- Белла, дочка? Милая, я так рад, что ты, наконец, позвонила...

- Мне жаль вас разочаровывать, мистер Свон, но это не Белла.

- Что с моей дочерью? Она в порядке?

- Да, с ней всё хорошо. Вам не нужно переживать, я не причиню ей вреда.

- Ты его уже причинил. Она даже не отвечает на наши телефонные звонки.

- Я не заставляю её их игнорировать. Это её решение. Я не имею к нему ни малейшего отношения.

- Очень даже имеешь. Не было бы тебя, она бы не забыла столь бездумно и опрометчиво своих собственных родителей. Ты ей всю голову заморочил, и...

- Можете не продолжать. Я и так отлично знаю, что вы хотите сказать. Я должен убраться из её жизни, ведь так?

- Да, абсолютно так, и вообще откуда у тебя её телефон? Если ты что-то сделал, я клянусь, я убью тебя.

- Я знаю, но я ничего не делал. Давайте считать, что я одолжил его, чтобы сказать вам нечто очень важное.

- И что же это?

- Я хочу сообщить о готовящемся преступлении.

- Это... это неожиданно.

- Ну, ещё бы. В вашем же понимании из меня ничего хорошего уже не выйдет, хотя вы меня даже не знаете. Но не будем о прошлом, и вообще у меня мало времени. Мне продолжать?

- Говори.

- Это длинная история, и нам лучше встретиться. Завтра. Когда Белла отправится на работу.

- Хорошо. Я заеду.

- Обещаете?

- Да, Эдвард, обещаю.

- Пожалуйста, не подведите. Я... я не знаю, что делать. И, мистер Свон?

- Да?

- Белла вас не забывала. И никогда не забудет. Просто... просто всё сложно. Но станет проще, я обещаю.

- И ты приехал? - спрашиваю я, сидя на широком подоконнике окна, когда запись телефонного разговора заканчивается, хотя и так знаю ответ на свой вопрос. Он больше риторический, нежели действительно нуждающийся в пояснениях, да и вообще вся обстановка вокруг меня говорит лучше всяких слов, которые и вовсе почти не нужны. Но в голове полная сумятица и неразбериха, в то время как мне хочется досконально всё понять и разложить по полочкам, и лишь, пожалуй, поэтому я и не перевариваю открывшиеся мне события исключительно молча и мысленно.

- Да, приехал, - кивает мне мой отец, с которым, как и с матерью, я не разговаривала и уж тем более не встречалась где-то около двух недель, и теперь я чувствую себя чуть ли не самой последней дрянью. Потому что я предпочла им Эдварда и выбрала его, и после всего этого Чарли совершенно не был обязан ему помогать, но он переступил через себя, вероятно, ради меня, скорее всего, догадываясь, что я пришла бы и сама, если бы была в курсе всей истории, и в перспективе простых извинений здесь вряд ли будет достаточно.

- Но зачем записал разговор?

- У меня установлено звукозаписывающее устройство, и, уверяю, с ним это никак не связано. Оно сохраняет абсолютно каждую беседу без исключений.

- Когда это было? Когда он звонил?

- Вечером второго числа. А уже на утро третьего мы всё обговорили.

- Как только я отправилась на работу?

- Да. Я ждал на другой стороне улицы в полицейской машине и видел, как ты вышла из подъезда.

- Я всё проглядела... Я была слепа.

- Нет, Белла, милая, нет. Он просто не хотел тебя втягивать. Он думал о твоём будущем. О том, что оно должно быть безоблачным и светлым. Я так в нём ошибался. Считал, что он плохой человек, даже не желая рассмотреть вариант того, что с ним просто происходили тяжёлые вещи.

- Это случается и с лучшими из нас. Я имею в виду, ошибки.

