Глава 18. Скольжение в темноту, сотканную из страха.

НАСТОЯТЕЛЬНО РЕКОМЕНДУЮ ПРОСЛУШАТЬ ПОДОБРАННУЮ
К ГЛАВЕ МУЗЫКУ С YOUTUBE ДО ИЛИ ВО ВРЕМЯ ЧТЕНИЯ!




POV Эдвард



Прощание с Белз в аэропорту напоминало сюрреалистичную картину, все было странно, неправильно, я вытирал капли слез с ее бледных щек и ничего не мог поделать. Я хотел схватить ее в охапку, не отпускать от себя ни на шаг, не расставаться даже на минуту.
Последний поцелуй, прощальный взгляд через плечо, а затем еще один и еще, и так до тех пор, пока не свернул за угол - словно переступил роковую черту, отделившую меня от Беллы.
- Что за черт! - скрипнул я зубами, прогоняя эту, невесть откуда взявшуюся, нелепую мысль.
Однако чем меньше становился Лос-Анджелес в окне иллюминатора, тем стремительнее нарастала необъяснимая тревога внутри меня, смутное чувство, что я упустил из виду что-то очень важное, не разглядел очевидного.
Желая найти причину своего беспокойства, я прокрутил в голове последние дни, проведенные на работе, и убедился, что причина не в этом: все, даже самые мелкие и незначительные дела были закончены. Мои мысли плавно перетекли к сегодняшнему утру, но и тут не нашлось места для возможного форс-мажора: вода была перекрыта, все электроприборы выдернуты из розеток, а окна плотно закрыты - прежде чем выйти из дома я лично все перепроверил.
Тогда откуда это липкое неприятное чувство, змеей скользящее вдоль позвоночника, холодным клубком скручивающееся в животе? Я никогда не мог похвастаться сильно развитой интуицией, тогда откуда взялась все нарастающая уверенность, будто должно случиться нечто ужасное и неизбежное.
В попытке отвлечься я закрыл глаза и стал перебирать в голове дела, которые сейчас вели владельцы адвокатской конторы, где мне посчастливилось работать. Я знал, что столь важные персоны, обремененные чрезвычайно сложными проблемами, не скоро окажутся в числе моих клиентов, но разве это могло помешать мне выстраивать в голове различные линии их защиты? Это всегда помогало почувствовать под ногами твердую почву, сосредоточиться и собраться с мыслями - как раз то, что сейчас необходимо.
Внезапная тряска безжалостно выдернула меня из привычного мирка юриспруденции, возвращая к тревожной действительности. Мысль, что крушение самолета как нельзя лучше объяснило бы это гнетущее состояние и предчувствие беды, заставила меня судорожно вцепиться в подлокотники кресла вмиг вспотевшими руками. Смерть явно не вписывалась в мой план долгой и счастливой жизни вместе с Беллой. В моем воображении вся жизнь – буквально, каждый день, месяц, год - была расписана яркими красками, в каждой картинке, любовно придуманной мной, была Белла - центр и смысл всего. Я не просто придумал все, я точно знал, как воплотить мечты в жизнь, сделать мою любимую женщину счастливой. Я видел нашу свадьбу, слышал брачные обеты, любовался смущенным личиком Белз, когда наша семья взрывалась аплодисментами после первого поцелуя, я представлял, как под сердцем Беллы будут расти наш ребенок, как он родится, скажет первое слово, сделает первый шаг, я видел прекрасные в своей банальной простоте наши семейные будни.
- Господи… - выдохнул я и крепко зажмурил глаза, чувствуя, как обжигающий страх постепенно парализует каждую мышцу тела.
- Успокойся, солнышко, - раздался рядом со мной мелодичный женский голос, - это всего лишь зона турбулентности. Совсем скоро самолет перестанет трясти. Не бойся, ладно?
Я удивленно распахнул глаза и увидел миловидную стюардессу, склонившуюся над белокурой девочкой лет десяти, сидевшей в соседнем кресле. Девчушка, сжавшись в комок, беззвучно плакала, даже не пытаясь внять словам успокаивающей ее стюардессы. Лишь когда через минуту тряска действительно прекратилась, она сделала глубокий вдох, разжала кулачки и поспешно вытерла слезы, словно стыдясь их.
- Тебе страшно? - спросил я у девочки, когда стюардесса, преисполненная чувством выполненного долга, удалилась, грациозно вышагивая по проходу, будто по подиуму.
