Говорят, что фотографировать спящего человека ни в коем случае нельзя, но даже если это, и правда, нежелательно, меня данное мнение нисколько не останавливает, и, предварительно выключив звук на телефоне, я нажимаю на соответствующую кнопку и снимаю Эдварда. Лежащий на спине, умиротворённый и расслабленный, в тусклом свете предрассветного утра, поступающем в комнату из слегка приоткрытой мною одной занавески, он невероятно прекрасен, и не существовало ни единой возможности, которая позволила бы мне устоять и не запечатлеть этот момент, чтобы сохранить его на долгие годы. Я уже фактически забыла, что любимое лицо может быть таким спокойным и ничем не омрачённым, а ещё для меня всё это всё ещё просто в новинку. Мы снова засыпаем и просыпаемся вместе, завтракаем и ужинаем, а иногда и обедаем, и просто делаем всё то, что подразумевает совместная жизнь, и хотя, открыв глаза столь рано, я могла бы вернуться к прерванному сну, учитывая субботу и два предстоящих выходных, у меня ничего не получилось. Посмотрев на Эдварда впервые за это утро, но не за неделю, я оказалась уже не в силах отвести взгляд, но это и неудивительно, ведь он всегда так на меня влиял. Ещё в день первой встречи меня словно приворожили, и таким образом вот она я, сидящая на краю всё же появившейся в спальне кровати, наверняка едва ли моргающая и уж точно не двигающаяся с места. И созерцающая любимого человека, и знающая, что никогда в жизни не смогу от этого устать, как, разумеется, и от того, с кем вместе мы её купили. Она точно такая, какой он и хотел, чтобы она была, и о переезде мы с ним больше не заговаривали, потому что Эдвард просто взял и перебрался ко мне. Признаться, меня беспокоило то, что в арендованной квартире он не прожил и месяца, а деньги за зря оплаченный период ему не вернули, но, в конце концов, его средства не мои, и не мне распоряжаться тем, как и на что они будут расходованы. Я окончательно отпустила ситуацию и всё это, когда поняла, что Эдвард и вовсе об этом не думает, и теперь на всём белом свете нет человека счастливее меня.

Разве что тот, кто настолько сильно хотел быть изданным, что отчаялся до такой степени, что чуть не погубил нас обоих, но спустя годы восстал из пепла и сделал то, к чему стремился, и посвятил мне целый сборник. Я была с ним груба и жестока, приносила ему несчастья, и я не смогла выносить и родить его ребёнка, и он должен бы был ненавидеть меня, но ни в одной строчке нет и следа этого чувства. И я понимаю, почему, ведь неважно, что происходило между нами, ничего не потеряно, и ничего не было кончено. Пусть Эдвард и не сказал этого вслух в нашем расставившем всё по местам разговоре, я увидела это в его пленительных глазах. Любовь не только никуда не ушла, но ещё и окрепла, и именно так и родились те пять моих картин, которые я и не думала продавать, и теперь они единственные, что я забрала домой в связи с окончанием выставки, в то время как остальные полотна перестали мне принадлежать. Эдварду же в свою очередь, ведомому аналогичным пониманием, покорилась высота, которую он мечтал достичь, и, хотя мы и не были вместе и проделали каждый свой путь поодиночке, сейчас мы одно целое. Быть может, и есть что-то смущающее в самом факте существования находящихся за стеной портретов, где Эдвард в любой момент сможет увидеть их и самого себя, и в том, что моё имя это фактически то, с чего и начинается сборник его стихотворений, но не этим объясняется то, что я ощущаю. Я люблю Эдварда не за него и не за отражающее всю глубину усилившихся чувств посвящение и знаю, что и он ощущает связь между нами не потому, что я показала её сохранившийся статус через свои картины. Для меня не имеет значения, что это не закреплено нашими подписями и не подтверждается никакими документами или бланками, и не демонстрируется кольцами на пальцах, мы семья, и я его жена, а он мой муж.

