Высоко в небе, подёрнутом дымчато-серой изорванной пеленой облаков, раскинув широкие сильные крылья, парила птица. Сокол медленно, лениво и словно нехотя кружил над пыльными тосканскими полями, над городом, изнывающим в преддождевой духоте. Мягкие пёстрые перья ласкал ветер, а зоркие жёлтые глаза, казалось, с презрением смотрели на существ, лишённых такой вольницы – разве могут бескрылые даже подумать, что знают настоящую свободу? Я улыбнулся. Тяжёлое жаркое дуновение шевельнуло волосы. Взмах, ещё один и ещё – выше и выше, туда, где его лёгким не будет доставать кислорода, где воздух разряжен и холоден, а частое биение сердца станет стремительным, туда, где не существует никого и ничего. Протяжный крик не нашел ответа. У старого сокола, видимо, не было пары.

От зависти свело зубы.

Широкие крылья сложились, и гордая птица, зависнув на мгновение в наивысшей точке полёта, камнем рухнула вниз, смертоносной тенью пикируя к земле. Я практически чувствовал её азарт, вскипевший в крови – он странным приглушённым эхом отдавался во мне. Моим глазам было подвластно видеть, как обтекаемое тело легко прорезало воздух, мне слышался свист рассекаемого ветра – природа поистине создаёт близкие к совершенству существа. Крылья распахнулись в опасной близости от камней, способных играючи сломать тонкие птичьи кости. Белые голуби, важно вышагивающие по дороге и выклянчивающие лакомство у прохожих, встрепенулись, их тревожные голоса нарушили степенную тишину этого места. Они рассыпались, закружились в каком-то иллюзорном, причудливом танце, наполняя воздух хлопаньем множества крыльев и невообразимым паническим гамом. Бестолковые, бесполезные создания. Но скорая смерть уже успела настигнуть одного из них, спустившись с небес серой атласной тенью – удар точный и верный, не оставляющий шанса на спасение. Острые когти врезались в трепещущее тельце, ломая и сминая его; недолгое и бессмысленное сопротивление принесло только большую боль жертве. Крик победителя, который тяжело поднялся на крыло, унося ещё конвульсивно трепыхающуюся добычу прочь. Никогда не считал соколиную охоту исключительно женской забавой – разве способна дочь Евы испытать это чувство единения с гордой птицей, трепет, словно не он – я! – нёс в когтях добычу, ещё дрожа от азарта одного единственного точного броска? Разве могут они, дающие жизнь, понять истинное значение акта убийства? Очень давно я утвердился в мысли, что женщине не место на охоте, ибо она, как шальная сука, будет только путаться под ногами.
Я смаковал созерцание стремительного полёта, завершившегося так быстро и успешно, как смакуют вино хорошей выдержки. Точно не прошло веков бессмертия, не было моего безвозвратного взлёта (падения?), и не окраина Вольтерры сейчас открывалась глазам, а каменистые равнины родной земли. И гордый сокол, сделав круг, с королевским величием опустится на мою протянутую руку, уронив добычу к моим ногам, и, нетерпеливо стискивая когтями перчатку, наклонит голову набок, ожидая благодарности. Кажется, мне даже помнилась шёлковая мягкость перьев. Как давно это было? Человеческая память всё сильнее затягивалась иловой мутью, и лишь на ладонях оседала пыль ненужного времени. Вечность сжималась в тугую спираль.

Точка невозврата.

Губы скривились в горькой улыбке; я, проводив сокола долгим взглядом, отвернулся от серой ленты дороги и окрестностей, охваченных вечерней сонливостью, и стал смотреть на кладбище, привычно разрастающееся год от года. Город с веками, как оно и бывает, подобрался вплотную к высоким стенам и грозился поглотить их. Внутри среди помпезных, иногда аляпистых, а чаще скромно-строгих надгробий, новых, старых, выщербленных ветром, с затёртыми датами, урн с прахом, цветов – живых, не очень и до противности искусственных, не было ни единой травинки, однако растительность, словно показывая, что не готова проигрывать смотрителям, пробивалась из-под стен, кроша камень. Смерть питает жизнь – Уроборос никогда не выпускает из пасти собственного хвоста.

Свежие могилы сочились сладковатым запахом падали.

Стоит ли говорить, что всё, имеющее хотя бы отдалённое отношение к религии, навевало на меня невообразимую скуку и тоску? «Д’Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним,» [1] – пожалуй, именно так я чувствовал себя и на занятиях по богословию, где научился отвечать без ответа, в храме, впитав лицемерие большинства священнослужителей, перед алтарём, произнося брачные клятвы, которые не собирался выполнять. Тем страннее было повстречать бессмертного, который отдавал вере гораздо больше значения. Я, конечно, догадывался, но понимать стал лишь сейчас.

Линнет нередко бывала здесь – не слишком трудно узнать нужную информацию у смотрителя кладбища. Глубоко немолодой мужчина охотно поделился рассказом о прекрасной, как видение, девушке, которая частенько бродила рядом, но никогда не заходила далеко за ограду погоста, словно ощущая неловкость, и исчезала, стоило ему завести разговор. Те две недели, что я, не слишком скрываясь, следил за ней, она неизменно проводила тут – пару раз в неделю, несколько часов, или же бродила по городу, неизбежно оказываясь у одной из многочисленных церквей. О причинах пташка, естественно, не распространялась – упрямо молчала на любой вопрос, не позволяя даже анализировать реакцию. Я строил предположения и, скорее всего, был прав, но чувствовать вину перед смертной по моим меркам… было недопустимо. Линнет же на моё обоснованное недовольство лишь поджимала губы. И молчала. С недавнего времени она взяла за правило много молчать и соглашаться со мной, даже если ей не очень хотелось. Или же она показательно не замечала меня. Конечно, в некоторых ситуациях.

О, я не мог не понимать причин её внезапной кротости и покладистости, но пока предпочёл играть по предложенным правилам. В конце концов, разве я не предупреждал пташку, что не приемлю лжи? Но стоило отметить – петь она стала сладко и складно. Быстро училась. Даже слишком. Нет, она вовсе не была холодной – лишь научилась натягивать на лицо искусную маску, ещё не слишком прочную и надёжную, однако… Взрослела, с неким сожалением отмечал я. Исчезала её угловатость, непосредственность, и я понимал, что для собственного блага продержу пташку подле себя ещё несколько месяцев. Дольше будет тем же самым, что с наслаждением продолжать дышать белладонной. К тому времени для неё всё будет предрешено.

Я вырастил рядом с собой ядовитый цветок. Дёрнулась щека. Глупые мысли.

Белый пух закружился, подхваченный ветром.

Я проявлял терпение и должный такт, но так и не дождался ответного доверия; как закономерный итог – выдержка изменяла мне. Я сделался раздражителен с Линнет, меня одолела злоба – ей очень хотелось отвечать на мои выпады, но она прикусывала язычок, смиренно опуская глаза в пол. Какой мазохизм – я как никогда был готов хорошенько наказать пташку именно за упрямое молчание. Добиться реакции и неважно какой. Она охраняла свои тайны с рвением львицы, защищающей детёныша, и методично покрывала жизнь тёмной непроницаемой материей, сотканной из сплошной лжи. Провела вполне чёткую границу, где семья и прошлое оказалось под запретом. Я не был допущен на эту территорию.