Нервно закусив нижнюю губу, малышка сидела, все еще неестественно выпрямив спину, словно в каком-то оцепенении, так что, задавая свой вопрос, я не знал, получу ли на него ответ.
- Я первый раз лечу одна, - после затянувшегося молчания, прошептала девочка.
- Знаешь, я люблю летать на самолетах, только сейчас мне тоже почему-то страшно, - честно признался я, глядя в голубые глаза своей юной собеседницы. - Меня зовут Эдвард, а тебя как?
- Таня, - улыбнулась девочка, с любопытством разглядывая меня.
- У тебя очень необычное и красивое имя, - заметил я, разворачиваясь в ее сторону и потирая поясницу, начинающую противно ныть. - Таня, а давай бояться вместе? Вместе как-то веселее, что скажешь?
- Вы смешной, - девочка тихонько рассмеялась, и на ее щечках появились очаровательные ямочки.
Прежде мне не доводилось общаться с детьми, и я даже не представлял, насколько это может быть увлекательным. Таня оказалась весьма общительной и веселой, с внушительным запасом веселых историй из своей, еще совсем недолгой, жизни. В компании этой забавной и немного наивной девочки я и не заметил, как прошел изнурительный перелет, лишь время от времени в груди внезапно зарождалось острое, жалящее в самое сердце чувство тревоги, причину которой я не мог разгадать, как ни старался. Мне казалось, что каждый вздох, удар сердца дается мне с трудом, словно на сердце накинули тонкую рыболовную леску и медленно, мучительно медленно стягивают ее лишая возможности вздохнуть, обездвиживая, парализуя.
Но душевная смута была мгновенно забыта в тот самый момент, как только боль огненным шаром взорвалась в моей пояснице и расплавленной лавой заструилась по позвоночнику, стоило мне лишь потянуться к верхней полке за своей дорожной сумкой. Охнув и закусив губу, я, кряхтя и постанывая, словно древний старик, продолжил упрямо тянуть ее за ремень так медленно и осторожно, будто она была до краев набита взрывчатым веществом.
Справившись, наконец, с этой трудновыполнимой для себя задачей, я открыл боковой кармашек сумки и извлек оттуда упаковку с обезболивающим. В последнее время старая травма спины все чаще давала о себе знать, так что поход к врачу давно уже был занесен в мой ежедневник, но то и дело откладывался из-за огромного перечня срочных дел, которые необходимо было завершить до начала отпуска.
Существовала и еще одна причина, в наличии которой мне было стыдно признаться даже самому себе: я с самого детства панически боялся врачей, не смотря на то, что мой отец был одним из представителей этой профессии. К счастью, Карлай всегда старался лично заниматься нашим с Элис лечением в домашних условиях, он же делал нам все необходимые прививки, поэтому я был практически полностью избавлен от необходимости посещать больницы с их специфическим запахом лекарств и антисептиков, который неприятно щекотал мне горло, вызывая рвотные спазмы. С другой стороны, это же лишило меня возможности с годами побороть свой нелепый детский страх, фактически, не имеющий под собой никакого основания.
Проглотив таблетку обезболивающего, оказавшуюся последней, я замер в ожидании, когда боль начнет понемногу утихать. Я старался не слишком мешать проходящим мимо меня пассажирам, спешащим поскорее покинуть самолет, но они все равно то и дело толкали меня в нестерпимо болевшую спину.
Еще раз вымученно улыбнувшись и махнув на прощание рукой уже скрывающейся из виду Тане, я собрался с духом и медленно двинулся по проходу, неловко цепляясь за спинки кресел.
"Как, должно быть, жалко я сейчас выгляжу", - с усмешкой подумал я, когда какой-то пожилой джентльмен, одетый, не смотря на жару, в костюм из плотной ткани, услужливо предложил мне понести мою сумку, которую я волочил по полу, не решаясь перекинуть через плечо.
- Как только закончим с переездом, надо будет посоветоваться с отцом, - оказавшись перед невозможно длинным трапом самолета, прошептал я, а затем сделал глубокий вдох и задержал дыхание, словно собираясь прыгнуть в воду с высокого обрыва.

