Глава девятая. Прилив — дуэли в георгианской и ранневикторианской Англии, 1760–1860 гг.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава девятая.

Прилив — дуэли в георгианской и ранневикторианской Англии, 1760–1860 гг.

ЧАСТО СЧИТАЮТ, что высшая точка прилива дуэльной активности на Британских островах относится к длительному царствованию Георга III (1760–1820). В этот период дуэль познала новые высоты популярности, находя неизменный спрос в обществе. Армейские и морские офицеры, аристократы, «важные шишки», молодежь, старые лисы, даже священники — все выходили на поединки, чтобы восстановить свое доброе имя. В особенности время это стало эрой политической дуэли: премьер-министры, члены кабинета и всевозможные парламентарии — все, все дрались на дуэлях. Могло создаться впечатление, что дуэль есть часть повседневной жизни — некий неотъемлемый ритуал законодательного собрания, необходимый для продвижения политической карьеры.

Со своей стороны, в ту эпоху отмечался в равной степени и рост противодействия дуэльной практике со стороны церковной кафедры и людей пера. Желающие обществу, как всегда, только хорошего светские господа создавали ассоциации для ведения кампаний за запрет дуэлей, сторонники перемен и реформаторы высмеивали «готское варварство». Поэты и драматурги тоже вносили свою лепту в дебаты — дуэль подвергали вышучиванию и порицали на сценических подмостках. Пролог комедии «Дуэлянт», премьера которой состоялась в Лондоне в ноябре 1773 г., звучал бескомпромиссно:

Глух к кафедре суда и церкви, к трону,

Страшась — если вообще чего-то — так насмешки,

Отважный дуэлянт в гордыне спеси

Бросает вызов другу, королю и Богу.

Вдвойне довольны будем мы, коль смех со сцены

Поможет излечить капризное безумие века[54].{395}

В итоге, конечно же, дуэльная оппозиция достигла цели: традиция сходиться в поединках чести в Британии приказала долго жить. Что особенно примечательно, так это стремительность, с которой все произошло. В 1829 г. фигура самого высшего уровня — премьер-министр герцог Веллингтон — очутился перед необходимостью драться на дуэли. В 1840 г. задиристый эрл Кардиган принял участие в одной из самых печально знаменитых дуэлей, а уже к 1850 г. ручей, что называется, пересох. Последняя официально зафиксированная в Англии дуэль со смертельным исходом происходила в 1852 г. около Виндзора между двумя французскими ?migr?s (эмигрантами) — месье Бартельми и месье Курне, второй при этом погиб. В Шотландии последняя смерть на дуэли относится ко времени предыдущего поколения — к 1826 г. Скорость, с которой дуэль была изгнана из английского общества, тоже принадлежит истории эпохи, как и время ее наиболее яростного и кровавого торжества.

На протяжении рассматриваемого периода дуэль в Британии претерпела фундаментальные изменения. На заре восемнадцатого века оружием большинству дуэлянтов служили клинки, а к 1800 г. дуэли на шпагах в Англии сделались редкими. Все или почти все предпочитали пистолеты. Главной причиной такой перемены, как считается, стало отмирание моды на ношение шпаги с повседневным костюмом. Насчет времени, когда произошла метаморфоза, мнения расходятся: некоторые специалисты полагают, что случилось это не ранее 90-х гг. восемнадцатого века, другие предпочитают думать, что точкой отсчета постепенно набиравшего темпы процесса следует считать уже 50-е гг. того же столетия. Безопаснее будет сказать, что мы имеем дело с изменениями, происходившими поэтапно в течение длинного периода. В 40-е гг. восемнадцатого века шпага все еще оставалась могущественным символом. Генри Дигби Бест, священник, путешественник и автор, вспоминал в 1829 г. принадлежавшую его отцу гравюру, запечатлевшую пятерых «денди» конца правления Георга II. На ней изображались также и

легкие рапиры. Некоторые — драгоценная ненужность — висели на боках у владельцев, мечи же других невинно лежали на стульях поодаль. Меч — хотя и не пускаемый в ход в то время — являлся важным инструментом политеса: он внушал уважение, он служил указанием на принадлежность носителя к благородным господам, он возносил хозяина от подножья к высотам социального устройства{396}.

Молодой Джеймс Босуэлл даже и не сомневался в 1764 г., что шпага представляла собой важный аксессуар для следующего моде молодого человека. Верно! А иначе зачем было бы платить пять гиней королевскому оружейнику, мистеру Джеффри со Странда[55]. Или вот пример, двумя годами спустя в «Паблик эдвертайзер» появилось письмо следующего содержания, подписанное только «Деррик-мл.».

В номерах бань и в прочих местах общественного отдыха джентльмены кладут шпаги посторонь, почему бы такое правило не завести в Ранела (очевидно, речь идет о садах в Челси. — Пер.), где создается большое неудобство от рукоятей мечей, задевающих за верхнюю одежду, и т.д. и т.п. Разве не кажется вам, что это совершенно необходимо?.. Может быть, вы станете с трибуны вещать, что меч-де неотъемлемый предмет для джентльмена, но смотрите, какая профанация на деле получается! Портные, парикмахеры и клерки в конторах юристов — все считают за благо присваивать это право себе{397}.

К концу Наполеоновских войн становилось все более привычным для мужчин ношение брюк вместо коротких штанов и чулок в качестве элемента повседневного костюма.

Такие перемены в портняжной области со временем оказали влияние и на характер дуэлей. Процесс, как мы уже говорили, шел постепенно и во вкусах на одежду, и в смысле дуэльных традиций. Дуэли на пистолетах отмечались еще до 1750 г., однако поединки на мечах или шпагах к девятнадцатому веку стали редкостью. Уже в 1711 г. сэр Чолими Деринг, парламентарий от Кента, погиб на пистолетной дуэли с мистером Торнхиллом. В 1749 г. два капитана Королевского ВМФ стрелялись на печально знаменитой дуэли в Хайд-Парке: капитан Кларк уложил капитана Иннеса с шести шагов одним-единственным выстрелом. В 1772 г. Ричард Бринсли Шеридан бился с мистером Мэттьюсом на песчаных дюнах поблизости от Бата.

