Сколько, оказывается, занятий можно уместить в один день! Госпиталь, книги, вышивка, акварельный альбом, письма, уборка, шитье, музыка… Прослушивание в Опере прошло удивительно успешно, и хоть, по словам одного из слушавших Элис мэтров, ей не хватало чувства и огня, ее пение вызвало у них настоящий восторг, а председатель комиссии даже назвал ее «маленькой сиреной».

За всеми этими занятиями и событиями Элис было не до того, чтобы вспоминать о Джеймсе и его записке. Сначала она запрещала себе об этом думать, сознательно приказывала себе забыть. Затем эти воспоминания и мысли стали возвращаться к ней все реже и реже. А затем перестали приходить совсем. Пугавший ее до слез, до паники, до жажды смерти сон, сбывшись, почему-то растерял всю свою кошмарность.

Так она думала все лето и всю осень.

Не читая газет и почти ни с кем не разговаривая, Элис догадалась о том, что на линии фронта, видимо, начались особенно ожесточенные бои, только когда в госпитале не осталось свободных коек. Зрелище крови, ран и боли, прежде доводившее ее до обмороков и рвоты, давно перестало задевать ее сознание, искаженные судорогой страдания или затянутые пеленой похожего на смерть сна лица давно слились для нее в какое-то смутное марево и перестали пугать, были чем-то чужим, посторонним, никак ее не затрагивающим, она словно погружалась в сон на долгие рабочие часы, защищаясь этим сном от реальности. Это работало, потому что еще ни разу она не видела среди этих лиц ни одного знакомого. А когда увидела…

Ее смена заканчивалась, девушка заглянула в палату, чтобы попрощаться доктором Грином, которому помогала весь день. Он наклонялся над очередным умирающим, обернулся на голос Элис, опустил руку, загораживавшую от нее лицо раненого. И сон разлетелся тысячью острых осколков, вонзившихся в нее и изрезавших в кровь, снова заставивших чувствовать боль. Она слепо ухватилась за дверной косяк, ногти сухо царапнули дерево. Хоть она не видела его столько месяцев, хоть спазм боли, кровь и шрамы изменили его, как выплеснутая на безупречный портрет красно-черная краска, она не замечала, не принимала этих перемен и разделявшего их времени. Вспышка узнавания, ужаса, панического счастья – и кажется, на секунду она лишилась сознания, и только стиснутые на двери пальцы не дали ей упасть.

«Представил свою жизнь, в которой его больше не было». Элис смотрела на руки доктора Грина, следила за бледно-розовыми каплями полусмытой водой крови, впитывающимися в белую ткань его рукава, за блестящими промельками иглы в его пальцах, и понимала, что ее кошмар сбылся не тогда. Что он вообще еще не сбылся. Солено-спиртовый, едкий запах, пропитавший самые стены госпиталя, вдруг ударил ей в нос, забил легкие как будто ватой – словно она оказалась здесь впервые, словно в первый раз его вдохнула. Она задрожала, горло перехватило судорогой, все внутри сжалось в сухом позыве дикой тошноты. Эмоции, сдерживаемые, отвергаемые так долго, теперь хлынули в душу, отравленную этой передозировкой; вместе с вернувшимся пронзительным чувством жизни пришли и принадлежавшие этой жизни страхи, и понимание того, что ей нечего, ну совсем нечего прощать, и Элис бросилась к доктору Грину, почти упала подле него на колени и сквозь стискивающие горло спазмы проговорила:

- Он выживет?

- Нельзя сказать с полной определенностью... У него острое септическое состояние, вызванное серьезным ранением в грудь. В целом, отрицательной динамики вроде бы нет, но состояние тяжелое. Вот через несколько дней... - видимо, доктор что-то заметил в лице Элис, потому что прервал свои разъяснения. - Впрочем, при правильном уходе у него неплохие шансы.

Каждое новое слово наваливалось на нее неподъемной тяжестью, сквозь которую вдруг пробилась дикая, испепеляющая злость. Джеймс сделал это намеренно, намеренно! Это так же верно, как если бы он сам пустил себе пулю в лоб или выпил яд. Не дал ей сделать с собой то же самое, не дал умереть, не дал мучиться виной – а себе позволил все это… Яростные слезы дрожали на ее ресницах, и сквозь их мерцающую пелену Элис смотрела на него, задыхалась от страха, бешенства, отчаяния и горя, от слов, которые не могла сказать сейчас, потому что он все равно не услышит, смотрела на его резкий профиль, на его северные, нордические черты, на обожженные солнцем и заплетенные кровью волосы и удивлялась, почему все это не объято пламенем – ее взгляд жег ее собственные глаза, резал их горячей болью, но она упрямо не отводила их.

