Все это походило на существование какого-то живого мертвеца, вытащенного из могилы силой кощунственной магии и удерживаемого в жизни бесконечными эликсирами и декоктами – снотворными, успокоительными, анальгетиками и еще десятком других лекарств, которые, кажется, заменили и еду, и воду, и воздух. Начала этой новой неживой жизни Элис не помнила – сознание милостиво позволило ей забыть и это, и то, что ему предшествовало, и между тем вечером, когда она закрыла глаза на краю обрывы, так и не решившись посмотреть в лицо смерти, и ранним утром, когда она вновь открыла их, для нее не было ничего. Только впервые испытанное в далеком и тогда непонятном видении ощущение гибели в самой себе, смерти, заполняющей ее тело, точно тонкую скорлупку выпитого яйца.

Она проводила дни и ночи в одинаковом полусонном, одурманенном медикаментами оцепенении, не способная ни о чем думать, ничего делать, ничего чувствовать. Забота и неутомимая доброта измученной делами, но каждую свободную минуту отдававшей ей Беллы ее не трогали, отчуждение и презрение, окатывавшее ее ледяными волнами, едва она выходила из своей комнаты, не задевало ее, болезненное любопытство приятельниц, кичившихся своей добродетельностью и одновременно притягиваемых запретной порочностью окутывающей Элис атмосферы, совершенно ее не волновало. Ей не дали умереть физически, но остановить ее душу не смог бы ни Джеймс, ни даже сам Господь Бог.

Родители, до которых наверняка дошли какие-то слухи, засыпали Элис письмами, но она не отвечала, не ощущая ни малейшего сочувствия их беспокойству. Эдвард, счастливо ни о чем не подозревавший, писал ей кажущиеся беззаботными послания, дружески-милые и на мгновение согревавшие ее каплями своего тепла, и тоже не получал отклика – в ней самой уже не было тепла, чтобы погреть его в ответ. Писали родственники, писала Розали – она не отвечала никому, не находила в себе ни единой эмоции, которую могла бы излить в письме, которую можно было бы послать этим дорогим для нее людям. А писать что-то без чувств – все равно что слать им в ответ чистые листы.

Бог знает, сколько прошло времени до того, как она наконец-то ощутила в глубине своей души-самоубийцы отголосок первого чувства этой новой жизни.

- Это тебе, - вернувшаяся с почты Белла протянула ей письмо и тут же рухнула на свою кровать, устало закрыв глаза. В последние дни она часто жаловалась на, по ее словам, так не вовремя завладевшую ей слабость и головную боль, но упорно не соблюдала предписанный ей доктором Дженсеном режим и отказывалась дать себе отдохнуть от изматывающей работы в госпитале.

Элис равнодушно вскрыла конверт, из которого на стол выпало сложенное письмо и крошечный темно-голубой засушенный цветок, похожий на фиалку. Лепестки казались сделанными из бархата несмотря на свою сухую и жесткую хрупкость. Рассмотрев цветок, удивленная девушка с невольным любопытством развернула письмо. Незнакомый почерк и всего несколько строчек. Это скорее походило на телеграмму или на записку, чем на настоящее послание.

«Доброе утро, мисс Элис (вы ведь почту по утрам читаете?). Вы вряд ли меня помните, но когда один фландрский садовник показал мне эту фиалку – свою гордость – и сказал, что назвал этот сорт вашим именем, я просто не удержался. Приглядитесь – это точно не простое совпадение. Надеюсь, вы в порядке, типичные зимние недуги обошли вас стороной и вы хоть самую малость, но радуетесь жизни. Джеймс».

Элис удивленно посмотрела на подпись и еще раз перечла все письмо. Это послание казалось не письмом с фронта, с войны, из совсем другого мира, а быстро набросанной запиской, которую можно найти дома, на столе в столовой, спустившись к завтраку. Не хватало только приписки «вернусь к обеду, не скучай». В детстве она сама частенько писала такие, бросая их на кофейном столике в гостиной и убегая к подругам или в парк. На мгновение она как будто услышала сухой шорох ручки по наспех вырванному из тетради листу, ощутила едва уловимый запах чернил, нагретого солнцем дерева веранды, свежего чая и сливочно-душистых круассанов… Ощущения жизни ее прошлого, жизни, которая безжалостно закончилась для нее давным-давно и теперь редкими приступами тоскливой боли манила вернуться к себе хотя бы в воспоминаниях.

