Эдвард POV

Я смотрю на камень перед собой, кажется, целую вечность, и этому не видно ни конца, ни края. Он холодный, тёмный и частично покрыт тонким слоем снега, которого недостаточно, чтобы скрыть оттенок мрамора, и он был бы обычным куском этого материала, использующегося где-нибудь в отделке помещений или уличных территорий, подлежащих благоустройству, если бы не имена, фамилии и даты. Имена моих родителей и дни их рождения и смерти соответственно не дают относиться к вертикальному прямоугольнику как-то иначе, чем как к надгробию и символу вечной памяти и скорби, и именно это я и ощущаю каждый раз, когда прихожу сюда. Год за годом лишь печаль, тоску и горечь утраты, которые ничем и никогда не удастся навсегда искоренить. Хотя я не хочу испытывать всё это и периодически обещаю себе, что однажды, придя на кладбище снова, больше ни разу не почувствую этих эмоций и окажусь свободным от любых их проявлений, глубоко в душе я знаю, что этого не произойдёт даже спустя несколько десятков лет.

Меня не любили или просто не представляли, как это показать конкретно мне, но люди, погребённые под землёй у моих ног, были моими родителями, и их уже не заменить. Не похоже, что у меня вдруг появятся другие мама с папой, ведь это по определению невозможно, а значит, сколько бы я не твердил про себя, что не скучаю по ним, какая-то часть меня, пожалуй, всегда будет желать увидеть их воочию снова, даже если причины толком и не ясны. И когда я опускаю вниз пышный букет из двадцати белых роз, то ощущаю, что мои глаза ощутимо слезятся. Это вполне может быть из-за ветра и ухудшения погоды в сторону понижения температуры и угрозы первого серьёзного снегопада, но я почти уверен, что дело в подкравшейся траурной дате.

Каждое первое декабря настигает меня неожиданно, хотя и прошло уже без малого шесть лет, но впервые наравне с тем фактом, что морально я никогда не бываю готов, меня расстраивает ещё и собственное одиночество. Позже ко мне непременно присоединятся Элис и Джаспер, и я знаю, что всегда могу на них рассчитывать, но рядом с могилой хочется видеть действительно любимого человека, Того, кто возьмёт руку, если будет необходимо, постоит рядом столько, сколько потребуется, и разделит с тобой всю испытываемую скорбь и печаль. Но единственная женщина, которую я бы решился позвать с собой, вопреки всему однажды сказанному посчитала меня лжецом и отъявленным негодяем, способным на месть и использование других людей в своих несуществующих целях. Я думал, что при малейшей угрозе уйду первым, но вот сюрприз, Изабелла меня опередила. Она усомнилась во мне и бросила, предала и потребовала объяснений, но я не совершал ничего из того, в чём оказался заподозрен. И, как следствие, не посчитал нужным их давать.

Почему я вообще должен оправдываться, если не рылся в собственной памяти, не сопоставлял факты и не прибегал к помощи Джаспера, чтобы найти доказательства биологического родства, о котором теперь знаю всё лишь благодаря испорченному для целой семьи вечеру Дня благодарения? С какой стати я обязан отрицать прозвучавшие обвинения, если для меня всё открылось ровно в тот же момент, что и для Изабеллы? Разъяснять причины, по которым образ её отца не отложился в моей памяти, несмотря на количество проведённых им допросов? И убеждать неверующего в том, что никакой мести нет и не быть не могло? Мне плевать, что я плохо сплю, почти не ем и испытываю мощнейший эмоциональный перегруз, вызванный тоской по той, которая наверняка уже совершенно забыла о моём существовании, и физически также истощён, я не собираюсь возвращаться туда, где больше не нужен. В конце концов, я не заслужил того, что получил. Может быть, я и повинен во многих вещах, но грех обмана не из их числа, а значит, мне вовсе ни к чему наговаривать на себя, лишь бы она вернулась или хотя бы подумала о том, чтобы позволить мне это сделать. Одна только мысль об этом глупа и начисто лишена гордости, но некоторое время я всё равно размышлял в подобном ключе, пока не осознал, что из-за собственной внутренней слабости и так уже достаточно потакал и продолжаю потакать людям в своей жизни. На данном этапе мне вполне достаточно Эммета, и, испытывая болезненную необходимость хотя бы этот день провести вдали без него, мысленно я начинаю проклинать всё на свете, когда краем правого глаза цепляюсь за его силуэт, становящийся всё ближе и в конечном итоге замирающий рядом. Он имеет полное право находиться здесь, и мне это никак не оспорить и ничего не возразить, но я и не собираюсь открывать рот и потому искренне поражаюсь, когда Эммет, явно обращаясь ко мне, ведь, кроме нас, здесь больше никого и нет, произносит нечто удивительное и невероятное:

- Ты был прав. Тогда, в аллее. Когда сказал, что они бы не гордились никем из нас, но в особенности мною. Я рассвирепел и, если бы не та девушка, наверное, зарезал бы тебя, и хотя глубоко в душе я не хочу это признавать, я знаю, ты озвучил всё верно. Они бы не гордились теми людьми, которыми мы стали.

