Засовывая в карман джинсов Розали свой защитный перстень, я был преисполнен решимости поставить точку в своей казавшейся мне в тот момент такой никчёмной жизни. А сейчас, чем дольше я сидел на берегу водопада, наблюдая за зарождением нового дня, тем сильнее где-то внутри меня поднималась уверенность, что я не должен так поступать.

И тут же возник встречный вопрос: "А почему?" Почему я не могу покончить со всем этим раз и навсегда, избавив себя от страданий и чувства вины? Чего мне ждать от наступления завтрашнего дня? Ради чего жить?

И тут, будто отвечая на этот вопрос, лучи медленно восходящего солнца не спеша скользнули по водной глади казавшегося таким спокойным водоёма - но я-то знаю, что это не так! - заиграв миллионами ослепляющих искр.

"Интересно, а кожа Розали при свете солнца так же сверкает?" - мелькнуло в голове. Я поморщился – нашел о чем думать!

И словно мне назло, солнце вспыхнуло, осветив верхушку одной из сосен, на миг превратив её из вечно зелёной в золотистую, сделав так невероятно похожей на мягкие, пшеничного цвета, пахнущие когда-то любимой мной лакричной помадкой, локоны. Но этого будто оказалось мало. Светило продолжало приближаться и на этот раз позолотило камешки на берегу, напоминая мне необычный цвет глаз моей старой-новой знакомой: цвет жженой карамели.

А ещё почему-то вспомнилось выражение её прощального взгляда: беспокойство. Она, Розали Лилиан Хейл, утверждающая, что не испытывала ко мне никаких чувств будучи человеком, сейчас, став вампиром, беспокоилась обо мне.

Обо мне, Дэймоне Сальваторе, который, как показывало отношение всех благочестивых и великодушных жителей проклятого Богом и мной Мистик-Фолса, заслуживал не таких милостей, как сострадание и беспокойство, а лишь ненависти и мести.

- Елена жалела тебя, - вмешался внутренний голос, - она испытывала к тебе чувства.

- Чёрта с два, - прошипел я, - я ей нужен был только для того, чтобы спасать то её, то братца из переделок. Сам же Дэймон ей абсолютно безразличен.

- Но не теперь, - продолжило гадкое подсознание, - не теперь, когда ты оставил ей память о себе на всю жизнь. Помнишь, убийца ее брата?

Помню, но я забуду. Осталось немного.

Мои размышления прервал пока ещё очень робкий лучик солнца, добравшийся до меня и лизнувший мою руку. Вот только я не засверкал, словно камешек сваровски, а задымился, испытывая при этом невыносимую боль.

Проклятье! Зачем я отдал кольцо Роуз? Расчувствовался и решил искупить все свои грехи, красиво сгорев на солнце? Только вот ни черта это не красиво, и ещё менее героически, чем мой полёт в водопад, и вообще, это несусветная глупость. О чем я только думал?!

Вскочив на ноги, я на всей вампирской скорости кинулся под защиту деревьев. Сегодня я обрел того, кому не плевать на меня, а значит, умирать еще рано.

Но деревья росли слишком редко, кроны их были еще совсем голыми, и я побежал не к ним, а вдоль дороги. Я бежал, не особо беспокоясь о том, что кто-то может меня увидеть. Хотя это и было практически невозможно: человеческое зрение неспособно различать предметы, передвигающиеся с такой скоростью. А я очень торопился. Я развил такую скорость, что, казалось, еще чуть-чуть, и я взлечу. Этому ощущению способствовал тот факт, что на бегу я еще и дымился, но повторюсь: мне было абсолютно наплевать. Меня гнало вперёд желание укрыться от солнца и от адской боли, вызванной его ничуть не ласкающими прикосновениями к моей коже, равнодушной к любому внешнему воздействию, но сверхчувствительной к его лучам. Скажете, вампиры не испытывают боли? Чёрта с два! Кто вообще выдумывает все эти сказки?!

Несколько раз я нелицеприятно – и достаточно громко - выразился в свой адрес, одновременно пытаясь понять, что это было за кратковременное помутнение рассудка, что это была за вспышка экстремальной жалости к самому себе, которая сподвигла меня на такую чудовищную глупость и такое чуждое мне геройство.