Она не думала о будущем и не старалась угадать, что и когда вернет ей ощущения собственной жизни, но даже если и попыталась предположить, то никогда бы не подумала, что чувством, заставившим ее почувствовать себя уже не мертвой, будет наивная тоска по детству.
Голубая фиалка на углу записки от Джеймса ярким пятном на беловатой желтизне бумаги притягивала ее взгляд. «Приглядитесь – это точно не простое совпадение».

- О да, я такая же сухая и мертвая! – ни с того ни с сего воскликнула девушка, заставив Беллу вздрогнуть от неожиданности. И ощутила сожаление и какую-то недоумевающую благодарность - за то, что этому совершенно чужому для нее человеку почему-то есть до нее дело.

С трудом отыскав среди заваливавших стол книг, писем и исписанных тетрадей чистый лист, Элис неуверенно, точно впервые в жизни, сжала в руке карандаш и нетвердым, неровным почерком, как будто с трудом вспоминая, как писать, вывела на бумаге всего одно слово: «Благодарю». А затем, поколебавшись, добавила еще три: «А как вы?».

Ответ она получила почти через месяц. Джеймс интересовался, как ее самочувствие, рассказывал что-то удивительно невоенное о военных действиях и парой слов ответил на ее вопрос о нем самом. Письмо было коротким и больше походило на знак вежливости, чем на что-то личное. Элис собиралась написать столь же официальный ответ, но совершенно неожиданно для себя расписалась на несколько страниц. Когда она наконец оторвалась от письма, у нее болели и дрожали пальцы, а раскиданные по столу листы бумаги были сплошь покрыты ее чернильными эмоциями и мыслями: о самой себе, о том, что происходит в Англии, в Сомерсете, в Хайвуде, в госпитале и в ее собственной голове. Пробежав по этой исповеди усталым взглядом, девушка невесело улыбнулась. Очевидно, привычка думать письменно укоренилась в ней так крепко, что по-другому она уже просто не могла.

Через пару недель пришел ответ. Элис с удивлением обнаружила, что… рада этому письму. Рада тому, что теперь ей снова есть чего ждать, приходя на почту и называя работнику свое имя – ждать его ответа и невольно надеяться, что сейчас она услышит не «Увы, ничего, мисс», а «Для вас у меня есть кое-что!».

Теперь в ее пустой жизни появился первый ритуал: каждое воскресное утро она отправлялась на почту, где ее с истинно английской неукоснительной точностью ожидало очередное письмо от Джеймса, уносила эту добычу в пустующий теперь музыкальный класс и там долго и с похожим на радость сладкоежки удовольствием писала ответ, положив бумагу на крышку пыльного фортепьяно. Странное это было чувство – с такой бездумной откровенностью описывать всю свою жизнь, всю себя человеку, которого она видела только несколько минут, с которым обменялась парой слов, который ничего не знал о ней и о котором сама она знала и того меньше. Но который при этом почему-то казался ей близким. Понимающим. Другом. И за то время, пока они переписывались, Элис, казалось, рассказала Джеймсу о себе все. Все, что только могла.

Они встретились на Рождество – Джеймсу дали короткий отпуск, часть которого он решил зачем-то потратить на визит в Хайвуд, а Элис нечего и не с кем было отмечать, и синие сумерки Сочельника застали их медленно прогуливающимися по пустынным серым полям, окружающим пансион, под тихий хрустящий шелест мерзлой и ломкой травы и холодный и пронзительный посвист слабого, пахнущего сыростью и праздником ветра. Джеймс рассказывал ей о войне, причем умудрялся выискивать во всем какие-то светлые и забавные моменты и совсем не упоминал о том, чем эта война была на самом деле, а Элис смеялась до слез – или плакала, пытаясь заменить грусть этим искусственным, неправильным, защитным весельем так же, как он лгал ей, замещая этим веселым притворством свое непритворное горе. Ведь Рождество – это праздник, а в праздник должно быть весело. Так… положено. И они оба заставляли себя праздновать, улыбаться друг другу, смеяться так заразительно, что редкие прохожие оборачивались и улыбались им вслед. А Элис хотелось плакать. Бессмысленно, жалобно, и очень долго, и непонятно, о чем именно – просто плакать. А чего хотелось Джеймсу, она не могла угадать, не понимала – как не понимала в нем вообще ничего.

