«Какие разные у людей вкусы и какая непредсказуемая жизнь! - думаю я, отправляя в рот очередной кусочек ванильного лукума – фисташки и фундук – лучшее сочетание. – Виктору нравилось кокосовое печенье, а я не могу его терпеть. Зато он ненавидел восточные сладости…»

Я стою посредине большого моста с изящными широкими перилами и искусно вылепленными колонами между ними, задумчиво глядя на поблескивающую внизу воду. В ней отражается идеально круглая луна, а маленькие камешки, которые я время от времени бросаю вниз, создают крохотную рябь, расходящуюся красивыми кругами, как в старых мультиках.

Моя маленькая коробочка со сластями притулилась с левого бока, а два бумажных кораблика, сделанные из листовок в ней, с правого. Я наслаждаюсь тихой ночью, яркой луной и прохладой воды. Лето постепенно уходит, готовясь впустить осень, а это значит, что считанные недели остаются для того, чтобы насладиться им. Пока ещё на мне любимое черное пальто и пока ещё я могу не надевать шапки, не боясь потерять блеск волос; пока ещё мне не нужны перчатки, а облачка пара, вырывающиеся изо рта, слишком малы, дабы быть заметными. Слишком прозрачны.

«Жизнь эфемерна, - говорила бабушка Мари, когда я, будучи ещё маленькой девочкой, приезжала в её заброшенный старый дом на краю штата, - то она есть, то нет… ценить следует каждую минуту».

Конечно, ребенку не понять этих слов. Детство тем и прекрасно, что не осознается самого страшного и неизбежного. Если цветы красные, то они – красные. Без оттенков, без полутонов. И если человек улыбается, значит, он счастлив. Никаких других вариантов.

Я облизываю с губ сахарную пудру. Слишком сладкую без лукума и идеально дополняющую его в комплекте. Складываю руки на перилах, опираясь на них и глядя вниз. Парочка пожухлых желтых листьев, догнивая, медленно и лениво плывут по воде, ожидая, когда затонут. Мой путь такой же – как и путь всего человечества, – плыть вниз по течению, признавая тот факт, что за следующим поворотом встречусь лицом к лицу со смертью. Я больше не боюсь её. Да и зачем бояться?..

«Подумай хорошенько, Иззи, - наставляла мама, когда я, светясь от счастья, демонстрировала ей подаренное Виктором кольцо, - ты знаешь, кто он? Ты готова?»

Ещё бы. Мне двадцать лет. Конечно готова. Конечно знаю.

«Это угроза, Беллз, постоянная угроза, - четко выделяя каждое свое слово, с другого кресла напротив моего убеждал Алек. - Резервные силы или нет, а призыв для всех один».

Ты ошибаешься, братишка. Ты не знаешь, о чем говоришь. Ты, посвятив жизнь компьютерам, просто не можешь знать все на свете. Пора признать. Пора дать мне право быть с тем, кого я хочу видеть рядом.

«Это окончательно?»

«Несомненно».

Порой я думаю, что им бы не удалось меня переубедить даже если бы я была старше. Даже если бы не была тем ребенком, каким отправилась под венец. Но имеет ли это теперь значение?

Я была по-настоящему счастлива одиннадцатого марта. Я шла под руку с братом, заменяющим невесте отца, и улыбалась всем и каждому, кто пришел на свадьбу. А особенная улыбка была припасена для Виктора. Я ведь теперь была его…

Порыв ветра взметывает два из четырех сухих листочков вверх, увлекая за собой в быстрый и, разумеется, последний хоровод. Они улетают в небо, ввысь, оставляя тех, кто не нашел в себе силы подняться, в одиночестве. В том самом, в каком оказалась и я.

Виктор погиб пятого октября. Несчастный случай на учениях – не на войне, на учениях. Неправильный расчет партнера. Пуля в лоб, и готов. За секунду.

Я была уверена, что не переживу. Прошло меньше года с нашей свадьбы, а я уже потеряла мужа. В двадцать один год, господи… вдова в двадцать один год.

Траурная процессия, состоявшая из его семьи и моей – нашей – по всем законам и обычаям прошествовала до кладбища и пробыла вместе всю церемонию. Но как только первые комья земли коснулись гроба, понятие «вместе» кончилось. Нас больше ничего не связывало. Мы разошлись.

Засохшие и давно отцветшие кувшинки у крутого маленького берега стоят в тени моста. Они почернели и наполовину утонули в воде, которая когда-то была их главной опорой. У них не было ни смысла в существовании, ни цели к борьбе.

На протяжении двух месяцев после похорон я каждый день ходила к мужу на могилу, принося два идеально белых цветка калл. Первые недели со мной постоянно были мама и Алек. С обоих боков шествуя рядом, держали под руку и пытались уверить, что жизнь не кончается. Никто не проронил и слова, что предупреждал меня и что всего этого следовало ждать. Они просто были рядом со мной, они меня не бросили. А я на такое была неспособна.

Я больше не умею плакать, а потому даже после тяжелых воспоминаний слез на глаза не наворачивается. Прошло много лет. Очень, очень много лет. Пора забыть, пора отпустить… у меня, кажется, почти получилось. Ещё немного стараний, и Виктор, и свадьба станут просто эпизодами цветного сна, не больше. Я справлюсь.

Ещё кусочек лукума. Он удивительно вкусный сегодня. Наверное, это потому, что впервые за все время я отстояла такую очередь за одной-единственной коробочкой. Видимо, ценителей восточных сладостей в нашем районе стало в разы больше. Чересчур резко, стоит признать.

Хмыкнув, я беру в руки один из корабликов, светло-зеленый, проверяя, верно ли сложила тонкую бумагу. Из-за немного неровной формы он потонет быстрее, чем должен, но зато у меня хотя бы есть возможность посмотреть, как маленькое суденышко безбоязненно бороздит морские просторы. Смелость - это часто то, чего нам не хватает. А особенно мне.

Восемнадцатого июля Алек загорелся желанием испробовать новую лыжную трассу, открывшуюся на северных склонах Альп. Они с Деборой – его невестой – поехали туда вместе. А вернулся только он, да и то без надежды, что встанет на ноги. Позвоночник было уже не спасти.

В тот день, когда пришла туда с мамой, я не смогла заставить себя посмотреть ему в глаза. Я просто не в состоянии была принять то, что случилось с братом. Взять его боль на себя, как он брал мою. Побыть рядом. Посочувствовать… хоть немного. Я просидела на кресле в двух метрах отдаления полчаса, а затем ушла – сбежала – и больше никогда не возвращалась.

Мама звонила мне, а я не брала трубку. Тетя Элис звонила, но тоже тщетно. Про его самоубийство, в итоге, я узнала из голосового сообщения, оставленного Рене. Больше мы не виделись – за предательство она вычеркнула меня из своей жизни. И мне ничего не оставалось, как принять такой расклад.

Я делаю глубокий вдох, заставляя ледяной воздух в как можно большем количестве проникнуть в легкие. У меня бывает, что его не хватает. Особенно ночью, когда снятся кошмары. Когда я просыпаюсь от того, что лежу на полу и кусаю наволочку подушки.

Нужен лукум. Ещё лукум. Я только им умею спасаться…

Удивительно, что некоторые люди ненавидят ночь. Я люблю. Я люблю потому, что теперь провожу её не дома, в тесной и жаркой постели, гадая, смогу пережить очередной сон или нет, а здесь, на мосту. С ветерком, с облаками, с небом, которое ближе к утру, когда ухожу, розовеет…

Вокруг меня нет ни души, а это очень успокаивает. Я живу тем, что прихожу сюда каждый вечер. Ни высокой цели, ни какой бы то ни было цели вообще у меня нет. Есть желания. Да и те слишком банальны…

Сахарная пудра слишком назойлива. В очередной раз мне приходится облизывать губы.

Я смотрю на кораблик ещё секунду, а затем, одним точным движением, сбрасываю его вниз, не давая и шанса на спасение. Мягко опускаясь на воду, он выныривает, удерживая равновесие. Мгновенье кренится на бок, но потом, слава богу, выправляется. Плывет, немного покачиваясь из стороны в сторону. Как раз там, где коротает минуты оставшийся один на один с судьбой сухой листочек.

- Кораблики? – удивленный голос сзади, так некстати нарушивший мое уединение, самую малость, но все же пугает.

Я не подпрыгиваю, не вздрагиваю и не вскрикиваю, но кусочек лукума – один из трех оставшихся – в воду роняю. Чудом не топлю им хрупкое суденышко.