Доктор Грин взял ее за подбородок, заставил поднять голову, повернул ее к свету, устало сощурившись, а она вздрогнула, вспомнив, как то же самое с ней делал Джеймс.

- Капилляры в глазах лопнули. – Он покачал головой. - Ты похожа на одержимую, Элис! Иди домой, отдохни.

Все внутри сжалось, в душе как будто затянулся узел из всех едва выносимых чувств, рвущих ее на части.

- Нет!

Доктор Грин удивленно моргнул.

- Элис, уже поздно. Нет никакой необход…

- Я не уйду!

На нее заозирались другие сестры и помогавшие в госпитале девушки, но Элис не обратила на это внимания. Доктор опустил взгляд на застывшее лицо Джеймса, затем снова взглянул на Элис.

- Вы его знаете? Это ваш друг?

- Да… Нет… Я … Я не уйду!

Слабая улыбка тронула губы доктора.

- Как хочешь. А я уйду, если ты не против. Нужно еще многое сделать.

Он ушел, а Элис так и осталась стоять на месте, как будто примерзнув к полу, не двигаясь и только чувствуя собственное прерывистое дыхание, холодный воздух в будто пылающих легких, сотрясавшую все ее тело дрожь – такую сильную, что она различала, как подрагивает на залитом лунным светом полу ее тень.

Палата постепенно пустела, стихали разговоры, звук шагов по коридорам раздавался все реже. Где-то в городе часы пробили полночь. Элис нерешительно присела на краешек кровати.

Теперь, когда у нее появилась формальная причина остаться, вся ее решимость куда-то испарилась. Она смотрела на лицо Джеймса, кажущееся совсем белым и совсем мертвым в холодном лунном свете, и одновременно узнавала и не узнавала его. Потребность заговорить, высказать, наконец, то, что стоило сказать многие месяцы назад, разрывала ее наперекор пониманию полной бессмысленности любых разговоров. В глазах горел сухой огонь, тяжелые веки никак не опускались… Шов на рукаве его рубашки разорван до самого локтя; неряшливая бахрома ниток отбрасывает на его руку четкую тень, а под тенью – кажущаяся черной полоса запекшейся крови, сбегавшей из-под повязки на его раскрытую ладонь, перемешивая своими густыми каплями линии жизни, счастья, судьбы… Элис сжала пальцы Джеймса и тихо прошептала:

- Мне совершенно не за что прощать тебя.

Никакой реакции, как и следовало ожидать. Но Элис уже не могла остановиться, слова полились из нее сплошным потоком, как кровь и гной из старой, воспаленной раны, вскрытой острием скальпеля:

– Я… Я должна была сразу это понять и догнать тебя на вокзале, не дать уехать, в тот день, когда ты написал мне ту записку, рассказать, что я чувствую, но… Боже, если бы я сама это понимала! Или я могла бы написать письмо, ну что мне стоило, всего несколько строчек!.. Ты ни в чем, совершенно ни в чем не виноват, и мне не за что тебя прощать! Но мне тогда было так больно, так страшно, я совершенно запуталась... Но в чем ты мог быть виноват? За что прощать, за мысли? Все когда-нибудь думали что-то подобное… Все чувствовали зависть, все ненавидели, все!.. И я уверена, уверена, что если бы ты действительно мог его спасти, ты бы спас! Как я могла столько времени быть настолько слепой и бесчувственной, настолько эгоисткой… Я всю жизнь пыталась не обращать внимания на реальный мир, жить в собственных фантазиях, потому что не было ничего такого в реальности, чего не могло бы мне дать мое воображение. А когда… когда вдруг оказалось, что на самом деле оно не дает ничего, я… - Что-то внезапно изменило направление ее мыслей, и Элис, перебив себя на полуслове и зажмурив измученные глаза, забормотала: - И Виктория… Это не твоя вина, она сама так решила, это был ее собственный выбор! Ты не должен винить себя еще и за нее… За нее, за меня, за Джаспера, за судьбу… Это ведь… слишком много для человека.

Она закрыло лицо руками и замолчала. Столько времени она, обвиняя себя, искала в нем опору, поддержку, а сам он, бывший рядом только из надежды на то, что и она облегчит его ношу так же, как он облегчал ее, так и не увидел от нее ни капли сочувствия, ни намека на помощь… Из-за нее случилась вся эта трагедия с Викторией, а она и не думала об этом, ни разу даже не сказала, что в этом не было его вины, хотя знала по себе, насколько нужны иногда бывают просто эти слова, этот приговор – «не виновен» - вынесенный хоть кем-то, кроме самого себя.