Ветер подул чуть сильнее, растрепал им волосы, затеребил воротник ее пальто и шарф Джеймса, провел его мягкой бахромой по ее замерзшей щеке.

Неприкаянные, вдруг подумалось ей. Они оба такие. Блуждающие по этому бесконечному седому полю точно так же, как по жизни – одинокие, потерявшиеся, не видящие дороги и бредущие куда-то наугад, без направления и цели, посреди этой бескрайней зимней ночи, уже не веря даже, что где-то там, за пеленой темноты, когда-нибудь снова разгорится солнце. Лицу стало холодно от слез. Джеймс что-то сказал ей – что-то веселое – она засмеялась, и этот почти истерический смех надломился тихим, задыхающимся всхлипом. И когда Джеймс остановился, обнял ее за плечи и привлек к себе, а она уткнулась лицом в его грудь, всхлипывая все чаще, пока всхлипы эти не перешли в тихий, какой-то немного по-детски безутешный плач, это не показалось ей странным, неправильным, смущающим… Слезы были единственным, что у нее было, что она могла отдать, а он был единственным, кому нужен был этот скорбный подарок, кто по каким-то причинам хотел его принять.

Элис не знала, сколько времени они простояли вот так, замораживаемые ветром, согреваемые друг другом, но ей показалось, что долго. И за все это время Джеймс не сказал ни слова, позволил своим рукам, теплым кольцом обнимавшим ее плечи, говорить за себя.

Возвращались они молча, не глядя друг на друга, занятые каждый своими мыслями. У самых ворот пансиона до них донесся приглушенный расстоянием бой часов. Двенадцать ударов. Когда они шли через темный ночной сад, из-за праздника выглядевший вовсе не сонным и не спящим, от опередившей их стайки девушек, возвращавшихся из церкви, донесся громкий шепот, сопровождаемый быстрыми взглядами через плечо, приглушенными смешками и восклицаниями:

- Удивительно... С ее-то репутацией!.. …Уже за полночь… Вести себя как гулящая девка. Одного ей, должно быть, было мало?..

Элис сжалась. Она уже привыкла к косым взглядам и шепоту за спиной и понимала, что ее проступок ей не забудут и не простят до смерти, и прежде ее это совершенно не волновало, отскакивало от ушей и от сознания, совершенно его не задевая. Но теперь, в те мгновения, пока эти безжалостные, злобные слова висели в воздухе, она, точно распятая ядовитыми взглядами бывших приятельниц на кресте унижения, готова была все отдать, только бы Джеймс их не услышал. Но он услышал. Резко развернулся, посмотрел на перешептывающихся девушек со злой и нахальной улыбкой:

- В чем дело, дамы? Собственное застарелое и сомнительное девичество не дает покоя?

Девушки пораженно замолчали. Джеймс снова взял потрясенно замершую Элис под руку и повел ее по широкой аллее ко входу в пансион.

- Джеймс, ну зачем ты!.. – Элис покачала головой.

- Ненавижу людей, считающих себя вправе быть судьями, - последовал резкий, злой ответ.

Удивленная этой вспышкой Элис ничего не ответила, невольно ощущая смутную благодарность за это внезапное заступничество, но не решаясь поблагодарить. Джеймс же, остановившись у самых дверей, вдруг улыбнулся и, совершенно фокусническим движением достав из-под полы куртки небольшой прямоугольный сверток, протянул его ей со словами:

- С Рождеством, Элис!