Уход моды на ношение шпаг мужчинами не только послужил практическому отмиранию традиции биться на клинковом оружии, но — что, безусловно, фактор позитивный — сделал потенциальных дуэлянтов более сдержанными. Когда оружие перестало всегда находиться под рукой, благородные господа становились если уж не менее импульсивными, то, по крайней мере, более уважительными к нормам и правилам этикета. Возможность драться тут же и сейчас же — хотя бы для штатских — просто исчезла. Когда шпаги перестали носиться с повседневным костюмом, инциденты вроде того, который описал Хорас Уолпол в 1743 г., ушли в прошлое. Дядя Уолпола — тоже Хорас и член парламента — однажды «на повышенных тонах» поговорил с неким Уильямом Четуиндом — таким же парламентарием — позади председательского кресла в Палате общин. Четуинд взял Уолпола за руку и повлек его в вестибюль, чтобы разрешить противоречия. Уолпол, испугавшись перспективы драться на дуэли в столь людном месте, проговорил: «Надо быть осмотрительнее, давайте оставим это на завтра». — «Нет-нет, сейчас! Только сейчас!» — настаивал Четуинд. Когда они спустились с лестницы, Уолпол запротестовал: «Все, я уже задыхаюсь. Давайте тут». Выхватив шпаги, они принялись за выяснение отношений. После нескольких обменов выпадами Уолпол прижал Четуинда к столбу и, наверное, пронзил бы его, если бы не появившийся служащий, который разнял драчунов. Легко раненный Четуинд побежал к врачу, тогда как Уолпол — судя по всему, не получивший ни царапинки — вернулся в зал, чтобы принять участие в дебатах. Хорас — племянник не скрывал возбуждения по поводу «такого нового приобретения славы для моей семьи».

«Разве вы не довольны дуэлью? — спросил Уолпол. — Я ожидаю, что какой-нибудь мазила намалюет ее на потолке салона в Вултертоне»{398}.

Когда мечи перестали носить ежедневно, дуэли не могли начаться сразу же на месте, как только что описанный поединок Уолпола. Приходилось прежде непременно договариваться, что, в свою очередь, послужило толчком к большему уважению дуэльного этикета, назначению секундантов — которые могли постараться добиться примирения сторон — и к тому, что к началу боя горячие головы уже немного остывали. Знаменитый поединок лорда Байрона с Уильямом Чауортом в январе 1765 г. еще один пример того, что могло происходить под влиянием момента, в том случае, конечно же, если при господах находились шпаги. Стоит вспомнить, что Байрон (дядя поэта) и Чауорт обедали в клубе в неформальной обстановке с землевладельцами из Ноттингемшира в гостинице «Стар-энд-Гартер» в Пэлл-Мэлле, словом, был совершенно обычный вечер, но при участниках находились шпаги, что и привело к роковым последствиям. Двое немного повздорили на тему охотничье-промысловых птиц, но к моменту, когда Чауорт поднялся, чтобы уходить, страсти как будто бы несколько поутихли. Байрон последовал минут через десять, но столкнулся с Чауортом на лестнице. Чауорт, намеренный драться с Байроном тотчас же, попросил официанта проводить их в пустую комнату и поставить на стол свечу. «Мне представляется, — произнес он, — эта комната вполне подходит, чтобы решить дело». Давая потом показания на суде, Байрон изложил следующую версию происходившего на дуэли.

Затем поворачиваясь [Чауорт], сказал, что хотел бы запереть дверь на засов,

дабы никто не вмешивался или не мешал — что-то в том духе. Соответственно, он подошел к двери и закрыл ее. Тем временем, поскольку намерения его не оставляли сомнения… я, со своей стороны, отошел к дальнему концу стола, в более открытую часть помещения, где мне выпадал невеселый жребий драться, которая… будучи около шестнадцати на шестнадцать футов, но заставленная мебелью, не составляла более двенадцати футов в длину и, как я полагаю, пяти — в ширину (то есть 4 на 1,5 м).

Мистер Чауорт закончил запирать дверь и повернулся, а поскольку я не мог долее сомневаться в его намерениях, для меня не было более возможным не взять в руку меча в такой ситуации, и я считал, что должен предложить ему жребий…

Мистер Чауорт тут же выхватил меч и сделал выпад в мою сторону, я отбил его. Он сделал второй, который тоже не дошел до цели… и вот оказавшись спиной к столу, с большим неудобством, что касается света, я попытался переложиться на правую руку[56], что неизбежно сближало нас, но давало мне возможность заметить, как [Чауорт] делает укол в третий раз. Мы сделали выпад одновременно, когда клинок мистера Чауорта оказался у моих ребер, прорвав материю жилета и рубашки снизу вверх на восемь дюймов (20 см). И думаю, как раз тогда он получил тот несчастный удар…{399}

Чауорт скончался на следующий день.

Бок о бок с постепенным процессом ухода в прошлое повседневного ношения шпаг шла эволюция дуэльных пистолетов. Начали ли оружейники изготавливать специальное оружие в результате подъема популярности поединков на пистолетах или же рост технической сложности последних подтолкнул людей к тому, чтобы все чаще улаживать разногласия в вопросах чести с их помощью, остается вопросом. Что нам известно, однако, это факт появления первых целевого назначения дуэльных пистолетов, который относится в Лондоне примерно к 1770 г.{400}.

