Не знаю, как долго я смогла выносить неизвестность после того дня, как Ройс дал мне свободу, которой я боялась больше всего на свете. Еще какое-то время я терпела: отвлекала себя книгами, прогулками, поездками в Хайвуд, где в конце концов осталась из-за болезни Беллы на несколько недель. А затем Эдвард Мейсон ворвался в нашу сонную, полумертвую комнату и в мою затянутую бессмысленным туманом жизнь, со стуком распахнув двери, оглушив меня тем, как же он, оказывается, умеет чувствовать. Самый кислый мандарин из всех мои знакомых… И когда вдруг оказалось, что из-под его жесткой шкурки брызжет такой сладкий и душистый сок, я почувствовала себя загнанной в угол. У меня просто не было больше оправданий перед самой собой. Конечно, я была бы не я, если бы не боролось до последнего со всем правильным и светлым, что во мне было. Но в конце концов я проиграла.

Это было в первое воскресенье весны. Я это помню.

Я не помнила, как покупала билет, не помнила часов в купе мчащегося на другой конец страны поезда, не помнила, как, задыхаясь, то и дело переходя на бег, неслась по грязной и скользкой от недавно прошедших дождей дороге к Хэдингтонскому предместью, как до боли в глазах вглядывалась в номера одинаковых серо-кремовых домов, разыскивая ту цифру, что Эммет выводил на адресованных мне конвертах этим своим совершенно неразборчивым и самым красивым на свете почерком вечность назад, когда я еще не знала, что такое любить и терять… Я ничего не помнила и не понимала, только чувствовала, что эта цифра, этот дом, пятьдесят седьмой дом по Сэнфилд-роад – моя последняя надежда, последнее желание приговоренного к смерти, последний шанс… И когда мой безумно мечущийся по стенам проносящихся мимо домов взгляд зацепился за аккуратные белые цифры «пять» и «семь», мне показалось, что я просто не осмелюсь… Не осмелюсь узнать правду. Не смогу рискнуть неведением, правом ни о чем не знать.

Нетвердым шагом я пересекла покрытую буйной порослью клевера и маргариток лужайку перед самым домом, поднялась на крыльцо – всего три ступеньки, а задыхалась я так, как будто их было двести… Кровь шумела в ушах, горло словно стискивал обруч гарроты, и просто чтобы так или иначе прекратить эту пытку, я подняла руку и постучала.

Наверное, даже мое собственное сердце остановилось, чтобы не заглушать своим биением звук далеких шагов, или оклик, или шорох открываемого замка, или… ничего. Гулкую, пустую тишину. Ни малейшего отклика.

Дом был пуст.

В истеричном отчаянии я заколотила в дверь кулаками, чувствуя, как по щекам бегут горячие капли слез, точно воск по свече, и сквозь ужас, безумие, боль и гнев пробилась дикая мысль о том, что я не уйду отсюда, просто не смогу, что останусь возле этой двери лужицей слез, как истаявшая свечка, огонь которой не смогли вовремя погасить.

Кажется, на секунду я потеряла сознание, отступившее перед волнами этого безумия, и очнулась от странно жалобного скребущегося звука – как будто кошка царапается в дверь, прося впустить ее… И с удивлением увидела, что это моя рука вновь и вновь скользит по двери, царапая ее ногтями – так униженно и умоляюще, по-кошачьи…

Жуткий, глухой всхлип почти разорвал мне сердце, и я, привалившись плечом к стене, разрыдалась так дико и неудержимо, как не рыдала даже в детстве, готовая почти молиться о том, чтобы слезы никогда не кончились, чтобы я лучше умерла, чем успокоилась – ведь как только я перестану плакать, мне придется решать. Решать, куда идти, как жить, как…
- Неужели вы так горюете из-за меня? – вдруг услышала я сквозь свои отчаянные всхлипы и, не удержавшись, хихикнула сквозь слезы: я все-таки умерла, и ничего решать мне больше не придется никогда. Вытерев слезы, паутиной капель повисшие на ресницах и размывавшие взгляд, я бездумно повернулась на голос, и…

Он стоял всего в паре шагов от меня, опираясь рукой о перила. Слабый ветер шевелил его волосы, теребил воротник сине-зеленой оксфордской рубашки с закатанными до локтя рукавами, изношенной до той невообразимой ласковой мягкости старых и любимых вещей. Дочерна загорелые лицо и руки, под самым краем рукава и под расстегнутым воротом - будто вычерченная по линейке ровная граница кажущейся совсем белой кожи. Белесая полоса едва зажившего шрама на его предплечье, тонкие алые черточки порезов на щеках и подбородке, от неаккуратного бритья. Заострившиеся черты, резко обозначившиеся скулы, и так мучительно много серых прядей в волосах… Он изменился, и намного сильнее, чем могли увидеть мои полуослепленные слезами глаза, но… Эта его улыбка, бездумно счастливая и совсем внутренняя, улыбка души, выражающаяся и на лице, изгибающая его губы и заставляющая эти детские ямочки играть на его щеках, его сведенные к переносице темные брови, их словно вычерченный мягким углем непередаваемо выразительный изгиб, одновременно удивленный и скорбный, его бархатно-голубые глаза, цвет которых навсегда остался для меня теплее всего на свете – совсем как прежде, когда я была достаточной дурой для того, чтобы думать, что я смогу его не любить.