Это то, кого я в нём вижу, и то, кем хочу, чтобы он стал, и я не сопротивляюсь возникающему внутри меня импульсу, когда тянусь к тумбочке и за альбомом для рисования. Желание сохранить спящего Эдварда снова только для себя, а не для посторонних глаз, но теперь уже на бумаге, нестерпимо сильно, и моя рука с зажатым в ней карандашом двигается по поверхности быстро, но уверенно и с безусловным вниманием к деталям, делающими изображение достоверным и соответствующим реальности. Пока человек, без которого мне не жить, пребывает в неведении, его сильные и способные защитить меня руки, его лишённое всяческих тревог лицо и частично обнажённое, а в остальном скрытое одеялом тело проявляется на листе, и я настолько погружаюсь в процесс, что далеко не сразу замечаю, что Эдвард больше не спит. Просто в какой-то момент, в очередной раз посмотрев на него, я натыкаюсь на уже открытые, совершенно не сонные и осмысленно взирающие на меня глаза и понимаю, что он определённо наблюдал за мной в течение некоторого времени, пока я ничего вокруг себя не замечала. Он дотрагивается до моей вытянутой обнаженной ноги, и это прикосновение, ласковое и преисполненное нежностью, подвергает угрозе мою сосредоточенность, но я всё ещё продолжаю пытаться рисовать, а для успешного продолжения мне нужно, чтобы он замер и не двигался так уж сильно, и именно об этом я его и прошу:

- Можешь, пожалуйста, не шевелиться?

- Что ты там делаешь? – в ответ спрашивает Эдвард, и хотя я и не уверена, что покажу ему набросок даже тогда, когда он будет закончен, мне уж точно совсем не хочется показывать результат прежде времени, и, боясь, что альбом просто вырвут из моих пальцев, я сильнее сжимаю его в своих руках. И даже прижимаю к своей груди, когда замечаю, что Эдвард, будто не услышав и слова из того, что я сказала, приподнимается, чтобы сесть и всё увидеть самому, но именно мой жест и заставляет его всё осознать и остановиться. – Это то, что я думаю? Ты рисуешь меня? – в то время как я расслабляюсь и снова размещаю альбом на коленках, задаётся вопросом Эдвардом. Не зная, что на это говорить, я просто киваю, но мгновением позже всё же нахожу свой голос:

- Знаю, тебя, возможно, это смущает, как и портреты в соседней комнате, но…

- Но это то, кто ты есть, и я люблю, когда ты рисуешь. На самом деле даже очень, и неважно, что именно в центре твоего внимания, вот только боюсь, что в отношении меня ты необъективна.

- Даже если и так, я очень и очень давно не рисовала с таким большим удовольствием… - говорю я, хотя и знаю, что он может мне не поверить. Пусть мы и действуем в разных областях, кому, как не ему, тоже творческому человеку, знать, что невозможно вложить душу во что-то одно, а другой продукт свой деятельности просто обделить и проигнорировать, и, несомненно, я вкладываю всю себя в каждую картину, но с Эдвардом всё и всегда иначе. Связанные с ним вещи всегда особенные, и ни с одним своим пейзажем или натюрмортом я не чувствовала того, что ощущаю, когда рисую того, кого люблю. Это эмоция, а не вещь, и, исходя из этого, её в принципе невозможно прижать к себе, потрогать и узнать, какова она на ощупь. Но когда я облекаю чувства в картину или, как сейчас, в графическое изображение, любовь словно становится осязаемой. По ней можно провести ладонью и понять, какими красками она пахнет, насколько нежна основа, на которую они наносятся, и на которой всё держится, и насколько долго сохранится то чувство, что связало между собой двоих людей. Я не смотрю на свои выставлявшиеся портреты целыми сутками, но и без этого в мельчайших деталях и подробностях помню, как они выглядят, и знаю, что наша с Эдвардом любовь возникла не для того, чтобы пройти и бесследно исчезнуть. Она навсегда, и краски, которые мы используем, чтобы написать нашу историю, никогда не потускнеют. Возможно, они не всегда будут жизнерадостных оттенков, но то, что всё и всегда будет ощущаться так, как будто мы только что впервые встретились, кажется мне несомненным фактом.