Ранние дуэльные пистолеты с кремневым замком отличались от обычных военных или общего назначения собратьев большей точностью огня. Данное обстоятельство обуславливалось тремя факторами. Они были лучше уравновешены в руке, к тому же мастера прикладывали больше усердия к тому, чтобы сделать ствол ровным и как следует отполированным внутри. Кое-что предпринималось и для облегчения процесса заряжания. В общем и целом все это означало, что дуэлянты получали оружие более высокого качества. Так называемый «люфт», возникавший из-за необходимости выдерживать микроскопическую разницу между диаметром пули и канала ствола (неизбежную вещь для заряжавшегося с дульной части оружия), являлся причиной вопиющей неметкости огня гладкоствольных ружей и пистолетов. Стремясь уменьшить люфт, мастера надеялись повысить точность боя оружия.

Некоторые дуэлянты сами занимались литьем пуль, чтобы иметь полную уверенность в их размере и качестве. На дуэльной площадке такие «мелочи» могли в самом буквальном смысле оказаться вопросом жизни и смерти.

Среди широко известных изготовителей раннего стрелкового оружия в Лондоне следует назвать Гриффина и Toy с Бонд-Стрит и Джона Твигга. Твигг считается изобретателем (в какое-то время накануне 1775 г.) восьмигранного ствола, ставшего отличительной характеристикой дуэльного пистолета. Генри Нок и Дэрс Эгг, начинавшие отдельно друг от друга (но позднее объединившие усилия) как мастера-оружейники в 1772 г., внедрили отделываемые золотом запальную полочку и отверстие. Цель данной инновации заключалась в снижении осечек, случавшихся по причине сгорания на полочке запального пороха без воспламенения заряда в каморе. Нок и Эгг также ввели в обиход дуэльные пистолеты со спусковыми крючками, требующими слабого нажатия.

Примерно около 1780 г. Джон Мэнтон, Х.У. Мортимер и Роберт Уогден приступили к производству стрелкового оружия в Лондоне, чтобы позднее прославиться как эстетическими свойствами продукции, так и вполне функциональными качествами дуэльных пистолетов с их клеймами. Ближе к завершению восемнадцатого столетия дуэльные пистолеты перестали быть лишь смертоносным оружием, сделавшись, кроме того, прекрасными произведениями искусства. Восьмигранные стволы очень часто полировались снаружи до состояния, когда приобретали завораживающий синеватый тон пресловутой «голубой стали», иногда их покрывала резьба, тогда как в отделке деревянных частей оружия использовались всевозможные завитушки и хитроумные вензеля из серебра и кости. Дуэльные пистолеты обычно — по вполне понятным причинам — продавались парами и, как правило, в специальных ящичках. Последние, часто сработанные из красного дерева, сами по себе тоже являлись произведениями искусства, внутри же их находились рожки для пороха, миниатюрные шомпола и даже формы для отливки пуль.

Уогдену приписывают развитие технологии, позволявшей повысить меткость огня пистолетов на наиболее привычных расстояниях в 12 ярдов. Состоял прием в том числе и в визировании ствола так, чтобы компенсировать расхождение в линии взгляда и пистолетного дула. К 1800 г. стали входить в обиход все более тяжелые пистолеты, производство которых открыл Джо Мэнтон — младший брат мастера Джона с Дувр-Стрит.

К моменту смены столетий — к началу девятнадцатого века — дуэльные пистолеты с кремневым замком достигли наиболее продвинутой стадии в своем развитии, так сказать, своего потолка. Они стали наиболее надежны, если такой термин вообще применим к оружию с кремневым замком. Пистолет дуэлянта к тому моменту сделался куда более точным, чем тремя десятилетиями ранее, став, как мы уже говорили, очень красивым внешне. Но, несмотря на все подвижки и старания мастеров, изделия их все так же страдали от ненадежности. Самым слабым местом оставалась необходимость добиться воспламенения заряда в каморе ствола от искры вспыхивавшего на запальной полочке пороха. Запальное отверстие служило в прямом и переносном смысле узким местом, имея довольно маленькое сечение, что легко приводило к засорению пылью или частичками сгоревшего пороха. В этом случае искры взорвавшегося на полочке пороха не попадали туда, куда положено. Да и сам запальный заряд нередко отказывался загораться в условиях излишней влажности, что тоже не раз и не два служило причиной осечек.

Так или иначе, решение проблемы пришло в 1805 г., причем с довольно неожиданной стороны — от шотландского священнослужителя, преподобного Александра Фергюсона. Заядлый охотник, Фергюсон изобрел капсюль, ставший способом предохранить ружья от воздействия влаги на запальный механизм. Ударный капсюль позволял воспламенять порох заряда без необходимости прибегать к запальной полочке с порохом. В 1807 г. Фергюсон запатентовал изобретение, а еще через год основал в Лондоне бизнес по производству капсюльного оружия.

Со временем появился и медный ударный капсюль, который в 1820 г. нашел применение на дуэльных пистолетах. Такой механизм зарекомендовал себя как куда более надежный и скоро полностью вытеснил кремневый замок. Убедительное доказательство превосходства капсюльно-ударного замка перед кремневым дали испытания, проведенные в 1834 г. на Вулиджском арсенале. Взвод солдат сделал 6000 выстрелов из ружей с кремневыми замками, а другая такая же часть — столько же, но уже из ружей с капсюльно-ударными механизмами. Как выяснилось, кремневый замок давал в среднем две осечки на 13 выстрелов, тогда как с капсюльными мушкетами подобное случилось лишь раз на 166 выстрелов. Более того, капсюльно-ударное оружие продемонстрировало более высокую меткость огня, перезаряжание тоже убыстрилось, как возросло и качество пробития мишеней.