Перемахнув через видавший виды отечественный седан, стоявший в шеренге машин, оставленных на ночь на стоянке у парка Квин, я рванул влево, к большому одиноко стоявшему зданию без опознавательных знаков - моей единственной надежде на спасение, потому что я помнил, что оно принадлежало городской администрации, то есть никому конкретно, а это давало мне шанс беспрепятственно войти в него. Справа от парка было куда больше домов, в которых я мог бы спрятаться, но ближе всех ко мне находилась высотка отеля Шератон, а за ним розовый с голубыми стеклами комплекс отеля Марриотт, над которым чинно возвышалась башня Минолта, и нечего было и думать, что я смогу попасть внутрь хоть одного из этих зданий. Даже имея при себе паспорт и наличные – за регистрационной стойкой таких заведений не сидят их законные владельцы.

В два прыжка преодолев показавшееся мне невероятно большим расстояние до строгого и помпезного строения, я метнулся к боковой двери и, выломав ее одним ударом ноги, ввалился внутрь. Точнее, попытался, но угодил в стену. Не в том смысле, что я промахнулся, а в том, что просчитался – и в этот дом вход мне был заказан. И даже если я быстро найду сторожа и внушу ему впустить меня, вряд ли это сработает – только приглашение хозяина снимало запрет на вход. Я заскулил от отчаяния, но не мог позволить себе долго предаваться стенаниям – моя кожа на лице, руках и голом торсе шипела, пузырилась и съеживалась, будто к ней приложили раскаленный утюг. Боль была сумасшедшей, нестерпимой настолько, что я не мог сдержать стонов, хоть и старался заглушить их, как мог. Ноги мои были скрыты под джинсами, поэтому пока не сильно страдали от щедрот солнца, но и под плотной тканью кожа стремительно нагревалась, и всего через несколько секунд ее мнимая защита превратится в раскаленный панцирь, в котором я и сварюсь заживо. Или замертво, точность формулировки не имела значения – итог для меня один.

Времени на раздумья не было, и я побежал к следующему дому, с небольшим фонтаном у входа с колоннами, не особо надеясь на удачу. Но разве же у меня был выбор? Замешкавшись на подходе, я торопливо пробурчал все известные мне – а их крайне мало – молитвы, заискивающе прося у судьбы, чтобы у этого особняка не оказалось законных хозяев или же они встретили бы меня лично, а тогда уж я сумею убедить их, что именно меня-то они и ждали. Но молился я недолго - уже через мгновение почувствовал, как загорелась - в прямом смысле этого слова - и без того воспаленная и лопающаяся с омерзительным треском кожа на повернутой к солнцу щеке. Взвыв от безумной боли, я, не раздумывая, выбил стекло в окне на первом этаже и сунул в него руку. Но, как и ожидал, моя ладонь уперлась в непробиваемую воздушную стену. И это даже почти меня не расстроило, на это у меня просто не было сил – нечеловеческая боль от ожогов, распространившихся уже по всему телу, затмевала собой все другие эмоции. Без промедления я помчался дальше, не позволяя себе раскисать и впадать в панику. Я должен найти убежище, и я его найду.