Если я сломаю её, подчиню абсолютно и бесповоротно, то испытаю глубочайшее чувство разочарования. Необходимость. Послушная кукла будет мне омерзительна.

– Гуляешь, Линнет?

Она не сразу обернулась ко мне, сминая в пальцах конец полупрозрачного шарфа и смотря на безмолвное кладбище. Чужая. Однако мне нравилось её задумчивое молчание – не тяжёлое, упрямое, а именно такое, в котором слышались отзвуки тайных мыслей. Она во многом оставалась наивной, но с ней было интересно. Она вдыхала в меня жизнь. Не так. Я упивался её жизнью и собирался иссушить её до последней капли.

– Здесь спокойно и мало людей.
– Религия в этом веке не в почёте.
– А когда ты был человеком?
– Клирики [2] достаточно отделились от светской власти, несколько растеряли былое могущество, но оставались значимой силой, однако строгая церковь не делает общество высокоморальным – зачастую правила, уравнивающие всех, искажаются, делая некоторых равными над равными. Хотя все старались себя вести благопристойно. Даже я. Наказание могло быть суровым. В целом, пожалуй, могу сказать, что общество – то, в котором я вырос, было весьма строгим, однако это не мешало мне приходить к жене от другой женщины.

Линнет улыбнулась, но как-то грустно, тоскливо.
– Сейчас такое именуется «двойными стандартами» – разрешаем себе то, что категорически запрещаем другим.
– Больно хитро на меня смотришь, пташка. Неужели есть в чём меня упрекнуть?
– Как можно, Деметрий?

Она оглянулась на кладбище и зябко поёжилась, несмотря на духоту, потом, помолчав и доверчиво заглядывая в мои глаза, произнесла:
– Знаешь, мне всегда казалось страшным быть погребённой в земле.
Склонил голову набок. Интересно.
– Тебя пугает смерть?
– Нет. Ты сам говорил… ты прав был – в смерти нет ничего страшного. Я боюсь самого погребения и дальнейшего – мне кажется это противным. Ну, – она развела руками, – стать для кого-то пищей. Сгнить.
– Бессмертных сжигают – даже таких, как ты. На всякий случай.
– Это успокаивает.

– Позволь уточнить и удовлетворить любопытство – если я выпью тебя до капли, так, что твоё сердце больше не сделает ни одного удара (иной способ мне кажется расточительным), ты тоже посчитаешь это противным?
Линнет забавно сморщила нос. Я поспешил со взрослением.
– Нет, если ты сожжёшь меня после и не оставишь себе никакой безделушки в качестве трофея. Хотя, думаю, мне уже будет совершеннейшим образом всё равно, что ты сделаешь.
– Возмутительно. Тебе даже после смерти не должно быть всё равно.
– Ты даже там не оставишь меня в покое?
– О, так я тебе докучаю?

Она улыбнулась, показав жемчужные зубки. Редкие прохожие обращали на нас внимание, что льстило мне, как и любому другому мужчине на моём месте – красивая спутница всегда считалась проявлением успеха и силы.
– Самую малость. – Взгляд пытливый, но нежный-нежный, как прикосновение. – Ты чем-то недоволен. Я знаю это выражение – ничего хорошего оно не предвещает.
– Ты забыла добавить «вот».
– Вот.
– И показать мне язык. – Она в ответ лишь фыркнула. – Признаться, мне казалось, у тебя несколько иное настроение – более тоскливое.
Пожала костлявыми плечами.
– С тобой легко.

– И поэтому ты меня изводишь? – Я предложил ей руку, и девушка, немного поколебавшись, осторожно опустила пальцы мне на предплечье, высказав тем самым согласие на небольшую прогулку. Мы свернули с улицы Гуарначчи, предпочтя деи Сарти безызвестному Сотто [3]; по правую руку, где-то внизу, скрытый за домами остался римский театр и маленькая группа туристов рядом с ним, которых я учуял по запаху. Линнет на мгновение остановилась, заглядывая в одну из витрин, но мне в очередной раз не удалось понять, чем был вызван её интерес. Она была забавной. Невесомые, словно пух, мысли. Фундамент моего мира оказался выстроенным из глины – хватило несильного вмешательства, которое пошатнуло вековой и, казалось бы, нерушимый, мёртвый покой. Юность моя отзвенела так давно, что я уже плохо помнил переживания, теснившие грудь и пенившие кровь, но отчего-то был уверен – сейчас всё гораздо глубже и сильнее.

– Разве?
– Боюсь, если мы не поговорим откровенно, то я не сдержусь и удушу тебя. Признаться, я бы не хотел такого исхода.
– Не так давно ты грозился выпороть меня, а потом делал недвусмысленные намёки. Так чего же мне опасаться?
– Всего. Последовательность можешь выбрать сама.
– Великодушно.
– Я отличаюсь благородством.
– И скромностью.
– Безусловно.

На её губах мелькнула улыбка – достаточно лукавая, но добродушная, и смотрела Линнет на меня несколько снисходительно, как мать смотрит на чадо, рассказывающее небылицы.
– Так за что ты собрался меня наказывать, Деметрий? – буднично, почти скучающе. Усмехнулся – она весьма неплохо копировала мою интонацию и даже выражение лица; вероятно, она привыкала и приспосабливалась ко мне гораздо быстрее, чем я к ней. Не удержался, щёлкнул её по носу, а потом совершенно бесцеремонно растрепал волосы и имел наглость мешать собрать рассыпавшиеся пряди. От забавы меня оторвал нетерпеливый автомобильный гудок; нам пришлось разойтись, освобождая дорогу. Выражение обиды – такой, типично женской обиды, вызванной кощунственным отношением к собственной внешности, – в её глазах было неподдельным.

– За шёлковую покорность. Мнимую.
– Ты сам этого хотел, так что же тебя не устраивает, Деметрий? Ты высказывался вполне определённо и, я бы сказала, очень даже красочно. – Она снова поморщилась. – Уступать оказалось не так уж и сложно.
– То-то ты себе язык до крови прикусываешь и фыркаешь, словно кошка, наступившая в лужу.
– Ты не любишь, когда тебе перечат, вот я и подумала…
– Загладить будущую вину, как и подобает хорошей девочке? А теперь скажи, что не понимаешь, о чём я говорю.
– Понимаю.
– Мне стоит говорить, что идея твоего брата (полагаю, всё же инициатива его, а не твоя), самоубийственна? Если у него всё же не хватит ума внять предупреждениям, а инстинкт самосохранения окажется полностью атрофированным, то он погубит вас обоих. Я не говорю «убьёт», пташка, потому что вы имеете определённую ценность, но беречь вас больше никто не будет. Жестокость, пташка, пределов не имеет, – усмехнулся. – Смотрю, тебе нечего возразить.

Она долго смотрела на меня тем взглядом, который я так не любил – глаза её становились словно мёртвыми, неживыми и нездешними; между нами – тонкий, но прочный лёд, нетерпимость, непринятие.
– Ты прав. – Не опустила головы, не стыдилась, не пыталась солгать. – И я не буду просить понимания, помощи или защиты.
– Заботишься?
Она сложила руки на груди.
– Да.
– Твой брат уже достаточно взрослый мальчик, чтобы решать проблемы самостоятельно.