- Тут ты, пожалуй, права. От них никто не застрахован. Но как, чёрт побери, ты могла быть такой безрассудной? - заметно повысив голос до почти крика, ни с того ни с сего эмоционально взрывается Чарли, словно граната, из которой выдернули чеку, но, учитывая, сколько дней он проходил с неизвестными до того сведениями обо мне, это совсем не спонтанная реакция. Скорее всего, теперь он знает всё, что лично я вряд ли бы стала сообщать, особенно учитывая некоторую неактуальность имевших место событий, но что Эдвард наверняка всё равно не смог утаить, и спустя одно лишь мгновение, как только речь заходит и о подробностях, я оказываюсь полностью права. - Как могла не сказать, что на тебя напали? Я ведь твой отец. О чём ты только думала?

- Я не знаю. Скорее всего, ни о чём определённом и конкретном. Подозреваю, что мною просто завладели холодные инстинкты, и что в соответствии с ними, отключив голову, я и действовала. У меня нет однозначного ответа. Всё происходило словно со скоростью света, будто в ускоренной перемотке что ли. Вот и всё… А это даже забавно…

- Что именно?

- Эдвард сказал то же самое, что и ты. Что я сделала несколько безрассудное и глупое дело. Хотя и хорошее. Я тогда жутко разозлилась. Восприняла это, как оскорбление своих умственных способностей. А он имел в виду лишь то, что с моей стороны рисковать собой было крайне опрометчиво.

- Это, и правда, так, но я горжусь тобой, Изабелла. Горжусь тем, что смог воспитать в тебе желание по возможности помогать и заботиться о тех, кому тяжело, или кто попал в непростую жизненную ситуацию, и чувство справедливости. А об остальном мы с тобой ещё поговорим, но позже. Сейчас у тебя другие заботы.

- И что же было дальше?

- Он написал мне сообщение, как только они оказались в хранилище. Что произошло дальше, я затрудняюсь сказать, но очевидно, что Эммета буквально расстреляли. Около Джеймса и Райли мы нашли два пистолета, в то время как при них при всех, но особенно у этих двоих должны были быть лишь пустые винтовки. У Эдварда был план, направленный на достижение этой цели, но, скорее всего, что-то пошло не совсем так. Иными словами, они незаметно пронесли с собой другое и при этом заряженное оружие. Это всё исключительно мои предположения, но другого объяснения, пока Эдвард его не подтвердит или не опровергнет, у меня просто нет, - возвращая разговор в прежнее русло, отвечает Чарли, выглядя словно постаревшим за несколько часов и раздираемым пришедшим чувством вины, но он сделал всё, что мог. И Эдвард тоже. Они оба сделали всё правильно, но всего предусмотреть невозможно, ведь такова наша жизнь. Нереально контролировать абсолютно всё, и нужно быть готовым к тому, что в результате кто-то неизбежно пострадает.

Это сложно и, как правило, невыполнимо, и я сама не желаю принимать и осознавать, как быстро конкретно взятый человек может кануть в небытие и перестать существовать, но это ничего не меняет и не поворачивает уже случившееся вспять, и Эммет... Его больше нет, и, постепенно невольно и неотвратимо начиная с этим свыкаться, я совершенно не думаю о том, что едва его знала, и что наше недолгое знакомство было связано исключительно с угрозами и враждой. Это фактически забыто, ведь об ушедших говорят либо хорошо, либо никак, и испытываю я исключительно горечь потери, скорбь и подлинную печаль, занозой пронзившую сердце, и мне даже не нужно копаться в себе, чтобы извлечь все эти чувства. Они лежат буквально на поверхности, а бороться с ними абсолютно бессмысленно, но мне даже вполовину не так тяжело, как было Эдварду. Как ему снова станет, когда он придёт в себя и вновь столкнётся лицом к лицу с реальностью, в которой у него больше нет старшего брата… И теперь уже окончательно нет семьи. В такой ситуации думать о себе просто эгоистично.

- Что за сообщение?