- Мне очень приятно это слышать и видеть тебя в моей рубашке, рисующей мой портрет, вот только ты практически обнажена, и я не могу сдержаться. Иди ко мне, отложи ненадолго свой шедевр. На пару часов…

- Ты вмешиваешься в творческий процесс, - говорю я, но, если честно, упрекаю его не всерьёз, ведь отвлечённой я оказалась гораздо раньше этой минуты. Ещё тогда, когда Эдвард впервые за сегодняшний день, проведя ладонью по моей ничем не прикрытой коже, коснулся меня, и, хотя я и уверена, что он не хотел мне вредить и сбивать мой настрой, потому как просто не знал, чем я занимаюсь, это всё равно произошло. Но я не сержусь, ведь научилась, если нужно, держать в голове то, как я хочу, чтобы выглядел конечный результат, столько, сколько необходимо. И, откладывая альбом в сторону и кладя его на тумбочку вместе с карандашом, я начинаю перемещаться по кровати в направлении её изголовья и Эдварда ещё до того, как он произносит слова, в которых явно слышится обещание:

- Вот увидишь, я вдохновлю тебя ещё сильнее, - и вскоре призванные оберегать, дарить убежище и внушать безопасность руки, которые я недавно рисовала, уже оказываются под моей рубашкой, вообще-то мне не принадлежащей, а я в более чем желанном плену его объятий, из которого у меня нет ни малейшего намерения вырываться. Губы Эдварда ощущаются сейчас правильнее, чем что-либо ещё, и когда, ощущая под пальцами небольшую щетину на его щеках, я целую его, глубоко, неистово и жадно, будто он вода, а моё горло окончательно пересохло в ходе скитаний по пустыне, мне совершенно всё равно, что он уже несколько дней не брился. На моей коже могут остаться царапины, и, наверное, я даже сумасшедшая, если хочу, чтобы это случилось, но я люблю его, люблю таким, какой он есть, и не желаю, чтобы он чувствовал потребность меняться в угоду мне. Он волен отрастить бороду или отстричь все свои волосы, или наоборот сделать с ними что-то экстремальное, или набить татуировку, или совершить всё это одновременно, но даже со всеми этими новшествами и любыми другими, что придут ему на ум, Эдвард всё ещё будет Эдвардом, и я буду любить его по-прежнему сильно. И я надеюсь, что он слышит это в моих словах, которые я говорю, когда мы чуть отстраняемся друг от друга, чтобы отдышаться, даже если они и никак не связаны конкретно с нами и нашими чувствами, а являются общеупотребительными:

- Доброе утро…

- Доброе утро, моя прекрасная Белла, - с теплотой и лаской в голосе отвечает он, в то время как мы лежим лицом друг к другу, а его правая рука безостановочно блуждает по оголённой под рубашкой коже моей спины и линии позвоночника. По идее ничто не выдаёт не соответствующего этой установившейся блаженной атмосфере между нами беспокойства, и любой другой человек и не заметил бы проявлений тревоги в серо-голубых глазах, но я знаю Эдварда лучше, чем кто бы ни было. По тому, как они преимущественно бегают, не задерживаясь достаточно долго ни на чём конкретном, а на мне уж тем более, я понимаю, что его что-то очень и очень гнетёт, но видеть это и ничего не делать, а просто смотреть однозначно выше моих сил.

- Ты в порядке? – в конце концов, спрашиваю я, хотя и без ответа осознаю, что это далеко не так. Всё читается во взгляде, и Эдвард лишь подтверждает мои подозрения, когда, глубоко вздохнув, всё же находит своими глазами мои:

- На самом деле нет. Точнее не совсем. Просто есть кое-что, о чём я уже давно хочу тебя спросить, но боюсь, что ты не готова.