– Не о нём. И свои проблемы он самостоятельно не решит. – Она замялась и теперь не смотрела в мои глаза. Роберт становился серьёзной проблемой – он путался под ногами, даже когда его не было рядом. Конечно, во мне говорила большая доля ревности, но ещё со времён человеческой жизни я хорошо усвоил, что жене лучше быть круглой сиротой. – Понимаешь… его вырастил человек, и он – отрава, яд. Роберт произносит его слова и делает то, что ему приказывают, даже толком не понимая этого, – бессильная боль, смешанная со злобой. Новые интонации в её голосе, странные и непривычные; некоторая жёсткость меня даже смутила – до того она не вязалась с привычным мягким обликом пташки. – Ему не понравился мой ответ – я видела по глазам. Роберт ранил меня в тот же вечер – нет, он вовсе никак не связывает эти два события и не оправдывается, однако у меня есть веские причины видеть связь. Деметрий, он не понимал, что творит – это было похоже не то на гипноз, не то на сильное внушение. Если я ему скажу и представлю доказательства – он не поверит. Он будет отрицать.

– Ты его выгораживаешь и, если сказанное тобой хотя бы отчасти правда, то ещё и лезешь в петлю. Как думаешь, Линнет, – елейно, сладко – так, что сердце её запнулось на мгновение, – я тебе позволю подобное?
– Ты разговариваешь со мной, как с ребёнком.
– Позволь поправить – как с неразумным ребёнком, – с сожалением, с разочарованным вздохом. Я аккуратно, ласкающе провёл по её волосам, точно извиняясь. – Если тебя это утешит, то я в таком же тоне разговаривал с Робертом. И, знаешь, что самое забавное, пташка? Судя по его реакции, шею ты подставляешь не ради него.
– Деметрий…
– Сейчас лучше помолчи, если, конечно, не желаешь огласить причины – такие, чтобы я не посчитал их глупой жертвенностью. И выпрямись – ты сутулишься.
– Послушай…
– Не собираюсь. Совесть меня беспокоить не будет – считаю и тебя, и его предупреждёнными. Мне по нраву кошки-мышки, особенно когда мышка считает себя хитрее кошки.
– Ты его не тронешь!
– Не трону, – согласился я, – но и ты не уйдёшь с ним.

Линнет постаралась выглядеть внушительно и гордо – выпрямившись и глядя на меня не без злости, однако с таким же успехом воробей мог пытаться напугать кота. Угрозы не было, но существовала неприятная проблема – Роберт, имевший на сестру недопустимо сильное влияние. Он не представлял опасности, пока находился на расстоянии – оставался таким же фантомом, каким и был до недавнего времени; однако в непосредственной близости, общаясь с ней, не в меру вспыльчивый мальчишка превратится в досадное препятствие. Я не мог причинить ему вреда или устранить его – Линнет совершенно точно и определённо не простит мне этого. Устранять досаждающих родственников всегда следовало наиболее осторожно – гораздо осторожнее, чем во всех прочих лишённых хотя бы намёка на мораль делах, где надо сохранить руки чистыми. Ошибки и просчёты недопустимы – малейшее сомнение подействует разрушающе. Конечно, кардинальные меры будут приняты мной лишь в самом крайнем случае – я полагал, что мне удастся расшатать их хрупкие отношения и так. Пташка будет страдать, поставленная перед выбором, и метаться от меня к нему, брат ожидаемо разобьёт ей сердце, окажется в очередной раз предателем… Сценарий нехитрый и давно известный. Классический. Не скажу, что вовсе не испытывал сожалений – совесть моя не хотела молчать, но и не буду лгать – решение пришло легко, естественно, как дыхание. Я поступал бесчестно, низко и определённо очень подло, но едва ли испытывал чувство вины.

Ложь? Самообман поистине прекрасен и сладок.

Роберт ещё не представлял, насколько его нетерпимость, неприятие и гордость пойдут мне на пользу. Давно ли я ради забавы дразнил вепря, чтобы тот стал злее течной суки? Так интереснее, больше азарта. Малыш не тянул на взрослого зверя, но был клыкастым подранком. Я подавлял в себе ревность, понимая, что положительным было и другое – те совсем не братские взгляды, которые он иногда бросал на сестру. Ожидаемо – они знали друг друга мало, общались ещё меньше и один из них не отличался невинностью и неопытностью. Естественно, при нашем прощании я не посчитал нужным промолчать – проявил честность и был до обидного прямолинеен, высказав достаточную долю плохо скрываемого омерзения. Роберт ожидаемо впал в ярость – холодную, злую, униженную. Люди не любят, когда им указывают на постыдные вещи, ибо нет оружия страшнее правды. Ничего опасного не было – со временем он научится смотреть на неё как на сестру всегда, но я не собирался давать ему этого времени. Важное умение – поймать подходящий момент.

Мысли, несмотря ни на что, были в достаточной мере приятными – мальчишка сам давал мне козыри в руки. Необходимость – ей я оправдаю свои действия и будущую боль Линнет. Разумно. Рационально. И удобно – для меня, не для неё. В конце концов, я её утешу.

– Сегодня я не хочу ссориться, cara, – примирительно произнёс я после недолгого молчания. – Я очень постараюсь найти общий язык с твоим братом. Даю слово.

Она недоверчиво, но с робкой надеждой посмотрела на меня, и я почти проклял себя за откровенную ложь. Её хрупкой, хрустальной мечте о семье не суждено сбыться – пташке предстоит узнать горечь ещё одного разочарования и боль очередной потери. И всё же… до паршивого противно. Но Линнет отвела взгляд, и подлое ощущение неправильности и неуверенности исчезло.

– Если ты не прекратишь называть меня «cara», ставя тем самым меня в очень неловкое положение, то я буду именовать тебя не иначе как «lieblichen»[4], – голос её почти запел, зазвенел соловьиной трелью. Имя ей дали не зря – я несколько раз слышал, что она мурлыкала незамысловатые песни себе под нос, и однажды – тихий, горестный напев. Но доставить мне удовольствие своим голосом она категорически отказывалась.– Прилюдно.

– Смертельное оскорбление.
– Что, не позволишь?
– Позволю. Может быть. Проверяешь границы моего терпения?
Она пнула кончиком туфли камушек.
– Ты похвалялся своим терпением.
– Ты, даже подчиняясь, ухитряешься перечить мне.
– Ну… мне жаль.
– Не очень искренне, тебе не кажется?
– Мне почти жаль, – неопределённое движение плечами. – Ты всё равно останешься недоволен. И тебя, – мимолётная улыбка, – забавно дразнить.
– Пташка, а ты не слышала про то, что не стоит будить спящего дракона?