Он смотрел вроде бы на меня, но одновременно точно сквозь, как будто вообще меня и не видя. Я еще успела ощутить обжигающий укол оскорбленной гордости - да как он смеет так смотреть на меня после всего того, что я вытерпела из-за него! – прежде чем вихрь слепого счастья поднял меня ноги и швырнул вперед, в этот горячий лазурный омут: синее небо над его головой, его синие глаза и синяя рубашка…

Кажется, я закричала от нестерпимого, смертельного блаженства, когда почти упала в его объятия, почувствовала под пальцами мягкую ткань этой его рубашки, теплой теплом его кожи, ощутила щекой глухое биение сердца в его груди, изо всех оставшихся у меня сил прижимаясь к нему, такому чудесно живому, живому, живому… Я не выдерживала этой жизни, этого счастья, чувствовала, что вот-вот умру оттого, что ощущала в самой себе слишком много жизни, и отчаянно хотела умереть, потому что стоять вот так вечно все равно невозможно, а разжать руки я просто не могла.

- Ты жив, жив… Господи, я так боялась… Милый, милый… Эммет…

Впервые за столько месяцев я произнесла его имя: ведь я не могла прежде говорить ни о нем, ни с ним самим. И теперь все повторяла его и повторяла, как умирающий от жажды повторяет просьбу о воде, а он осторожно и нежно обнимал меня – так бережно, как если бы боялся разбить, а мне хотелось, чтобы он лучше сломал мне кости, но прижал крепче, ближе – ведь мы так долго были далеко!

Все было совсем как в тот вечер, когда мы расставались: я плакала, как маленький ребенок, а он гладил меня по волосам и тихим, таким спокойным и теплым голосом говорил:

- Дорогая, Розали, все в порядке, все хорошо... Только не плачь, пожалуйста, не плачь...

Все было как тогда… Но я не могла так больше, не могла слышать эти слова – слишком не те, что были мне нужны как воздух. Его голос будил во мне отголоски того ужаса и боли, что я испытывала в тот вечер в Хэдингтон-хилл парке, и, вновь потонув в пучине воскресшего в памяти отчаяния, я полуобморочным движением закинула руки вокруг его шеи, слепо скользнула губами по его виску, скуле, щеке и, найдя его губы, прильнула к ним скорее со стоном, чем с поцелуем, чувствуя, что не вынесу, если он сейчас меня оттолкнет.

На секунду я ощутила, как он отстраняется, отводит от себя мои руки, а потом… В нем будто что-то переломилось. Я ощутила эту перемену точно разрядом тока, пронзившим нас обоих, а потом он прижал меня к себе так крепко, что стало почти больно, по всему телу пробежала волна пламени от сводящего с ума понимания того, насколько же я слабее, от страстного упоения этой слабостью. Его сомкнутые до того губы раскрылись под моими, и он ответил на мой порыв. Я чувствовала сквозь одежду жар его рук на моей талии и шее, под волосами, заставлявших изгибаться ему навстречу в исступленном желании быть ближе, ближе, ближе, ощутить, что он мой, наконец-то мой… И он отвечал мне с той же безумной, безудержной страстью, жадно, почти грубо. Это, наверное, было бы насилием, если бы я не хотела этого так сильно.

Я не знала, что можно целовать вот так: до головокружения, до душевного обморока, до огненной боли, разливающейся по всему телу от измученных этим поцелуем губ, до того, что весь мир гаснет под веками в ослепительной вспышке убивающего блаженства…

Он отшатнулся от меня, врезавшись спиной в дверной косяк, глядя широко распахнутыми глазами куда-то в темнеющее небо над моей головой, и выдохнул:

- Нет, не надо…

Снова. Снова эти слова, как и тогда в парке. Снова он спокойно и равнодушно отвергает меня, и снова тогда, когда я забывала саму себя, свою гордость, свое воспитание, свой страх ради чувств, бороться с которыми была бессильна… А он боролся и…