Новый дом родителей оказался во многом похож на наш дом в Форксе: такой же светлый и просторный, с огромной стеклянной верандой, утопающей в сочной зелени всех оттенков. Дав мне возможность принять душ и переодеться, мама устроила для меня небольшую экскурсию, попутно объясняя будущую расстановку мебели. Осмотрев первый этаж, мы вышли через заднюю дверь и оказались в небольшом, но ухоженном саду, раскинувшимся позади дома.
Боль в спине утихла, когда я еще только проходил паспортный контроль в аэропорту, так что сейчас я вполне непринужденно наклонился, чтобы сорвать с куста прекрасную в своей растрепанности палевую розу с легким ароматом, присущим лишь цветам, любовно выращенным в домашнем саду. Улыбнувшись, я протянул розу маме, отлично помня, что это ее любимые цветы.
- Тут так красиво, - прошептала она, обняв меня одной рукой за талию. - Когда мы с Карлайлом искали дом, я и не думала, что нам может так повезти. До нас здесь жила молодая семейная пара с двумя детьми. Вон там даже остались детские качели, - мама кивнула в сторону самодельных деревянных качелей, раскрашенных разноцветными яркими красками. Они висели на толстых веревках между двумя раскидистыми деревьями и слегка раскачивались от порывов теплого ветра. - Мне кажется, Белле здесь понравится.
- Обязательно понравится, - заверил я Эсми, крепче прижав ее к себе.
Мое воображение живо нарисовало яркую картинку из будущего: Белла и моя мама по очереди раскачивают на качели ребенка, удивительно похожего на Белз, но с такими же рыжевато-коричневыми кудряшками, как у меня. Возможно, дело было в недавнем приятном общении с Таней, но в моих мечтах это была непременно девочка. Она заливисто смеялась и болтала в воздухе пухленькими ножками, пытаясь раскачиваться сама.
Нарисованная моим воображением картинка была столь реальна, что я на какой-то миг подумал, будто малышка есть, она моя и Беллы, наша плоть и кровь, я могу подойти к ней, подхватить на руки, закружить, чувствуя приятную тяжесть и непередаваемый аромат ее кудрей.
- А еще на втором этаже есть просторная детская, - многозначительно добавила Эсми. - Там все стены разрисованы вручную: цветы, бабочки, зайчики, бельчонок в дупле, а на потолке - облака и солнышко - так красиво! Мы с Карлайлом решили ничего не переделывать, ведь когда-нибудь по нашему дому снова будут бегать малыши.
Эсми замолчала, но ее взгляд, брошенный на меня, выдавал волнение и какую-то нерешительность.
- Что-то случилось?
- Нет, сынок, все замечательно!
- И все же тебя что-то беспокоит, - настаивал я.
- На самом деле, это такая глупость, - смущенно прошептала мама. - Я вчера разговаривала по телефону с Элис и рассказала ей про детскую, так твоя сестра безапелляционным тоном заявила мне, что в ближайшие пять лет не собирается становиться матерью! - я знал, насколько сильно мама любит Элис, но сейчас в ее голосе отчетливо звучали нотки разочарования и обиды. - Эдвард, вы же с Беллой не собираетесь затягивать с рождением детей?.. Ох, не слушай меня! Я сейчас, наверное, кажусь тебе такой глупой! Я знаю, что не имею права вмешиваться в вашу жизнь, но это мое желание стать бабушкой… - щеки Эсми залил легкий румянец, она поспешно закрыла лицо ладонями и покачала головой.
- Ну, что ты! - рассмеялся я, притягивая ее к себе. - Все мамы однажды начинают мечтать поскорее стать бабушками.
- Видел бы ты меня после разговора с Элис: я металась из угла в угол, кипя от возмущения. Теперь твой отец тайком посмеивается надо мной.
- Если честно, мы с Беллой пока не строили конкретных планов по поводу детей, но я ответственно тебе заявляю, что тебе не придется ждать пять лет, чтобы понянчиться с внуком или внучкой, - я успокаивающе погладил маму по спине и поцеловал в макушку - от нее едва уловимо пахло ванилью с легкой примесью цитрусовых.
Из-за аллергии Эсми никогда не пользовалась духами, но я с детства помнил этот "уютный", "солнечный" аромат, который всегда ассоциировался у меня с чем-то теплым, родным и надежным, как мамины руки, которые всегда с готовностью подхватывали, стоило только споткнуться. В детстве Эсми казалась мне такой сильной, смелой, как супер-героиня, за которой я мог с легкостью спрятаться и чувствовать себя, как за каменной стеной.