Моя проблема заключалась в том, что в этой части города не было жилых домов, только административные здания, служебные помещения, и в столь раннее утро люди в них отсутствовали, поэтому пригласить меня было некому, а войти сам я не мог. Натыкаясь на очередную преграду, я, не останавливаясь, двигался дальше. И хоть с момента восхода солнца прошло едва ли больше трех-пяти секунд, я уже едва мог бежать. С каждым шагом, с каждой долей секунды, проведенной под лучами нещадно палящего солнца, силы покидали меня. А вместе с ними таяла и уверенность в положительном исходе поисков какого-нибудь темного места, где я смог бы пересидеть этот проклятый день. От боли темнело в глазах, которые тоже невыносимо жгло, и я все реже размыкал тяжелые и изрядно обгоревшие веки, во рту пересохло, как в полуденный зной в пустыне, язык разбух и заполонил собой рот, я задыхался, прилагая огромные усилия на то, чтобы вдохнуть воздух и протолкнуть его в себя. Мне с трудом удавалось удерживать равновесие, но из-за того, что по большей части передвигался я вслепую, то все чаще спотыкался и падал на землю, но каждый раз заставлял себя подниматься и идти дальше. Только движение продлевало мне жизнь, или хоты бы надежду на ее продолжение. Поэтому я вставал и, пошатываясь, упрямо двигался вперед. Я не видел себя со стороны, но наверняка был сейчас похож на подгоревший кусок мяса, на жареную тушку опоссума, каким-то чудом оставшуюся в живых после пребывания в духовке и теперь, удачно вывалившись с подноса неуклюжей официантки, пытавшуюся найти дорогу на родимую кухню… И этот жуткий образ не был плодом моего воспаленного сознания – я видел свои руки, ожоги на них были столь глубоки, а кожа и плоть обгорели так сильно, что почти обнажили скелет кисти, и даже меня ужасало это зрелище. Но когда жизнь твоя висит на волоске, глупо переживать за внешний вид или волноваться из-за того, что он может кого-то испугать. И я не волновался.

Мои мысли были больше похожи на бред сумасшедшего, но это было неудивительно – мозг расплавился под воздействием высокой температуры, несовместимой с жизнью ошибочно слывущих бессмертными вампиров, и окончательно вытек из-за терзавших его дум о том, как мне спасти свою задницу, как избежать последствий глупости, совершенной в результате мимолетного, необдуманного решения.

Солнце следовало за мной по пятам, не оставляя ни на миг, будто хотело убедиться, что мои упорные попытки спрятаться от него не увенчаются успехом. И спасения от него не было. Здешние домишки были сплошь одноэтажными, и лишь на одно краткое мгновение мне удалось укрыться в тени чуть более высокого, чем остальные строения в округе, ангара, но это была лишь мимолетная передышка – солнце выглянуло над ним, засветив еще ярче и став еще жарче. Будто обрадовавшись тому, что нашло меня, как если бы мы играли в прятки. Хотя, наверное, для меня это и была игра в прятки. В прятки со смертью… Выйду ли я победителем из этой опасной игры? Надежды на это почти не было…

Уже не различая почти ничего потерявшими зрение глазами, кроме яркого света и размытых силуэтов, и окончательно отчаявшись, я вдруг наткнулся на покосившуюся полуразвалившуюся хижину, зияющую пустыми оконными проёмами. Первым делом я подумал, что у меня галлюцинации, вызванные болевым шоком и необратимыми разрушениями головного мозга, но все же решил проверить – выбора у меня все равно не было. Жить мне оставалось всего ничего – я уже едва был жив. В любой момент я мог упасть и больше не подняться, и тогда уже солнце вовсю порезвится над жалкими останками моего изуродованного тела…

Подойдя ближе к дому, ослабленными руками я нащупал входную дверь, она была заперта. Я пошарил по ней в поисках ручки, но безуспешно. Тогда я навалился на нее всем телом в надежде на то, что доски достаточно трухлявые и не выдержат моего веса, или я смогу поджечь их своей легко воспламеняющейся плотью… Наконец-то мне повезло – раздался сухой хруст, и я оказался внутри. Упав на пол и корчась от ставшей совершенно невыносимой боли, отчаянно цепляясь за остатки разума, заставляя непослушное и почти полностью разрушенное тело повиноваться, я дополз до спуска в подвальное помещение и, не обнаружив никаких следов лестницы, мешком рухнул вниз. Я еще не коснулся дна подвала, как сознание уже ускользнуло от меня, избавляя от страданий. Оглушительное эхо от удара головой о бетонную плиту было последним, что я услышал, и успел подумать: какой бесславный конец, Дэймон…

Все, что было потом, я запомнил крайне смутно. Следующие часы я провел, то проваливаясь в спасительное забытье, избавляющее меня от мучительной изматывающей агонии, то выныривая на поверхность, помутненным сознанием с трудом отражая действительность. Я не понимал, где я, что со мной и даже не всегда точно мог сказать, кто же я…

В те часы я хорошо помнил только боль. Только она не позволяла мне забыть о себе, не унималась, не отпускала, жаркими волнами растекаясь по моему израненному, истерзанному солнцем телу. От него пострадало все, даже внутренние органы, которые, конечно, не были для меня жизненно необходимы, но все же исполняли важные функции.