Дуэльные пистолеты являлись ценной собственностью, которую берегли, заботливо хранили, передавали по наследству и которой, конечно же, гордились. В «Ярмарке тщеславия» Родон Кроули в ночь перед отправкой в полк, которому предстояло принять участие в кампании 1815 г. и сражаться при Ватерлоо, пишет завещание. Среди предметов указываются и «дуэльные пистолеты в ящичке из палисандрового дерева (те, из которых стрелялся с капитаном Маркером) стоимостью 20 фунтов»{401}. Через несколько месяцев, уже после Ватерлоо, Родон, к своей радости, узнает, что благодаря бережливости ведущей их хозяйство жены они смогут провести зиму в Париже, причем обойдутся без отдачи в заклад его бесценных пистолетов{402}. На исходе восемнадцатого столетия двое ирландцев дрались на дуэли, по меньшей мере, отчасти из-за прав собственности на пару прекрасных пистолетов. В мае 1798 г. Уильям Питт, обменявшись выстрелами с Джорджем Тирни, подарил своему секунданту, Дадли Райдеру, пистолеты, которыми потомки Райдера владеют и по сей день{403}.

Некоторые пары пистолетов — что, наверное, и неудивительно — использовались по несколько раз. Пистолет, из которого в 1804 г. Аарон Бёрр застрелил Александра Хэмилтона на берегу реки Гудзон, входил в пару, уже использовавшуюся для поединков, по меньшей мере, дважды. Они принадлежали зятю Хэмилтона, Джону Чарчу, который и сам задействовал их для дуэли с Бёрром в 1799 г. Они же находили применение в поединке в 1801 г., стоившем жизни старшему сыну Хэмилтона, Филиппу{404}. В Англии одна и та же пара пистолетов послужила в двух политических дуэлях, которые одну от другой отделяли какие-то месяцы. Полковник Фуллартон использовал принадлежавшую ему пару дуэльных пистолетов в поединке с эрлом Шелберном в марте 1780 г., в ходе которого последний получил ранение. В ноябре предыдущего года парламентарий Уильям Адам позаимствовал у полковника пистолеты для дуэли с Чарльзом Джеймсом Фоксом. Встреча закончилась легким ранением Фокса. Как вспоминал Хорас Уолпол: «Странно, что обе раны получены из одних и тех же пистолетов»{405}.

Пусть предпочтение в формах проведения дуэли в Англии и изменилось в период между 1750 и 1800 гг., главные причины для самих поединков остались теми же. Как и прежде, мужчины дрались ради сохранения репутации. Потребность в выяснении отношений часто становилась следствием того, что кто-то кому-то «давал ложь», как тогда говорили — это означало обвинение в нечестности. Такое случалось на протяжении всей истории дуэлей, начиная с шестнадцатого века во Франции и заканчивая, скажем, Венгрией двадцатого столетия. Конечно же, ситуация, когда один человек «давал ложь» другому, принимала разные формы, однако на исходе восемнадцатого и на заре девятнадцатого века в Англии пристрастие к неумеренному потреблению спиртного и азартным играм среди представителей нетитулованного дворянства всегда служило питательной средой для возникновения ссор. Время это памятно еще и как эра политической дуэли.

Игры являлись, вероятно, пороком эпохи. Многие выдающиеся умы того периода были неисправимыми игроками — неважно, за карточным столом или же на скачках, — совершенно неспособными отказать себе в такого рода удовольствиях. Принц Уэльский и Чарльз Джеймс Фокс представляли собой, если угодно, лишь верхушку айсберга, оба легко выигрывали и проигрывали огромные суммы, наживали гигантские долги. Фокс только за три года, как считается, проиграл 140 000 фунтов стерлингов (что-то около ?10 миллионов сегодня). В лихорадочной политической атмосфере того времени подобная болезненная зависимость — пристрастие к игре по-крупному — считалась своего рода отличительной характеристикой вигов, хотя, конечно же, не являлась исключительно признаком именно этой партии. Джорджиану — герцогиню Девонширскую (светоча вигов) и одну из печально знаменитых любительниц поиграть той эпохи — одолевали долги, сделанные за столом. В 1776 г., в возрасте всего 19, она уже имела игровых долгов, по крайней мере, на ?3000 (примерно ?200 000 по сегодняшнему курсу), причем сумма эта равнялась трем четвертям ее годового дохода{406}. Иногда — впрочем, так же, как и в наше время, — болезненное пристрастие к игре оборачивалось трагедией. Шестьдесят лет спустя Беркли Крэйвен решил свести счеты с жизнью, «проиграв больше, чем мог заплатить» на скачках. Современник заметил: «Это есть первый пример, когда человек такого уровня и положения в обществе закончил подобным образом»{407}.

Как уже не раз говорилось, многие дуэли становились следствием игры, при этом часто по причине обвинений в нечистоплотности, что, конечно же, принимая во внимание известные уже нам размеры ставок, легко разжигало страсти. Так или иначе, что бы ни служило источником, результат неизменно оказывался одним и тем же. Возьмем хотя бы встречу весной 1836 г. между лордом Джорджем Бентинком и «Сквайром» Осболдстоном{408} — характерную историю, связанную со спортивным жульничеством, которая дает нам неплохое представление о том, какие штучки могли проделываться на скачках в начале девятнадцатого столетия. Лорд Джордж Бентинк был младшим сыном 4-го герцога Портленда, человеком, судя по всем данным о нем, заносчивым, чувствительным к критике и страдавшим от дефицита юмора. После срока службы в кавалерийском полку — в ходе коего рекомый господин едва-едва не оказался участником дуэли с таким же, как он, офицером — Бентинк, будучи владельцем, управляющим, игроком и членом жокейского клуба, посвятил жизнь скачкам. Джордж Осболдстон по кличке «Сквайр» был одним из лучших спортсменов своего времени, великолепным стрелком, непобедимым игроком в крикет, бесстрашным охотником и несравненным наездником.