Я недовольно оборачиваюсь назад, к человеку, вмешавшемуся так некстати, желая взглядом, а может и словами – уже ничего не стесняюсь, даже выражений, – оказать ему «радушный» прием.

Это мужчина. Он стоит, положив руки в карманы такого же черного, как и мое, пальто, с жесткой усмешкой глядя на плод моих стараний, стоящий на перилах. Издевается.

- Суда, - резко исправляю я, отодвигая от края заветную коробочку, - или, если вам уж так угодно, корабли.
Моей дерзостью, кажется, незнакомец не удивлен. Хмыкает, поджав губы.

- Вам десять лет? – интересуется он, делая шаг навстречу. Ростом явно выше меня на голову, а взглядом – хлестким, внимательным – напоминает полицейских, прибывших на дело. По крайней мере, впечатление случайного прохожего этот человек не производит. Это подтверждает и шрам, пересекший правую сторону его лица, не обойдя стороной и глаза. Явно не производственная травма.

- Сорок, - бесстрашно отвечаю ему, вздернув голову, - а может и сорок пять.

Я веселю мужчину. Или даже не так – увлекаю, даю вволю полюбоваться на глупость. Собственную, конечно же. В самом что ни на есть чистом виде.

- В таком случае вам не пристало пускать корабли.

- А я не придаю значения приличиям, - беру предпоследний лукум, глядя на него без уверток и попыток спрятаться.

Смело, честно. По-идиотски, в общем, в моем положении.

- Я вижу.

- Как замечательно, что вы наделены этой способностью.

Ну вот. Веселью конец. Теперь я злю его, как не умолкающая маленькая собачонка, явно забывшая, кто здесь хозяин. Здесь почти нет фонарей, но мне чудится, что его лицо багровеет. Страшно, как в фильмах ужасов. Как у маньяков.

А я все равно не боюсь – мой инстинкт самосохранения повесился под забором.

- Спускай же второй, - он владеет собой лучше, чем я думала. В голосе чуть-чуть, совсем на секунду, появляется предупреждение об опасности, присыпанное напускной доброжелательностью, как мой лукум – пудрой. Ненадолго, конечно же.

Я беру в руки последнее оставшееся суденышко, аккуратно держа его над пропастью. Первый кораблик, почти полностью пропитавшись водой, уже готовится кануть в Лету. Самое время, мужчина прав, выпускать второй корабль. Я разжимаю пальцы, и он летит вниз. Входит менее удачно, чем собрат, черпнув правым боком воды, но тоже выравнивается. Плывет.

- Удачный запуск? – нагло спрашивает он. Делает ещё два шага ко мне навстречу. Попадает под фонарь. Да, его лицо и вправду красное. А волосы – темно-медные. Довольно густые.

- Очень даже, - я кидаю в рот последний лукум, благоговейно доставая его из коробочки. Теперь там только пудра.
Но не успеваю прожевать сладость, как чьи-то сильные и до ужаса грубые руки рывком разворачивают меня к себе. Длинный шрам и опасные глаза совсем рядом – расстояние измеряется сантиметрами. Они впиваются в мои, выдавливая правду наружу кусками. Если надо, могут и кровопускание устроить.

- Что это? – негромко, но оттого не менее четко и пугающе задает свой вопрос незнакомец. Его радужка зеленого цвета. Темно-зеленого, я бы сказала. Но её оттенок последнее, на что следует смотреть человеку, желающему успокоиться.

Я не понимаю вопроса. Это нервирует.

- Что за дрянь? – отпуская правое плечо, одна из рук мужчины сует мне под нос пустую коробочку от лукума.
Понятнее не стало. Я неслышно хмыкаю, качнув головой. Такой ответ его не устраивает.

- Я задал вопрос. Повторять не буду, - цедит он сквозь зубы, плохо сдерживаясь.

Прискорбно замечать такое, но я его не боюсь. Прирежет, порежет, зарежет… мне малоинтересны подробности. Может быть, ему вовсе только и нужно, что меня трахнуть, – не имею ни малейшего представления. Мне до ужаса все осточертело. Мне до ужаса себя жаль. И кораблики, которые скоро потонут, тоже. То непонятное состояние, когда не знаешь, чем помочь себе. Вроде бы нет истерики, а вроде бы и есть. Вроде бы болит в груди, а вроде – и нет. И слезы – то есть, то не дождаться. Пограничное состояние. Пограничное между помешательством и потерей сознания.

- Хотите меня напоить? – его глаза так сверкают, что я опасаюсь оставлять мужчину без ответа. Не за себя, за него опасаюсь.

Меня смиряют по-настоящему жестким взглядом. На самой грани, на самом кончике омерзения от увиденного, услышанного и замеченного этой ночью. Редко удается увидеть такое отвращение к собственной персоне от незнакомых людей.

- Адрес, - требует он. Решительно, заранее давая понять, что отказ – недопустим.

Я упрямо мотаю головой. Не на ту напал.

- Адрес, я сказал, - повторяет четче, с нажимом. И так грозно, что у меня сосет под ложечкой, как бы ни прискорбно было такое признавать.

- Бери здесь, - с большим трудом, но я отворачиваюсь, глядя на лужи под ногами, - у меня все с собой…

Незнакомец тяжело вздыхает, даже не скрывая того, что старается не сорваться. Его нервозность, перемешанная с яростью, проходит по мне ледяной волной вместе с ветром. Не спасает никакое пальто – даже это, самое теплое.

- Я хочу отвезти тебя домой. Скажи мне адрес.

Та улыбка, что я дарю ему, станет украшением лица любого умалишенного. Он смотрит на неё как на восьмое чудо света, а я, пользуясь замешательством, в какой-то мере обреченно, а в какой-то, что противоречит всем законам мироздания, радушно расстегиваю пуговицы пальто. Зачем ждать, пока он сам это сделает?..

Почему-то хочется смеяться. Почему-то я не могу это желание в себе перебороть.

Стою посреди моста, все ещё чувствуя, как крепко меня держат и, тихо посмеиваясь, стараюсь поскорее закончить с раздеванием. От ветра уже дрожу, но это мало волнует.

- Эй, - обиженно протягиваю я, когда он ловко уворачивается от моего неумелого поцелуя, - что не так? Мост это романтично…

В ту же секунду на свое предложение получаю решительный отказ. Причем выраженный не только словами, но и физической составляющей. Моя щека, только что получившая ощутимый и достаточно сильный удар, пылает. И почти так же, как глаза незнакомца.

- Если ты не скажешь мне адрес, - впившись пальцами в мой подбородок едва ли не до хруста костей и вздернув его вверх, говорит он, - то больше никогда не окажешься дома.

…И я говорю. Слишком легко сдаюсь, знаю, слишком просто. Но никакой тяги к сопротивлению во мне теперь нет. Ни грамма. Пощечины отрезвляют – так и запишем.

Во мне одно опустошение и одно наплевательское отношение – к себе, к дому, к безопасности, – в том числе к своей. Я послушно иду по темному парку прочь от моста к выходу за незнакомым, опасным и пугающим мужчиной, крепко взявшим меня под руку. Я смотрю, как фонари играют тенями на его волосах, на фигуре, как он краем глаза подмечает каждое мое движение, если не каждый вдох. Одна попытка сбежать – сразу же поражение. Этот человек настигнет как коршун. Я теперь его добыча – вполне предсказуемо, да? Одна, в безлюдном месте, в такое время… я – его. Однозначно.

Я не оспариваю. Я прохожу к парковке вместе с ним – ни разу не дернувшись, чем удивляю, судя по выражению лица, – сажусь внутрь салона черного «BMW», даже пристегиваюсь по его наставлению. Не задаю вопросов и не прошу меня отпустить. Принимаю жребий, который сама и выбрала. Это похоже на перемотку кадров в ускоренной съемке. Будто бы фильм надоел и то, что неинтересно, решили пропустить, наскоро проглядев одним глазом.

Мы едем минут пятнадцать, что для города – рекорд. Я, наверное, просто не уделяю пейзажу за окном достаточно внимания. Я смотрю на приборную панель и на своего незнакомца. Не помню черт, но знаю, что на Виктора он ни в коей мере не похож. У того были небесно-голубые глаза, верные. И черты лица куда мягче, более детские. Ему было двадцать два в вечер нашей встречи.

- Ты одна живешь? – когда мы паркуемся возле моего дома (как хорошо он знает город!), мужчина-таки задает вопрос. Первый за весь путь.