Меня лихорадило, бросало то в жар, то в холод. Я попеременно то истекал птом, то бился в ознобе и громко стучал зубами. И выл нечеловеческим голосом. А потом меня накрывала новая волна убийственной боли, и я отключался…

Не знаю, сколько я провалялся на грязном каменном полу в подвале заброшенного дома, но точно немало времени, а боль не становилась тише, жар не спадал, сознание не возвращалось ко мне в полной мере. Время от времени приходя в себя, я с трудом размыкал слипшиеся веки, водил мутными глазами по сумрачному помещению, но ничего толком не видел. Точнее, видел, но ничего не мог различить. Какие-то странные всполохи, какие-то мельтешащие светлячки, какие-то размытые образы. Они не были похожи на что-то реальное, скорее, были вызваны моим помутившимся рассудком. Я перестал понимать, где сон, а где явь, я затерялся между настоящим, прошлым и, быть может, будущим…

Я закрывал глаза и видел наш фамильный особняк. Но не мог определить, в каком времени я находился – дом почти не видоизменялся за все время, и я тоже последние сто сорок лет выглядел одинаково.

Но потом я замечаю отца, слышу голос матери, зовущий меня по имени, и понимаю, что я в своем детстве. Маленький Дэймон, послушный мальчик и мамин любимчик. Вот отец сует мне в руки хлыст и подсаживает на мою первую лошадь. Мне страшно… Так страшно, что у меня дрожат коленки, потеют ладошки и перехватывает дыхание. Но я не должен показывать свой страх. Отец не должен о нем узнать. Ведь мужчины Сальваторе ничего не боятся! И я закусываю до крови губу и пускаю коня шагом, а потом и галопом. Я смог, я справился, и папа гордится мной…

Я снова возвращался в действительность, и снова меня утягивал бурлящий водоворот, и я оказывался где угодно, только не во тьме подвала.

Оглушительный грохот орудий. Жесткие голоса, выкрикивающие команды. Пыль столбом, из-за которой не видно ничего дальше собственного носа. Деревья в огне. Пронзительные крики. И повсюду раскиданы тела в серых, испачканных грязью и запекшейся или свежей кровью, мундирах. Война…

Я иду вперед, у меня какая-то цель. Навстречу мне бежит солдат-янки с перекошенным от ярости лицом и распахнутым в крике ртом, я спокойно поднимаю руку с зажатым в ней штыком и хладнокровно вонзаю его в грудь противника. Он разом обмякает и виснет на моем оружии, при этом глядя мне прямо в глаза. Он падает, но взгляда не отводит. Я тоже смотрю на него, наблюдаю за тем, как из уголка его рта стекает струйка багровой крови и тут же смешивается с осевшей на лицо пылью. Наконец его глаза закатываются, я вынимаю свой штык и вытираю его о синюю амуницию врага. Долго смотрю на свои руки и, откинув оружие в сторону, иду по направлению к тылу. С меня хватит. Война для меня закончилась.

Снова особняк Сальваторе. Я все еще в военной форме, отец очень зол, он называет меня дезертиром, кричит, что я опозорил наш род, что я недостоин своей славной фамилии. От обиды мне хочется плакать, и я просто сбегаю. Я трус… В коридоре я сталкиваюсь с девушкой. Она прекрасна, она ласково улыбается мне и волшебным, вкрадчивым голосом спрашивает, куда я так спешу. И я, враз пересохшими губами отвечаю, что к ней. Она радостно смеется и, протягивая мне ладонь для поцелуя, говорит: Я Кэтрин. И я растворяюсь в ее глазах…

Яркая вспышка. И я опять почувствовал боль и жжение. Повернул голову, жалобно простонал и уставился в противоположный угол комнаты. Тупо таращился в пустоту, как вдруг по подвалу пронеслась волна сладкого запаха, показавшегося мне до безумия знакомым. Он окутал меня, запутался в волосах, забился в дыхательные пути, забирая обычно такой ненужный, но сейчас просто-таки необходимый воздух, не позволяя дышать и вынуждая задыхаться. Глухо замычав, я замотал головой, пытаясь рассеять наваждение.