Только сейчас до моего запутавшегося сознания наконец дошла вся правда, простая и вполне смертельная. У него просто нет этих чувств. Нет, и не было никогда. В своем эгоистичном ослеплении я сама придумала их, видела то, чего на самом деле никогда не существовало, все понимала неверно. Разве когда-нибудь, хоть словом, хоть взглядом он давал мне понять, что видит во мне больше чем просто приятную знакомую? Со жгучим и бессильным стыдом, куда более мучительным, чем любая пытка, я покачала головой, проклиная себя за то, что оказалась настолько дурой, настолько слепой, настолько сумасшедшей… Если бы он любил, то разве смог бы оставить меня Ройсу после всего, что произошло в парке, после всего, что я тогда сказала ему? Разве смог бы месяцами не вспоминать обо мне, не писать ни строчки? Разве смог бы не ответить на то отчаянное письмо, разве смог позволить мне считать его погибшим и погибать самой каждый день, когда очередная почта не приносила мне ни единого шанса на надежду?

Разве смог бы оттолкнуть меня сейчас?

Я мчалась сюда в слепой надежде узнать, что он все-таки жив, и думала, что одного этого мне хватит для счастья. Что если я снова его увижу, то точно по волшебству все минувшие обиды, все непонимание, все ошибки – все это исчезнет, и мы… Я не задумывалась о том, что же тогда будет, не уносясь мечтами дальше того, что он просто не погиб. А дальше было лишь «долго и счастливо». Счастливый финал. Ведь если нас не смогла разлучить война, то что же сможет?.. Глупая эгоистка, я не подумала, что это можем сделать мы сами.

- Простите, простите, пожалуйста, - с трудом шевеля губами, пролепетала я, бессильно дожидаясь, когда же хотя бы мое самолюбие взбунтуется против его молчания, против его рассеянного взгляда куда-то мимо меня, и придаст мне достаточно сил для того, чтобы просто уйти. – Я…

Он снова посмотрел сквозь меня этим ужасным бездушным взглядом, и тут оказалось, что я не выдержала раньше, чем мое самолюбие.

- Почему, почему, объясни мне! – всхлипнула я. – Почему ты так со мной?..

- Розали, вы снова нарушаете свое обещание, - печально произнес Эммет вместо ответа, осторожно касаясь моего вздрагивающего от рыданий плеча.

- Не говорите мне об обещаниях! – выкрикнула я. – Вы обещали мне хотя бы писать! – воспоминание о том, с какой безумной нетерпеливой жадностью я ожидала его писем и не получала их, затопило меня волной такой неизбывной жалости к себе, что я до боли закусила губу, борясь с рвущимся из груди горестным воем.

- Я писал, пока мог, - последовал ответ. Что-то в его голосе заставило меня убрать от лица руки и взглянуть на него. И только теперь я заметила, что что-то с ним было совсем не так, что-то было неправильно, непривычно.

- Что… - начала было я, пытаясь поймать его взгляд, по-прежнему обращенный сквозь меня, забыв на секунду о том, что любые его слова уже ничего не изменят.

- Розали, я слепой, - тихо и очень спокойно произнес он.

Горло перехватило спазмом на середине вдоха. Так он не отказывается смотреть на меня, а просто не может… Эта мысль не отозвалась во мне ни единой эмоцией – разум как будто не мог решить, что именно я должна почувствовать. Секунду я, замерев, просто смотрела на него, захваченная этим теперь показавшимся мне странным, односторонним ощущением зрения. После того, как я прожила несколько мгновений в мире, где, как мне казалось, его уже не было, любые раны, любые оставленные войной болезни и шрамы уже не могли испугать меня – он был жив, и только это и было важно.

Я, сама не до конца понимая, что и зачем делаю, медленно подняла руку, и провела пальцами по его скуле. Наверное, чтобы просто в очередной раз убедиться, что он действительно здесь, он не игра моего измученного месяцами неизвестности разума. Да, он действительно был здесь, и он чуть вздрогнул от моего прикосновения – ведь движение моей руки не смогло его предупредить… Я с удивлением обнаружила, что улыбаюсь. Сильный, храбрый, покрытый шрамами вояка – в эти мгновения он был слабее меня. Уязвимее. Хотя бы потому, что я могла больше не бояться того, что мое лицо выдаст ему все мои истинные мысли и чувства до того, как у меня хватит смелости признаться в них самой.

Я должна была сказать что-нибудь, ответить на его слова, но голос мне не подчинялся, рассудок был бессилен решить, какие эмоции мне надлежит испытывать, и их бешеная круговерть кружила в моей душе, не способная излиться словами. Он молчал, и я молчала, не в силах отнять руку, все гладя его по щеке дрожащими пальцами.

- Как… Как это случилось? – прошептала я – только чтобы снова услышать его голос.

- Удар прикладом по затылку, - все так же спокойно ответил Эммет. - Доктор Каллен сказал, что я еще легко отделался.