- Зачем ты говоришь мне всё это?

- Чтобы ты знал, что я... Что я, кажется, сожалею. Я не должен был наносить тебе вред. Не должен был склонять тебя, к чему бы то ни было. Не должен был вообще появляться в твоей жизни вновь.

- Какая теперь разница? - неохотно, но всё же спрашиваю я, при этом глядя лишь на надгробие ввиду отсутствия желания видеть Эммета и смотреть на него. Так проще, значительно и намного, да и в целом мне неважно, что он ответит. Это всё равно ничего не наладит и не изменит к лучшему. Как говорится, поезд давно ушёл. - Твоим словам в любом случае нет веры.

- Да, я понимаю. Мне стоило откровенно рассказать тебе всё с самого начала, а не угрожать вам двоим.

- Рассказать что?

- Я крупно проигрался. В карты. В тюрьме. Долг пятьсот тысяч, и срок его возвращения строго ограничен. Либо я верну эти деньги, либо... Наверное, ты и сам понимаешь, что тогда будет.

- Кому?

- Что кому?

- Кому ты проиграл?

- Джонсону, - отвечает Эммет, и от сказанного им внутри меня что-то обрывается. Я вспоминаю своё первое и единственное до этого момента преступление, план которого от начала и до конца и был продуман вышеупомянутым человеком, и то, как всё пошло прахом, а он остался на свободе, потому что истинные организаторы всегда лишь сколачивают банды и никогда лично не засвечиваются в осуществлении противоправных действий.

По сравнению с этим Джонсоном Эммет вовсе не негодяй, а совершенно невинный младенец, который, впрочем, отнюдь не глуп, и я решительно не понимаю, как его угораздило не только ввязаться в игру, но и не остановиться после первого же проигрыша и в результате накопить такой ужасающе огромный долг. Нужно быть полным идиотом, не способным просчитать очевидные последствия наперёд, но зато теперь я чище и яснее некуда понимаю всю ситуацию и то, почему Эммет делает то, что делает. Даже если отбросить тот факт, что из-за колоссальной разницы в финансовом положении с противником ему вообще стоило найти себе другое занятие, в кратчайшие сроки такую сумму честным путём всё равно просто не заработать.

- Ты пытался отыграться, ведь так?

- Я надеялся, что у меня получится, и поначалу я даже выигрывал и много, но потом всё резко стало очень и очень плохо.

- Ну, так всегда и бывает. Сначала выходишь в плюс, а потом фортуна мгновенно отворачивается от тебя, и в итоге образуется огромный минус. Нужно быть умнее. Так, значит, его всё-таки посадили?

- Всего лишь за неуплату налогов, и то ненадолго. Он вышел раньше меня, а как только освободился и я, приставил ко мне Джеймса и Райли.

- Так они не твои люди?

- На словах мои, но формально это ничего не значит, и я ощущаю, что чем дальше, тем всё больше теряю над ними контроль. В случае чего они же меня и устранят.

- Мне нечего тебе сказать, Эммет. И нечем тебе помочь. Я буду действовать согласно плану и в случае крайней нужды постараюсь разобраться с охранными системами, хотя и не ручаюсь, что у меня непременно получится, но на этом всё.

- Ты, и правда, ненавидишь меня.

- А чего ты хотел, Эм?! - всё-таки поворачиваюсь к нему я, испытывая бессилие и злость на всю ситуацию в целом. Не только на то, что он вторгся в моё личное пространство, и оно перестало быть таковым, когда за неимением лучшего варианта в виде Изабеллы я просто хотел побыть один, но и на все те факты, в наступлении которых применительно к моей жизни он совершенно справедливо наконец-то посчитал себя виноватым. Он действительно ответственен за их возникновение, и я рад, что ему хотя бы немного, но совестно. - Как и они, ты никогда не любил меня, в то время как я всё время пытался это заслужить, но, на ваш взгляд, я постоянно делал что-то не так. Был недостаточно хорош или недостаточно достоин, не знаю, но, если честно, мне надоело об этом думать. С меня хватит.