Причиной несогласия между двумя господами стали противоречивые по своему характеру скачки в Хитон-Парке в сентябре 1835 г. Хитон-Парк представлял собой Ланкаширское имение эрла Уилтона. По сентябрям — в следующую неделю после Сент-Леджерской встречи в Донкастере — там проходили скачки. Они даже по тем временам считались, что называется, притчей во языцех. Будучи помешанным на скачках, эрл сделал все, чтобы его спортсмены ни в чем не испытывали недостатка. Участнику гандикапа, как гостю эрла на неделю, полагалось определять благоприятные дополнительные веса скакунам его лордства. Джону Скотту, тренеру команды эрла, позволялось применять в Хитон-Парке все виды галопа, тогда как другим отводились худшие места для упражнений где-нибудь еще. В то время, как некоторые другие владельцы спорили по поводу того, не пора ли объявить бойкот соревнованиям в Хитон-Парке, Осболдстон разрабатывал свой план, как научить эрла уму-разуму. Он приобрел ирландского жеребенка по кличке Раш и привез его в Англию как раз вовремя для того, чтобы тот смог принять участие во встрече в Сент-Леджере в 1835 г., предварительно опробовав лошадь в самых жестких условиях.

Убедившись, что Раш — конь стоящий, Осболдстон отправился на скачки в Хитон-Парк полный надежд. Раш вступил в соревнования в первый день их проведения. У лорда Уилтона имелся свой фаворит на скачках — кобылка по кличке Леди де Гро. Осболдстон на его коне сумел замутить воду, придя к финишу последним. Он намеренно придержал коня, но сделал это незаметно для окружающих. Леди де Гро, имевшая нагрузку на стоун (6,35 кг) меньше Раша, пришла второй, заметно обессилев. Обоим предстояло встретиться вновь на следующий день в больших скачках, или в Золотом Кубке. На сей раз Гро, по причине предыдущего результата, имела в гандикапе на два стоуна больше Раша[57].

Сторонники Раша не сомневались в победе. Бентинк — гость Уилтона — решил с той же уверенностью, что Раш никуда не годится, и занялся заключением пари против этой лошади. Последнюю ставку он принял от самого Осболдстона, прямо из седла, когда конь направлялся к месту старта. Сквайр поставил 100 фунтов на своего коня из расчета 2–1 против лорда Джорджа. Надо ли говорить, что Раш легко одержал победу. Леди де Гро пришла второй. Бентинк — никогда не умевший проигрывать красиво — был взбешен, но заклад, что называется, остался закладом.

Однако на данном этапе всем пришлось расстаться до будущей весны. Поскольку долг есть долг, Сквайр в Ньюмаркете обратился к лорду Джорджу и попросил отдать деньги. Бентинк, явно еще кипевший из-за случившегося в Хитон-Парке, ответил: «И вы еще осмеливаетесь иметь наглость и нахальство говорить со мной о каких-то деньгах!» Он обвинил Осболдстона в обмане зрителей, но, тем не менее, не отрицал обязанности платить. Осболдстон, со своей стороны, оскорбленный прилюдно, пожелал восстановить свое доброе имя. Несмотря на колоссальные усилия примирить противников со стороны доброхотов лорда Джорджа, опасавшихся за его жизнь на дуэли с лучшим стрелком, участники условились о встрече.

Апрельским утром в шесть часов двое господ сошлись на Уормвуд-Скрабс. У Осболдстона возникли трудности с поиском кого-то, кто согласится бы стать его секундантом, но в итоге он уговорил составить ему компанию мистера Хамфриса. В роли секунданта лорда Джорджа выступал полковник Энсон. Что точно произошло в тот день, покрыто завесами тайны, однако очень вероятно, секунданты, так опасавшиеся подвергать опасности жизнь лорда Джорджа, намеренно не положили в пистолеты пули. В результате шуму получилось много, а вреда никому ровным счетом никакого. Сквайр всегда подозревал — а он не зря считался очень опытным стрелком, — что его пистолет не зарядили должным образом.

Важная роль спиртных напитков в истории дуэли уже отмечалась. Тем не менее, справедливым будет утверждать, что в английском обществе на исходе восемнадцатого и в начале девятнадцатого столетия они имели особое значение. То была эпоха «человека трех бутылок», как это называлось, когда джентльмены без всяких особых поводов поглощали огромное количество спиртного. Уильям Хогарт написал свой «Современный разговор в полночь» на заре 30-х гг. восемнадцатого века — работа потом очень хорошо раскупалась как гравюра, однако она оказалась бы вполне злободневной даже и спустя столетие. На ней изображается находящаяся в самом разгаре пирушка джентльменов. Время за полночь, на дополнительном столике множество опустошенных бутылок, на столе тоже полно емкостей со спиртным, а также большая чаша пунша. Сами бражники находятся в разной кондиции: один упал, разбивая бутылку у себя в руке, другой с бессмысленным видом шатается по комнате, а еще двое, судя по всему, заснули.

Одна из причин того, почему люди так много и так часто выпивали, состоит в том, что у них просто имелось предостаточно возможностей для этого. Ужины начинались рано, и после них оставалось множество времени на возлияния. В 80-е гг. восемнадцатого столетия подобные вещи были традицией в хороших домах Англии, что подтверждал французский путешественник, гостивший у герцога Грэфтона в Юстоне. Ужин начинался в четыре пополудни и стал, по мнению рассказчика, «одним из самых изматывающих опытов у англичан, ибо тянулся, как обычно, четыре или пять часов». После того как съедали блюда, приносились вина, а спустя некоторое время дамы покидали джентльменов.

Вот именно тут-то и начинается настоящее веселье — нет англичанина, который бы сверх всякой меры не радовался в такой особенный момент. Тут начинают выпивать — иногда в пугающих количествах.

Затем французский гость отметил воздействие продолжительного распития спиртного на разговоры.