- С одним лишь словом. «Сейчас», - в подтверждение сказанного Чарли протягивает мне свой сотовый телефон, на экране которого открыт один конкретный диалог, содержимое которого, и правда, заключено всего лишь в шести буквах. Это ужасающе и поразительно, как много они при этом могут значить. Как бесценно время, и как губительно даже малейшее промедление.

- Ты не виноват, пап. Слышишь? Не виноват.

- Я обещал помочь, но не справился, Белла.

- Не потому, что вдруг отказался и пустил ситуацию на самотёк. Просто так сложились обстоятельства.

- Спасибо, милая, и прости меня, что вышел тогда из себя. Что разозлился и сразу подумал дурное.

- Тебе не за что просить прощения. Это я должна извиняться. А ты... ты просто переживал. Теперь я понимаю, - я услышала его истинное и лишающее рассудка беспокойство родителя за своего ребёнка, сколько бы ему не было лет, и в записи разговора, которую он дал мне прослушать, и сейчас порывисто и импульсивно обнимаю его, чтобы не успеть вдруг передумать и отказаться от этой затеи, с одним лишь вопросом, рвущимся изнутри, - но как ты с этим справляешься? Как говоришь человеку, что того, кого он любил всю свою жизнь или хотя бы какую-то её часть, больше нет на свете? Как вообще можно решиться такое сказать?

- Каждый раз не похож на предыдущий, Белла, - отстраняясь, отвечает Чарли, и по его взгляду я понимаю, что в этом отношении ему нечему меня научить. Что и он сам так и не понял, как оставаться хладнокровным и максимально равнодушным, не проявляя личных эмоций и сохраняя дистанцию между собой и чужой бедой, несмотря на все годы, отданные службе, и на все те эпизоды, когда ему случалось оказываться в подобной ситуации и приходить к чьей-либо двери с плохими новостями, - и универсального рецепта здесь нет и не может быть. Но если придётся, то ты найдёшь нужные слова. Но в глубине души он всё знает. Даже если в первые мгновения ему покажется, что всё это было только сном, уже вскоре он вспомнит истину, и тогда главное, что от тебя потребуется, это просто быть рядом. Ты у меня сильная, и ты со всем справишься. Ну, а мне пора. Нужно всё уладить.

- У тебя ведь получится?

- Никто не обещал, что будет легко, но я оформлю всё, как нужно. Об этом можешь не переживать.

- Спасибо тебе, пап.

- До вечера, милая. Я люблю тебя.

- И я тебя, - он целует меня в лоб, как в раннем детстве после прочтения сказки на ночь, а потом покидает больничную палату, и я остаюсь одна.

Точнее наедине с Эдвардом, но он всё равно что отсутствует, ведь, если бы не тело, лежащее на кровати пока что в расслабленном состоянии и тщательно укрытое мною одеялом со всех сторон, писк подключённых медицинских приборов, измеряющих показатели жизнедеятельности, и звук поставленной капельницы, незнакомый человек бы решил, что здесь, кроме меня, никого и нет. Разве я могла представить, что всё будет так? Не столько то, что в одночасье влюблюсь в человека, который, возможно, ещё долго будет состоять для меня преимущественно из белых пятен, сколько то, что у него на глазах убьют последнего родственника, остававшегося в живых после смерти их общих родителей? То, что в связи с звонком Чарли, чьи вызовы я и вовсе поначалу сбрасывала, потому что ждала отображения совершенно другого имени, рядом буду лишь я?

Та самая я, которая, быть может, и задаром ему не нужна? В конце концов, что с того, что я открыла свою душу и сказала, что люблю, да ещё и дважды? Он не отвечал мне взаимностью и ничего не обещал, и я не имею ни малейшего понятия, что дальше. Наиболее вероятно, что он меня не любит, в то время как я и жизни без него не представляю... Я словно задыхаюсь от одной лишь этой мысли, и хотя он вряд ли это почувствует, я прикасаюсь к его левой руке и сжимаю соответствующую кисть, покоящуюся сбоку от тела хозяина на белоснежной ткани пододеяльника, и всё, чего мне до тошноты хочется, это забрать всю боль Эдварда себе.