Быстрый взгляд. Сегодня она была ровно в той степени беззаботной, которую подразумевал её возраст. Я не стал омрачать настроения пташки известием о своей скорой миссии – знал, мой отъезд опечалит её так же, как и меня. Сейчас я вовсе не имел настроения размяться в пустяковом задании и развеяться вдали от города. И от неё. Хотя, безусловно, существенный плюс поездки имелся – я приведу свои мысли и чувства в абсолютную гармонию. Бороться с соблазнами лучше на расстоянии или же, если тоска непреодолима, то другими соблазнами, поэтому краткое турне просто необходимо – я без труда найду своё забвение. И я обязательно навещу некоего Натана, разговаривать про которого Линнет категорически отказалась – причины казались вполне понятными, хотя и девушка отвечала на любые наводящие вопросы коротким «нет». Братец бы так не сватал её, не будь там хотя бы крохи симпатии. Если же вдруг я окажусь не прав, то убью его безболезненно и быстро – оставлять прошлые любовные увлечения в живых не слишком разумно, и не важно, какой силы они были. Он мог (имелась незначительная возможность) спутать мне карты. Просто напомнить о своём существовании.

– Тебе предстоит знакомиться с отцом, ты понимаешь?
Линнет втянула голову в плечи – я позволил себе улыбку, видя столь явное проявление обиды. Здесь мне не придётся слишком усердствовать, чтобы не допустить до неё ещё одного родственника.
– Да, но у меня нет желания.
– Дело только в том, что он вас бросил?

– Ты бы вряд ли так поступил. – Я лишь удивлённо вскинул брови, но воздержался от комментариев. Всё же в некоторых вопросах она считала меня куда благороднее, чем я был на самом деле. – Я не считаю правильным и хотя бы сколько-нибудь необходимыми подобные отношения между бессмертным и смертной, которые приводят к последствиям, потому что мать обречена, а ребёнок превращается в диковинку и изгоя. Понимаешь…

– Чувство вины, пташка?
– Её душа не стоила моей.
– Все смертны. Моя мать умерла, произведя меня на свет, но мне не приходило в голову чувствовать за собой вины, пусть её мне вменяли все родственники. Смерть всегда следует за жизнью – они неразделимы, дополняют друг друга. Круг феникса, Линнет – что-то кончается, а что-то начинается.
– Это не одно и то же.
– В чём же разница?
– Воля случая и заранее известный результат.
– Я бы поспорил, Линнет, но, пожалуй, в другой раз. Нет настроения. Но, – я задержал взгляд на её глазах, – я понимаю тебя. Больше, чем ты думаешь.
– Тебе осталось только добавить с поучительным видом «Ты перерастёшь».
– Этого не требуется. С возрастом на многие вещи начинаешь смотреть иначе, даже если не способен ничего забыть.

Усмешка у неё – горькая, несколько циничная, вымученная. Взрослая.
– А знаешь, отчего мне гадко? – в её словах прозвучало отчаянье. – Я завидую Роберту – понимаю, что глупо, но всё равно завидую. Бросили меня – не его. Чему ты улыбаешься?
– Глупости твоего отца. Дети здорово отравляют жизнь – что друг другу, что родителям. Благо, мои не успели достаточно вырасти, чтобы я проверил это на собственной шкуре. Ревновать естественно, пташка.
– Разве для мужчины не важнее сыновья?
– Безусловно – предмет гордости, продолжение рода. На них мы возлагаем свои надежды, через них реализуем неосуществлённые планы, однако балуем мы дочерей, которых обязаны будем в своё время передать другому мужчине, – улыбнулся, поймав её полный скепсиса взгляд. Тон мой был в необходимой степени мягок, когда я произнёс: – Ты бы вряд ли желала своему ребёнку вечное чувство вины. Подумай об этом как-нибудь.

Её глаза были скрыты под сенью ресниц, и я не мог разглядеть их выражения; когда же Линнет подняла на меня взгляд, он, вопреки моим ожиданиям, не был чист и ясен – напротив, казалось, стал ещё печальнее. Я догадывался о причинах – она была достаточно правильной девочкой, чтобы иметь вполне естественное желание и не заглушенные инстинкты. Грусть опустилась на мысли. В чём-то пташка была, конечно, права – полукровки застряли между двух миров, не имея возможности до конца войти ни в один из них. Они и правда диковинка. Я прикоснулся губами к её волосам. Возможно, ей не будет так тоскливо, когда в замке появятся другие; правда, не стоило отрицать – то, что будет происходить с дампирами, приведёт её в ужас.

К тому времени это должно мало интересовать меня.

– У меня никогда не будет детей, – ни горечи, ни отчаянья, ни злобы на рок, поступивший так жестоко. Пташка давно смирилась с тем, что у неё многое не будет так, как оно бывает у обычных людей. Со временем она стреножит и зависть.

Заледенеет.

Я позволил себе лёгкую дымку сожаления. И только. Большее – недопустимо.

Из утробы тяжёлого и старого даже на вид кафедрального собора доносился нестройный гул распевов вечерней мессы – к концу подходила излишне ритмичная и кричащая современная композиция, впрочем, кажется, допускаемая канонами. Линнет сначала замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась; я не стал мешать, специально приведя её сюда – такой интерес вызывал во мне любопытство. Несколько необычно, хотя и не очень неожиданно для юного существа – церковные службы сродни театральным представлениям; здесь всё то же – роли, заученные тексты, произнесённые с необходимой артикуляцией, помпезность, пышность… Прогорклый дух ладана чувствовался даже на улице, как и был виден мягкий блеск золота внутреннего убранства. Внутри не так много люда для воскресной службы, но достаточно, чтобы настоятель сегодня остался доволен.

– Я и правда старый, пташка, – со вздохом заключил я.
– Почему ты это вдруг признал?
– Я старше этой церкви и помню её строительство. Представляешь?
– Боже, ты говоришь так горестно, что тебя хочется пожалеть.
– Но вместо этого ты смеёшься.

Она приподнялась на носочки, словно собираясь поцеловать меня в щёку, но, опомнившись, сникла.
У самых дверей сновал бледный юноша в одеждах послушника, который всё уходил, стараясь не таращиться на Линнет, и каждый раз возвращался. Местный – я без труда угадывал в его лице черты людей, которых видел в городе… поколений восемь назад, не меньше. Распятие над алтарём, выполненное по всем канонам Средневековья, казалось живым из-за игры призрачных теней; выражение муки на лице Спасителя почти превращалось в исступление. Весьма искусное исполнение.

– Споёшь мне?
– Не умею.
– Или стесняешься?
– Я и не думала стесняться тебя. Умоляю, прекрати вот так улыбаться.
– Как?
– Гадко.
– Я всегда считал, что обладаю красивой улыбкой.
– Она как и ты – жёсткая.
– Ммм…
– Теперь ты смотришь хитрее обычного. Что ты задумал?
– Ровным счётом ничего. Трусиха, – протянул я. – Первый раз встречаю бессмертного, который боится людей. Ох, прости, я задел тебя за живое?

Тяжёлое дыхание органа разлилось по утробе храма сдержанно-переливчатым гимном; месса зашевелилась, пришла в нервное возбуждение, отзываясь на торжественно звучащие аккорды. Линнет открыла рот, собираясь возразить, но не нашла аргументов и только фыркнула. Раздражение, словно от назойливого насекомого. Она уступала мне хитро – отдавала только то, что не имело для неё ценности. Пташка сверлила меня сердитым взглядом из-под ресниц – она явно была уязвлена. Сейчас развернётся и уйдёт, понял я и ошибся.

