- Дорогой, ты уже проснулся? — в тоне матушки, когда каждое утро она задает мне этот вопрос, я неизменно слышу подозрительность и какое-то даже ехидство, как будто она в точности знает, что я до сих пор и не ложился.

- Да, да, мама! — голос, как назло, слишком бодрый для только что восставшего ото сна... Ладно, учебники в гардероб, тетради... Тетради под одеяло!

Скрипит, поворачиваясь, дверная ручка... А на письменном столе поблескивает линзами и лакированной сталью мой бесценный микроскоп. Вот дьявол!..

- Доброе утро, Эдвард! — восклицает мама, ступая на порог, и я рывком задвигаю микроскоп за занавеску, на широкий подоконник открытого настежь окна.

- Доброе утро! - наверное, вид у меня как у человека, только что пробежавшего спринт по периметру Гайд-парка, а не как у только проснувшегося сони.

- Снова допоздна занимался? — взгляд мамы остановился на неподъемном томе «Комментариев», скрывавшем под своей тяжестью то, над чем я в действительности просидел допоздна, и она довольно улыбнулась. — В Оксфорде будут счастливы получить такого ученика! Что говорит профессор Баннер? Наверняка тобой доволен?

В полированном дереве дверцы шкафа я отчетливо вижу, как по моему лицу расползается ослепительно-лицемерная улыбка. Профессор Баннер? Доволен? Да, да, конечно доволен... Тем, что своими прогулами я даю ему возможность отправляться на ежевечернюю прогулку на два часа раньше обычного. Как все-таки славно, что они с мистером Калленом друзья, и переход такого ненавидящего юриспруденцию ученика, как я, от ведущего лондонского специалиста по праву к профессору кафедры хирургии прошел гладко и — самое главное! — втайне от моих родителей.

- Профессор Каллен зайдет сегодня к обеду, - сообщила мне между тем мама, словно прочитав мои мысли. — Снова начнутся бесконечные разговоры о политике, об австро-германском союзе и интригах царя Николая! Только и слышно, что о войне — на улицах, на званых вечерах, даже в театре! Мистер Уитлок говорил, что эти слухи будоражат даже Новый свет — все тамошняя молодежь точно с ума сошла и так и рвется в Европу, чтобы не дай Господь не пропустить начало боевых действий! Он, кажется, говорил, что и его племянник...

Я рассеянно закивал в такт ее словам, толком не слушая их, и тайком потянул в сторону портьеру, чтобы понадежнее скрыть от острого взгляда матушки жарящийся на неожиданно ярком для конца января солнце микроскоп, прикидывая, как перенесет подобный «пляжный сезон» препарат губчатой костной ткани, который я как раз изучал, когда мое уединение было нарушено. Какая война, какие интриги правительства, когда у меня самого ведется такая партизанская война против мечтающих об адвокатской практике для их единственного сына родителей и плетутся такие интриги, какие не снились и самому герру Бисмарку со всем его кабинетом!

Из окна за моей спиной донесся шум крыльев и хриплое сорочье карканье, и очень нехорошее предчувствие заставило меня олимпийским прыжком метнуться к подоконнику и рывком отдернуть штору, едва мама, сообщив мне, что завтрак уже подан, скрылась за дверью. Ну вот, конечно! Проклятой птицы и след простыл, а вместе с ней исчезло и драгоценное предметное стеклышко со стоившим мне всех карманных денег препаратом! Черт, черт, черт!