Сейчас мама едва доставала мне до плеча, обнимая ее, я ощущал, насколько она хрупка, но, вместе с тем, я, как и много лет назад, каждой клеточкой своего тела чувствовал исходившие от нее силу, надежность и уверенное спокойствие.
- Я так соскучился по тебе и по отцу, - прошептал я Эсми, крепче прижимая ее к себе и чуть отрывая от земли.
- Мы тоже скучаем по тебе, сынок! - голос мамы предательски дрогнул от подступивших слез. - Без вас с Элис дом опустел, и переезды с места на место не смогут заполнить эту пустоту.
- Вот вы где! - победно воскликнул Карлайл, осторожно подкравшись и обняв нас за плечи. - Я приготовил ужин и обошел весь дом, ища вас.
- Я показывала Эдварду сад, - смахнув с глаз слезинки, улыбнулась Эсми.
- Да, тут есть на что посмотреть, но ты, сынок, наверное, устал с дороги и проголодался? - ласково потрепав меня по голове, шутливо подмигнул мне отец. - Так что пошлите ужинать и отдыхать, а то завтра с утра приезжают грузчики, и мы вплотную приступаем к переезду, который, как известно, хуже пожара!
Первые день был самым сложным и изнурительным, но мы достигли неплохого результата: все вещи и мебель почти без потерь и серьезных повреждений перекочевали из старого дома в новый, а картонные коробки, подписанные черным маркером были расставлены по комнатам, согласно своим надписям, и терпеливо дожидались, когда их распакуют, чем я и занялся вплотную уже на следующий день.
Стремясь поскорее покончить с делами и уехать в Форкс, я прерывался только для того, чтобы перекусить и позвонить Белле. За эти два дня я несколько раз разговаривал с любимой, никогда не договариваясь заранее о времени следующего звонка: мне нравилось каждый раз заставать ее врасплох и слышать в трубке участившееся от волнения дыхание Белз.
Я так скучал по Белле, мне не хватало ее чуть хрипловатого спросонья голоса, мурлыкающего по утрам в душе, густой копны шелковистых волос, в которые я любил зарываться лицом во сне, прижимая Белз к себе, не хватало ее шаловливых ручек, то и дело таскающих еду с моей тарелки, и при этом не важно, где мы едим: дома или в ресторане. Мне не хватало любимой буквально везде, просыпаясь, я инстинктивно тянул руку, желая обнять ее теплое, разомлевшее, мягкое, податливое тело, почувствовать, как она прижимается ко мне маленьким носиком, услышать тихое «С добрым утром».
Я нуждался в Белле по ночам, когда больше всего на свете, хотел увидеть ее, выходящую из ванной, освещенную приглушенным светом ночника, насладиться тем, как шелк ночнушки скользит по плечам Изабеллы, как ее тело окутывает меня, сплетается со мной, делая нас единым целым. Я скучал по ней так сильно, что это выходило за рамки разумного.
Словом, мне уже жутко не хватало всех тех мелочей, связанных с любимой женщиной, которые раскрашивали мою жизнь яркими красками, наполняли ароматом нежности и удивительно гармоничным звуком - биением наших сердец в унисон. Мне не хватало даже наших маленьких ссор, больших похожих на смешную стычку двух котят, только вставших на лапки, они хмурятся, пытаются рычать, но все, что у них получается, лишь сердитое обиженное мяуканье.
В очередной раз насладившись мелодичным голосом Беллы, я продолжил распаковывать коробки, обозначенные как кабинет Карлайла. Открыв картонную коробку с размашистой надписью "Осторожно!", я вытащил из груды поролона гипсовую статуэтку Гиппократа примерно в полметра высотой.
Помню, как в детстве я боялся этого бородатого дядьку, обмотанного простынею. Скорее всего, дело было в том, что Карлайл очень дорожил этой статуэткой, которую много лет назад за какие-то заслуги в медицине получил его отец, и на подсознательном уровне я боялся ненароком разбить столь ценного для папы "дядьку".
А вот Элис каким-то образом умудрилась-таки отколоть от его ноги небольшой кусочек гипса. Нам было тогда лет по шесть, и она, испугавшись сурового наказания за свою шалость, весь день пряталась от нас. Родители готовы уже были звонить в полицию, когда я, каким-то чудом, обнаружил сестру в старом деревянном сундуке, стоявшем на чердаке. Элис тогда здорово влетело, но не за статуэтку, а за то, что чуть не довела маму до сердечного приступа.