«Радуйся, звезда морская».[5]

Её голос – чистое, как горный хрусталь, сопрано – странно сплёлся с приглушенным звучанием церковного хора, льющимся из распахнутых храмовых дверей. Замер, смакуя, вслушиваясь. Линнет опустила глаза, сцепив руки в замок, и полностью отдалась мелодии – как же я пожалел, что в ней так мало распевов! Это вовсе не было безупречным, идеально смоделированным пением пьющего кровь, чего я, признаться, и ожидал – голос её вибрировал, возносился от самых низких до самых высоких нот с поразительной лёгкостью и одухотворённостью. Он был живым. Она чувствовала каждый слог, относилась с безумной бережностью и почтением к словам, как если бы для неё они имели смысл и являлись чем-то важным. Я не мог назвать её выступления безупречным, но очень хотел и поэтому вовремя прикусил себе язык, изобразив на лице ровно необходимую толику интереса. Ни каплей больше. Мне стало искренне жаль, когда девушка смолкла. Оглянулась боязливо, втянув голову в плечи и стараясь скрыть нежный румянец на лице – я совсем не понимал причин её стыда. Сорвала нестройные аплодисменты от редких прохожих, которые разошлись, как это всегда и бывает с людьми, быстро потеряв интерес.

И, конечно, Линнет была права в своём желании не позволить мне услышать. Сейчас она смотрела на меня глазами напуганного совёнка. Очередной барьер оказался сломан.

– Неплохо. Но тебе нужна практика.
– Пойдём.
– Ты сейчас разревёшься.
– Неправда! Мне просто жутко неуютно.

– Вы сказали неплохо? Да я в жизни не слышал такого голоса! – Я поднял взгляд на щуплого мальчишку-послушника, который был немногим старше пташки. В его водянисто-голубых глазах отражался иступленный восторг человека, увидевшего истинное чудо – возможно в его мыслях гимн о Богородице ему пела сама Богородица. Улыбнулся. Черты пьющих кровь проявлялись в Линнет мягко, создавая для смертных шёлковые силки.
Только ли для смертных?

– Вы мне льстите, – тихо отозвалась девушка, переминаясь с ноги на ногу.
– Мог бы я попросить вас…
– Нет. Я не переступлю порога церкви, – впервые мне довелось слышать столь решительный отказ от неё. Она не то, чтобы не умела говорить «нет», скорее говорила его так, будто ей неудобно и стыдно. – Волка не пускают в овчарню.

Я бросил на неё быстрый взгляд, а послушник – растерянно-недоумённый. Мы с ней никогда не беседовали о религии – досадное упущение с моей стороны. И недальновидность, ибо в минуты отчаянья, когда помощи ждать уже неоткуда, человека тянет к вере. Пришлось признать – вполне в её духе, какой бы глупостью подобное ни было.

– Вы не похожи на волка… – только и пролепетал мальчишка.
– Ни один служитель церкви не отпустит моих грехов, поэтому мне не стоит нарушать покоя храма.
– Знаете, – смущённая улыбка, – Бог любит все свои творения и считает всех достойными своей милости. Прощения заслуживает любой, если его раскаяние и смирение искренние.

Я только хмыкнул. Холод – лютая зимняя стужа в глазах девушки. Понял – упустил непозволительно многое.
– Это будет неправильно хотя бы потому, что я крещена по канонам протестантства.
– Серьёзно? – насмешливо спросил я, но весёлость исчезла, когда Линнет утвердительно кивнула. Странная. Удивление переросло в изумление – многие из нас верили в существование души, иногда – в Бога, но едва ли кто-то принимал таинства крещения. Она не доверится мне и не расскажет, раздосадовано понял я. Не та тема.

– Вы верите? – в робком, надломленном голосе юноши зазвучала робкая надежда.
– Я знаю, – последовал короткий ответ. Пташка смотрела на него так долго, что он, вконец смущённый и растерянный, отступил назад и почти споткнулся. Взгляд у неё стал невообразимо далёк, а сама она была холодна, словно драгоценный камень; в её глазах отражалась древняя, как сама жизнь, мудрость. Я не знал ту, которая стояла по праву руку от меня и чьи тонкие пальцы сжимал в своей ладони. Совершенно не знал. Я не представлял, что она такое.

Послушник провёл языком по обветренным губам и упрямо произнёс:
– Не стоит рассчитывать услышать вас хотя бы ещё раз? У вас талант от Бога.
– Не стоит. Я больше не пою. Сегодня я лишь уступила моему не в меру настойчивому другу, – робкая улыбка. И на прощание, не ожидая, последую я за ней или нет: – Не обманывайтесь оболочкой.

Волшебный голос, крещение, уверенное «знаю», а в качестве послевкусия «Не обманывайся», адресованное не только смертному. Ассоциация вызвала усмешку. Пожалуй, придётся нажимать на неё сильнее, не давая возможность погружаться в человеческие глупости.

Перья? Серая, мутная, словно воспоминание из смертной жизни, картина – в моих руках мягкий белый пух. Что за глупости?

Древний инстинкт змеиным шёпотом требовал убийства и крови. Он убеждал меня, что мне понравится. Очень.

– Птица в клетке забывает о своём голосе? Мальчик прав – сущий грех скрывать такой дар. – Я помолчал и, выразительно понизив голос, добавил: – Мне было приятно тебя слушать.
– Я не пела больше двух лет, да и раньше не очень доводилось. Боюсь, ты разочарован моим исполнением.
– Тебе необходима практика, cara, и хороший учитель из смертных, которого мы могли бы подыскать вместе. – Она не сильно ударила меня по рукам, когда я попытался притянуть её к себе. – Я польщён твоей уступкой.
– А разве ты не заставил бы меня в итоге? – с мрачной улыбкой парировала Линнет.
– Маленькая дерзкая девчонка.
– Старый несносный вампир.

…– Вновь плохой сон?
– Я тебя не звала.
– Уверена?
– Разве тебе не надо быть в городе? Ты подаёшь дурной пример, а он, как известно, заразителен. Тебя накажут, в конце концов.
– Сегодня не мой черед нести дежурство. Ты замираешь, когда я тебя касаюсь – совсем как птичка. И сердце у тебя бьётся также – быстро-быстро, но тебе уже не страшно.
– Твоё молчит. И мне… мне не было страшно.
– А тебе хотелось бы, чтобы оно было живым?
Эхо невысказанных слов.
– Долго молчишь. Мне не понравится ответ?
– Понравится. Я бы не хотела, чтобы у тебя было живое сердце.
– Продолжай. У тебя ладошка почти горячая.
– Больше сказать нечего. Отпусти меня.
– И не трогать?
– И не трогай.
– У тебя даже косточки птичьи. Мне иногда кажется, что если я надавлю посильнее – например, вот так, то переломлю тебя.
– Прекрати немедленно.
– Разве я обижаю тебя?
– Нет.
– Может, тебе неприятно? Мне кажется, я осторожен и не причиняю тебе боли. Скажу даже больше – когда я был более… живым, то мне нравилась подобная ласка.
– Нет, мне не неприятно.
– В чём тогда дело? Разве я зря так старательно грел руки?
– Ты знаешь. И ты… мог не греть руки.
– Лучше расскажи о своих снах.
– Прекрати разговаривать…
– С такой заботой?
– С таким любопытством.
– Я всего лишь позволяю себе быть откровенным, а в любопытстве нет ничего зазорного. Здесь, да? Знаешь, я всегда считал прелестным, что мы – такие совершенные, такие сильные и разумные – не всегда можем подавлять реакции тела.
– Деметрий, пусти меня!
– Почему?
– Мне стыдно. Доволен?
– Но я ведь реальнее твоих кошмаров?
– Ты хуже моих кошмаров.