Я киваю. Вот уже как шесть лет. Но это ему знать необязательно.

- Тогда я поднимусь.

Опять же без возражений, Ветер. Иди куда хочешь.

Мой старенький лифт едет вечность. Этажи на полуразбитой панели сменяются вечность. Подъем на три ступеньки перед моей квартирой – вечность. Зато ключи нахожу быстро – они всегда в левом кармане, под кошельком. Что странно, мужчина даже не смотрит на него. Нацелен на большее? Тогда его ждет разочарование – мои финансы можно пересчитать по пальцам одной руки.

В прихожей, которую я оставила пять часов назад, ничего не изменилось. Те же два стула и тумбочка. Те же крючки на восточной стене и открытые антресоли на западной. В их глубине проглядывает стеганное одеяло бабушки, подаренное ею много лет назад.

Мой сопровождающий закрывает за нами дверь и скрещивает руки на груди. Безмолвно глядя на него, я жду дальнейший действий – любых. Мало чем меня сегодня удивишь, а пальто, к тому же, уже расстегнуто.

- И долго действует твоя травка? – щурится он. При свете шрам видно куда лучше, вплоть до тоненькой ниточки вспухшей кожи на веке, но не похоже, что бы это его смущало.

- Я не курю, - отметаю такое предположение, нервно облизнув губы – ещё сладкие от пудры. Вроде как надо бы и разуться, но странное оцепенение не дает пошевелиться. Я чувствую все внимание Коршуна, направленное на меня, и оно, если признаться честно, не дает даже ровно дышать.

- То есть это – твое нормальное состояние?

- Вполне.

- Не густо, - угрюмо докладывает он.

- Как есть.

Мужчина берет паузу. Глядит на меня с интересом, но в то же время с издевкой. Даже не завуалированной. Опирается спиной на дверь.

- Если я сейчас уйду, вены не перережешь?

Я наконец-то могу снять обувь. Тепло квартиры постепенно, но возвращает мне способность двигаться. Вешаю в шкаф пальто, когда, не оборачиваясь, говорю ему:

- Уйди и узнаешь.

Мгновеньем позже я чувствую на плечах руки. Руки с длинными пальцами и неожиданно твердой, едва ли не мозолистой кожей.

Он говорит так же нагло, как я, и даже псевдо-ласковым голосом. Шепчет на ухо:
- Только попробуй.

Я загадочно улыбаюсь. Я испытываю его.

Дожидаюсь, пока выпустит, и, пожав плечами, ухожу в направлении ванной. Мужчина, не снимая обувь, идет за мной. Разница – в два шага. Не верит. Правильно.

В безмолвном ожидании он замирает у дверного косяка, когда я роюсь в ящичках уборной, ища то, чем надеюсь поддразнить его. Тампоны, ватные шарики… а вот и она.

Бритва.

Моя сдержанность и потерянность уходят. Мое недоумение, моя истерика уходят. Я вижу только темно-зеленые глаза – распахнувшиеся, с расширившимися зрачками, – когда притрагиваюсь бритвой к коже. Тоненькая алая полоска является отражением цвета, каким окрашивается и лицо моего коршуна. Я была права, он багровеет, когда злится…

…В итоге незнакомец остается. Он остается со мной и на удивление четко и слаженно, как истинный доктор, перевязывает мое пострадавшее запястье. В некоторой прострации я сижу на синем пуфике перед зеркалом, глядя на его действия и нахмуренное лицо. Не могу осознать, как решилась сделать то, что сделала. Шутка могла выйти плачевной…

- Доктор? – робко зову я.

- Сэр, - исправляет он достаточно резко.

- Сэр, - едва ли не сквозь слезы проговариваю, сглотнув несвоевременный всхлип, - жить буду?

- Куда ты денешься, - он закатывает глаза, думая, что не вижу. Но я вижу. И шрам тоже.

- А свое имя Сэр мне скажет?

- Оно тебе много не даст, - он завязывает подобие бантика на моем бинте, поднимаясь с колен. Стряхивает с брюк невидимые пылинки. Теперь я знаю, что под пальто был голубой пуловер и темно-серые джинсы.

- И все же?..

Он пронзает меня недоверчивым взглядом. Колючим и болезненным, своим фирменным, как я уже усвоила. Но потом, заметив перебинтованное запястье, чуть-чуть смягчается:

- Эдвард.

- Красивое имя, Сэр, - смаргиваю проклюнувшуюся – впервые за последние дни – соленую влагу, прикусив губу. Смотрю на него снизу вверх. Это, похоже, цепляет.

- А твое имя часом не Спорщица?

Юмор? Это уже лучше…

- Белла, - я не делаю из этого тайну. И спектакль не делаю. Если хочет знать, пусть знает.

- Где твой муж, Белла?

Не тот вопрос.

- В шкафу мужские вещи – я искал бинты, - объясняет он. Присаживается на подлокотник кресла и ждет ответа. Я уже поняла, что не имею право оставлять Коршуна без него.

- Он умер. Они оба. - Голос не дрожит – хороший знак.

- Оба?

- В шкафу вещи брата.

- Жаль, - коротко отзывается Эдвард. Особого сожаления, конечно, не испытывает. Ради приличия говорит.

- Не очень…

Я обрываю эту тему. Я встаю и предлагаю ему чай с печеньем – единственным, что осталось из съестного на кухне. Не знаю почему, но мужчина соглашается, пусть и недоверчиво поглядев на меня. Сидя за кухонным столом и вертя в руках сервизную чашку, с интересом рассматривает её рисунок.
- Колокольчики?
- Ага.
Улыбается. Проводит пальцем по хрупкому цветку, изображенному акриловыми красками.
- Бордовые?
- Творческий вымысел, - виновато опускаю голову, поглубже вдыхая жасминовый аромат горячего напитка. Я продрогла. – Со мной бывает…

Через двадцать минут Эдвард меня целует. Уже не за столом, уже – в постели. Целует, аккуратно минуя свежие бинты, снимая розовую блузку. Его умелые пальцы с легкостью справляются с пуговицами.

Я не сопротивляюсь, а даже больше – хочу этого. Хочу, потому что не вижу границ сегодня. Я будто в полумраке, я будто лечу, как мотылек, на крохотный свет – на него лечу. Обожгусь или нет – неважно. Мне и так больно. Мне всегда больно. Что же отказывать в удовольствии?..

- Поцелуй меня, - срывающимся на шепот голосом прошу его, обеими руками держа лицо, глядя в зеленые, полыхающие ожиданием глаза, - пожалуйста, поцелуй меня…

Он целует. Мне становится легче дышать.

- И туда… - изгибаюсь дугой, когда, оставив в покое губы, мужчина спускается к низу живота. Расправляется и с юбкой, - и туда, Эдвард…

Получаю ещё один поцелуй, куда более ощутимый. Несдержанно стону.

Теплое тело, прижимающееся к моему, твердое, безопасное… руки, обнимающие, прячущие меня… время от времени затуманенные страстью глаза с поблескивающими огоньками похоти и тихие слова, взрывающие все вокруг каскадами пламени…

«Желанна», «красавица», «возьму тебя»…

Я улыбаюсь. Искренне, широко, расслабленно – так, как никогда. И киваю, выдохнув:

- Бери…

Я знаю, чего хочу, – кого хочу. По крайней мере, сегодня. И не собираюсь этим жертвовать. За спасение тоже надо платить…

Время идет. Время бежит. Время спешит.

Ночь сменяется ранним утром, и я, наконец согревшись после неожиданной волны наслаждения, спокойно засыпаю на широком мужском плече, от которого, как и от всего его обладателя, терпко пахнет апельсинами. Ночь кажется игрой, спектаклем. А тот, в чьих объятьях лежу, – единственным напоминанием о реальности. По-моему, я даже улыбаюсь – мне редко бывает хорошо, когда дело доходит до постели…

Но при пробуждении ждет разочарование – реальность ускользнула. Кровать пуста.

Я ищу Коршуна по квартире, завернувшись в простыню; я выглядываю - черный «BMW» на улице; я терпеливо жду на подушках полчаса, а потом перерываю их все, едва ли не распарывая, в поисках бумажки с телефоном. Но тщетно.
Эдвард исчез, как будто бы его никогда и не было.

Я горько плачу, завернувшись в простынь. Я горько плачу и прошу его вернуться.