В кармане брюк зазвонил мобильник, и я, сунув под мышку злополучного Гиппократа, поспешил ответить на звонок.
- Эдвард, с тобой все в порядке? - раздался в трубке крайне взволнованный голос Элис.
- И тебе привет, сестренка! - улыбнулся я, представив, как она сейчас кусает губы и притопывает ножкой: она всегда так делала, когда нервничала. - У меня все отлично, не считая того, что я отдуваюсь тут за нас двоих, помогая родителям с переездом. Как ты? Как там твоя Россия?
- У тебя точно все хорошо? - не обращая внимания на мой шутливый тон, настаивала на своем сестра.
- Господи, Элис, конечно, у меня все хорошо! - чуть раздраженно воскликнул я. - Мы не созванивались уже несколько недель, и вот сейчас ты звонишь, чтобы задать этот дурацкий вопрос, да еще таким тоном!
- Прости, мне вдруг стало страшно, откуда-то появилась слепая уверенность, что с тобой случилась беда - такое странное, жуткое чувство… ты понимаешь, о чем я?
Я понимал. Между нами всегда существовала та необъяснимая связь, которая иногда встречается у близнецов, словно мы были половинками одного целого. Особенно ярко это проявлялось в детстве. С годами связь ослабла, но не исчезла полностью.
- Я понимаю, Элис, но тебе не о чем беспокоиться, - заверил я сестру. - Возможно, дело в том, что мы давно не виделись. Тебе следовало бы почаще приезжать. Собраться бы снова всем вместе, посидеть, полистать старые фотоальбомы, вспомнить смешные истории из детства и убедиться, что мы все еще есть друг у друга… Кстати! Знаешь, что я сейчас держу в руках? Статуэтку Гиппократа! Ту самую!
- Нет-нет-нет! Даже не вспоминай! - рассмеялась Элис, а затем, немного помолчав, продолжила: - Я постараюсь в следующем месяце вырваться к вам хотя бы на несколько дней. А сейчас мне нужно бежать. Я люблю тебя, Эдвард! И… береги себя!
- Ты тоже береги себя, - улыбнулся я. - Люблю тебя, мой ураганчик!
Услышав напоследок, как рассмеялась Элис своему давнишнему прозвищу, я нажал кнопку отбоя и сунул телефон обратно в карман.
Стерев со статуэтки пыль, я собирался поставить ее на письменный стол Карлайла, но…
То, что я почувствовал, не было болью - это было нечто гораздо большее, мощное, вмиг лишающее разума. Словно кто-то выдернул из меня позвоночник, отняв способность двигаться, а на его место воткнул раскаленный до красна железный прут. Я чувствовал каждую крохотную клетку своего страдающего в агонии тела, все превратилось в единую сметающую все на своем пути массу боли, словно я сгорал изнутри, корчась, выворачиваясь, рассыпаясь.
Кажется, я кричал, что было сил, моля, зовя, рыча, но не слышал собственного голоса: последним звуком, долетевшим до меня, был оглушительный звон разбившейся статуэтки - и больше ничего, лишь тишина, тисками сдавливающая уши, разрушающая барабанные перепонки, дарующая глухоту.
Перед глазами с бешеной скоростью вращался украшенный лепниной потолок, но вскоре кроваво-красная пелена, застилавшая глаза, лишила меня и этой, последней связи с реальностью.
Я был брошен один на один с этой болью, противостоять которой у меня не было сил, она изощренно терзала мое тело остро заточенными изогнутыми кинжалами. Балансируя на тонкой грани, я терял связь с реальностью, моля о том, чтобы упасть, исчезнуть, не чувствовать, но терял сознание медленно, слишком медленно, раз за разом проходя каждый из семи кругов ада…

Возвращение к реальности тоже было медленным: я то слышал вокруг себя незнакомые голоса, произносящие сложные медицинские термины, значение которых не понимал, иногда слаженный строй голосов в моей голове разбавлялся жужжанием каких-то приборов, а затем меня снова мягко обволакивала тишина.
Чья-то теплая ладонь легла на мою щеку, пальцы едва уловимо пробежались по лбу, убирая упавшие на него пряди волос, мягкие губы коснулись виска, неся с собой легкий аромат ванили и апельсина - мама.