…И снова колючий взгляд, и снова упрямо поджатые губы… Сжал и разжал пальцы. Я не привык к отказам.
– Нет.
Выгнул бровь, но не получил пояснений. Теперь Линнет не смотрела на меня.
– Почему ты не хочешь принять от меня подарок? Что в нём тебя не устраивает?
– Начнём с того, что он живой. Деметрий, ты называешь подарком живого человека!
– И он останется таковым, если ты будешь вести себя осторожно и благоразумно. Я же не прошу тебя его убивать – мне и в голову бы не пришло предложить тебе человека, который пахнет так посредственно. – Сощурился. – Тебе хочется – по глазам вижу.
Выражение обиды на её лице проступило явственнее, что сделало её менее взрослой и более обычной.
– Хочется – когда-то я о таком мечтала. Но не теперь. Пожалуйста, – она осторожно коснулась пальцами моей руки – самыми кончиками. – Деметрий, я не хочу сожалеть о чужой жизни.
– Ты и не будешь. Здесь в своё время побывали и известные художники, и музыканты, прожившие после долгую жизнь. Безымянный учитель пения не станет исключением. Что тебе в нём не нравится?
– Молодой.
– Но талантливый.
– Пойми…
– Не понимаю. Ты отвергаешь моё внимание.
– Не будь таким упрямым.
– Не называй здравый смысл упрямством.
– Я… – вздох. Ресницы у неё дрожали, как крылья бабочки. – Мне совсем не нужны подарки или другое внимание. Правда. Это лишнее, а учитель пения и вовсе расточительство.
Я долго смотрел на неё, отчего она сникла, ссутулилась и сложила руки на груди, а потом устало произнёс:
– Хорошо. Условие одно – объяснишь смертному всё сама. Мне не по чину.
– Ты только раздаёшь поручения?
– Естественно.
– Затупишь когти.
Невесомый поцелуй в щёку. Я не успел удивиться – Линнет упорхнула, выровняв шаг лишь перед самой дверью, за которой терпеливо ожидал смертный.
Странное создание.
Кожа ещё хранила ощущение бархатистого тепла. Понял лишь сейчас – разница с человеком колоссальна.

…Белые начинают и выигрывают.
Пешка, искусно вырезанная из слоновой кости, удобно покоилась в ладони, где я заставлял то скрываться её, то замирать, балансируя, на кончике пальца. Фигуры, застывшие на клетках доски, рассказывали несложную историю – кто-то пытался бессмысленно защищаться, а кто-то атаковал и шёл напролом. Закономерный итог – побеждает тот, на чьей стороне опыт и знания. Отчего же белая пешка в шаге от края поля? В воздухе витал тонкий шлейф медового аромата – сладкое послевкусие, взбудоражившее каждое нервное окончание и уведшее мысли далеко от всех насущных проблем.

Я всегда играл чёрными и не проигрывал.
Я прекрасно умел подавлять собственные чувства.
Я никогда не ставил эмоции выше разума.

Но где-то сейчас, во всём происходящем со мной и с ней, крылся великолепный обман. Я повис в собственных силках, так и не удушив до конца в них пташку.

Через две недели я уеду на неопределённое, но не слишком долгое время, которого мне должно вполне хватить. Или же почти? Я не испытывал уверенности; особенно сильно она таяла, когда Линнет абсолютно бесхитростно заглядывала мне в глаза – тогда меня хватало лишь на то, чтобы соглашаться, глупо (и, уверен, до омерзения счастливо) улыбаться, да бездумно передвигать фигуры по шахматной доске. Я хотел видеть в ней больше изъянов, но не находил их, а если и обнаруживал, то, словно юнец, считал их очаровательными. Мне отчаянно нужно было разочароваться. Размышлял с некоторой долей горечи – это необходимо было сделать ещё в самом начале.

Седина в бороду – бес в ребро. Теперь я гораздо больше понимал своих смертных друзей, которых легко и играючи окручивали молоденькие, но очень амбициозные девушки. Зрелость тянулась к юности – тянулась губительно и неосторожно. Осознание не уняло бури чувств внутри. Проблема оставалась без решения.

Мы были разными и совершенно определённо не подходили друг другу. Не её я желал видеть своей спутницей – с волком рядом должна быть волчица, а не лань, ибо иное противоестественно. Я не всё мог разделить с ней и не всё принимал. Она просто-напросто мешала мне – я позволял ей недопустимо много, мало получая взамен. Уступал. Баловал. Сходил с ума от близости. Другими словами – вёл себя, точно впервые влюбившийся мальчишка, как бы ни прискорбно было признавать это.

Не я разрушал стены вокруг неё – она отравляла меня, одурманивая не хуже крови. Никогда прежде я не чувствовал себя настолько уязвимым. Впрочем, Линнет была осторожна и благоразумна, вполне подстраиваясь под меня – связывала мне руки и не оставляла повода выплеснуть накопившиеся гнев и раздражение. Не переступала границ дозволенного. Из-за этого я тоже был страшно зол, однако уступать слабости и искать забвения (утешения?) в крови или женщинах, было в этот раз слишком унизительным. Всего оказалось довольно.
Я устал. Терпкое чувство тянуло жилы, и мне всё казалось, что девчонка, только-только выпорхнувшая из детской, издевается надо мной. А, может, так оно и было, ибо глупо и наивно верить в искренность женщины. Её показная покорность приводила меня в ярость – она закрывалась, отгораживалась и только смотрела своими далёкими глазами. Наверное, я начинал жалеть – не стоило учить её играть по нашим правилам. Не очень приятно при попытке сблизиться натыкаться на учтивую и холодную маску, под которую девушка с удовольствием прятала истинные чувства. Мне опостылела её ложь. Линнет не отказалась от безумной идеи сбежать, чем проигнорировала моё предупреждение. Я был вправе требовать честности, но не получал её.

Сыт по горло. Мне отчаянно не хватало ясности и определённости – складывалась вовсе не та ситуация, где можно было играть вслепую.

Пташка взяла за привычку упрямо молчать, безропотно снося моё негодование – только в глазах у неё застывала обида от особенно колких слов, но всё равно она отвечала лаской на мой гнев. Извинялась за то, что собиралась сделать. Я больше не мог оставаться слепым. Не желал. Я давно не пребывал в столь скверном расположении духа. Меня стала тяготить неизвестность. Хрупкая иллюзия спокойствия и благоденствия начала трещать по швам, обнажая не слишком приятное нутро.

Я перестал её понимать. Пришлось признаться самому себе – я и не понимал её. Ни раньше, ни сейчас. Я не терпел лжи в отношениях, но Линнет как-то особенно ловко скармливала мне её – так, что мне и не думалось возражать.