Мне хочется на мост, обратно, до жути. Мне хочется, чтобы он ещё раз подошел ко мне так близко, как вчера, чтобы смотрел в глаза, чтобы вздернул подбородок и сжал его пальцами… я хочу, чтобы был тут, на простынях, затуманенными глазами глядя на меня.

Я до боли сильно хочу коснуться его. Как-нибудь, чем-нибудь… этот мужчина – мой наркотик. Почти такой же сильный, как и тот, что он вчера пытался обнаружить у меня. В коробке из-под лукума.
Я почти верю, что все потеряно, и почти полностью признаю, что больше ни темно-зеленых глаз, ни заветного шрама никогда не увижу. Но жизнь непредсказуема, я уже говорила. И в тот самый момент, когда всерьез подумываю над тем, чтобы вернуться в ванную и закончить со вчерашней «шуткой», вижу записку. На соседней тумбочке – как просто. С незнакомым почерком.





В моих планах не было задержек. Их в принципе никогда не было в моей жизни. Мама часто любила замечать, что я могу прийти на час раньше, лишь бы не опоздать на минуту. А что касается встречи с Эдвардом, то моя пунктуальность и вовсе побила все рекорды.

Я стояла на месте нашей встречи в семь – сразу после работы, не заходя домой, не перекусывая, не переодеваясь. Тогда как Коршун соизволил появиться лишь ближе к девяти. Шел он неторопливо, одновременно разговаривая с кем-то по телефону. До того самого момента, пока не подошел ко мне достаточно близко, делал вид, что не замечает.
Как и в прошлый раз, он выглядел великолепно. Мое сердце билось где-то в горле, несмотря на то, что я была уверена, что больше никогда не испытаю это ощущение.
С каждым словом мужчины, с каждым движением его длинных пальцев во мне оживали воспоминания. Цветные, приятные и теплые-теплые, согревающие… вот она, значит, какая, зависимость. Приятное чувство, придающее жизни хоть какой-то смысл.

Я терпеливо жду, пока он договорит. Стою, опираясь на широкие перила, и завороженно смотрю на человека, показавшегося мне неделю назад – в тот самый вторник – чем-то инопланетным, страшным и некрасивым. Его шрам не напугал меня, но потревожил. А теперь он воспринимается как неотъемлемая часть своего обладателя. Его украшение.

Он заканчивает через пять минут – ровно, минута в минуту. Ловким движением убирает телефон в карман, одновременно подступая ко мне ближе.

То самое притяжение, о котором я мечтала каждую ночь, в тайной надежде сбегая сюда, заново ощущается каждой клеточкой тела. И знакомый апельсиновый аромат – это парфюм, да? – ласковыми волнами тревожит легкие.

- Спорщица, - приветствует меня Эдвард. На его губах подобие улыбки, а не усмешки. Я не противна ему и не смешна. Тут другое.

- Коршун, - отзываюсь я, вспоминая данное ему в первую ночь прозвище. Очень точное.

Похоже, даже малость удивляю. Как корабликами. Мужчина поднимает вверх мою руку, обвивая длинными пальцами все ещё перебинтованное запястье. Сжимает.

- Попыток больше не было?

- Это была игра, - неловко признаюсь я.

- Плохая игра, - его губы сжимаются в тонкую полоску, - недопустимая, Белла.

Я киваю. Я чувствую себя ребенком, нашкодившим перед взрослым. Порой мне кажется, что все, что бы ни сказал этот мужчина, станет для меня непреложной истиной. Ощущение страшное, но пьянящее. Есть люди, от которых хочется зависеть целиком и полностью. Отдаться раз и навсегда. Без оглядки.

- А где же сладости, Белла? И сахарная пудра? – он поддразнивает меня так умело, что удается даже улыбнуться. А уж от того, что его палец очерчивает контур моей нижней губы, по животу порхают бабочки. Со мной так было лишь однажды. С Виктором.

- Я забыла… - шепчу, не до конца отдавая себе отчет, о чем мы говорим.

- Нельзя забывать то, что делает тебя собой, - недовольно бормочет Эдвард, чуточку прищурившись. Отходит на шаг. Достает из кармана маленькую коробочку. Рахат-лукум. Точь-в-точь такой, который я покупала.

- Волшебник…

- Наблюдатель, - исправляет он, ногтем вспарывая тонкую упаковку, - по кусочку?

Мы стоим на мосту, смотрим на луну – убывающую – и едим лукум, принесенный Эдвардом. Ему не нравится, но есть не перестает. Вместе со мной, кусочек за кусочком…

- Слишком сладкий? – интересуюсь я.

- Слишком далекий, - он качает головой, - мне ближе шоколадные печенья…

Я хихикаю. Он – следом за мной.

Господи, мне двадцать семь лет, шесть из которых прошли в беспрерывном и, как казалось, безвыходном подневольном положении. Я чувствовала свою вину за смерть Алека, я ненавидела за случившееся Виктора, и меня угнетал, до глубины души раня, тот факт, что мама смогла так легко вычеркнуть меня из своей жизни. Первый год, второй… но на третий – хоть разговор? Мой поступок безответственен и непростителен, но она ведь мама… и моя, не только Алека. Двойные стандарты. Менее сильная любовь.

А сейчас мне хорошо и спокойно. Мне спокойно с мужчиной, которого я знаю ровно одну неделю и знакомство с которым началось с пощечин. Я провела с ним ночь, а кажется, что не меньше нескольких лет. Я никогда не верила, никогда не думала, что можно испытать нечто подобное. Это ведь за гранью правильных отношений, за гранью нормальных ценностей – считать центром мироздания человека, с которым был лишь один секс. Великолепный секс… но всего лишь это. Ничего более. «Какие разные у людей вкусы».

- Почему ты пришла? – у Эдварда прекрасно получается задавать вопрос неожиданно и быстро. Легко. В этот раз, впрочем, лукум я из рук не выпускаю.

- Ты велел, - чистая правда? Ну, почти… я сама себе велела, как только увидела его. И утром эта уверенность лишь окрепла.

- То есть, на маньяка я не похож?

- Похож, - я отвечаю без улыбки. Правдиво.

- Скорее уж на пирата, - он проводит пальцем вдоль своего шрама, хмыкнув.

- Какая разница, кто мы есть? - риторически замечаю я, всем видом стараясь показать, что его лицо целиком и полностью устраивает меня. Со всеми недостатками.

Ненадолго Эдвард замолкает. Думает о чем-то своем.

- И ты ни капли не боишься? – в его голосе сомнение. Вполне логичное, конечно же.

- Не боюсь.

- Ты точно не куришь? – он вопросительно изгибает бровь, глядя на меня, как на невиданное создание. В глазах, впрочем, пылают знакомые искорки.

- Нет, - честно отвечаю, своей рукой, легонько, минуя коробочку со сладостями, прикасаясь к его ладони. Почти сразу же чувствую ток, пробежавший по венам. И почему-то внутри зреет уверенность, что Эдвард ощущает то же самое.

Проходит не больше пяти секунд, как он прижимает меня к себе, вынуждая спиной вжаться в перила моста. Держит крепко, как я и хочу, целует сильно и яростно, гранича с грубостью. Его руки на моей талии, но к пальто не прикасаются. У них нет разрешения.

Я с радостью даю его. С нетерпением, выгнувшись навстречу требовательным губам и поддавшись желанию, которое и под страхом смерти не соглашусь погасить. Огонь, вспыхивающий мгновенно, ничуть не хуже того, что разгорается медленно.

- Терпение…

- М-м-м, - кусаю губы, не желая даже слышать это слово, - никакого терпения.

Правой рукой, смелея, обвиваю его шею. Слышу, как пульсирует синяя венка под пальцами. И улыбаюсь. У Эдварда тоже его не осталось…

Впрочем, прелесть момента рушится довольно скоро. Телефонным звонком, предвещающая который вибрация слышится на мгновенье раньше. Тяжело дыша, Коршун с трудом отрывается от меня, оставляя в покое губы. Морщится едва ли не от боли, разжимая пальцы, стиснувшие мою ладонь. Он снова краснеет. Снова от злости.

- Да! – грубо рявкает в трубку, принимая вызов. Прикрывает глаза, стараясь унять дыхание. На меня специально не смотрит – пальто снова расстегнуто.

- Какого черта? Нет! Нет и нет! – звонок кончается. Больше по телефону он не говорит.
Резко выдохнув, Эдвард что есть сил ударяет сжатым кулаком по перилам. Злость вытекает из него самым настоящим ядом. Пугающим.

- Кто это? – осторожно спрашиваю я.