Ее голос – или ее мысли – зацепили захваченное лихорадкой сознание Джеймса, и он, слабо шевельнув вытянутой поверх одеяла рукой, хрипло прошептал сквозь свое спящее беспамятство:

- Виктория…

Элис вздрогнула. Конечно, Виктория… Виктория должна была сидеть здесь, держать его за руку, не сметь закрыть глаза из страха, что в ту долю мгновения, что они будут закрыты, жизнь исчезнет из его тела. Виктория, не она.

Она чуть слышно вздохнула, и тут Джеймс вполне связно и четко, так что это даже не походило на бред, произнес:

- С первого взгляда... Но сам себе не поверил…

Элис задрожавшей рукой погладила его по волосам.

- Ш-ш-ш... Успокойся... Все… все хорошо... – пробормотала она, сама не понимая, что говорит и только надеясь, что Джеймс не скажет больше ни слова. Она не хотела сейчас ничего слушать. Ничего слушать о Виктории. Но голос Джеймса, пересушенный жаром, пропитанный лихорадкой, не смолк.

- Такая смелая, но такая хрупкая... Защищать... Настолько грешница и такой ангел...

Элис слушала с напряженным, неправильным, почти больным любопытством и одновременно со страхом, почти со злостью, борясь с желанием уйти, с желанием остаться… Да, Виктория действительно смелая под своей кажущейся такой хрупкой маской, и за ее огненно-ангельской внешностью наверняка спрятан острый лед не одной грешной тайны. Слабая перемена в голосе Джеймса задела ее до предела натянутые душевные струны, и она отвлеклась от своих размышлений.

- Ты так изменила его… И меня…

Да, ради Виктории изменились бы и горы, и космос. Ее невозможно было не любить и невозможно забыть, от ее тепла остались ожоги, а мир без ее огня наверняка кажется слишком холодным…

- Ты была единственным, с чем ему повезло... – пробормотал Джеймс и замолчал.

Элис сидела, не двигаясь и почти не дыша, окруженная тишиной, в которой кружили обрывки воспоминаний, словно пылинки в лунном луче, обретая в серебряном полумраке этой ночи совсем иной смысл.

Бархатные лепестки голубой фиалки из Фландрии. Он тогда, в том письме, ни о чем не спросил, не задал ни единого вопроса ни о прошлом, ни о будущем…Единственный понял, что одно для нее слишком мучительно, а второе слишком страшно. Единственный увидел, как же на самом деле задевали ее и ранили ядовитые шепотки и презрительные взгляды некогда близких людей. «Плевать я хотел на репутацию – твою и мою!» Ни единого раза не заговорил о Джаспере, не попытался утешить или посочувствовать, потому что понимал, что поможет вовсе не это. Разговоры, прогулки, книги, письма… И все совсем не такое, как было раньше, не такое, как было в прежней ее жизни. Короткие записки вместо длинных писем были не оттого, что ему нечего было сказать ей, не от сухой вежливости и равнодушия, а потому только, что длинные письма писал ей Джаспер. Джаспер говорил с акцентом, он – нет; Джаспер был тем, кого она любила и потеряла, и он пытался быть другом и оставаться рядом хотя бы поэтому. «Мести? Шанса? Одиночества?» Мести не за сестру - за себя. Шанса не на жизнь, не на славу – на любовь. Одиночества не от него – от себя. «Браво, Элис! Браво, девочка…» Ее кошмар еще не сбылся, потому что она видела в нем не то, что думала. Не свою жизнь, в которой больше не было Джаспера. Свою жизнь, в которой больше не было Джеймса.

На краю широкого подоконника рассыпавшейся грудой лежали медицинские листки и старые справки, на которых доктор Грин писал рецепты, с которыми иногда посылал ее к фармацевту или в городскую аптеку, а под ними – несколько забытых и затупившихся карандашей. Элис стиснула один из них дрожащими пальцами, пододвинула к себе крайний лист, мятый и пожелтевший от долгого лежания на солнце. И, с трудом удерживая карандаш в оцепеневшей руке, вывела на бумаге ту правду, что только теперь оглушающей волной вломилась в сознание, оглушая и ослепляя. Воскрешая.

«Он говорил не о Виктории. Он говорил обо мне».