У меня получилось, но уже через какое-то время я был вырван из своего полуобморочного состояния звонким смехом, звучавшим как перелив колокольчиков. Звук этого смеющегося голоса был настолько заразительным, что нестерпимо хотелось если не засмеяться, то хотя бы улыбнуться в ответ. Но не удалось. Обожжённые губы не слушались.

Не знаю, сколько времени я провёл в борьбе с непослушными чертами лица, но смех давно затих, а я почувствовал за плотно сомкнутыми веками яркий свет. Он не грел, не обжигал, он просто… ослеплял. Я не знаю, как мне это удалось и в какой момент я смог открыть глаза, но вдруг увидел перед собой идиллическую картину Мистик-Фолса 1864 года.

Сад перед поместьем Сальваторе, замысловатый лабиринт живой изгороди, стоящие тут и там белые статуи. И посреди всего этого бежала молодая темноволосая девушка, придерживая пышную юбку нежно-салатового платья и заливаясь нежным смехом. Окутанная солнечным ярким светом, она казалась мне великолепной. Я замер, любуясь этой девушкой, но где-то глубоко-глубоко внутри, ощущал непонятное и необъяснимое чувство тревоги. Вот девушка заметила меня, повернулась, и я встретил её взгляд. Большие карие глаза прожигали меня, поражая выражением бесстыдной похоти и чего-то тёмного, дьявольского и неотвратимого. Чем дольше я в них всматривался, тем сильнее и ярче они загорались. Солнечный свет вдруг померк, но эти глаза продолжали светиться в темноте. И вдруг выражение в них сменилось. Там больше не оставалось похоти и страсти.

Из дерзкого, обещающего неземные удовольствия, взгляд стал невыносимо печальным. Глаза наполнились слезами, а ещё через мгновение укор в них пропал и осталось только одно выражение — ненависть.
Только ненависть. Я вздрогнул и попятился. Внезапно за моей спиной послышался рычащий звук. Я резко развернулся и увидел ещё одни глаза, другие, смотрящие тревожно и вопросительно. Золотисто-карие, они притягивали, манили и согревали. Тьма скрывала все вокруг, и я не видел, кому принадлежали эти волшебные глаза, только их мягкий блеск. Странно, но глядя в них, я чувствовал себя хорошо… Вскоре стало светлеть, начали проступать черты лица. Это тоже была девушка, поразительно красивая. Бросив взгляд через плечо, я увидел что позади по-прежнему мрак, от которого веет холодом и страхом. Но меня это больше не интересовало. Я пошёл на свет той, другой девушки. Чем ближе я подходил, тем светлее становилось. Теперь видны стали золотистые волосы, а кожа сверкала в лучах солнца. Девушка, закусив губу, смотрела на меня и улыбалась. Вот она прикрыла глаза, а когда опять их распахнула, то они поразили меня насыщенным цветом горных фиалок. Я протянул к ней руку, но она только покачала головой и отступила назад, к источнику света, увлекая за собой. И я пошёл за ней в этот свет…

В какой-то момент девушка пропала, но я продолжал ощущать её запах - сладкий запах лакричной помадки. Со стоном я разлепил слипшиеся губы, делая глубокий вдох, чувствуя, как воздух пробирается в лёгкие, царапая пересохшее горло.

Придя в себя, огляделся - я по-прежнему валялся в том подвале… И лишь мгновением позже с удивлением констатировал, что хоть и чувствовал себя паршиво и адская боль ничуть не притупилась, но я уже не терял сознание, а значит, появился шанс, что я выживу.

Я лежал, не двигаясь и ожидая восстановления организма после такой бешеной встряски, как вынужденный солярий. К моему удивлению, а позже это чувство сменилось досадой, процесс заживления шёл очень и очень медленно. Я не позволял себе шевелиться, дабы не тревожить зря незаживающие и противно пульсирующие раны. Казалось, на мне не было живого места. Особенно мучительно болела кожа на ногах, к которой успела прилипнуть ткань джинсов, и мешала заживлению. Пострадали мои ноги ничуть не меньше открытых участков тела, а теперь, из-за прикосновения с тканью, боль лишь усиливалась. Чтобы не закричать, я сжимал челюсти и остервенело скрежетал зубами. И глухо стонал, уткнувшись тотально обожженным лицом в холодный камень, ставший невольным свидетелем моих страданий.