- Молчи, - велит, не поднимая взгляда. Права знать у меня нет и не будет.

…Через какое-то время ему становится легче. Постепенно, но становится. Удается даже успокоиться.

Подняв голову, он с шипением втягивает в себя воздух, тут же выдыхая его. И ещё раз.

А потом берет меня за руку, разворачивая в сторону выхода.

- Поехали домой, - говорит, ища в кармане ключи от машины.

Темно-зеленые глаза влажнеют, но одновременно с этим и наливаются кровью. Страшная и непонятная смесь обращается ко мне. Требует принять её. Сегодня. Сейчас.

- С удовольствием, - шепотом отвечаю я, приподнявшись на цыпочках и притронувшись к его губам – сухим, побледневшим – ещё раз. Контрольный.

В этот раз все проходит немного иначе, чем в предыдущий. В этот раз в движениях Эдварда нет нежности и слаженности, нет недосказанности. Он берет то, что ему причитается, что ему принадлежит. Нет необходимости играть роли и изображать что-то.

Мужчина будто бы выпускает наружу отчаянье, которое скопилось внутри. С каждым его движением, с каждым поцелуем, оно все явнее, все горше. Я чувствую это и не сопротивляюсь. Мне приятны и его присутствие, и его близость. В любом виде. Всегда.

Через час мы вдвоем лежим на подушках, молча прикасаясь друг к другу. Сначала плечи, потом грудь… я перебираюсь на его плечо, в стремлении не тянуться так далеко к лицу. Впервые открыто прикасаюсь к шраму. Его розоватая полоска выделяется на фоне остальной кожи. Эдвард хмурится, но моей руки не убирает.

- Никогда не задавай мне вопросов, - произносит он ровным, спокойным голосом. Но уверенным. И даже, наверное, жестким.

- Нет…

- Да. Если тебе ещё хочется, чтобы мы встречались, - обрывает он. Никакой самодеятельности. Никакого упрямства.

- Но ты же задаешь, - обиженно бормочу я. Но если честно, больше всего боюсь, что сейчас он отстранится.

- Только нейтральные и по делу, - объясняет Коршун, - «как дела», «как погода», «почему ты выбрала это платье» – такие тоже можешь спрашивать.

- Я угроза для твоей личной жизни? – не могу удержаться от улыбки. Звучит по-идиотски.

- Белла, - а вот Эдварду не до смеха. Моя веселость, кажется, и вовсе раздражает его, - давай без остроумия, пожалуйста.

Я опускаю глаза, прикусывая губу. Все оказалось куда серьезнее, чем я думала. Особенно что касается моих собственных чувств. Почему-то его просьба не лезть глубже, чем на пару сантиметров, больно колит. Мне это действительно так нужно?..

- Ладно.

- Вот и хорошо, - он, похоже, испытывает облегчение от моего ответа, - поверь, так будет лучше. Я не хочу никаких других отношений, кроме этих, - его палец очерчивает контур моей левой груди, отчего тысяча мурашек тут же просыпается от своего короткого сна. – И это неизменно, Белла.

Вполне ясно. Даже больше того.

- Ладно, - соглашаюсь дважды одним и тем же словом. Фантазии на большее не хватает.

Прижимаюсь к его телу крепче, рукам позволяю даже обнять мужчину. Вздыхаю и наслаждаюсь тем, что могу его касаться и засыпать вот так. Даже одну ночь в неделю.

- Эдвард, - тихонько зову, проваливаясь в сон.

- М-мм?

- Ты можешь меня спрашивать… о чем угодно. Я тебе отвечу.

Этой ночью меня будит жажда. Я хочу пить так, что кажется, будто в горле настоящая пустыня. Наверное, лукум так часто и в таких количествах неблагоприятно влияет на мой организм.

Я осторожно выпутываюсь из рук Эдварда, все ещё спящего, выбираясь из постели. Надеваю на ноги тапочки-кролики, купленные когда-то на распродаже, и уже собираясь идти за водой, на секунду оглядываюсь назад, на мужчину.
Он спит… по-детски, иначе и не назовешь. Свернувшись калачиком и подложив ладонь под щеку, тихонько посапывает, устроившись почти на самом краю подушки. А одеяло, которым мы оба были укрыты, едва прикрывает его плечи.
Я улыбаюсь. Тепло, так, как давно не улыбалась. Эта картинка меня трогает.

Тихонько, чтобы не потревожить своего Коршуна, забираю с прикроватной тумбочки клочок бумажки, на котором писала что-то пару дней назад, и ручку, лежащую там же. Уже на кухне, под неярким светом вытяжки, пишу крохотную записку на чистом пространстве листа.



Отрываю нужную часть. Сгибаю квадратиком. И, глотнув воды, гашу свет.

В прихожей его черное пальто единственное, что висит на крючке. Поэтому его и несложно найти. Я опускаю записку в карман и возвращаюсь в спальню. Так же тихо.

Эдвард немного хмурится, когда я сажусь на кровать, а затем устраиваюсь в его объятьях.

- Коршун, - тихонько шепчу я, чмокнув его в лоб, - спокойной ночи…
И подтягиваю одеяло повыше, чтобы и ему тоже было тепло.



Следующий вторник приходится на четвертое сентября – день сдачи нашего проекта. А потому к мосту я успеваю попасть лишь к девяти часам. И все равно лелею надежду, что спешу не напрасно. Что он будет меня ждать.
Ни номера телефона, ни адреса, ни хоть чего-нибудь, благодаря чему можно связаться, у нас нет. Только парк. Только мост. Только вечер вторника…

Я не щажу каблуков, которые скользят по мокрому после недавнего дождя асфальту, я не щажу полов длинной юбки, преступно волочащейся по грязной земле, и уж точно не думаю о том, что воздух в легких может кончиться. Я бегу. Я хочу его увидеть.

Все-таки, несмотря на всю жизненную несправедливость, иногда судьба делает нам подарки и дает желаемое, не проведя через череду трудностей. Захотел – получил. Так тоже бывает.

Я вижу Эдварда сразу, как только выхожу на ту дорожку, что ведет к мосту. Я вижу, как он, сжав ладонями перила, в напряженной позе стоит и смотрит на воду, лениво текущую под тяжелыми досками. На нем все то же хорошо знакомое черное пальто. Похоже, оно отведено специально под наши встречи. Как и мое, впрочем.

Облегченно улыбнувшись, я иду навстречу мужчине, подобрав юбку. Теперь он не убежит, я успела.

Эдвард замечает меня не сразу – только когда подхожу достаточно близко, чтобы был слышен стук каблуков.

Оборачивается, но перил не отпускает. Зеленые глаза снова на мне. И почему-то кажется, что мои…

- Привет, - улыбаюсь я, не стараясь скрыть того, что рада его видеть.

Он кивает, пытаясь, похоже, выдавить улыбку в ответ.

Недавно был дождь, а потому закономерно, что на мосту и дороге перед ним видны лужи. Но то, что волосы Эдварда и его пальто, блестящее от маленьких капелек, тоже вымокли, изумляет. Мужчина, как и я в прошлый раз, стоял здесь три часа? Он три часа ждал меня?..

- У тебя нет зонтика? – спрашиваю я, перебрасывая на другое плечо сумку, в которой ношу свой. Ещё с утра посмотрела прогноз погоды и подготовилась. По вторникам у меня всегда все под контролем.

- Нет, - голос Эдварда немного тише, чем я помню. Да и сам он сегодня выглядит не лучшим образом. Каким-то… изможденным. И даже румянец не исправляет положение.

Я подхожу к Коршуну ближе, и он немного хмурится. Я обнимаю его за талию, привлекая к себе, и тянусь к губам за долгожданным поцелуем. Встречи раз в неделю и есть тот смысл, что имеется в моей жизни. Я живу от вторника до вторника. И каждое утро, наблюдая за тем, как Эдвард уходит, мечтаю снова увидеть его через несколько дней…
Ответ получаю, но гораздо слабее, чем прежде. В этот момент мой черед насторожиться.

- Ты замерз? – сочувствующе спрашиваю, притронувшись к мокрой ткани.

- Нет, - очередное отрицание. И очередное, не самое умелое, притворство.

- Эдвард, - второй раз зову я и миную его одежду, стремясь к лицу. В ту секунду, когда притрагиваюсь к коже, его ладонь дергается с перил, дабы меня остановить. Но поздно.

- У тебя жар? – спрашиваю я скорее сама у себя, когда снова прикасаюсь к его щеке. Тепло, исходящее от неё, вовсе недвусмысленно.