- Насколько сильно?

- Что?

- Насколько сильно ты меня ненавидишь? Настолько, что желаешь мне смерти? - прямо внезапно спрашивает Эммет, и, минутой раньше, будучи с ним полностью откровенным и честным, теперь, отчего-то растерявшись, я не знаю, что отвечать и как реагировать. Хочу ли я, чтобы он умер? Чтобы это произошло столь преждевременно и по причинам, далёким от естественных предпосылок? Заслуживает ли он такого конца?

Что бы там ни было, какими бы ни были наши отношения сейчас или в прошлом, нет и ещё раз нет, и в моих мыслях, формируясь, уже рождается соответствующий ответ, когда я замечаю, что Эммет уходит тем же путём, что и пришёл. Наверное, ему показалось, что он знает, что услышит, и захотелось избежать горькой правды, и с моей стороны разумнее было бы позволить ему уйти. Но, должно быть, я вряд ли умнее его, ведь совершенно спонтанно говорю те вещи, которые даже мне кажутся слегка странными и неадекватными, учитывая все обстоятельства, но, тем не менее, заставляют его, обернувшись, остановиться:

- Постой, Эм.

- Ну, что ещё?

- Ты... ты можешь пойти со мной. В смысле поехать ко мне домой. Что ты думаешь насчёт временного перемирия? Как смотришь на то, чтобы повспоминать только хорошие вещи?

- А ты уверен, что таковые были?

- Нет, но уверен, что сообща что-нибудь да оживёт в памяти.

- Ты же не выносишь моего присутствия и едва меня терпишь. Зачем тебе это?

- Сам не знаю, но чувствую, что если не сделаю исключение на один день, и если мы не устроим перерыв, сменив на некоторое время межличностный эмоциональный фон, то рано или поздно пожалею об этом. Возможно, уже завтра я начну спрашивать себя, как дошёл до такого предложения, но сегодня... В общем, что ты решил?



- Я и сам от себя такого не ожидал, но в тот момент это ощущалось, как самая правильная вещь в мире. Понимаешь? - закончив своё повествование, спрашиваю я единственного оставшегося в моём доме человека, в то время как все остальные, в том числе и Эммет, уже давно разошлись.

Рядом со мной лишь Изабелла, и я только что рассказал ей о том, как встретил брата на кладбище, и как само собой получилось так, что Эммет оказался вхож в мой дом. Это однократное явление, которое больше не повторится, и не за горами и тот момент, когда и наши отношения окончательно останутся в прошлом, и теперь мне очень хочется сконцентрироваться на будущем. По возможности на будущем с Изабеллой, возникшей на моём крыльце, когда я этого совсем не ожидал, упомянувшей мой автосервис, который я почти забросил, принявшейся извиняться за все собственные мысли и слова, а потом всё так не понявшей и чуть было не ушедшей из-за голоса Элис.

У меня словно началось раздвоение личности, ведь я и хотел, и не хотел её видеть, а её появление одновременно было и благословением, и проклятием. Потому что так же сильно, как я тосковал, желая, чтобы она вернулась и больше никогда не отворачивалась от меня, самостоятельно я бы ни за что не выбрал для её появления с повинной столь траурный и печальный день. Мало того, что я выглядел крайне ужасно из-за физического и морального истощения, вызванного её раздавившими меня обвинениями и собственной реакцией на это в виде немедленного ухода. Так в последние дни к этому прибавились ещё и душевные муки, связанные с родителями, и в совокупности я стал представлять собой самое жалкое зрелище в мире.

Но я не смог бы прогнать Изабеллу, даже если бы очень сильно захотел, ведь она выглядела не лучше моего, и я отступил, позволив ей впервые войти в мой дом, даже зная, куда она без предупреждения попадёт, а теперь мы остались одни, и я не совсем представляю, что будет дальше. Что, если ей просто хотелось извиниться, и на этом всё? В конце концов, я, возможно, испортил её взаимоотношения с добропорядочными и законопослушными родителями, один из которых даже служит обществу, и если она здесь только для того, чтобы попросить прощения, то, как она тянулась ко мне там, на крыльце, вполне может означать вовсе не то, что я подумал. Она осталась и не ушла, когда осознала причину особенно тягостной атмосферы, но и это могло быть лишь проявлением вежливости, а не каких-то больших чувств. В любом случае время всё рассудит, а я... я вряд ли отпущу Изабеллу, пока мы во всём не разберёмся. Но она никак не реагирует на мой вопрос, вместо ответа просто продолжая помогать мне, собирать посуду со стола в столовой, но избегая смотреть в мою сторону, в то время как мы разделены столешницей. Меня же это совсем не устраивает, и, бросая заниматься тем же самым делом, с громким стуком ставя стопку тарелок обратно на деревянную поверхность, я поднимаю голову вверх и произношу одно единственное слово, эффективность которого оказывается стопроцентной:

- Хватит. Оставь, пожалуйста, тарелки. Ты вряд ли пришла сюда для того, чтобы убираться.