- Ты меня пугаешь…

- А вот этого не надо. Всё хорошо. Просто… как ты завязала?

- Эдвард…

- Если ты не хочешь говорить об этом, я пойму. Это и необязательно.

Теперь уже моя очередь вздыхать, и его слегка, хотя и не чрезмерно взвинченное состояние весьма предсказуемо передаётся и мне. Он прав, говоря о своей неуверенности в том, что я могу и желаю вспоминать прошлое, но мы договорились, больше никаких тайн, увиливаний и секретов, только безусловная открытость и обезоруживающая честность, и я не собираюсь отступать от правил, что он соблюдает. Я не спрашивала его о том, каково приходилось ему, и где и как долго лечился он, но думаю, что, если бы спросила, Эдвард бы не разочаровал меня молчанием, а сказал бы всё, как есть, и в глубине души я хочу того же самого. Открыться ему, ведь, когда любишь, именно так всё и должно быть.

- Но мне хотелось бы рассказать.

- Так расскажи…

- Я умирала, и это не преувеличение. Это правда. С каждым днём и даже часом мне становилось всё хуже, и в один из таких моментов я была уверена, что ты вернулся, но это оказалось лишь галлюцинацией, первой, но далеко не последней…

- Но я возвращался…

- Я знаю…

- Знаешь?

- Да… Мне мама говорила. Ты привёз мои вещи и позаботился о сохранности моих картин.

- Но я сейчас не об этом…

- А о чём?

- Это вышло случайно, но я… Я видел тебя на улице, у здания больницы, в то время как в силу расстояния сам остался незамеченным…

- Ты не собирался приходить?

- Нет, но ноги сами привели меня туда…

- И что было дальше?

- Ничего… Я просто смотрел, как ты садишься в такси и уезжаешь. Мне нужно было подойти, пусть и с опозданием, но сделать хоть что-то, а вместо этого я лишь окончательно оставил тебя. Просто я понимал, чем всё закончится, если я не сдержу себя и подойду, но жить, не слыша твоего голоса, сил у меня всё равно не оказалось. И я… Я звонил тебе. Много раз. Хотя ты наверняка и так знаешь, что это был я…

- Я догадывалась, но не была уверена…

- Но тебе хотелось так думать?

- Конечно, хотелось…

- Так вот, это был я, и когда ты подходила к телефону, это лучше всего говорило о том, что с тобой более-менее всё в порядке, а значит, хоть что-то в конечном итоге я сделал правильно. Но всё равно прости, что сохранил дистанцию, что, звоня и, возможно, пугая тебя, всё время молчал… и что вообще бросил… – голос Эдварда – это тихий шёпот, и его губы едва двигаются, когда он произносит эти наполненные скорбью слова. Он продолжает мучить и казнить себя, но ему больше не нужно пытаться замолить передо мной свои грехи и ошибки. Они у нас общие, а я уже давным-давно всё ему простила и знаю, он не мог поступить иначе. Не мог не уйти, и даже то, что мне только что стало известно, не меняет моего отношения к тогдашней ситуации и того, как я оцениваю всё произошедшее. Меня спасли родители и то, что я доверила им свою судьбу и заботу обо мне, но и Эдвард сделал доброе дело, когда покинул больницу и ни разу не оглянулся, и, как теперь выясняется, остался на расстоянии, когда мог бы не дать мне уехать. Возможно, не соверши он этого, я бы уже была погребена под землёй, как и Джейк, и даже где-нибудь рядом с ним, ведь в тот момент я определённо пошла бы за Эдвардом, случись ему прийти и позвать меня за собой. Наверняка подозревая то же самое, он прав в осознании того, чем бы для нас обоих всё это неминуемо закончилось. В разлуке даже шелест листвы и дуновение ветра напоминали мне о нём и моей потере, но расставание, несомненно, пошло лишь на пользу нам обоим.