Физически он совершенно в порядке, и капельница в его руке, как лекарственный источник целительного сна, это чисто средство медикаментозного успокоения, которое при пробуждении хотя бы временно приглушит эмоции и сдержит их, но мне всё равно немыслимо тяжело видеть его здесь. Даже во сне он выглядит подавленным, несчастным и травмированным морально, и так же сильно, как мне хочется посмотреть в его глаза, что бы в них не отображалось, обнять и никогда не отпускать, не менее велико моё желание, чтобы он не просыпался как можно дольше. Но, увы, его веки слишком скоро и рано начинают подрагивать, и, оседая в кресло рядом с кроватью, не уверенная, что ноги меня не предадут, я, как могу, пытаюсь настроиться на его волну и понять, что говорить, как взаимодействовать и как, учитывая всё случившееся, мне себя вести. Но знаю я только то, что он ни в коем случае не потерпит жалости, а в остальном в голове пустота. Всё это чушь, что я сильная и пойму, что от меня требуется. Я ничего не понимаю, и мне было бы лучше позвонить Джасперу, тому, кто знает Эдварда гораздо лучше моего, и выложить ему всё, как на духу, но теперь для этого уже поздно. Сейчас у него есть одна лишь я, а много меня или мало, покажет время.

- Эдвард? Ты меня слышишь? - мой тихий шёпот вклинивается в поток других звуков, не звуча ниже, но и не затмевая них, но, должно быть, ощущается громче всего остального, потому как Эдвард до морщин у глаз зажмуривает их, и даже без советов со стороны я знаю, что это попытка отгородиться.

От меня, от несовершенного мира, от факта свершившейся потери, и это лишь вопрос времени, когда заторможенная и пассивная реакция сменится активной стадией отрицания, но меня трясёт так, будто это уже произошло, и мне становится страшно. Чарли сказал, что он не хотел отпускать Эммета и продолжал цепляться за него, как будто хотел передать ему все свои жизненные силы, и врачам скорой вынужденно не осталось ничего другого, кроме как вырубить Эдварда посредством укола, и пусть я не присутствовала при этом лично, моё сердце обливается кровью. За каждого по отдельности и за них обоих вместе. Они могли бы всё наладить и стать действительно братьями, которые друг друга за горой, но этого уже не случится, и я чувствую подступающие слёзы ещё до того, как Эдвард безжизненным, лишённым всяческих красок и тусклым голосом задаётся вопросом, который я предпочла бы никогда не слышать, но, тем не менее, глубоко в душе не могла не ждать:

- Он ведь мёртв, да? Мой брат? Мой Эммет?

- Мне жаль, малыш, но вместе... вместе мы справимся, - я обращаюсь к нему ласковее, чем когда-либо прежде, рискуя встретиться с негативной реакцией по поводу выбранного прозвища, но не позволяя этому обстоятельству меня остановить, вот только Эдварду, похоже, всё равно, что я тут говорю и какие слова использую. Сохраняя телесный контакт, я не уверена, что он вообще меня слышит, не то, что понимает, и я напугана. Напугана, напряжена и вполне могу сойти с ума. Легко по определению не может быть, но я не умею общаться с ранеными в душе людьми, я сотрудник издательского дома, а не психолог, и то, что специалистом, наверное, воспринимается нормально, во мне вызывает лишь стресс, тревогу и панику. Разве можно реагировать как-то иначе, если человек не двигается, едва моргает и смотрит в одну точку где-то на потолке над собой? Я уже почти готова нажать на кнопку вызова медицинского персонала, когда, кажется, спустя вечность Эдвард чуть поворачивает свою голову ко мне из своего полу лежачего полу сидячего положения, в котором и заснул уже здесь, в больнице, и находит мои глаза:

- Кто это мы?

- Я понимаю, для тебя сейчас нет ничего очевидного, но мы... Мы это ты и я. Я и ты, Эдвард.

