Не то чтобы Гермионе не везло по понедельникам. И не то чтобы она верила в мудрость расхожего утверждения о том, что понедельник — не самый легкий из семи дней недели. Но если бы Колин Криви вдруг решил взять у нее сегодня интервью и задал вопрос: «А как Вы относитесь к понедельникам, мисс Грейнджер?», Гермиона первым делом пустила бы в Колина Авадой, а уж потом задумалась бы о более конструктивном ответе.

Размышляя о причинах сегодняшнего отвратительного настроения, вызванного, в свою очередь, сегодняшним же тотальным невезением, Гермиона никак не могла понять — что именно из случившегося в этот понедельник стало последней каплей, переполнившей и без того глубокую чашу ее фирменного, грейнджеровского, долготерпения.

Утро началось с пустяковой неудачи, из-за которой расстраиваться было просто глупо: очередное применённое Грейнджер заклинание для укладки волос не принесло ожидаемого эффекта. Вернее, эффект был, но совсем противоположный, нежели тот, на который надеялась Гермиона — волосы вовсе не улеглись вдоль спины «мягкими упруго завитыми шелковистыми локонами», как обещала поделившаяся этим заклинанием Джинни, а превратились в некое подобие африканских дредов, от которых удалось избавиться только через полчаса ценой титанических усилий со стороны двух юных ведьм и пропущенного из-за этого завтрака.

Но эти досадные недоразумения никак не могли испортить настроение такой умной, начитанной и здравомыслящей ведьме, какой считала себя Гермиона. Так же как и последовавшие за утренним происшествием неприятности: падение с не вовремя решившей повернуть лестницы, которое закончилось растяжением связок и визитом в Больничное крыло в компании Гарри и Рона; прибывшее с обеденной почтой письмо от родителей, где они сообщали о смерти двоюродной тетушки Мелинды — милой старушки, всегда дарившей Гермионе теплые перчатки и лакричные леденцы на Рождество; и, наконец, случайное столкновение в холле с профессором Трелони, что, увидев Гермиону, немедленно дернулась, словно от удара током, и поспешила прочь от девушки со словами: «О, бедняжка, бедняжка, понедельник — роковой для нее день, поистине роковой»!

И уж, конечно, не могло стать поводом для огорчения происшествие в библиотеке. Подумаешь, Гермиона уже второй месяц ждала, пока можно будет получить единственный имеющийся в Хогвартсе экземпляр бесценной книги «Яды — редчайшие и невозможно редкие, а также вероятные противоядия к ним», а когда, наконец, мадам Пинс сегодня объявила, что книга может быть выдана на руки — прямо из-под носа у растерявшейся от такого нахальства Гермионы, «Яды…» выхватила Панси Паркинсон, торжествующе сверкнув черными глазами и пробормотав что-то вроде: «Эта книга не для грязнокровок». В конце концов, сумевшей перебороть обиду Гермионе даже стало интересно — зачем Паркинсон книга, которой в Школе Чародейства и Волшебства наверняка интересовались лишь два человека — сама Гермиона и, конечно же, многоуважаемый профессор Зельеварения, пошли ему Мерлин долгих лет жизни и толковых студентов побольше.

Гермиона практически не огорчилась, и когда вышеупомянутый профессор снял с нее десять баллов за очередную попытку помешать Невиллу Лонгботтому взорвать очередной котел (кстати, попытка осталась неудачной, котел вместе с жалкой пародией на Зелье Ненаходимости, все-таки взлетел на воздух). Конечно, жаль было и потерянных для факультета баллов, и несчастного Невилла, и мантию Гарри, на которую попала большая часть содержимого котла. Но, в принципе, ничего нового и удивительного не случилось, а мантия после тройного Заклинания Очищения выглядела даже лучше, чем когда Гарри вошел в ней в кабинет Зельеварения — так с чего бы Гермионе принимать все это близко к сердцу?

Совершенно точно в качестве неприятностей нельзя было рассматривать и пересоленное картофельное пюре, поданное хогвартсовскими эльфами на ужин в качестве гарнира к ростбифу — ну и что, что на вкус оно было совершенно несъедобным, и пришлось есть ростбиф с брюссельской капустой, которую Гермиона с детства терпеть не могла. После растяжения связок и смерти тетушки Мелинды пюре уж никак не тянуло на серьезную неприятность.

И даже выражение совершенно идиотского блаженства, которое появлялось на веснушчатой физиономии Рона Уизли всякий раз, когда он целовал глупо хихикающую Лаванду Браун в полутемном углу факультетской гостиной, не могло считаться полноценной причиной для появления у Гермионы абсолютно несвойственного ей желания пойти и спрыгнуть с Астрономической Башни, пока понедельник еще не закончился.

С самого утра Гермиона ощущала себя неудачливой, некрасивой, несчастной, неловкой и никому не нужной гриффиндорской заучкой. И хотя глубоко в душе она была совершенно уверена, что это не так, состояние не улучшалось — наоборот, к вечеру плохое настроение гриффиндорской старосты грозило перерасти в настоящую депрессию, а зарядивший с утра свинцовый ноябрьский дождь вносил финальную ноту в безрадостную картину под названием «Гермиона Грейнджер и понедельники». Не то чтобы ей не везло во все понедельники ее жизни — наверняка, в прошлом было немало понедельников, наполненных приятными или хотя бы нейтральными для Гермионы событиями, но отчего-то сегодня она пребывала в полной уверенности, что понедельник — не ее день, и появись сейчас рядом вездесущий Колин Криви со своим фотоаппаратом и желанием написать эссе на тему «Ваш любимый день недели», Гермиона, не задумываясь, послала бы ему в лоб зеленый луч Авады, а потом, пожалуй, заавадилась бы сама.