Беседа становится свободной, насколько вообще возможно. Всяк выражает политические взгляды с такой же откровенностью, как если бы говорил о вещах личных. Порой разговаривают открыто и на совершенно неприличные темы да так, что даже злоупотребляют этим…{409}

Нетрудно предположить, что такие продолжительные пьянки могли и легко приводили к неосторожным высказываниям, ссорам и — как следствие, вполне возможно — вызовам.

Дуэль между майором Кэмпбеллом и капитаном Бойдом в июне 1807 г. оказалась одним из тех редких случаев в тот период, когда вынесенный обвинительный приговор — смерть — довели до исполнения. За обедом после окончания инспекционной проверки в полку два офицера заспорили об упреке проверяющего генерала в адрес Кэмпбелла ранее в тот день. По мере того как офицеры разогревались вином, разгорались и страсти — спор достиг высокого накала и вылился в дуэль. Поединок разыгрался тогда же и там же — то есть в столовой. Бойд погиб. Приговор Кэмпбеллу и приведение его в исполнение стали следствием сомнительных обстоятельств, при которых проходила дуэль. Совершенно очевидно, что спиртное играло важную, если не ключевую роль в истории, что являлось скорее правилом, чем исключением в те времена. Историк девятнадцатого века в рассказе об этой дуэли написал: «В те дни большого пьянства… ни один офицер не считался годным к командованию ротой, если не осиливал за обедом трех бутылок портвейна»{410}.

Частое и сильное пьянство служило отличительной чертой жизни как военных, так и штатских. Государственные мужи в любом секторе политической палитры славились печальными пристрастиями к спиртосодержащим жидкостям. Виги могли похвастаться Фоксом и Шериданом — легендарными пьяницами, тогда как и тори гордились премьер-министром, Уильямом Питтом, и его шотландским дружком и собутыльником, Дандесом, так что — едва ли есть основания для сомнений — всегда без страха проиграть могли бросить вызов оппозиции в схватке стакан против стакана. Джентльмены в восемнадцатом столетии пили портвейн, причем не для одного только вкуса, а для того, чтобы напиваться. Согласно Эндрю Барру, портвейн на исходе восемнадцатого и в первые годы девятнадцатого столетия не походил на тот сладкий и приятный напиток, который понимается под портвейном в наши дни. Обычно принимали его за едой. Популярность крылась не в сладости, а в крепости. «Он удовлетворял, — пишет Барр, —

потребностям тех, кто хотел вина для употребления после еды, чтобы почувствовать себя пьяными, так и тех, кто стремился промыть себя сильным и сухим напитком после поглощения огромного количества всевозможной пищи»{411}.

Французские столовые вина из района Бордо, из Бургундии и с берегов Роны, по мнению все того же Барра, оставались практически неизвестны в Англии в тот период, причем даже и для самых богатых слоев общества. Популярность портвейна заключалась отчасти в его крепости и вкусе, но также и являлась последствием длительных войн с Францией. В ходе таких продолжительных периодов отчуждения от всего французского проблема заключалась даже, наверное, не только в сложности с получением вин из Франции, но в том, что само их потребление считалось непатриотичным. Португалия же, с которой у Англии имелись давние и прочные связи, в том числе и торговые, представлялась вполне подходящим источником поставки спиртного.

По современным представлениям, концепция «человека трех бутылок» восемнадцатого века есть огромная загадка. Как им это удавалось? Любой, кто стал бы придерживаться такого правила в наши дни, сильно бы осложнил свою жизнь — он бы либо валялся пьяным, либо страдал от тяжелого похмелья. И все же многие из таких господ делали успешные карьеры как военные или политики, да и не только. Может быть, просто предки наши были покрепче в том, что касается устойчивости перед воздействием спиртного? Вероятно, современный человек потерял способность к питию в гигантских количествах, словно бы какая-то железа в нем просто атрофировалась. Или же ответ в чем-то совершенно ином.

Уильям Хэйг, недавний биограф Питта-младшего, уделил внимание рассмотрению данного вопроса и пришел к выводу, что термин «человек трех бутылок» просто вводит современного читателя в заблуждение. Стандартная бутылка в восемнадцатом столетии отличалась куда меньшими размерами, а потому вмещала жидкости чуть больше, чем половина современной 750-граммовой винной тары. Более того, содержание алкоголя в портвейне было заметно ниже, чем теперь. Вино крепили с помощью бренди — процесс, который останавливал брожение, увеличивал крепость напитка и помогал ему пережить длинный путь из Португалии, — однако степень воздействия заметно отличалась от той, что характерна в наши дни. Таким образом, портвейн, который Шеридан, Фокс, Питт и их современники поглощали в настолько громадных, на наш взгляд, количествах, отличался куда меньшей крепостью, а те три бутылки были к тому же значительно более скромными по объему. На этом основании Хэйг приходит к заключению, что так называемый «человек трех бутылок» в конце восемнадцатого столетия потреблял, по современным меркам, одну и две трети бутылки сильного столового вина[58].{412} Такого количества вполне хватит для того, чтобы провести веселый вечер, однако будет недостаточно для приведения человека в состояние постоянного запоя даже при регулярном приеме. В сегодняшние времена, однако, подобные пристрастия стали бы вряд ли допустимыми для рядового политика, не говоря уже о лидере политической партии.