- Белла, - он отстраняется от меня, брезгливо поморщившись. Теперь я нахожу объяснения и странному румянцу, и погаснувшим зеленым глазам. Ещё бы.

- Пойдем, - перехватываю его руку прежде, чем он успевает спрятать её в карман. Прошу идти следом. Прошу сегодня без упрямств.

- Куда?

- Домой, пойдем домой, - я мягко тяну его в свою сторону, заставляя оставить мост в покое. Переступаю лужу, хотя то, испачкается юбка или нет, для меня давно стало второстепенным вопросом. Сейчас все мысли занимает Эдвард.

Ситуация двухнедельной давности повторяется с точностью до 99,9 процентов. Те же фонари, те же скамейки с аккуратными мусорниками, те же лужайки, уже, впрочем, утратившие свой ярко-зеленый цвет, и та же атмосфера, приправленная, может быть, лишь запахом дождя. Однако в этот раз я иду впереди, взяв мужчину под руку, а он, не упираясь, следует за мной. К той же парковке. Через те же идеально ровные, засыпанные гравием дорожки.

Перед черным «BMW» мы останавливаемся. Эдвард скорбно усмехается, глядя на мое замешательство.

- Что? – устало спрашивает он.

- Ты доверишь мне машину? – нерешительно интересуюсь я.

- Машину? Ты умеешь водить?

- Я получила права в прошлом году.

Мгновенье, может, немного дольше он колеблется. Но потом, качнув головой, достает из кармана ключи, вручая мне. Похлопывает по крепко сжавшим кольцо брелока пальцам.

- Не попади в аварию, пожалуйста, - наставляет, занимая переднее сиденье. От резких движений у него болит голова, если судить по морщинкам, появляющимся в уголках глаз в этот момент. В отличие от меня, мужчина не пристегивается. А я не настаиваю.

Осторожно выезжаю с парковки, стараясь помнить о том, что если разобью эту машину, вряд ли рассчитаюсь с Эдвардом. Последним, что я водила, был «Форд» 88-го года выпуска. Куда уж нам до новеньких «BMW»…
Впрочем, светофоры сегодня на нашей стороне. Как и водители, уступающие почему-то мне дорогу. Они явно сговорились, и их сговор мне до жути как на руку.

И пусть мы подъезжаем к моему дому не за пятнадцать минут, а за двадцать пять, но без единой потери, что очень немаловажно. На каблуках, к слову, я тоже водила впервые.

В прихожей мои опасения подтверждаются – пальто Коршуна и в самом деле вымокло до нитки. Как он простоял в нем в такой ветер столько времени? Ещё и с температурой?

Повесив одежду на батарею, я возвращаюсь в спальню к Эдварду, устроившемуся на подушках кровати, и предлагаю ему переодеться:

- Ты быстрее согреешься.

Он загадочно улыбается, а потом, несмотря на головную боль, одним ловким и резким движением притягивает меня к себе. Поцелуи, набирающие силу, говорят лишь об одном.

- Я знаю, как быстрее согреться…

- Нет, - упираюсь обеими ладонями ему в грудь, стараясь оттолкнуть. Удается лишь с третьей попытки, - так не пойдет.

Эдвард отпускает меня с недовольством и едва ли не обидой, как ребенок. Запрокидывает голову на подушки, закрывает глаза. Вся его поза, все напряженное молчание играют против меня. Бабушка была права, когда говорила, что мужчины становятся детьми, когда болеют. Я вижу наглядное тому подтверждение.

- У тебя есть аллергия на лекарства?

Он не отвечает мне. «Молчанка» продолжается.

- Эдвард, у тебя есть аллергия на что-нибудь из лекарств?

- Прекрати это, - велит он, открыв глаза и глядя на меня, словно пытаюсь навредить ему, а не помочь.

- Что прекратить?

- Играть в игру. Ты не обязана обо мне заботиться, - он говорит это с таким отвращением, что я не могу удержаться. Присаживаюсь рядом, нежно погладив его раскрытую ладонь.

- А если мне этого хочется? – мягко задаю свой вопрос я.

- Постарайся сдержаться, - следует неутешительный ответ.

- Ладно, - примирительно соглашаюсь, поднимаясь на ноги, - одна таблетка, и мое внимание кончится. Будем просто смотреть телевизор.

Эдвард смотрит на меня, как на ребенка. Глупого, влезающего не в свои дела, ребенка. А ведь по возрасту он вряд ли намного меня старше.

- У меня есть гарантии?

- Железные, - усмехаюсь, поворачиваясь к комоду и доставая из его недр аптечку. Ищу светло-синюю упаковку, надеясь, что лекарства не успели кончиться. Благо, так и есть. Осталось ещё три таблетки.

- Вода, - ставлю перед Эдвардом на тумбочку доверху наполненный стакан, а в протянутую ладонь вкладываю таблетку. Белая, как снег, она на удивление блекло контрастирует с его кожей. Все не так уж радужно…

- Я выполнил свою часть, - проглатывая лекарство, говорит мужчина. Опирается спиной на кроватную спинку, приподнимаясь на локтях. Смотрит на меня с ожиданием, - теперь ты.

- Я все помню, сэр, - улыбаюсь, убирая аптечку обратно и передавая ему пульт. Ложусь на покрывала близко, но не рядом. Нас разделяет расстояние в полподушки и один пульт.

Черный экран телевизора оживает. Новости Эдвард перещелкивает. Программу о «хвостатых и пернатых» - тоже, даже не глядя. Готовится нажать на кнопку со стрелочкой ещё раз и на этом канале, как на экране внезапно появляются военные. Документальный фильм о Второй Мировой. Вперемешку с бегущими в бой воинами, телевизор демонстрирует лицо Гитлера, который громогласным голосом обращается к Германии.

Я совсем некстати вспоминаю Виктора. Пусть форма у этих людей другая, пусть картинка черно-белая, но вдовство из головы не так просто выкинуть. Я помню его, несмотря на то, что вместе мы провели пересчетное по пальцам количество дней. И эта не тема, которую я хочу задевать.

- Можешь переключить? – тихонько прошу, надеясь, что Эдвард послушает.

Тот удивленно изгибает бровь.

- Не желаешь смотреть на войну?

- И на воинов… - прикусываю губу, неловко перебирая пальцами кончик одеяла, - это… долгая история.

- Интересно…

- Мало интересного.

- Нет, не история, - он качает головой, за секунду увеличивая расстояние между нами с десятка сантиметров до километра. Мысленно, конечно, - совпадения, которые бывают в жизни.

- У тебя тоже нет к ним симпатии?

- Как раз наоборот, - он поворачивается ко мне всем телом, удушающе-внимательным взглядом смотря в глаза, - перед тобой капитан морской пехоты, Изабелла.

Мои глаза, наверное, слишком широко распахиваются, потому что в нем проскальзывает странное чувство, граничащее с обидой. По крайней мере, с уязвлением точно.

Но мой Коршун не был бы собой, если бы в открытую это выразил. Мы знаем друг друга две недели, а встречались всего два раза, но большинство его повадок мне откуда-то известны. Наверное, не так все же страдает наблюдательность, как казалось.

- Морская пехота?..

- Национальная Американская Морская Пехота, - исправляет он, складывая руки на груди. Напряжение, ощутимое между нами, тяготит обоих. Но не столько, конечно же, как открывшаяся правда.

Я вспоминаю все. Все, что связано с Виктором, с военными, с учениями и с войной. А ещё с тем, что было со мной после его похорон – те долгие ночи, когда училась готовить заново, – на себя одну, когда училась стирать с расчетом на одного человека, когда просыпалась в холодном поту или же наоборот, не спала сутками. Это отвратительно и убийственно. Все это. Я не уверена, что смогу пережить ещё раз… я не уверена, что вообще смогу пережить. Тем более, когда речь идет об… Эдварде. Это слишком. Это слишком, черт побери. Я только-только восстановилась, я была готова к отношениям, я нашла смысл для того, чтобы засыпать и просыпаться! Неужели можно снова так же легко все разрушить? Раз! – и как детскую деревянную башенку. Напрочь.

Эдвард терпеливо ждет моей реакции, все так же лежа на боку. Оценивает состояние, размышляет.

- Мой муж был лейтенантом, - с досадой докладываю я. А на глазах снова слезы.

- Тот, что погиб.

- Да.

- И где? – в его голосе только профессиональный интерес. Никакого сочувствия. «Ты не обязана обо мне заботиться». А ты не обязан сочувствовать. Ну конечно же.