Я почти не узнал в этой измученной, уставшей женщине свою маму, ее лицо было мертвенно- бледным, плотно сжатые губы приобрели неестественный синеватый оттенок, вся она словно сжалась, став меньше, старше. В ее глазах я увидел страх, инстинктивный животный страх, сметающий все на своем пути. Прежде мне доводилось видеть маму такой лишь однажды: когда умерла наша бабушка.
- Как ты, сынок? - прошептала Эсми, снова погладив меня по щеке.
- Сейчас уже неплохо, - это была почти что правда.
Боль в спине стала вполне терпима, но те чувства, что я испытывал еще в самолете, снова вернулись и принялись мучить меня с удвоенной силой. Разница была лишь в том, что теперь я знал, в чем причина этого острого страха, подтачивающего меня изнутри. Сейчас я почти физически ощущал боль, наполнявшую мою грудь.
Ища поддержки, я окинул взглядом родителей, но нашел на их лицах точное отражение тех самых чувств, что испытывал сам: страх и смятение. Наши с отцом взгляды пересеклись, и мое сердце будто провалилось в темную пустоту, образовав в груди кровоточащую рану.
- Прости, я разбил статуэтку деда, - с трудом сглотнув, пробормотал я и поспешно перевел глаза на свою забинтованную ладонь, лишь бы не видеть искаженное страдальческой гримасой лицо Карлайла с глубокой морщинкой между бровей.
- Давно у тебя появились боли в спине? - надтреснувшим, почти срывающимся голосом спросил отец, никак не отреагировав на мои извинения, и, не дождавшись ответа, тут же задал еще один вопрос: - Почему ты сразу же не обратился к врачу, даже мне не позвонил?!
- Я не знаю, я не думал, то есть мне казалось, что дело в старой травме, да и времени совсем не было, - на одном дыхании протараторил я и резко замолчал, почувствовав, что начинаю задыхаться: грудь бесполезно вздымалась вверх и снова опускалась, но кислород почти не проникал в легкие, словно кто-то накинул мне на шею тугую удавку. - Я ошибался? Дело не в травме? Это что-то серьезное? - почти прохрипел я.
- Эдвард, позвоночник - это всегда очень серьезно, - невозмутимо ответил доктор Мейсон, все это время абсолютно неподвижно стоявший возле Карлайла.
Я достаточно хорошо знал Энтони Мейсона - высокого худощавого брюнета с внимательными карими глазами, заслуженно считавшегося одним из лучших нейрохирургов страны. Они с Карлайлом вместе учились на медицинском и с тех пор стали близкими друзьями. До того, как мы переехали в Форкс, Энтони был частым гостем в нашем доме и время от времени развлекал нас с Элис своей изумительной игрой на рояле. Помню, будучи совсем маленьким, я мог часами стоять рядом с роялем, за которым сидел доктор Мейсон. Я смотрел, как его тонкие пальцы порхают по клавишам, словно ведя с ними тихий диалог, я вслушивался в мягкие певучие звуки, плавной рекой текущие из под его пальцев - он казался мне волшебником. Долгое время я заблуждался, искренне считая Энтони профессиональным музыкантом, выступающим на больших сценах, мне и в голову не приходило, что эти тонкие длинные пальцы были созданы Богом вовсе не для черно-белых клавиш рояля, а для хирургических инструментов, своим холодным стальным блеском всегда вселяющим в меня острый страх. Когда мне, кажется, лет в семь, открылась истина, я жутко расстроился и разочаровался почти так же, как Элис, до смерти боявшаяся мышей, когда узнала, что обожаемый ею Микки-Маус - это мышонок.
- Я понимаю, что все серьезно, но… насколько именно? - боясь услышать ответ, с запинкой спросил я.
- До тех пор, пока не увижу результатов всех анализов, я не делаю никаких прогнозов и не ставлю предварительных диагнозов. Я должен быть на сто процентов уверен в каждом своем слове, сказанном пациенту.
- А в вашей практике часто случаются утешительные диагнозы? - не знаю, что именно я хотел услышать от доктора Мейсона, но мне была жизненно необходима хоть какая-то определенность сиюминутно, сейчас, без промедления.
- Довольно часто, - губы Энтони растянулись в едва заметной, будто осторожной улыбке. - Результаты биопсии будут готовы через несколько дней, а пока отдыхай, не перегружай позвоночник и постарайся ни о чем не думать. Я понимаю, насколько это непросто, но тебе действительно нужно успокоиться и хоть немного отдохнуть. Вам всем это нужно, - выразительно взглянув на Карлайла, с нажимом добавил он.