Ах, ещё она очень осторожно и с явной опаской начала прикасаться ко мне – кожа к коже, но нечасто и ненадолго. Училась не бояться – саму себя, меня. Я должен был бы радоваться, ибо это являлось проявлением абсолютного доверия с её стороны, но тоже не мог – слишком мало.

…– Я не буду тебе ничего объяснять.
– Не считаешь, что я должен знать? Или, скажем так, иметь более полное представление? Поверь, мне всегда были интересны любовные разочарования.
– Это ни к чему. Он мне безразличен, но такой ответ, кажется, тебя не удовлетворяет. И это не было… любовным разочарованием.
– Больно заученно звучит, cara, и не искренне – особенно последняя часть. Ты говоришь одно и то же. Я хочу разнообразия.
– Скажи мне на милость, почему я должна убеждать тебя в своей искренности?
– Для собственной безопасности. Ты можешь не стесняться меня и озвучить подробности – они никак не повлияют на моё отношение к тебе.
– Великодушно. – Пташка отвернулась и опустила голову. Чуточку побледнела – хороший знак, во всяком случае, лучше, чем румянец. Ужас предпочтительнее стыда – в первом меньше вины, чем во втором.
– Я очень не люблю, когда мне лгут, а в последнее время ты, кажется, делаешь это постоянно, но, безусловно, уже более умело.
– Я… мне…
– Правду, Линнет, иначе, боюсь, я могу рассвирепеть. Ох, нет! Кто, позволь узнать, надоумил тебя таким образом затыкать мне рот?
– Я не затыкаю тебе рот. Я только не хочу, чтобы ты злился, и меня никто не надоумливал.
– Я не зол. Я лишь хочу твоего доверия.
– Твоё «хочу» подозрительно похоже звучит как «требую». – Касание бархатное, мягкое, но сама она дрожала – мне недоставало силы сказать ей, чтобы Линнет не мучила себя, дотрагиваясь. Слишком хорошо даже вот так, когда она держит моё лицо в ладонях. Я почти готов был стать дураком, почти хотел обмануться…

Почти. Мысли истекли ядом. Всё это тоже может оказаться ложью.
Глубокая, потаённая злоба.

– Я доверяю тебе, но правда убьёт нас обоих. – Она глубоко вдохнула, закрыла глаза, зажмурилась. Отняла руки. – Потому что есть вещи, которых ты не простишь и не поймёшь.

Ничего не ответил, позволяя себе роскошь вязкой тишины, и девушка тоже замолкла; отвлеклась, лишь чтобы в который раз придирчиво рассмотреть мою ладонь, изукрашенную сеткой узловатых шрамов. Мимолётная улыбка. Почти каждый день происходило одно и то же, превращаясь в некий ритуал. Приятную рутину.

Я с вполне обоснованными опасениями ждал того момента, когда девушку спросят о том, как ей удалось исцелить меня. Глупо было ждать хорошего. Чем дальше, тем больше неправильностей и ненормальности она проявляла, выбиваясь из любой системы оценки, а это значило одно – ответ будет самым очевидным, а от того и самым невероятным.

– Не болит?
– Нет, – ответил я не задумываясь. Пташка наблюдала за мной, стараясь понять, не сделала ли хуже. Ноющее ощущение совсем не походит на боль и уже практически не доставляет дискомфорта. Не сильное увечье – во всяком случае, не такое, какое бы однозначно решило мою судьбу. Попытался избавиться от дикого чувства предопределённости – мне придётся вести пташку на плаху – и не смог. Видел то, чего видеть не хотел. Быть слепым отнюдь не плохо. – Смею заметить, что целуешься ты, если говорить честно, совсем неумело. Но если бы ты позволила…

– Даже не думай продолжать. Мне твоя помощь не нужна. – А вот теперь – румянец. Улыбнулся, хотя и испытывал толику гнева. Пожалуй, можно не ревновать столь сильно. Всё равно удалить от неё всех – и пресловутого Натана, и назойливого братца, и не очень заботливого отца, а после уйти самому, когда угаснут хмельные мысли.
К собственному неудовольствию теперь мне пришлось испытывать чувство, подозрительно походящее на стыд.

…На её лице лишь на мгновение промелькнул испуг, но потом Линнет гордо вскинула подбородок. В глазах – непонимание. Я не зарычал, не щёлкнул зубами, а голос мой оказался нежнее шёлка, чем и не предвещал ничего для неё хорошего:

– Сейчас ты отравишься в мои покои. Надеюсь и свято верю, что тебе хватит благоразумия, и ты не станешь более перечить мне.
– Деметрий… – гнев её остыл мгновенно. Она попыталась дотронуться до моей руки, но я не позволил ей. Любое проявление ласки сейчас вызывало во мне раздражение и утверждало в собственной правоте.
– Немедленно. Жди меня.

Она помедлила всего несколько секунд, которых почти – вновь это пресловутое почти! – хватило мне, чтобы не откладывать наказания и сделать его гораздо большим достоянием общественности, чем хотелось бы. Её проступок вовсе не был тяжким – она лишь публично выразила несогласие со мной, позволив колкости сорваться с языка. Ослушалась прямого приказа замолчать. Подобное баловство я мог простить исключительно наедине и в некоторых ситуациях, когда посчитал бы это забавным. Увы, сегодня был не такой день.

Я не испытывал удовольствия и боролся с сожалениями, но не имел права отступить – меня посчитают слабым, ибо я уже спустил ей с рук недопустимо много. Линнет придётся смириться с моим гневом, хотя, конечно, если она проявит должное благоразумие, то уязвлена будет лишь её гордость. Я мог позволить себе великодушие по отношению к неразумной девочке – безусловно, только если она продемонстрирует искреннее раскаяние и кротость.
Пташка, вопреки моим ожиданиям, не металась по комнате, словно по клетке – её нервозность выдавала лишь нервная дробь каблучка, да частое, сбившееся дыхание. Я вошёл бесшумно.

– Я не хотела тебя обидеть, но ты, – она передёрнула плечом, не повернувшись ко мне, – был не прав. Ты никогда прежде не реагировал так остро, когда я возвращала тебе любезность.

Её миролюбивый тон не подействовал на меня. Она не спешила оборачиваться, а когда обернулась, то взгляд у неё сделался настороженным, хотя я лишь похлопывал себя перчатками по бедру.

– Но сегодня я не позволял тебе говорить.
Линнет не опустила глаз и не скрыла возмущённого вздоха. Дитя современности.
– Я не сказала ничего такого, чтобы ты сейчас принялся отчитывать меня как неразумного ребёнка.
– Разговоры закончились, cara. Когда-то я предупреждал тебя о дозволенных границах. Помнишь?
Слабый кивок. Она не сжалась, когда я подошёл.
– Я каким-то образом навредила твоей репутации?
– Возможно.
– Или это большей частью твоё недовольство?
– Ходишь по тонкому льду, Линнет.
– Не собираюсь спокойно сносить, как ты выплёскиваешь на мне свою злобу. Мы вполне можем не видеться – тем самым, не будем мучить друг друга. Ты последнюю неделю сам не свой, и я стала тебе едва ли не противна – по глазам вижу.
– Довольно. Сейчас тебе тоже следует умолкнуть.