- Здесь, - я скорбно улыбаюсь, с трудом растягивая подрагивающие губы в улыбке, - на учениях. Случайно.

- Солдат на такое не способен.

- Способен, как выяснилось.

Он качает головой. Свое уверение так просто не оставит.

Мы надолго замолкаем. Гитлер все говорит и говорит, солдаты бегут и бегут, а взрывы то и дело сотрясают комнату. За окном накрапывает дождик – осень напоминает о себе. И даже теплота комнаты не спасает от холода. Он попросту внутри.

В конце концов, Эдвард сдается первым. Встает с кровати, застегивая две пуговицы рубашки, так некстати разошедшиеся.

- Я пойду.

- Куда? – сквозь полупрозрачную пелену, поселившуюся на глазах, я смотрю на него с изумлением.

- Домой. Так будет лучше.

Во мне рушится очередная башенка. Только теперь, кажется, из стекла. Осколки усыпают собой пол с завидной жестокостью.

- Нет, - встаю следом, не обращая внимание на разницу в нашем росте. Загораживаю собой дверной проход к прихожей, расставляя руки в стороны, - сегодня вечер вторника. Ты остаешься здесь.
Мое упрямство немного удивляет его и немного смешит. Впрочем, здравый разум ещё не дремлет, он – хоть у одного из нас – ещё здесь.

- Я не перестану быть тем, кто я есть, по вторникам.

- Я знаю, - мужественно киваю, отказываясь признавать очевидное, - но сегодня меня это не интересует.

- Жуткая ложь, - фыркает Коршун.

- Пусть так, я мужественно соглашаюсь, - тогда ты остаешься хотя бы потому, что болен.

Ход моих мыслей выглядит логичным. Эдвард, потратив минуту на раздумья, все же возвращается на кровать. С некоторым опозданием и в некоторой прострации, как в тот раз, когда применила бритву, чтобы позлить его, опускаюсь на простыни следом. Только теперь куда дальше, чем раньше. В комнате больше нет ни звука.

Следующим утром Эдвард просыпается позже меня. С потерянным и уставшим видом входит на кухню, нахмурено глядя на чайник на столе и вазочку с печеньем.

- Я испекла шоколадное, - объясняюсь, ставя перед его стулом вторую чашку, - думаю, нормального завтрака тебе не хочется?

- Нет.

- Ну вот, - наливаю ему заварки, следом – кипятка. Сахар оставляю на личное усмотрение. Я, например, пью без него.

Эдвард тяжело опускается на стул, безмолвно глядя на знакомую фарфоровую чашку. Колокольчики при натуральном освещении смотрятся светлее бордового. Скорее красные.

- Если ты плохо себя чувствовал, зачем пришел на мост? – негромко интересуюсь я, пододвигая к нему вазочку. Хочу хоть чем-то разбавить удушающую тишину. И получить ответ. Его лицо бледное, его глаза – полупустые, а волосы потускнели. Цветущего вида завоевателя-победителя как не бывало.

- Я тебе обещал.

- Из-за обещания? Мне?

- «Всегда верен», помнишь?

Я глубоко вздыхаю, и Эдвард зеркально повторяет мое движение.

- Это было рискованно…

- Рискованно для морпеха? Ради всего святого, Белла.

- Ты хотел увидеть меня? – робко спрашиваю я.

Его чашка чересчур громко опускается на стол. Мы оба вздрагиваем от неприятного звука.

- Это теперь неважно, - качает головой Эдвард, с невероятной внимательностью разглядывая свои пальцы, - в любом случае, продолжения у этих отношений быть не могло.

- Почему? – мне правда интересно. И правда больно слышать его слова.

- Потому что любовь – самая большая глупость, какую можно придумать. Она привязывает.

- А долг к Родине – нет? – вопрошаю я.

- Долг к Родине мой личный выбор. Ты – нет.

- Но ты сам предложил…

- Я знаю. И прошу прощения, Изабелла. Всем сердцем.

Наш разговор принимает опасный оборот, и нравится мне все меньше. «Сейчас уйдет, сейчас уйдет! - твердит напуганное подсознание. - Сделай хоть что-нибудь!» Но что?..

- Послушай, Эдвард… - я набираюсь смелости, решимости и сил. А ещё воздуха. - Мне нравятся наши встречи. Я не хочу… отказываться от них. Раз в неделю, во вторник – всего ничего.

- Ты привяжешься ко мне.

- Ну и что? Тогда, возможно, мы попробуем…

- Это исключено.

Его самоуверенность, его уверенность сводят меня с ума. Дрожат пальцы и губы. И сердце дрожит. Больно-больно. Неужели уже?..

- Эдвард, мы придумаем, что делать. Пожалуйста, давай попытаемся, - я не прошу его, я умоляю. И знаю, что это он прекрасно понимает. Сложно не уловить разницу между двумя такими разными состояниями.

- Тебе нечего терять, Белла.

- Да, нечего… - хочу добавить «кроме тебя», но сдерживаюсь. Сдерживаюсь недюжинными усилиями. И стираю со щек ненавистные слезы.

- А мне есть что, - заканчивает он. Пожимает плечами.

Я поднимаюсь со стула. Я подхожу к его и становлюсь рядом. Я смотрю в потемневшие глаза с едва заметными кругами под ними и не могу сдержать внутри себя рвущихся наружу слов. Не имею достаточно силы.

- Что с тобой?

- Что? – он вскидывает бровь. Не понимает. Или делает вид.

- Ты не говоришь мне свой номер, свой адрес… ты прячешься, - я осторожно кладу ладонь ему на лицо. На правую щеку. На шрам. Уже не горячий, а тепловатый.

- Так будет лучше. Это профилактика зависимости, - ему не нравится, но руку не убирает. Проявляет терпение и великодушие, коих с прошлой ночи полно.

- А вина? Какая на тебе вина?

Он недоуменно переспрашивает. Я объясняю про ночной бред, услышанный случайно. Признаюсь.

- Что-то связанное с отцом…

- Верно, - его губы складываются в тонкую и, как мне кажется, подрагивающую линию.

- И что же?

- Его смерть вчера утром. Инфаркт.

- Мне очень жаль, - искренне шепчу я, легонько, едва ощутимо, пошевелив пальцами. Этой ночью он жаждал моих прикосновений, успокаиваясь от них. Сегодня, похоже, ненавидит их.

- Напрасно. Жалость, как и забота, мне ни к чему.

Я пропускаю его слова мимо ушей.

- Ты не успел вовремя? – с состраданием спрашиваю я.

- Я вовремя не остановился, - Эдвард стискивает зубы, злобно взглянув на меня, - споры для больного сердца убийственны. Теперь это доподлинно известно.

Я делаю глубокий вдох. Я приникаю к нему всем телом, обнимая за шею. Позволяю устроить голову на груди. Позволяю почувствовать, что рядом и никуда не денусь, как ночью. Мне впервые после смертей Виктора и Алека больно за кого-то. До дрожи.

- Я не повторяю прежних ошибок, - придавая голосу выражение полной отстраненности и наполняя его сталью, которую не измерить, сам себе говорит Эдвард.

Я прокладываю дорожку поцелуев по его виску, стараясь не слушать. Но не получается. Меня отстраняют. Довольно ощутимо.

Темно-зеленые глаза наполнены твердой непоколебимой верой. Как и тогда, когда выспрашивали мой адрес летней ночью. Во вторник.

- В этот раз я вовремя остановлюсь, Белла, - обещает мой Коршун, поднимаясь со стула. И меньше чем через минуту, даже не оглядываясь, уходит – хлопает дверь.

…Чуть позже я найду на стенде в прихожей триста долларов.



Не каждому человеку в жизни дано испытать то ощущение, когда сердце рвется на части, а в груди режет, кромсает и нестерпимо болит. Не каждому под силу пережить извечную сухость в горле, вызванную бесконечными слезами. И уж точно далеко не каждый в состоянии раз за разом расправляться с не проходящей, как темная, большая туча, апатией, чтобы каждый божий день в восемь утра идти на работу.

Я – уникум. Мне все это удается уже второй раз. По кругу.

Я просыпаюсь каждое утро, хотя не знаю зачем. Я бреду по улице каждое утро, путаясь в длинной юбке, хотя не знаю зачем. А вечером прихожу домой, специально обходя за два квартала злосчастный парк с ненавистным сердцу мостом, и, поглядев на давно засохшее шоколадное печенье, долго плачу. Последнее время и дня без соленой влаги не обходится. Я отвратительно слабая.