- Ты не знаешь, о чём говоришь. Я убиваю всех, к кому прикасаюсь. Сегодня из-за меня не стало сразу троих людей. Троих... Ты только вдумайся в эту цифру. Моими благими намерениями вымощена дорога...

- Не говори так, Эдвард. Прошу, не нужно.

- Это были мои пули. Предназначавшиеся мне... Он оттолкнул меня. Спас мою жизнь, но ради чего? Чтобы я остался без семьи? Так вот, я остался. У меня её больше нет. А он даже не знает, что я люблю его. И теперь уже не узнает... А я просто хочу к нему, - договаривает Эдвард и неожиданно резко, уверенно и непоколебимо начинает тянуться к проводам, опутавшим его правую руку, чтобы, я догадываюсь, выдернуть все иглы и снять все датчики, и в ответ на это регистрирующий сердцебиение и пульс прибор предсказуемо начинает пищать пуще прежнего, демонстрируя очевидный и весомый рост измеряемого показателя, но мне удаётся сдержать Эдварда, уложить его обратно на подушки и преодолеть его сопротивление, ещё какое-то время сопровождавшееся попытками вырваться. Все они оказались тщетными лишь только потому, что он слаб и истощён во всех мыслимых и немыслимых смыслах, но преимущественно, разумеется, душевно, и мой громкий выдох облегчения не заставляет себя долго ждать. Ведь он мог себе навредить, сделать ощутимо хуже, и что тогда? Что вообще будет дальше? Что, если он не хочет жить?

- Ты меня пугаешь...

- Так убирайся отсюда, и всё быстро закончится.

- Пожалуйста, не говори так. Не гони меня.

- Почему бы и нет? Зачем тебе оставаться? Ну, скажи мне, зачем?

- Потому что моё место рядом с тобой, и я люблю тебя. Люблю, - учащённо дыша из-за имевшей место борьбы, говорю я частично против своей воли, но в то же время нет ничего другого, что я хотела бы сказать ему больше этих слов. Я не жду и не надеюсь, что они внезапно найдут и отыщут путь к его сердцу, который уже не смогли обнаружить накануне поздно вечером и сегодня утром, но если на какой-то ноте мне и будет легче его покинуть, то исключительно на этой, и точка. Это моя последняя мысль прежде, чем моё сердце оказывается разбито следующими же словами, словно вбивающими гвозди в крышку моего гроба и режущими без ножа, и в первое мгновение сопровождаемыми безумным смехом лишившегося якоря и более не знающего за что уцепиться человека:

- Нет, не любишь. Точнее ты любишь не меня, а образ человека, которым, как тебе кажется, я являюсь. Но это маска. Я не сильный и не мужественный, я предатель и слабак, по вине которого гибнут люди, и который не просто так вёл будто отшельнический образ жизни. Единственный раз за долгое время, когда я подумал, что, быть может, что-то и сложится, я только сделал больно. Ведь разве сейчас ты счастлива?

«Была пару минут назад, когда ты только очнулся, потому что на тот момент для меня не существовало ничего важнее этого, а всё остальное словно померкло, пусть и ненадолго, но утратив свою важность», - хочется сказать мне, но что это даст?

Он уже вроде как выговорился, и его слова, медленно, но верно оседая в моей голове, формируют примерную картину самого ближайшего будущего. Даже если я не буду выказывать жалости и самым тщательным образом спрячу её внутри себя, Эдвард и без моего участия прекрасно в ней потонет, а потом, осознав, что ничего не меняется, и что пройдёт не один месяц прежде, чем станет легче, возьмётся за бутылку или пристрастится и к вещам похуже алкоголя, а меня станет замечать лишь в те редкие моменты, когда ему будет казаться, что и секс тоже неплохой вариант забыться, а это совсем не то, о чём я мечтаю. Ничего из этого мне не нужно. Я не хочу стать заботящейся о еде кухаркой, поддерживающей чистоту уборщицей и, мягко говоря, безотказной любовницей в одном лице, чьи чувства обернутся против неё же самой, для взрослого мужчины, который не желает видеть в себе то, что вижу я, и готов заклеймить себя какими угодно дурными характеристиками, лишь бы я исчезла с глаз долой. Что ж, да будет так, ведь кто я такая, чтобы спорить и бороться за того, кто даже сейчас не нуждается в другом человеке? Не нуждается во мне?