- Ты прав. Совсем не для этого.

Изабелла послушно замирает, будто только и ждала моих указывающих слов, но находит мой взгляд своим лишь в тот момент, когда, обойдя стол, я необъяснимо быстро оказываюсь рядом и, не сдержавшись, порывисто обнимаю её в зоне плеч, ведь в последние минуты только этого и жаждал. От возникшей близости моя болеющая душа в одночасье начинает исцеляться, и мне становится значительно лучше, когда, будто ожив, Изабелла стискивает руки вокруг моей поясницы и значительно крепче прижимает меня к себе. Я совсем не испытываю желания отдаляться, но чуть отстраняюсь, потому что определился в том, чего хочу, а хочется мне взглянуть на неё, воскресить полузабытый образ в памяти и, заступившись за себя в первую очередь ради неё, полноценно заслужить её доверие.

- Я был ранен...

- О чём ты говоришь?

- Меня подстрелили при попытке бегства с места преступления, не прямо-таки серьёзно, а скорее едва зацепили ногу по касательной. Возможно, у меня всё равно получилось бы скрыться, но, коснувшись раны, чтобы определить, насколько сильно кровотечение, я замешкался, а потом меня ударили в челюсть. Быть может, они посчитали, что я вооружён и начну стрелять, не знаю, но оправиться мне уже не удалось, и в то время, как Эммету удалось скрыться, я остался лежать на асфальте в окружении заполонивших улицу полицейских машин. Мне было плохо и больно, голова нещадно кружилась, и я мало что соображал, но меня всё равно отвезли в участок. Вряд ли это решение принимал твой отец, но он провёл пару допросов, и только после них меня всё-таки вынужденно транспортировали в больницу. Мне диагностировали лёгкое сотрясение, а перед глазами всё преимущественно вращалось ещё до того, и я совершенно не запомнил твоего отца. На фотографии он показался мне слегка знакомым, но мало ли кто по жизни кажется нам когда-то встреченным на улице или ещё где-нибудь. Я даже не придал этому значения и ни о чём не задумался. Я клянусь, Изабелла.

- Я знаю. Знаю и верю тебе, и мне так чудовищно стыдно, что я позволила себе засомневаться и наговорила тебе целую кучу неприятных и обидных вещей.

- Я уже, честно, всё забыл. А ты имела на это полное право. Уверен, что ты в любом случае не желала мне зла.

- Конечно, не желала, Эдвард. И мне ужасно, ужасно жаль.

- Всё уже позади.

- Нет, ты не понял. Мне ужасно жаль твоих родителей... Жаль, что меня не было рядом, когда этот день только начинался, - поясняет она со слезящимися глазами прежде, чем я успеваю уточнить, что именно среди всех её слов неправильно оценил. Тут же я порывисто отворачиваюсь, потому что, если вдруг до этого дойдёт, не хочу, чтобы она увидела, как я теряю расположение духа и позволяю эмоциям взять надо мной верх.

Она сильная женщина, и я обязан ей соответствовать, даже если наши отношения не продлятся долго, и не могу позволить себе расклеиться. Одно дело, если это происходит на кладбище, где не я первый и не я последний, и совсем иное, если придётся собирать себя по кусочкам на глазах другого человека. Это не укладывается в мою картину мира, но я уже не успеваю совладать с собой и словно со стороны слышу собственный всхлип, а сразу после вокруг моего живота возникает кольцо, образованное женскими руками, и в мою спину утыкается своим лбом Изабелла.

- Но теперь ты здесь, и это всё, что имеет значение.

- Я буду здесь до тех пор, пока ты нуждаешься во мне, - заверяет меня она, и, глотая бесшумные слёзы, я лишь киваю, потому что не могу сейчас говорить.

Не из-за опасений, что мой плач будет услышан, а в силу того, что она может уловить то, что после множества лет осознания собственной никчёмности с ней мне даже вечности может не хватить. Возможно, в планы Изабеллы это совсем не входит, и она имела в виду вовсе не то, что пришло мне на ум, и если правда действительно такова, я пока не хочу её знать. Я хочу ещё немного побыть эгоистом. Это ведь не запрещено законом?

Предыдущая глава || Следующая глава