Когда я сплю, мне часто снится Эдвард. Три наших встречи и последний разговор: «Ошибок не повторяю», «Вовремя остановлюсь». И судорожные всхлипы, когда, сидя на полу перед дверью, я рву на мелкие-мелкие кусочки оставленные деньги.

Такие сны очень выматывают, и я часто просыпаю звонок будильника. Спешу, опаздывая, на работу. И нехотя плетусь обратно…

Дни, впрочем, полностью игнорируя и меня, и мою вконец растоптанную жизнь – стоит признать и давно, давно стоит, что Коршун был для меня гораздо больше, чем любовником, – бегут вперед, сменяя даты на календаре. Почти неделя проходит с его ухода. Остаются всего какие-то сутки до вечера вторника. Первого, что за эти полтора месяца я проведу в одиночестве.
Хочется проспать его весь, ей-богу. Проваляться в кровати. Забыть, пережить… как-нибудь. И дальше, дальше по накатанной.
Только в плане упущен важный момент: вторников в году слишком много, чтобы каждый встречать траурным нарядом.

Наш очередной проект называется «Защитим обитателей моря» и рассказывает об удивительной жизни Атлантики. Мне давно все равно, что происходит с этими зверями, но я упрямо сижу и пишу черновики речей, которые «Общество Зеленых» – то есть мы – будет зачитывать на ближайшей конференции. Передо мной раскрытая энциклопедия. В ней – вымирающие виды рыб, которые, по настоянию Барбары, необходимо включить в рассказ обязательно. «Они бесценны, Белль» - картавя мое имя, часто повторяет она.

Все понято, Босс. Кто платит деньги, тот заказывает музыку.

Я дохожу до середины, с удовольствием замечая, что время идет, и вторник с каждым часом ближе к своему концу, когда мой телефон разрывается громкой трелью. В том подвальчике, где мы разместились в изоляции от всего мира, это слышится особенно жутко. Звук отталкивает от стен и буквально впивается ядовитыми шипами в барабанную перегородку.

Тяжело вздохнув, я отвечаю. Я всегда отвечаю, когда на работе. Не имею права молчать.

- Белла! – облегченный выдох. Сразу, как по команде. – Белла, девочка, где ты? Ты в порядке?

Рене?.. Нет. РЕНЕ?!

- Мама? – я не верю. Я пытаюсь, но не верю. Не может быть.

- Белла, скажи мне, что ты в порядке, - требует она. Задыхается от волнения. Мы не говорили больше двух лет, а я все ещё знаю её лучше кого бы то ни было.

- Да, я в порядке. И я… удивлена, - не лукавлю. С чего бы?

- Это прекрасно… это так прекрасно, моя девочка! – она глотает слезы, прорвавшиеся наружу, и я могу поклясться, что сильно-сильно прижимает телефон к щеке, - это такая трагедия… для нас, для всей Америки… люди…

- Какая трагедия? Мама, о чем ты? – я мгновенно забываю про проект. Жутчайшее предчувствие колючим комком сворачивается внизу живота.

Рене объясняет. Рассказывает.

- Говорят, в восемь утра… два самолета… я только узнала!

Теракт. Теракт, уничтоживший до последнего камешка Башни-Близнецы и взорвавший мировую прессу. Сотни людей погибли. Тысячи – ранены. Правительство негодует, а население шокировано. «Исламский мир начал войну».
Только я далека от подробностей взрыва. Я далека от маминых восклицаний и сожалений в адрес пострадавших. Я постепенно перестаю слышать даже её голос, шепчущий, как она счастлива, что я жива.

В моей голове другое. В моей голове – другой.

Недолго думая, я обрываю звонок с мамой, обещая перезвонить позже, и скидываю мобильный в сумку, пулей вылетая из-за своего стола. Девочки из нашей команды ошарашенно смотрят на меня. Они тоже только что узнали – сегодня все звонят всем.

Я говорю, что уйду раньше. Я говорю, что мне нужно идти. Срочно. Сейчас.

На улице творится настоящее сумасшествие. Акции протеста, толпы рыдающих, пробки из машин и бесконечная полиция, распущенная во всем закоулкам. Их суровые лица я отличу от любых других.

Но все это неважно. Вся это шумиха не важна. Я знаю свою цель. И знаю, что сейчас полдень. Но полдень вторника, а не среды. Наш день.

Я бегу по забитым людьми улицам, едва ли не сшибая все и всех на пути. Я расталкиваю их локтями, я пробираюсь сквозь них, не слушая лестных слов в свой адрес.

В центральном парке не медлю – несусь к мосту. Только там, только здесь и только сегодня могу узнать, что с ним все хорошо. Что он жив.

Чтобы было быстрее, снимаю туфли. К черту каблуки. Гравий колет ноги, но какое теперь это имеет значение? Я выбегаю на нужную дорожку запыхавшись, но не останавливаясь, чтобы отдышаться. Нет времени.

…Эдварда нет на мосту. Более того – его нет и рядом с мостом, на дорожках напротив. Эта часть парка пуста так же, как и ночью сегодня. Ни души. Ни звука.

Я отчаянно оглядываюсь по сторонам, я ищу его и бормочу, едва шевеля оцепеневшими губами, свою просьбу кому-то, кто стоит выше всего этого. Выше всех нас.

- Спасибо… - выдыхаю, надеясь на действенность молитвы. Всегда заканчиваю её благодарностью за будущее исполнение желания.

- Спасибо, - раздается мне в такт. Прямо над ухом. Сзади.

Секунда – и чьи-то пальцы на моих плечах. Держат. Прижимают к своему обладателю.

Я резко, быстро оборачиваюсь. Как при ускоренной съемке, как в быстрой перемотке.

…Глаза, шрам, скулы, кожа, руки… Он. Эдвард!

Я так крепко обнимаю его, что всерьез опасаюсь придушить. Я держусь за него, как за эфемерное видение, галлюцинацию, грозящую открыть передо мной истинную правду и показать, что все сложилось совсем по-другому.
Я прижимаюсь к Эдварду, делая частые и неглубокие вдохи, чтобы вместе с ароматом апельсинов окончательно увериться, что не сплю. Что он здесь.

- Ты жив…

- Да, - его подбородок опускается поверх моей макушки, а голос дрожит, - и ты жива.

Я киваю. Я часто-часто киваю, глотая слезы.

Он молчит, все сильнее и сильнее сжимая меня в объятьях. Никогда ещё не чувствовала себя такой защищенной… и счастливой. До последней грани. Донельзя.

- Ты жива! – ещё раз повторяет Эдвард, но уже громче. Восторженно.

Секунда – и я над землей. Секунда – и он держит меня на весу, как можно ближе привлекая к своим губам. Целует раз, затем другой. Целует отчаянно, но нежно. Как сокровище, которое едва-едва не потерял, – я понимаю. Я чувствую то же самое.

- Я знал, куда идти, - бормочет он, прижимаясь носом к моей щеке.

- Я тоже, - отвечаю ему, обвивая руками за шею, - и ты пришел…

- Мы оба, - он смеется. Задорным, веселым и облегченным смехом. Искренним. Правда, сквозь слезы, которые я вижу чуть позже.

Мой Коршун не изменился. Мой Коршун здесь, со мной. И он рад тому, что мы живы. Мы оба. Ему не все равно!.. Я заглядываю в его глаза, с непередаваемой нежностью заключая лицо в ладони. Не могу наглядеться. Не могу поверить, что вижу его перед собой, сейчас… в целости и сохранности.

- Я люблю тебя, Эдвард, - честно признаюсь, не боясь этого. Теперь понимаю, что лучше сказать и отмучиться за это, чем промолчать. Молчание отвратительно. Или, говоря языком Эдварда, неприемлемо, исключено.

Он вздыхает. Глубоко вздыхает, тяжело, сквозь слезы. И отвечает, убрав с моего лба длинную непослушную прядку.

С нежностью. Невыразимой.

- Я тебя тоже, Белла. Сегодня я это признаю.

И ещё раз целует. Крепко-крепко. Не лжет. В такие моменты лжи в принципе в словах быть не может.

Нам двоим дан шанс – сегодня, когда тысячи судеб вдребезги разбились на сотни осколков. Сегодня, в день траура и поминовения, перевернувшего мир. Дан здесь, на мосту центрального парка, во вторник…

И почему-то я уверена, что, несмотря на все преграды, нам удастся его использовать как надо. Вместе.