Накручивая на палец непослушную прядь и хмуро закусив губу, Гермиона шла по Хогвартсу, не разбирая дороги. Она машинально поднималась по лестницам, послушно поворачивала вправо или влево, следуя изгибам бесконечных коридоров и галерей, и в ней не возникало желания остановиться, а уж тем более, вернуться в родные гриффиндорские пенаты. Зато желание заплакать росло с каждым новым коридором, и последние пару минут девушка пыталась разрешить сложнейшую дилемму — начать ей прямо здесь, посреди коридора, или дотерпеть до вон той глубокой ниши возле рыцаря в темных доспехах?

В конце концов, ниша победила, и Гермиона, давясь неумолимо приближающимися бессильными слезами, ринулась к ней, на ходу разыскивая в кармане мантии носовой платок и мысленно аплодируя самой себе за подобную предусмотрительность. Подлетев на полном ходу к углублению в толстенной, пропитанной многовековой магией, хогвартсовской стене, она вынуждена была резко затормозить и даже схватиться рукой за эту самую стену, чтобы не упасть. «Понедельник — все-таки не мой день, — отстраненно подумала Гермиона. — Даже поплакать в выбранном месте не получится. Может, и верно — на Астрономическую башню, и головой вниз?»

Причиной, по которой Гермионе Грейнджер не суждено было выплакать все горести своего неудачного понедельника в облюбованной ею уютной стенной нише, оказался никто иной, как Драко Малфой, занявший эту нишу раньше, чем Гермиона вообще узнала о ее существовании. Причем, занявший с той же самой целью. Подтянув обе свои длинные ноги к подбородку, Малфой-младший плакал навзрыд, пряча лицо в колени и обхватив голову ладонями. В неверном свете факела, горевшего на противоположной стене, можно было разглядеть немного, но вполне достаточно для того, чтобы понять — Драко Малфою в этот понедельник пришлось куда тяжелее, чем Гермионе Грейнджер. Вздрагивающие плечи под дорогой черной мантией и острые коленки, и длинные светлые волосы, не безупречно уложенные, как обычно, а взъерошенные в далеком от художественного беспорядке — все это было настолько жалким, трогательным и совершенно, абсолютно, недопустимо человеческим, что Гермионе в первую секунду показалось даже, что она ошиблась, и это вовсе не Малфой. Кто угодно может сидеть вот так, в нелепой позе, захлебываясь рыданиями, любой ученик Хогвартса с первого до седьмого курса всех четырех факультетов, даже Рон, даже Гарри — но не пребывающий в вечном сознании собственного превосходства над всеми остальными существами в этой Вселенной Слизеринский Принц, нет, только не он.

Если бы неугомонный Колин Криви по какому-то невероятному стечению обстоятельств оказался бы сейчас рядом и задал Гермионе всего один вопрос: «Как Вы думаете, мисс Грейнджер, кто сейчас находится перед Вами?», Гермиона без тени сомнения сначала выкрикнула бы в сторону несчастного Криви: «Авада Кедавра!», а потом занялась бы спасением Драко Малфоя. Но поскольку Колина в пределах досягаемости не наблюдалось, а Малфой был вот он — только руку протяни, Гермиона отбросила за невыполнимостью первую часть фантазии и приступила к воплощению второй. Малфой как раз особенно жалобно взвыл и сцепил руки на своей шее так, что хрустнули суставы. Гермиона прищурилась и в полутьме разглядела на тонких малфоевских пальцах свежие и совсем неаристократические ссадины с крошечными капельками-бусинками крови (чистой крови, чистой, Грейнджер!). Ни о чем больше не думая, забыв о собственных неприятностях (впрочем, кто сказал, что они уже закончились? Или это хорошая примета — наткнуться вечером в понедельник на рыдающего Малфоя?), Гермиона решительно сжала в руке так вовремя ею найденный носовой платок и протянула его Малфою. «Если сразу не заавадит, все остальное как-нибудь переживу», — храбро решила гриффиндорская староста.

— Возьми, Малфой, — сказала Гермиона, очень стараясь придать своему голосу побольше уверенности. — Возьми…

…Много позже, разыскивая что-то в комоде своего мужа, Гермиона Грейнджер-Малфой обнаружит старенький носовой платок, разрисованный веселенькими розовыми ромашками, бережно хранящийся в шкатулке из красного дерева вместе с их перепиской военной поры, билетами из магловского кинотеатра, где Драко впервые признался ей в любви, и салфеткой из магловского же ресторана в Сохо, на которой кривыми буквами, так непохожими на каллиграфический почерк вечной отличницы Грейнджер (но обычно ей и не приходилось писать десертной вилкой, обмакивая ее в шоколадный соус), написано: «И я люблю тебя, Малфой…»

Большая просьба: если вам понравилось то что вы прочитали - оставьте коментарий, а то одни только просмотры, обидно однако