Сжал и разжал пальцы. Она предложила невозможное – я действительно потакал себе и не хотел лишаться столь приятных встреч. В конце концов, не ей решать, будем мы видеться или нет. Пташку давно следовало научить послушанию и замолкать тогда, когда её просят. У меня не было настроения слушать правду – тем более, такую однобокую. Девушка не там искала причины – я был разочарован вовсе не ей. Собой.

– Не буду. Я тебе не лошадь на выездке и не кукла. Я не буду…
– Будешь, – спокойной оборвал я её. – Куда подевалось твоё благоразумие?
– Исчезло вместе с твоим хорошим отношением. Что я сделала не так?

Я даже сейчас любовался ей. Непокорность, непослушание были недопустимы в сложившейся ситуации, но как они горячили кровь! Желание раскалённой змеёй свернулось внутри; можно было лишь шипеть сквозь стиснутые зубы – оно не получит выхода.

– Ты излишне самостоятельна в своих решениях и излишне своевольна. Я не терплю такого от женщины, которая находится рядом со мной.
Обида в её глазах, но своей вины Линнет признавать явно не желала.
– Ты, наверное, хотел сказать «подле меня»?
– Ты удивительно точно поняла меня. Ты не можешь даже поднять глаза от пола, если я тебе не позволил этого. Я – твой господин и покровитель, и ты ничем не должна проявлять неуважения ко мне. Твоя выходка, когда тебе вздумалось покрывать брата, позабавила меня, но впредь воздержись от подобного, ибо я не просто промою тебе рот с мылом, но и высеку, как уличную девку.

Сощурилась. Вероятно, мне удалось сильно задеть её самолюбие – женщины нового времени удивительно… свободолюбивы, хотя церковь лишь недавно признала у них наличие души, а власти и того позже дали право быть чем-то большим, чем приложением к мужчине. Но где пташка, проведшая всю свою короткую жизнь в застенках, умудрилась нахвататься этой дури? У бессмертных не существовало градации и разделения, однако при всём внешнем равенстве мало каких женщин ставили на одну ступень с собой – воистину, то были удивительные создания, пересчитать которых можно по пальцам одной руки! Её место могло быть рядом, очень близко, но никогда так, чтобы она как равная смотрела в глаза мужчине. Женщина оставалась женщиной.
Линнет не понимала этого. Пока что.

– Я тебе не собака, место которой у твоих ног.
– Не смей даже думать уйти. Я не закончил.
– Не буду я тебе подобострастно заглядывать в глаза и слушать твои нравоучения. Ты сейчас цепляешься без повода!
– И не смей поворачиваться ко мне спиной.

Она обернулась через плечо, собираясь что-то сказать, но успела лишь возмущённо вздохнуть, когда оказалась в весьма постыдной позе прижата грудью к столу. Я вывернул ей обе руки, перехватил запястья и прижал их к пояснице так, что девушке оставалось только елозить. Деверево жалостливо затрещало.

– Итак, cara, настоятельно рекомендую тебе сейчас быть образцом кротости и покорности.
– И принести тебе публичные извинения? Или, может, поцеловать твою руку?
– Меньше яда и больше послушания. И целовать, если тебе так этого хочется, придётся не мою руку, а полу одежды.
– Я не буду тебя слушать и делать то, что ты говоришь, тоже не буду.
– Будешь.

Я провёл кончиками пальцев свободной руки по её позвоночнику – ощутимо, пересчитывая тонкие косточки. Вредить ей в мои планы не входило, однако она вела себя совсем не так, как мне хотелось бы. Мне не удавалось рядом с ней сохранять спокойствие.

– Я не твоя игрушка! Не вещь, которая тебе принадлежит и с которой ты волен делать всё, что душе угодно.
– Скажешь, что я тебе противен? – короткий смешок. Линнет замерла скорее инстинктивно, чем осознанно – я оглаживал её бедра без чувства и без желания, как если бы передо мной был породистая, но норовистая лошадь.
– Сейчас – да!
– Тебе следует признать свою неправоту и убедить меня, что твоя эскапада, которую ты по неразумности продолжаешь, лишь юношеский порыв. Только тогда ты будешь прощена.
Она бессильно застонала сквозь стиснутые зубы. Насилие никогда не прельщало меня, впрочем, я им и не брезговал, если подворачивалась возможность. Но не сегодня и не сейчас.
– Я счастлива, что скоро навсегда буду лишена твоего общества, Деметрий, – зло прошептала пташка, заставив меня замереть. Чистосердечное признание. Разжал пальцы. Она выскользнула мгновенно, растирая запястья и стараясь не смотреть на меня – подтверждала свою вину; когда же бросила на меня взгляд, то краска мгновенно сошла с её лица. – И я тебя не боюсь, – с вызовом, но без уверенности. – Не боюсь, слышишь?

В большинстве ситуаций я действовал по велению разума и не был вспыльчив, если дело не касалось лжи, неверности или же шло вразрез с моими представлениями о чести и личном достоинстве. Ярость взвилась змеёй. Линнет признала свою вину. Я мог и иначе интерпретировать её слова – возможно, она узнала, что мне суждено скоро уехать, и желала мне смерти, как освобождения для себя. Обе вероятности были одинаково тяжелы.
Ухмылка. Сжалась, но беззащитный и растерянный вид девушки уже не трогал меня. Виновата. Не имело ни малейшего значения, что я к ней чувствовал. Единственное – я всё пытался придумать, как лучше, ведь знал – не сдержусь и искалечу чересчур сильно. Я позволил ярости пройти сквозь себя, завладеть каждой мыслью, каждым нервным окончанием – алая пелена перед глазами приятна. Состояние абсолютной свободы. Инстинкты без разума.

Взгляд скользнул по разрозненным предметам, один из которых как нельзя лучше подходил мне. Напоминание о прошлых увлечениях. И всё же честь – остатки чести – требовали дать пташке шанс на раскаяние. Если попросит прощения, то я уступлю.

– Ну же, давай, накажи меня или что ты там обещал сделать? Как ты говорил – с собаками и лошадьми у тебя получалось лучше, чем с женщинами?
Глубокий вдох. Сладкая улыбка.
– Ах, cara, ты просто ещё не знаешь, каким образом я добивался повиновения у шелудивых сук, но, думаю, мне в полной мере удастся удовлетворить твоё любопытство.

Виновна! Лжёт. Каждым словом, каждым взглядом, каждым прикосновением.
Ей едва ли будет больно, но своё место она хорошо запомнит.
Линнет напрасно пыталась извернуться – я вновь перехватил запястья, хрустнувшие, и прижал её лицом к стене, заставив привстать на носочки; пташка, умудрившись обернуться, презрительно скривила губы.
– Ты не смеешь… – выдохнула она.
– Ещё как посмею. Я буду обращаться с тобой так, как ты этого заслуживаешь. Замечу также, что в большинстве случаев женщины, собаки и лошади у меня были на одной ступени. Наказывал я всех одинаково.
Она оцепенела, стоило мне только спустить с неё штаны вместе с бельём; пришло моё время кривить губы в презрительно-снисходительной улыбке.
– Не угадала, cara. Не то настроение. Остановлюсь, когда попросишь – искренне.

Предыдущая глава || Следующая глава