- Но ты, и правда, поступил совершенно верно, и, хотя тогда, когда меня вынужденно привязывали к кровати, я этого и не понимала и глубоко в душе молилась, чтобы ты вмешался и разорвал сковывающие моё тело путы, теперь всё иначе. То, что не приблизился, когда у тебя была такая возможность, и вообще ушёл… это хорошо. Ты пытался справиться со мной, старался остановить, но в конечном итоге признать, что тебе это не под силу, и что дело проиграно, и уйти было лучшим из всего, что ты мог для меня сделать…

- Но больше я не уйду, и ты… Ты не плачь. Всё ведь закончилось, - говорит Эдвард, и это истинно так. Было больно, страшно, непросто и во всех отношениях тяжело, но он прав, всё это уже далеко позади. Быть может, это и ужасно, думать так, но ради этого момента и того, чтобы снова чувствовать на себе его крепкие объятия, я бы стерпела то, что воспринимала, как пытку, и во второй раз, и вообще столько, сколько нужно, чтобы достигнуть положительного эффекта и излечиться, но до этого не дойдёт. Если мы захотим, то оба будем в порядке и больше никогда не вернёмся к прежней жизни.

- Но я не знаю, где была бы без семьи и особенно без племянника. Вот кто действительно вернул меня к жизни.

- Ты у меня очень сильная, и ты справилась. Ты боец, поэтому вопреки всему и уцелела, а я клянусь, что мы больше никогда не повторим того, что подставило твою жизнь под угрозу. Ты только не плачь, Зефирка, умоляю…

- Что ты только что сказал? – отодвинувшись, спрашиваю я, не до конца уверенная, что, до того уткнувшись в его шею, расслышала всё правильно, и что слух меня не подвёл. Может ли это быть реальностью? То, что после нашего воссоединения обращаясь ко мне исключительно по имени и никак иначе, теперь Эдвард наконец-то употребил то слово, которым, кроме него самого, меня больше никто и никогда не называл? Если начистоту, о нём даже никому, за исключением нас двоих, и неизвестно, и всё это время, желая, чтобы он чуть ли не позабыл моё имя ради собственного и более привычного обращения, я огорчалась, не получая того, чего хотела. Но теперь, если только мне не предвиделось, я жажду услышать эти семь букв снова хотя бы ещё один раз.

- Попросил тебя не плакать… - явно озадаченный и не совсем понимающий, о чём речь, поясняет Эдвард, одновременно перемещая руку с моей талии на лицо, чтобы в нежном, поверхностном и едва ощутимом движении большого пальца стереть всё же проступившие в моих глазах и оросившие собой кожу под ними слёзы. Это трогает меня почти так же сильно и в той же степени, что и сладостно звучащее и ласкающее уши слово, и, если бы я могла, я бы поставила его на повтор в своей голове.

- Нет, не это. Другое…

- Зефирка?

- Да. Я ведь уже начала думать, что ты забыл…

- Разве я могу? Этому никогда не бывать. Хочешь, я приготовлю завтрак и сделаю тебе какао, как ты любишь?

- С зефирками? – спрашиваю я чуть ли не сквозь слёзы, но с улыбкой на лице и надеждой в сердце. У меня-то совершенно точно нигде нет маршмеллоу, который можно опустить в напиток, чтобы он плавал на поверхности, становясь мягче, расплавляясь и придавая содержимому бокала особый вкус. Но, зная Эдварда, он вполне может прямо сейчас покинуть квартиру, чтобы отправиться в то место, где продаётся то, что мне нужно, и приобрести то, что непременно меня порадует, вот только для этого ему совсем необязательно уезжать. Я вполне могу обойтись без какао и множества других вещей в том случае, если Эдвард всегда будет рядом, ведь в нём заключено моё счастье и без совершения импульсивных поступков, призванных доказывать не нуждающуюся в этом любовь, но от его следующих слов меня всё равно охватывает трепет:

- Да, с ними. Вчера после работы я заехал в кондитерскую и купил всё необходимое.

- Тебе не стоило…

- Почему нет?

- Потому что я люблю тебя не за что-то, а просто так, понимаешь?