Как мы видели, в восемнадцатом и девятнадцатом веках английское общество с большой терпимостью относилось к потреблению спиртного и неуемным страстям к игре. В общем, на самом деле считало нормой то, что более не является таковой в наши дни куда большей застегнутости. Как бы там ни было, хотя пьяные споры, обвинения в мошенничестве за карточным столом, недостойное обращение с дамами служили полем, где легко возгорались дуэльные страсти, все же вышеперечисленные причины не являлись единственными необходимыми ингредиентами. Требовалась и готовность со стороны мужчин выйти на поединок — бросить вызов или, по меньшей мере, принять его, — и склонность считать, что в определенных обстоятельствах такой образ действий есть исключительно достойный. «Наши предки были людьми, готовыми пустить в ход оружие, а потому воспринимали дуэли как естественный выход в случае ссоры», — писал историк Дж. О. Тревелиан{413}. Понятие дуэли плотно вросло в сознание представителей высших классов восемнадцатого столетия. Требовалось пьяное оскорбление, игровой долг или совращение дочери, чтобы привести в действие хорошо тренированные рефлексы.

Основой для понимания психологии английского дуэлянта той эпохи служит так называемая концепция «трюма». Историк Т.Х. Уайт объяснял это следующим образом:

В восемнадцатом веке, но особенно во время регентства от благородного господина ожидали наличия у него «полного трюма». В смысл слова включалось понятие о некоторой обстоятельности, однако оно означало и то, что в двадцатом столетии стали называть «потрохами» (то есть смелостью/храбростью и т.п. — Пер.). Человек с «полным трюмом» не должен был терять голову в экстремальных ситуациях, в финансовом же смысле — скорее располагать капиталом, чем быть бесшабашным искателем приключений. В общем, «трюм» служил синонимом для храбрости, хладнокровия и солидности. Метафора выросла из сравнения с кораблем{414}.

«Трюм» представлял качество, достойное восхищения, которое, между прочим, все еще находило спрос и ценилось в определенных кругах партии консерваторов вплоть до 90-х гг. двадцатого века. Согласно Уайту, для джентльмена восемнадцатого столетия «дуэль являлась самой крайней проверкой его на наличие трюма». Иметь «полный трюм» означало иметь храбрость рискнуть жизнью прежде всего в вопросах чести. Надо было обладать хладнокровием — sang-froid, чтобы без дрожи стоять и смотреть в дуло пистолета оппонента, а также великодушием, чтобы, чувствуя, как уходит жизнь, похвалить поведение противника — сказать, что того не в чем упрекнуть. Именно о «полном трюме» говорил Хорас Уолпол, когда писал о Уильяме Чауорте, получившем рану «глубиной в четырнадцать дюймов» (35 см) на дуэли с Байроном, рассказывая, как тот, «когда его принесли в дом на улице Беркли, с великим самообладанием составил завещание и надиктовал бумагу, в которой отметил, что дуэль была честная, и скончался в девять утра»{415}.

Через пять лет Уолпол вновь вернулся к теме дуэли, на сей раз к встрече между лордом Джорджем Сэквиллом и полковником Джонстоном. Лорд Джордж снискал печальную репутацию «Минденского труса», поскольку считалось, что он не выполнил приказ в сражении при Миндене[59]. В итоге Джонстону удалось спровоцировать Сэквилла на вызов на дуэль. Уолпол описал событие в письме другу:

Лорд Джордж вел себя с чрезвычайным хладнокровием и невероятной отвагой. Каждый выстрелил из двух пистолетов, и лорд Джордж покачнулся было, когда Джонстон открыл огонь, но никто не пострадал. Так или иначе, кем бы ни был лорд Джордж Сэквилл [он сменил имя], лорд Джордж Джермен — герой{416}.

Какие бы ошибки ни совершил лорд Джордж в битве при Миндене, его поединок с Джонстоном однозначно показал наличие у Сэквилла «трюма».

Дуэли всегда особенно затрагивали армейские души, и период между вступлением на трон Георга III и 1850 г. вовсе не являлся исключением. И в самом-то деле, дуэли настолько распространились в среде военных, что армия (и в несколько меньшей степени флот) сделалась самым настоящим оплотом подобной практики. Она ни в коем случае не сократилась даже тогда, когда потеряла былую привлекательность в глазах штатских. Однако когда распространению традиции в армии в 1844 г. было сказано решительное нет, она быстро стушевалась и, что называется, ушла со сцены и там. Отношение армии к дуэлям на данном этапе важно потому, что вследствие длительного вооруженного конфликта — а более половины царствования Георга III Британия воевала — военные стали занимать особенно заметное положение в обществе — даже большее, чем ранее. Равно и большее количество людей, чем до того, оказались вовлечены в военную жизнь на протяжении Революционных (то есть связанных с Великой Французской революцией. — Пер.) и Наполеоновских войн. Создание местных сил самообороны, территориальных добровольческих частей, ополчений или так называемых фенсиблей привнесло армейский дух в округа. По мере роста числа полупрофессиональных офицеров увеличивалось и количество людей, считавших собственным долгом защищать честь на дуэлях.

Армейское руководство продолжало демонстрировать амбивалентное отношение к дуэлям. Поединки никто не исключал из списка действий, оценивавшихся как нарушение военной дисциплины, и в самом деле, вызов старшего по званию офицера однозначно считался проступком. Офицеров изгоняли из вооруженных сил приговорами трибуналов как за участие в дуэлях, так и за поведение, способное послужить поводом для поединка. В июле 1813 г. энсин Т.Р. Деланнуа из Королевского Пергширского полка милиции (ополчения) предстал перед военным трибуналом за «недостойное поведение, не совместимое со званием офицера» из-за того, что назвал трусом своего однополчанина, капитана Макдаффа. Интересно отметить в данном случае, что оба фигуранта по делу являлись офицерами местного ополчения. Точно так же и лейтенант Доминик Френч из 82-го пешего полка в 1811 г. попал под суд за «поведение, недостойное офицера и джентльмена, ввиду использования им оскорбительных и провокационных выражений в адрес помощника полкового врача Скотта с намерением подбить последнего к драке на дуэли». Френч обвинил Скотта во лжи, был признан виновным в этом и уволен со службы{417}.