15 января 1914 года, Хьюстон, Техас

Дружище,
хвала всем мыслимым и немыслимым богам, что я не умер прежде, чем получил твое письмо! Здесь адская скука: сезон закончился, все мало-мальски приличные люди разъехались, Мария до сих пор в Луизиане на гастролях, а я сижу на сто лет как собранных чемоданах и пялюсь на календарь. Вот уж не подумал бы, что буду ждать первого учебного дня с таким нетерпением — наверное, даже в старой-доброй гарвардской библиотеке не так отчаянно скучно, как тут! К тому же я окончательно проигрался и теперь на мели. Наверняка мое письмо тебя уже не застанет, и мы раньше встретимся на семинарах у старикана Локвуда, но мне совершенно нечем себя занять, а так хотя бы есть иллюзия приятной беседы, да и судя по количеству помарок и клякс, за свои сумасшедшие каникулы я почти разучился писать, а потому позволь продолжить и заодно попрактиковаться: в конце концов, тебе же потом по моим конспектам готовиться!
Ты у себя в столице, наверняка, и не слышал ни о чем — уж тебе-то там скучать точно не приходится! - а я от безысходности взялся читать газеты, и знаешь что? По-моему, ты был прав, и Старом свете сейчас явно повеселее, чем тут у нас. Я даже чиркнул письмо дяде Альберту в Лондон, но он, конечно, сказал, что все это полная чушь и в Германии должны рехнуться, чтобы решиться начать войну. Но чем черт не шутит, а? К тому же он любезно зовет меня к себе погостить, так что на случай, э-э, непредвиденного бегства с отчизны жильем мы обеспечены — ведь «я» значит «мы»?
В конце концов, что проку от глупого сидения в университетских стенах и бессмысленной зубрежки, если настоящая жизнь проносится мимо? Не знаю, как ты, но я давно понял, что философия — это не по мне! Вот скажи честно, можешь ты представить себе меня — меня, такого, какой я есть! — засушенным и полуспятившим профессором на нашей кафедре или романтичным бродягой à la Гренгуар? Кому нужны все эти Сократы, Цицероны и Канты сейчас, когда мир совсем иной и для их несусветных теорий уже нет ни места, ни необходимости? Нет, я, конечно, понимаю, что без образования никуда, что перед нами (и нашими дипломами!) откроются все двери, когда мы это образование получим, и я вовсе не подбиваю тебя поджечь фонд, устроить взрыв в лаборатории, организовать пьянку посреди лекции и послать к чертям декана (хотя признай, идея не так уж и плоха!), но если ветер в Европе не переменится, то я думаю, там для нас найдется занятие поинтереснее, чем корпение над проектной работой! Конечно, родственнички взбесятся, да и Мария наверняка будет сходить с ума и посылать меня к дьяволу за то, что я совсем о ней не думаю, и проклинать день нашей встречи, а потом рыдать у меня на плече, но теперь ей от меня никуда не деться!.. Старина, можешь поздравить меня — мы обручились! Знаю, знаю, ты сейчас хохочешь как ненормальный, но, наверное, я люблю ее... Так что теперь придется тебе обходиться в своих эскападах без меня! Но если судьба милостиво предоставит мне шанс принять участие в надвигающейся войне, я его не упущу, и Марии придется с этим смириться. Но ты ее знаешь — она настоящая Исидора, и даже если будет кричать, что ненавидит меня за подобный поступок, на самом-то деле будет горда и счастлива.
Ну ладно, Джеймс, засим закончу это послание, потому что рассказать мне больше и не о чем, а интересоваться твоими делами я не стану даже из вежливости — и не смей травить мне душу, расписывая, как чудесно ты проводишь в Вашингтоне время, купаясь во всех благах столичной жизни, пока я изнываю здесь!
Словом, прощай, любезный друг, до встречи в нашей alma mater!
Искренне тебе завидующий (самой черной завистью!),

Джаспер Уитлок

«Луч падающий и луч отражённый лежат по одну сторону оптической оси. Если луч падает из менее оптически плотной среды в более оптически плотную, то угол падения меньше угла преломления...»

Какие у нее глаза... Наверное, голубые — такого необыкновенного оттенка неба, отраженного темной спокойной водой, с золотыми крапинками, похожими на искорки блестящего на солнце песка, поднятого со дна подводным течением. А завтра переэкзаменовка... Третья за лето. Эммет сокрушенно вздохнул и перевернул страницу.