Но доктор Мейсон ошибся: успокоиться и ни о чем не думать было не сложно - это было невозможно.
Днем я чувствовал себя альпинистом, сорвавшимся со скалы и повисшим над пропастью на одной страховке, нити которой лопались одна за другой, приближая неминуемое падение. Я слышал каждый надрывистый треск этих самых нитей, они отсчитывали секунды моей жизни. И вот ты смотришь вниз, а в голове отбойным молотком стучит только один вопрос: "Неужели это конец?!"
По ночам мне казалось, что я медленно тону в вязком болоте отчаяния. Даже темнота, царившая в палате, была насквозь пропитана едким запахом страха.
Страх - это одно из самых разрушительных чувств, затмевающее собой все остальные, мешающее мыслить здраво. Он превращает тебя в раненного зверя, забившегося в самый дальний и темный угол. Нет более мерзкого и липкого чувства, так глубоко пускающего корни в твоей душе, прирастающего к тебе, словно вторая кожа.
В этом почти безумном угаре был лишь один единственный глоток чистого, не отравленного страхом воздуха - голос Беллы в телефонной трубке.
Каждый раз, набирая трясущимися пальцами до боли знакомый номер, я был полон решимости рассказать любимой о том, что со мной творится, как мне страшно, дико страшно! Я готов был умолять ее приехать, потому что отчаянно нуждался в ней, как никогда и ни в ком прежде.
Но каждый раз, стоило мне только услышать голос Беллы, и я тут же будто натыкался на невидимую преграду, язык словно немел, отказываясь подчиняться мне. Мысленно крича и моля о помощи, в действительности я лишь бормотал никому не нужные, дежурные фразы и, начиная задыхаться от собственной никчемности, спешил закончить разговор, сославшись на занятость. Потом я еще долго сидел, прислушиваясь к своему рваному сердцебиению, и судорожно сжимал в руках телефон до тех пор, пока горячая волна боли, зарождавшаяся в пояснице, не начинала спускаться вниз, сводя судорогой мышцы ног.
Я мечтал прижать ее к себе, почувствовать размеренный стук маленького сильного сердца, услышать мелодичный тихий голос, заговаривающий все мои кошмары, отгоняющий боль, словно одно ее присутствие могло все исправить, спасти, избавить меня от мучительного страха, перерастающего в панику. Признаться честно, я боялся неопределенности, но больше всего меня терзал поглощающий нерациональный и ничем не подпитанный ужас того, что я не увижу Беллу никогда. Она останется мучительно-прекрасным воспоминанием, растворяясь в темноте жизни. Разве будет жизнь без нее? Нет, только темнота и одиночество.
Но это не могло длиться вечно. Рано или поздно веревка, удерживающая над пропастью, должна была оборваться - неминуемое падение и удар, ломающий меня, словно куклу…

В палате было невозможно душно, темнота сгустилась и давила на грудь каменной плитой. Я изо всех сил пытался заснуть, потому что знал - мне непременно присниться Белла, и все страхи отступят хотя бы на время. Но в последние дни сон был нечастым гостем.
Дверь в палату бесшумно отворилась, на несколько мгновений разбавляя темноту комнаты приглушенным светом из коридора.
Отец медленно подошел к моей кровати и на минуту замер, склонившись ко мне. Сам не знаю почему, но я закрыл глаза и притворился спящим, стараясь дышать ровно. Что-то неразборчиво прошептав, Карлайл провел рукой по моим волосам и, осторожно ступая, вышел в коридор.
Я открыл глаза и прислушался к тишине, нарушаемой лишь удаляющимися шагами отца. Внезапно кто-то окликнул его по имени. Возможно, я ошибся, но мне показалось, что это был доктор Мейсон. Встав с кровати и подойдя к двери, я напряг слух, но все равно не смог разобрать, о чем именно разговаривают Карлайл и Энтони.
Стараясь не шуметь, я приоткрыл дверь и снова прислушался.
- … как с коллегой и другом, - доктор Мейсон говорил медленно, делая большие паузы, будто слова давались ему с большим трудом. В его руках были большие прямоугольные черно-белые снимки, на которые он периодически указывал, словно пытаясь что-то объяснить, подтвердить. - Прости, Карлайл, но это невозможно…
- Как же так? Он же мой сын, и не может быть, чтобы… - я с трудом узнал в этом свистящим шепоте голос отца.