- И я тоже просто люблю тебя, но мне всегда хочется доставлять тебе радость, и чтобы ты была счастлива.

- Но всё уже так и есть, и чтобы быть счастливой, мне просто нужен ты, а какао подождёт, - говорю я, одновременно перебираясь ближе к Эдварду и под одеяло, и под ним наши ноги переплетаются самым тесным образом, пока он расстёгивает, но не снимает с меня свою же собственную рубашку. Распахнутая и более не скрывающая моё тело от его кажущегося голодным, но пропитанного великой любовью взгляда, она остаётся на мне, в то время как Эдвард, как и хотел, когда рассуждал о том, какой должна быть кровать, прислоняет меня к её спинке и начинает целовать мою шею, постепенно спускаясь всё ниже. Я помню, ему доводилось делиться желанием сделать со мной всё это, но в тот момент я вряд ли восприняла его слова серьёзно и поверила в них. В конце концов, тогда нас обоих больше всего волновали другие вещи, такие, как необходимость стать ближе и удовлетворить физическую потребность, но теперь, упираясь левой рукой в деревянное изголовье, и пока моё сердцебиение ускоряется, я чувствую, что то, о чём он только думал, становится реальностью. На коже определённо остаются характерные метки и следы, особенно когда Эдвард задевает её зубами, но я лишь прижимаюсь к нему всё ближе, путая другой рукой его и без того взъерошенные после ночи волосы ещё больше.

Останавливаю я его исключительно потому, что не хочу, чтобы он доставил мне удовольствие, а сам остался ни с чем. Но на самом деле это не единственная причина, по которой моя рука сжимает кисть Эдварда за секунду до прикосновения его пальцев к тому месту, которое буквально изнемогает от жажды телесного контакта кожа к коже, но совсем не того, что я могла бы получить. Просто одна моя мечта уже исполнилась, и теперь я ничего не хочу так сильно, как осуществления, возможно, самой важной из всех тех, что вообще могут быть у человека, и появления у нас ребёнка. Предпочтительнее девочка, та, что не родилась, возможно, просто потому, что не была готова, но и мальчика я буду очень любить, ведь этот малыш, кем бы он ни оказался, будет от Эдварда. Если я смогла забеременеть даже тогда, когда травила себя всевозможными способами и ни секунды не думала о последствиях и о том, чтобы остановиться, значит, сейчас у меня и подавно есть реальный шанс стать матерью и сделать Эдварда отцом. Это и есть моя заветная мечта, и, надеясь, что сильно долго наступления этого момента ждать не придётся, я более чем охотно позволяю Эдварду овладеть мною снова и определённо приветствую тот напор, с которым он заявляет свои права на моё тело, даже в разлуке сохранившее ему верность.

В его глазах то же счастье, что, я уверена, отражается и в моих каждый раз, когда мне случается смотреть на него, и то, что мы хотим от будущего одного и того же, делает нас всё ближе друг к другу с каждым совместно прожитым днём. Быть может, снова нас и свела физическая составляющая отношений, но самые прочные из них основаны на необъяснимой вере в другого человека и в желании провести с ним всю жизнь, а все эти чувства внутри меня очень даже присутствуют, и я твёрдо убеждена, что и Эдвард тоже ощущает их. Потребность заботиться, защищать и при необходимости подставиться и закрыть любимого собой в равной степени отличает нас обоих, и, хотя сейчас опасность никому и не угрожает, даже в самый кульминационный момент все эти эмоции настолько очевидны, что их можно почти потрогать. Мы целуемся удивительно нежно вопреки грубости и почти агрессии во всём остальном, что предшествовало соприкосновению губ, и та необходимость, которую я сформулировала ещё даже прежде, чем Эдвард признался мне, что любит, а я ответила ему взаимностью, сейчас становится совершенно и окончательно осознанной. Я не сомневалась в этом ни секунды, но теперь и вовсе уверена в том, что, и правда, хочу от него детей, и чем скорее, тем лучше.

Предыдущая глава || Следующая глава