привычкой. Ночь принадлежала нам полностью и без остатка. Ночью не было нужды прятаться – она сама укрывала своих детей саваном мрака. Ночь знаменовала собой охоту и множество других, не менее сладких удовольствий. Сегодняшняя же обещала быть одной из самых долгих в моей вечности. Нет худшего ожидания, чем то, в котором ты не подвластен что-либо изменить. Смерть топталась на пороге. Я всегда остро чувствовал её присутствие.

Волнение на краю сознания.

– Почему крылатый не в замке?

Феликс, наблюдавший за улицей сквозь щель между занавесками, чуть повернул голову и донельзя горестно вздохнул. Злость в его глазах – студёная, звериная – ничего хорошего мальчику не обещала. Я нашёл это прекрасным.

– Не успели посадить на цепь. Сбежал. Мерзкая у тебя всё-таки рожа, особенно когда такая кислая.

– Он в городе. Наглый, но глупый. Я выйду позже, если ей станет лучше.

– Тебя не выпустят. Пока что.

Ожидаемо. У меня больше не осталось сомнений.

– Но мне не запрещают говорить. Разве у тебя есть сомнения, что я меньше других желаю ему испытать наше гостеприимство на собственной шкуре? – Сильнейший укол раздражения – нефилим бродил практически под окнами. Он знал, где находится пташка? – Рано или поздно он устанет, ошибётся, а людей скоро станет гораздо меньше – негде скрываться.

– Того и ждём. Твоего участия будет недоставать. Хотя ставлю на то, что у него хватит мозгов уйти с наступлением темноты – всё-таки должен у них быть инстинкт самосохранения.

– Без моего участия добыча останется целее. Я мог бы… и не сдержаться.

– Мог бы? Откуда такая неуверенность, Деметрий? Не умеет твоя пташка выбирать друзей, – выразительная пауза. – С тобой вот связалась. Их за такое убивают. Свои же, но сомневаюсь, что её выдадут. Аро заинтересован.

Прикрыл глаза на несколько мгновений. Всё становилось гораздо хуже, чем я предполагал поначалу. Поза Феликса чуточку изменилась – он переместил вес с одной ноги на другую. Я мотнул головой.

– Они уверены?

– Не могу сказать. Строю предположения, да и она у тебя с большими странностями, – выразительный взгляд. – Я встречался с крылатыми – она на них не то, чтобы совсем похожа, но некоторая общность есть. Совет примешь?

– Я готов к худшему, если ты об этом, но не могу предсказать своей реакции.

– По тем обрывкам фраз, что дошли до моих ушей, ей лучше не приходить в себя.

– Ты не сказал мне ничего нового. Я здесь не первый день.

– Не делай глупостей. Я не хочу биться с тобой всерьёз. Как-то неправильно это будет, не находишь?

– Нахожу. Я разделяю твоё желание, но не могу ничего обещать. Сейчас мне лучше быть фаталистом. Довериться случаю.

– Бабы, – вздохнул он.

– Поздновато проклинать их, не находишь?

– Ты везучий сукин сын, Деметрий, так что кто знает, что выйдет в итоге?

Волчья усмешка в ответ. Мы не продолжили разговора; ещё спустя некоторое время он так же молча ушёл. Больше ко мне никто не заходил. К лучшему.

Ожидание было мучительным.

Линнет умирала, медленно и долго; я видел малейшие проявления неизбежной смерти, первые, ещё робкие признаки. Она иногда приходила в себя – распахивала глаза, тихо, прерывисто звала меня или же брата, но изувеченное пережитой болью сознание было далеко от реальности. Я говорил с ней, не особенно надеясь на ответ; её застывшие пальцы в руке лежали совершенно неподвижно. Я просил не оставлять меня одного. Я не хотел больше быть один. Я теперь боялся одиночества.

Она дышала ровно, со слабыми свистящими хрипами. Я вслушивался в сокращение желудочков, выталкивающих вязкую кровь, в трепыхание клапанов, в становящиеся всё более долгими паузы между ударами. Линнет выглядела спокойной и умиротворённой, если бы не бледность, растворившая все краски лица, и сделавшая побледневшие полосы от царапин ярче. На губах всё так же изредка выступала кровь.

Я ждал.

Она, должно быть, была в сознании некоторое время – иного объяснения тому, как ей удалось приподняться и сесть, у меня не было. Линнет не позволила мне помочь и не слушала мягких увещеваний не тратить силы зря. Упрямая.

– Нельзя, пташка.
– Занудствуешь.
Она уткнулась лбом мне плечо, тяжело дыша; её пальцы крепко, судорожно сжимали мою руку.

– Ты чего-нибудь хочешь? – Я было попытался уложить её, решив по обмякшему телу, что она вновь провалилась в забытье, но пташке хватило сил уцепиться сначала за воротник, а после обнять меня за шею. У неё был абсолютно ясный взгляд – прозрачный, осмысленный и зоркий; она смотрела так, словно бы запоминала каждую черту лица, впитывала образ, пресыщалась им. Я понял и похолодел.

– Не смей, Линнет.
– Сейчас – молчи.
Её дыхание пахло кровью.

Предыдущая глава || Следующая глава