Было очень больно. Но как будто этого было мало, на меня вдруг накатило ошеломляющей силы осознание того, что я уже несколько дней не питался. Сюда же добавились все литры выпитого виски, довольно-таки выматывающее купание в водопаде, эмоциональное потрясение, какого я не испытывал последние лет сто сорок, и – как результат моего врожденного, по всей видимости, идиотизма - незащищенное кольцом пребывание на солнце. Весь этот коктейль обрушился на меня, обволакивая сознание и не позволяя ясно мыслить.

Закрыв глаза, я пытался отключить чувства и отвлечься от действительности, но мне не удавалось. Ослабленный организм не мог выполнить волю своего хозяина.

Горло саднило, клыки ныли. Мне до ужаса хотелось крови. Тем более, что она была для меня лучшим лекарством. Но выхода не было – я обязан был ждать наступления вечера. Ну, если, конечно, не хочу ещё раз позагорать.

Интересно, почему я когда-то думал, что сгореть на солнце будет так романтично?

Вяло размышляя над событиями прошедшей ночи, я вдруг почувствовал чье-то присутствие. Что за чёрт? "Кто здесь?" хотел спросить я, но сил не было. Я едва шевельнул губами и попытался приоткрыть глаза. С большим трудом мне это удалось. Обводя мутным взглядом помещение, я заметил все в том же углу взметнувшийся всполох золотистых искр, таких же ярких, как и в моем сне. Но найдя в себе силы сконцентрироваться и присмотреться к нему повнимательнее, понял, что там никого, естественно, нет, и только солнечный зайчик, невесть как сюда попавший скачет по каменной стене. Слабо улыбнувшись ему, я закрыл глаза и провалился в глубокий, такой нужный мне после всего пережитого сон.



Когда я проснулся, в подвале было уже совсем темно, сквозь отверстие на потолке, через которое я и попал в этот каменный мешок, и в котором видел тусклый свет во время своего беспамятства, теперь не проникал и он. Что означало лишь одно - наконец наступил столь долгожданный вечер. Солнце-садюга скрылось за горизонтом, унося с собой такое губительное для меня свечение. Чувствовал я себя гораздо лучше, но еще далеко не хорошо, и даже не нормально. Для улучшения самочувствия мне нужно то единственное, что поддерживает жизнь в вампирах. Подумав о крови, я испытал жажду такой силы, которую не помнил с момента своего обращения. Я ощущал на языке ее солоноватый и слегка вяжущий вкус, я чувствовал ее терпкий аромат… и ужасный голод. Мне нужно выбираться из этого подвала, в котором меня ждет только медленная и весьма мучительная смерть. Но как это сделать? Я смотрел на квадратную дыру над собой на высоте не менее трех метров и понимал, что в своем нынешнем состоянии мне туда ни за что не запрыгнуть. Лестница, конечно же, отсутствовала, и вскарабкаться по стене я тоже не смогу – во-первых, вход в это подполье находилось почти в самом центре, да и стены были гладкие, без выступов, за которые можно было бы ухватиться. Но и лежать тут тоже было нельзя, поэтому я заставил себя подняться и оглядеться. Видимо, вдоволь надо мной поизмывавшись, судьба вдруг решила смилостивиться и в одном из углов я обнаружил массивную дверь. Ручки на ней не было, но, к счастью, она открывалась наружу. Я медленно подошел к двери и толкнул ее обеими руками, гадая, что ждет меня за ней: свобода или еще одно подвальное помещение без выхода наружу? Но сделав шаг, я оказался в пристроенном к дому гараже, в котором ржавел дряхлый Ниссан с отсутствующими на ободах колес шинами. Дойдя до ворот, которые были даже не заперты, а лишь плотно прикрыты, я с опаской покинул благословенное убежище и вышел на утопающую в огнях улицу. Поднял голову и с наслаждением вдохнул. Как же хорошо, когда можно не убегать и не прятаться…

В голове со скоростью света пронеслись воспоминания о событиях прошедшего дня; на коже, казалось, вспыхнул каждый, даже самый маленький, ожог, полученный от солнечных лучей и до сих пор так и не заживший, причиняя невыносимую боль.