Я бы отдала ему всё и ничего бы не пожалела, но прямо сейчас он меня не хочет. Не хочет быть со мной, и чтобы я осталась, а может, и вовсе желает вернуться к тому, как всё было, оставить в прошлом совершенно никчёмную случайную привязанность и провести остаток жизни в одиночестве, и если так, то это решение мне нужно уважать. В конце концов, меня он понимал и слышал. Но вместе с тем разве я могу вот так просто взять и бросить его? Разве любовь не заключается в верности и преданности вопреки всему и несмотря ни на что? Разве с моей стороны это правильно уже думать об окончательном разрыве и рубить с плеча, не оставляя ни единой лазейки? Неважно, что он говорит, я не имею морального права списывать его со счетов и должна дать хотя бы шанс, а до тех пор быть настолько рядом, насколько это вообще сейчас возможно, невзирая ни на какие слова и попытки оттолкнуть.

В конце концов, мне ни за что не понять, через что конкретно он сейчас проходит, да я и не хочу понимать это ещё, как минимум, ближайшие лет тридцать, а он не просто потерял брата, родного и близкого человека, а лишился его на своих глазах, и сказать, что это потрясение, значит здорово занизить реальную оценку ситуации. Это не иначе как трагедия, но это не конец. Не для нас. Пока ещё нет, и, расставляя верные и теперь уже правильные приоритеты в своём достаточно прояснившемся разуме, я принимаю его желание остаться наедине с собой и вынужденно смиряюсь с ним, надеясь лишь на то, что это не зря, что оно сугубо временное и в действительности вовсе не губительно, и, стараясь верить исключительно в лучшее, вставая, осознаю, как моя рука нащупывает и достаёт металлическую связку из кармана пуховика, чтобы положить её на прикроватную тумбочку.

- Это ключи от моей квартиры. И от двери подъезда в том числе. Возможно, ты считаешь, что я чего-то не понимаю, но, поверь, я знаю абсолютно всё. Или, по крайней мере, главное. Я знаю, что ты делаешь. Тебе тяжело, и ты хочешь прогнать всех, кто тебя окружает, но ты не дурак, Эдвард. Тебе прекрасно известно, что это не выход. Неважно, допускаешь ты это или нет, я уже есть в твоей жизни, и мы справимся со всем этим, несмотря ни на что. А пока я оставлю тебя отдохнуть, если ты так сильно хочешь избавиться от меня и остаться наедине со своим горем, но, когда ты наконец-то поймёшь, что в этом мире ещё есть люди, которым ты дорог, и которые не захотят жить без тебя так же, как и ты не хочешь сейчас жить без Эммета, я буду ждать тебя дома. Я буду ждать… - с этими словами я склоняюсь к нему и целую Эдварда куда-то в лоб, всячески прогоняя мысль, что это прощание, а потом, заставляя себя ни в коем случае не оборачиваться и не оглядываться назад, выхожу прочь из палаты. Тут-то вся выдержка, стойкость и самообладание, проявленные мною там, и молниеносно покидают меня, и в глубине души мне хочется удавиться. Но я, как могу, глотаю уже выступившие на глазах слёзы и не позволяю им основательно пролиться, потому что сначала звонок Джасперу. Потому что так надо. Потому что хоть кто-то, но должен меня заменить. Оказать моральную поддержку и помочь достойно проститься с Эмметом, и просто приглядеть за Эдвардом. Хотя бы первое время. Потому что, что бы ни было, он не заслуживает быть один. Только не сейчас.

Предыдущая глава || Следующая глава