- Так вот почему вы не отвечали… - пробормотала я, вспоминая все свои ужасные предположения и догадки, способные объяснить его молчание. И, подбадриваемая трусливой радостью оттого, что он никогда не увидит и не узнает, с какими чувствами я задаю этот вопрос, я выдохнула: - И на последнее мое письмо… вы поэтому не ответили?.. Или вы его даже не прочитали? – добавила я одновременно с надеждой и с ноющим страхом: неужели же все, что я чувствовала, когда писала свое признание, было совершенно напрасным, неужели он даже не видел этих слов, в которые я впервые в жизни вложила всю свою душу?

В его лице что-то изменилось, и чуть дрогнувшим голосом он ответил:

- Нет, я не успел его прочесть.

Боже, это на войне он научился говорить с таким чудовищным сдержанно-светским равнодушием? Окончательно уничтоженная этим прохладным безразличием, я наконец-то смогла подчинить себе собственное тело и попыталась убрать руку от его лица, когда он вдруг поймал меня за запястье, удерживая мои пальцы у своей щеки, и совсем другим, напряженным, как если бы от его слов зависела его жизнь, голосом спросил, мечась мимо моего лица невидящим взглядом ставших почти черными от расширившихся зрачков глаз:

- Что же вы в нем написали?

Я раньше думала, что написать эти слова гораздо проще, чем произнести их. О, как же я ошибалась!..

- Что я люблю тебя! – мой голос прозвучал почти восторженно счастливо, и я даже не смогла поразиться этому – все было так, как и должно было быть. Я больше не чувствовала страха. Страха перед тем, что он ответит мне, страха перед своими собственными чувствами, перед неудержимой и почти физической тягой, непреодолимо влекущей меня к нему, пред тем будущим, которое я создавала для себя сейчас своими словами или перед тем, что он легко может разбить это будущее, даже не дав ему ожить… Языческое бесстрашие обреченной силы, понимания, что все, что бы ни было дальше, будет правильным, божественно верным, как приговор Оракула, переполнило меня такой непоколебимой уверенностью, какой я не ощущала ни разу за всю свою жизнь – древней, едва ли человеческой уверенностью в простой необходимости того чувства, с которым я так долго пыталась бороться. Я люблю. Просто люблю. Что же в этом может быть страшного?..

Это ослепительное, безраздельное счастье на мгновение дало мне почувствовать себя на небесах, почти богиней… И сперва я даже не удивилась, когда Эммет медленно опустился передо мной на колени – именно так все и должно было быть… А потом меня захлестнули небывало яркие, незнакомые, потрясающие ощущения: его рук, обвивавших мою талию, его лица, прижавшегося к моему животу, его теплого дыхания, обжигавшего и ласкавшего кожу сквозь ткань платья. Сквозь головокружительную негу и вырвавшийся из моего горла тихий стон я услышала его голос, дрожавший так сильно, что я невольно и по-детски снисходительно улыбнулась слабости его выдержки:

- Прости, прости меня…

Касаясь дрожащими пальцами его волос, я прошептала:

- За что?

- За то, что я мог тебе не верить…

Ослепнув вслед за ним, я покачнулась, ощутила, что падаю, теряю сознание, но продолжаю чувствовать, тону в нем – в его близости, в его прикосновениях, в его голосе, который, правда, слышала всего пару секунд – когда он сказал мне, что любит.

Я пришла в себя, сидя на ступенях лестницы рядом с Эмметом. Он поцеловал мои пальцы, осторожно дотронулся рукой до моего виска, неуверенно погладил по скуле... Я прижалась щекой к его ладони, улыбаясь совершенно счастливой и наверняка полубезумной улыбкой, а он наклонился ко мне и робко, как будто спрашивая на что-то разрешения, коснулся губами моих губ.

И мой сумасшедший временной отсчет завершился, каждая минута встала на свое место, река времени вернулась в берега. Но теперь я с полным правом перестала следить за ее течением. Счастливые часов не наблюдают.

И когда вдалеке часы вдруг пробили одиннадцать раз, я обнаружила, что вокруг уже темно, что краски дня давно выцвели, и теперь нас окружает бархатная, прохладная синева весенней ночи. С этой мыслью разум вернулся ко мне, и я, подняв голову с плеча Эммета, пробормотала:

- Неужели так поздно?.. И… ведь последний поезд... – я не договорила, окончательно растерявшись и не зная, что теперь делать.

- Раз уж так получилось... – Эммет неуверенно улыбнулся и – хотя, наверное, мне это просто показалось в темноте – немного покраснел. - Раз уж так получилось, то… ты… может быть, ты можешь… могла бы… ну то есть…наверное… остаться здесь?