- Ты ведь и сам понимаешь, что такие опухоли не операбельны. Я ничего не могу сделать. Никто не может, прости, Карлайл. Опухоль, она… она.., ты пойми, обратись он раньше, возможно, был бы какой-то крохотный шанс, хотя я очень сомневаюсь, посмотри, - он указал на снимок, который превратил мою жизнь в жалкие лохмотья.
- И сколько… - отец замялся, словно не в силах закончить фразу, но все же продолжил дрожащим голосом: - Сколько у нас времени?
- Болезнь быстро прогрессирует, так что месяца три-четыре, не больше.
- Значит, это конец? - голос отца звенел от подступающих к горлу слез.
- Держись, Карлайл, слышишь? Я не стану говорить, будто представляю, что ты сейчас чувствуешь, потому что это невозможно себе представить, это самое страшное в жизни каждого человека, но ты можешь во всем и всегда на меня рассчитывать, я сделаю все возможное, чтобы помочь, хоть как-то облегчить боль и… Боже, что я несу?! Это совсем не то! Я лишь хочу, чтобы ты знал - я буду рядом с вами. Держись! Ради Эдварда, ради Эсми!
- Боже, Эсми… как я скажу ей, как я смогу сказать ей, что наш сын… как?! - отец вдруг сгорбился, превращаясь в старичка, его руки обреченно повисли вдоль тела.
- Если хочешь, я поговорю с ней и Эдвардом. Но мне кажется, будет лучше, если ты сделаешь это сам.
- Да-да, я сам… сам... - речь отца стала невнятной, и я перестал различать слова.
Смысл только что услышанного все никак не мог дойти до моего сознания и уложиться там. Отвернувшись от двери, я прислонился к косяку и принялся бессмысленно вглядываться в темноту, придававшую окружающим предметам зловещие очертания и некую враждебность. Палата оживала на моих глазах, я словно плутал в темном лесу, не имея ни малейшего шанса выйти, я погибал в трясине, сотканной из темноты и страха. Мне казалось, что стены медленно надвигаются на меня - палата сузилась до крошечного размера, вытеснив весь кислород. Задыхаясь, я снова развернулся к двери и высунул голову в коридор, судорожно хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег.
И вместе с тем, я видел все происходящее будто со стороны: свою фигуру, согнувшуюся пополам в приступе удушья, Карлайла, сидевшего в одиночестве на полу коридора, зажав зубами свой кулак и вздрагивая всем телом от рвущихся наружу рыданий.
Да, "веревка оборвалась", и я стремительно летел в черную пустоту - самый страшный, самый последний полет в моей жизни. И вот оно, ломающее кости и разрывающее внутренности приземление - четкое осознание происходящего. Больше не нужно чего-то ждать, мучиться неизвестностью, но и места для надежды уже не осталось. Не осталось ничего, лишь выжженная огнем пустота и обгоревшие обломки моей жизни, вышедшей прямиком на финишную прямую.
С трудом разжав пальцы, сжимавшие дверной косяк, и едва передвигая будто налившиеся свинцом ноги, я подошел к Карлайлу и положил свою руку ему на плечо:
- Папа…
Я и сам не заметил, как оказался в крепких отцовских объятиях. Никто из нас двоих прежде не умел плакать и не признавал мужских слез, но сейчас мы сидели на полу, рыдая и цепляясь друг за друга, словно утопающие, не говоря ни слова, лучше, чем кто-либо, понимая друг друга, деля одну боль и беду на двоих.

=====================================================================

Наши дорогие, любимые читатели (надеемся, что вы еще тут и не потеряли интерес к нашей истории)! Простите ли вы нас за столь долгое отсутствие продолжения? Очень надеемся, что простите, потому что это очень важно для нас! Я беру всю вину на себя, потому что это именно мои трудности на работе заставили нас сделать такую паузу. В связи с этим так же хочу извиниться перед Светой и сказать ей огромное спасибо за понимание и терпение! Светочка, мне действительно очень дорог наш творческий тандем!
История продолжается и обязательно будет закончена!!!
Итак, перед вами новая глава этой истории, написанная от лица Эдварда, позволяющая взглянуть на произошедшее его глазами. Будем очень рады видеть вас и ваши мысли по поводу прочитанного на ФОРУМЕ