«Дисперсия — это явление зависимости абсолютного показателя преломления вещества от длины волны или частоты света, или, что то же самое, зависимость фазовой скорости света в веществе от длины волны.»

И это притом, что тренер положительно стоит на ушах и уже не знает, какому богу молиться — ведь если его исключат, то кэмбриджские пижоны как пить дать получат кубок! Который им уже три года подряд не доставался! Это было бы забавно — лучший трехчетвертной почти международного класса — и вот-вот лопнет как мыльный пузырь, проткнутый соломинкой геометрической оптики!

«Дифракция — явления, наблюдаемые при прохождении волн мимо края препятствия, связанные с отклонением волн от прямолинейного распространения при взаимодействии с препятствием. Из-за дифракции волны огибают препятствия, проникая в область геометрической тени.» Пусть провалится в ад тот враг всего рода человеческого, кому пришло в голову придумать подобную дрянь!

Да, в свой восемнадцатый день рождения он не думал и не гадал, что совсем скоро ему придется надолго проститься с лесистыми холмами родной Шотландии и принять почетное звание студента Экзетерского колледжа... и год за годом изнывать на естественнонаучном факультете, сроднившись с Ньютоном и Бором крепче, чем с собственной семьей. Вернее, с тем, что от нее осталось...

«Кольца Ньютона — кольцеобразные интерференционные максимумы и минимумы, появляющиеся вокруг точки касания слегка изогнутой выпуклой линзы и плоскопараллельной пластины при прохождении света сквозь линзу и пластину. »

Она блондинка — на той фотографии ее волосы кажутся почти серебряными — как будто выбеленными сединой... Хотя после такого кошмара немудрено и поседеть. Ей ведь всего семнадцать — а она уже пережила такую трагедию! Отложив учебник, Эммет выдвинул ящик письменного стола и вытащил из-под нагромождения исписанных формулами тетрадных листов сложенный вчетверо номер «Дэйли Мэйл», датированный 18 апреля 1912 года. Из-под жирного заголовка, гласившего «Трагедия века: тысячи жизней — за смерть одного корабля», на него смотрела одетая в черное молоденькая девушка, сжимавшая пухлые губы так отчаянно, что они превратились в узкую белую полоску и, казалось, дрожали даже на неподвижном изображении, с огромными светлыми глазами удивительно красивого миндалевидного разреза, сверкающими на очаровательном лице, обрамленном белокурыми кудрями, выбившимися из строгой прически. Это лицо притягивало взгляд своей необыкновенной, воистину совершенной красотой, и выражение оглушенного горя, темной тенью туманившее его черты, почему-то не только не умаляло, а лишь подчеркивало ее. Небольшая заметка под фотографией помимо имен десятков погибших и историй об их безутешных родственниках сообщала: «Среди множества несчастных, павших жертвами катастрофы в Атлантическом океане, уничтожившей грандиознейший лайнер современности, была жена знаменитого благотворителя и известного мецената Джорджа Уильяма Хейла — баронесса Девонширская Айрис Кэролайн Хейл — одна из благороднейших и влиятельнейших женщин лондонского света. Ее единственная дочь после трагического известия слегла с нервной горячкой, доктора до сих пор опасаются за ее жизнь.»

Нервная горячка. Эммет не понаслышке знал, что это такое. В голове против воли взвихрился сонм по-детски нечетких и оттого еще более страшных воспоминаний: красное зарево пожара, дикие крики со всех сторон, и в снопах искр и синих извивах душного дыма — полыхающие яростным багровым огнем глаза... Помотав головой, чтобы отогнать эти мысли, он убрал газету обратно в ящик и, придвинув к себе учебник, неосознанным, вошедшим в привычку жестом заправил за ухо падавшую на глаза прядь, снежной сединой нарочито и неестественно выделявшуюся среди его буйной угольно-черной шевелюры.