И в то же самое время армия карала офицеров, не пожелавших или не выразивших готовности постоять за честь и репутацию — как личную, так и полка. Мы уже касались примеров офицеров, которые судились трибуналами именно в связи с такими причинами. В 1809 г. капитан Гриффин из 14-го пешего полка оказался перед трибуналом по обвинению в «скандальном и бесчестном поведении, не совместимом со званием офицера». Хотя в его случае эпизод кончился оправданием, сам по себе факт, что его вообще судили, заслуживает особого внимания{418}. Двойственность отношения армии к дуэли отмечалась и на самом высоком уровне. Не кто иной, как герцог Веллингтон — фельдмаршал и национальный герой, — бывший поборником строгой дисциплины, тем не менее, сам участвовал в дуэли (хотя и как частное лицо) и, по всей видимости, склонялся к попустительству практике.

В 1824 г. лорд Лондондерри дрался на дуэли с мистером Бэттьером, являвшимся младшим офицером 10-го гусарского полка, полковником которого был сам Лондондерри. Бэттьер счел себя оскорбленным лордом Лондондерри во время обеда в офицерской столовой. После оживленного обмена «любезностями» Бэттьер обвинил полковника во лжи, затем перевелся из полка. Сделав это, он немедленно вызвал Лондондерри на поединок. Оба обменялись выстрелами, но дело кончилось без крови. Интересна одна фраза из письма, написанного после дуэли в адрес Лондондерри Веллингтоном. Самую малость пожурив герцога, Веллингтон так высказался в отношении климата в полку Лондондерри: «Думаю, нет ничего невозможного, что у них [у 10-го гусарского] случится одна или две дуэли. Но я полагаю, никаких последствий быть не должно»{419}. Если так к дуэлям относился самый уважаемый из солдат Британии, к чему же удивляться факту процветания этой традиции в армии?

Дуэль, по меньшей мере, терпели в войсках, несмотря на вредное влияние, оказываемое явлением на дисциплину, вероятно, из-за того, что все же, как считалось, поединки способствовали воспитанию боевитости в офицерах. Так или иначе, особенно во время войны, дуэли между офицерами сокращали их число, что не могло не находить пагубного отражения на качестве ведения боевых действий. Продолжительная сага между генералом Донкином и адмиралом Хэллоуэллом, бравшая начало еще во время войны на Пиренейском полуострове, уже цитировалась тут как вполне показательный пример. Потенциально еще более серьезной следует считать размолвку между адмиралом лордом Сент-Винсентом и вице-адмиралом Ордом. Два этих весьма высокопоставленных и опытных офицера договорились о встрече 7 октября 1799 г.

Дуэль стала следствием решения лорда Сент-Винсента как главнокомандующего Средиземноморским флотом назначить Нельсона командовать эскадрой, отправленной в 1798 г. к берегам Египта, чтобы противодействовать экспедиционным силам Наполеона Бонапарта. Теперь-то мы, располагая преимуществом взгляда из будущего, знаем об оправданности данного шага: Нельсон нашел французов в Абукирском заливе и в столь же мастерски, сколь и отважно проведенном бою полностью разгромил вражеский флот. Однако, с точки зрения Орда, решение вручить эскадру Нельсону представлялось ошибочным: Орд, служивший в то время на Средиземноморском флоте, будучи старше Нельсона по званию, должен был, в соответствии с традициями, получить под начало ту эскадру, которую отдали Нельсону. Услышав о назначении Нельсона, Орд в раздражении написал первому лорду адмиралтейства: «Сэр Хорейшо [Горацио] Нельсон, который есть младший по званию офицер и лишь недавно прибыл из Англии, отправлен из состава флота, в котором мы служим… Не стану скрывать от вашего лордства того, как сильно я задет». В результате предпочтения, дальновидно оказанного Сент-Винсентом Нельсону, Орд упустил возможность покрыть свое имя славой. Орд вовсе не скрывал собственных чувств и мыслей и от Сент-Винсента, который — после довольно крупного разговора на повышенных тонах — отослал Орда обратно в Англию{420}. Мы, конечно же, так никогда и не узнаем, удалось бы Орду выполнить приказ, отданный не ему, а Нельсону, так же блестяще, как сделал это последний.

Разозленный Орд, с позором отправленный домой, затаил зло на лорда Сент-Винсента. Орд написал в адмиралтейство в попытке — правда, безуспешной — склонить на свою сторону начальство. Не сумев получить воздаяния по официальным каналам, он решил взять дело в собственные руки. Соответственно, когда Сент-Винсент вернулся в страну после пребывания в дальних водах, Орд отправил ему вызов. Сент-Винсент принял его, и стороны договорились о рандеву 7 октября.

Как бы там ни было, о намерениях адмиралов стало известно мистеру Джастису Форду, и он тотчас же издал постановление о задержании высокопоставленных драчунов. Орда арестовали в гостинице «Дюранте-Хоутел» на Джермин-Стрит; Форд заставил его дать гарантию проявления миролюбия в сумме 2000 фунтов. Форду было, кроме того, приказано взять еще два поручительства хорошего поведения по ?1000 каждое. Затем мистер Джастис Форд отправился в Брентвуд, где вдали от городской суеты проводил время лорд Сент-Винсент. Прибыв туда, Форд застал адмирала за приготовлениями к рандеву с Ордом. Своевременно появившийся там судья обязал Сент-Винсента воздержаться от поединка на таких же условиях, как и оппонента. Итак, власти за счет быстрых и решительных действий предотвратили дуэль, которая вполне могла повлечь за собой скверные последствия для ведения войны. Лорд Сент-Винсент являлся одной из самых важных фигур на флоте, не было бы преувеличением утверждать, что он имел ключевое значение для обороны королевства от французской угрозы. Гибель его на дуэли с коллегой-офицером грозила стране большой бедой{421}.