- Ты откуда такой взялся? Какого чёрта шаришься в неположенных местах? - Раздался вдруг за спиной хриплый мужской голос.

Ветер, подувший с той стороны, донёс до меня запах человека. Запах крови. Запах еды. Всю испытываемую мною до этого боль затмило другое чувство - голод. Всепоглощающий. Практически такой же невыносимый, как боль. Вот только сейчас появилась реальная возможность его утолить. Что я и собирался сделать, не задумываясь ни о чём.

Застыв на месте, я готовился к нападению. Как мне ни хотелось этого признавать, но в результате принятой не так давно солнечной ванны все мои вампирские сверхреакции значительно затормозились.

- Чего молчишь-то? - не унимался несчастный, постепенно приближаясь ко мне. - Давно говорю мэру, чтобы посносили эти развалюхи. А то вот шляются наркоманы всякие, занимаются там чёрт знает чем…

Он продолжал еще что-то бурчать, но я не слушал его, а лишь считал шаги, приближающие его к гибели, а меня – к моей добыче.

Расстояние между нами сократилось достаточно. Да и терпение моё быстро иссякло. Но приговоренный умудрился сделать такое, что ещё больше вывело меня из себя, и я почти захлебнулся от клокочущей внутри ярости: не переставая бормотать проклятья в адрес "всей оборзевшей молодёжи, считающей себя безнаказанной", он толкнул меня в спину!

Отвечать или вступать с ним в дисскуссии о несовершенстве этого мира я не собирался, у меня были дела поважнее. Резко развернувшись, я схватил мужчину за плечо и, не медля ни секунды, вонзил зубы ему в шею, упиваясь хлынувшим в рот потоком крови. Незнакомец даже не успел сообразить, в чём дело, как я уже закончил свой обед. Или ужин? Неважно, главное, что я смог утолить свой первый дикий голод и уже сейчас почувствовал себя довольно-таки лучше. Отбросив обмякшее тело подальше в кусты, я огляделся, убеждаясь, что больше никто меня не видел.

Я постоял немного без движения, прислушиваясь к своим ощущениям и наслаждаясь тем, как горячая кровь бедолаги растекается по изнуренному и истощенному телу, проникая в вены и устремляясь к мозгу… как она питает мой ослабленный организм. Я физически ощущал, как затягиваются раны от ожогов, как соединяются рваные края изодранной кожи, как каждый отдельный мускул наливается прежней силой, и тело вновь становится послушным. Моим безотказным оружием. При мысли об этом губы сами сложились в привычную самодовольную улыбку. Я был горд собой – я выжил.

До моего острого слуха донесся шум воды, и я пошел на этот звук, удивляясь тому, насколько близко я был к реке, ведь удирал от залитого солнцем водопада, что есть мочи. Но, видимо, спасаясь бегством, я все время бежал не от реки, а вдоль нее - она словно манила меня к себе.

Выйдя на берег Ниагары, я бросил полный сожаления взгляд на мирно журчащее течение реки, на дне которой покоился мой автомобиль. Да, по-дурацки получилось… Чтобы выбраться отсюда и раздобыть себе новое колечко, мне чертовски необходима моя машина. Ну или любая другая тачка, на которой я смогу наведаться в городок Монпелье, расположенный не так уж и далеко, но пешком я буду идти несколько дней. Точнее, ночей, ведь на день мне снова придется искать себе временное пристанище. По возможности нежилое и не имеющее владельцев. В наши дни это не так уж и просто. Этим утром я убедился в этом на собственной шкуре. Если бы не эта давно заброшенная избушка, от меня остались бы рожки да ножки. Хотя в моем случае, это джинсы да ботинки.

В общем, мне позарез нужно было попасть в тот крохотный городишко – в нем проживала одна знакомая ведьма. Когда-то я помог ей, надеюсь, что теперь она не откажется оказать мне услугу, заговорив какое-нибудь кольцо для меня.

Заходите к нам на огонёк.