Удивленная еще больше, растерявшаяся от неожиданности и не знающая даже, как реагировать, девушка почти невольно вытянула руки и, каким-то внутренним чутьем, памятью пальцев, ощутивших даже сквозь оберточную бумагу знакомое прикосновение шероховатой книжной обложки, угадав, что это, воскликнула:

- Это книга! – а потом, опомнившись, рассыпалась в благодарностях и извинениях за то, что сама ничего ему не приготовила, и внутренне сгорала за это от стыда, и злилась на свой эгоизм – словом, чувствовала себя едко, до остроты живой.

Джеймс легкой улыбкой отверг все ее извинения и заявления о том, что она не может принять этот подарок, тем более что сама не дарит ему ничего.

- Я не потратил ни цента! Надеюсь, теперь вы перестанете ощущать себя виноватой?

Элис благодарно и заинтригованно улыбнулась и, скорее чтобы не смотреть ему в глаза, чем из действительного желания немедленно узнать, что же он ей дарит, принялась разворачивать сверток.

Темно-алая обложка, позолоченный обрез и рельефно исполненные по переплету слова: «Приключения Шерлока Холмса».

Книга была в прекрасном состоянии, но то, как легко согнулся ставший мягким от постоянного перегибания переплет, как блестящее сусальное золото на обрезе становилось чуточку темнее в нижних углах страниц и как сквозь позолоту названия по самым краям букв начинает проглядывать темная краснота обложки, ясно говорило о том, что книга не была новой. Открыв ее на титульном листе, ожидая увидеть то ли дарственную надпись, то ли инициалы прежнего владельца, Элис заметила в углу страницы быстрый карандашный рисунок и, приглядевшись, вздрогнула так сильно, что едва не выронила книгу из немилосердно задрожавших пальцев.

Изображение походило на те быстрые образы героев романов, какие их авторы временами набрасывают на полях своих произведений, на минуту отвлекшись от сюжета: четкие, угловатые контуры, никаких деталей, небрежно брошенные тени… Мягкая извивистая линия – острый профиль. Множество быстрых неровных, словно растрепанных штришков – волосы. Короткая наклонная черточка – бровь, под ней мягкий изгиб века, украшенного диспропорционально длинной линией ресниц. Еще два осторожных штришка – улыбающиеся губы. И поверх лба и волос – быстрая, напряженно вычерченная широкая полоса, заканчивающаяся пышным бантом у шеи нарисованной девушки. У ее шеи…

- О Господи… - вырвалось у нее, руки затряслись еще сильнее, как будто пытаясь помимо ее воли бросить эту книгу, не прикасаться к этой бумаге, помнившей прикосновения совсем другой руки…

Дальше она вдруг оказалась сидящей на парковой скамейке, до нервных спазмов прижимая к груди эту книгу, уже закрытую, снова истекая слезами и задыхаясь чувствами, и все повторяла и повторяла почему-то стоявшему перед ней на коленях Джеймсу:

- Спасибо, спасибо…

Следующим утром он уехал, и она не успела толком объяснить ему, как же благодарна за то, что теперь у нее есть зримое подтверждение того, что все случившееся с ней действительно было… Что когда-то, невыразимо давно, в совсем ином мире, в котором она была человеком, а не живым мертвецом, молодой американец Джаспер Уитлок, читая знаменитейшего английского классика, несколько минут думал о ней, о Мэри Элис Брендон, и набросал на титульной странице своей книги ее портрет.

Но сожалеть об этом долго ей не дали. Вечером следующего дня, вернувшись из госпиталя, Элис столкнулась в дверях комнаты Беллы, куда та временно перебралась, чтобы не заразить подругу своей простудой, с доктором Дженсеном. Запретив ей входить к больной, он долго-долго молчал, как будто подыскивая слова, а потом посмотрел на нее с почти умоляющим сожалением и произнес:

- Ваша подруга больна. Сначала мы думали, что это отравление, но, похоже, все гораздо серьезнее.

- Ч-что...? Когда?! – еле выговорила Элис.

- Утром миссс Свон почувствовала себя плохо, отпросилась у доктора Мортона... Но ее состояние резко ухудшилось. Похоже, это бутулизм.

- Она поправится?.. – выпалила Элис, не слушая дальнейших слов доктора.

- Я вколол ей сыворотку, - тихо ответил он и еще тише добавил. - Будем надеяться, что еще не слишком поздно...