Чарли, при полном параде, ждал меня в зоне получения багажа, с тревогой изучая каждое лицо, будто он волновался, что забыл, как я выгляжу.

- Папа! – кричу я и начинаю бежать, когда вижу его. Ноги по-прежнему не слушаются от двойной дозы Лоразепама¹ и джин-тоника, но мне удалось это совместить. Как только я подошла достаточно близко – позволяю своему чемодану на колесиках упасть, я врезаюсь в Чарли, обвивая руки вокруг его шеи. Как приятно его видеть. Так хорошо.

В этот момент Чарли на мгновение будто парализовало, смутило эмоциями, прежде чем он почти механически поднял руки и неловко похлопал меня по спине. Его знакомый жест заставил мои глаза наполниться слезами. Боже, я так по нему скучала.

- Ну, ребенок, сколько у тебя багажа?

- Это все, - говорю я, вновь поднимая чемодан.

- Хорошая девочка, - говорит он, - не будет волокиты по поводу чертовой задержки багажа.

Я слегка приподнимаю брови, когда он ругается в моем присутствии, он только пожимает плечами в ответ. Часть меня была горда тем, что он думает, будто я достаточно взрослая, чтобы ругаться при мне, но другая часть опечалилась, что я выросла и в его глазах. Я больше не ребенок. Чарли забирает у меня чемодан, я беру его под руку и опираюсь на него, так мы идем на улицу. Здесь, по крайней мере, на двадцать градусов теплее, чем в Бостоне, даже больше, если принимать во внимание ветер. Он кажется мягким. Я останавливаюсь и снимаю парку.

- Разве тебе не холодно? – спрашивает Чарли, наблюдая за мной, перекинувшей парку через руку, и я рада, что он все еще волнуется о таких мелочах, как эта.

- Это походит на весну в Бостоне, - говорю я, и Чарли кивает. Мы идем в тишине на временную парковку, и папа водружает мой чемодан в багажник полицейской машины. Я беру рюкзак с собой. Быстро печатаю сообщение Розали: «Я на земле. Не умерла. Люблю тебя».

Она мгновенно мне ответила: «Я же говорила тебе, лузер. Право уже достало. Тоже тебя люблю».

Как только мы оказываемся на дороге, я прикладываю все силы, чтобы держать глаза открытыми. Но я бодрствовала всю ночь, и облегчение от того, что я снова благополучно оказалась на земле, поглощает меня как опиат². Я прислоняюсь лицом к запятнанному плечевому ремню безопасности и позволяю сну поглотить себя.

Волк все еще наблюдает за мной, когда я отнимаю лицо от рук. Я задумываюсь. Есть что-то, что я помню. Стучу пальцем по лбу, стараясь встряхнуть свою память.

- Джейкоб, - говорю я. – Ты Джейкоб?

Ты действительно помнишь меня?

- Не совсем. Но я знаю, что тебя зовут Джейкоб. Не так ли?

Да.

- Почему ты не можешь просто сказать это мне?

Я не вправе.

- Хорошо, кто может?

Не я устанавливаю здесь правила.

- Тогда кто может? – требую я. Чувствую себя перескакивающей записью. Я начинаю раздражаться, что он не даёт мне прямого ответа.

Ты могла, когда-то давно. Прежде чем ты ушла. Прежде чем ты оставила нас.

Что? Оставила… Я… что? Я не покидаю людей. Это Рене. Она бросает людей.

- Не помню, чтобы делала это.

Память отрицает факт?

- Полагаю, нет, - говорю я, все еще неуверенно. Как узнать, могу ли я доверять ему?

Должны ли мы идти искать других?

- Других?

Я не единственный.

- Откуда мне знать, что ты не причинишь мне вреда?

Ниоткуда.

- О, - я сглатываю и вытираю потные ладони о ткань на бедрах. Здесь я ношу короткое льняное платье до колен, свободно собранное на моих плечах. Я никогда не надевала ничего подобного прежде. Более того, я никогда не видела, чтобы кто-то носил такое. Это напоминает мне кое-что из ранней истории в драматическом классе. Хи-что-то там. Что это было? Хитон.

Могу сказать, что Джейкоб беспокоится. Он шагает вперед-назад передо мной.

Ты идёшь?

- Ты можешь убить меня.

Не могу обещать, что не убью. Но ты моя принцесса. Это все, что могу сказать.

Поскольку я не могла придумать, что мне следует делать, и, поскольку я знаю, что нет никакого способа защитить себя, если Джейкоб решит напасть на меня, я иду с ним. Трава пружинистая и свежая, и его лапы тихо ступают рядом с моими босыми ногами. Я могла чувствовать высокую температуру, исходящую от его тела. Мы шли в тишине в течение некоторого времени. Казалось, на протяжении часов.

Свет исчезает, и луна поднимается в кристально чистое небо.

Мы почти на месте, говорит он, подталкивая мою руку своим влажным носом.

- «На месте» - это где? – спрашиваю я, но затем вижу большую мчащуюся внизу реку. Мы шли по верху горного хребта долины. В этой долине умирающих звезд,/ В этой пустой долине,/ Эта сломанная челюсть наших потерянных королевств³, я начинаю искать путь вниз к краю долины, и немного теряю равновесие.

Ты должна держаться за меня, моя принцесса, говорит Джейкоб.
Не уверена, было ли это предложением или командой, но я погружаю руки в его густой мех на спине и позволяю ему вести меня к краю воды.

- Белла? Беллс? – кто-то тряс меня. Мои руки дергались на коленях, силясь схватить что-то в воздухе. – Беллс, мы на месте. Мы дома.

С резким вдохом я открыла глаза. Чарли уже вышел из машины и открыл для меня дверь. За секунду я вспомнила те времена, когда я засыпала по пути домой с рыбалки, как просыпалась на полпути вверх, пока Чарли нес меня в мою спальню.

Жаль, что я снова не маленькая, не достаточно маленькая, чтобы нести меня на руках. Жаль, что не могу снова чувствовать ту безопасность.

- Ты, должно быть, устала, ребенок. Ты мускулом не шевельнула, на протяжении всего пути сюда, - он берет мой чемодан и везет к дому, я следую за ним со своим рюкзаком, переброшенным через одно плечо.

Дом выглядит точно также, что пугает. Обычно я почти забываю о существовании этого места, когда целыми днями нахожусь в Бостоне. После длительного отсутствия я ожидала, что он будет казаться незнакомым и пугающим, но при взгляде на дом меня охватывает ощущение, будто я и не уезжала. Будто моя жизнь в Бостоне – сон. Как оба этих места могут существовать одновременно?

Я вошла в открытую дверь за Чарли. Знакомый аромат дома почти врывается в меня, будто я перенеслась назад во времени со старой версией себя. Себя ребенком. Неуклюжим подростком. Я только-только начинаю влюбляться в Эдварда Каллена. Я вспоминаю прогулки по лестнице после репетиции каждую неделю, легко скользя рукой по перилам, пытаясь вспомнить его длинные, ловкие пальцы, танцующие по струнам гитары.

Помню первый раз, когда он заговорил со мной. Я рано пришла на репетицию, пробежав расстояние от кабинета моего последнего урока до противоположной половины университетского городка в своих дешевых мокасинах. Мои волосы выбились из заколки в моем стремлении поскорее начать репетировать, некоторые пряди прилипали к вспотевшей шее. Прежде чем войти в музыкальный кабинет, я пригладила волосы и распрямила форменную клетчатую юбку. Эдвард Каллен уже был там, настраивая гитару. Сейчас, если я и сажусь за фортепьяно, то играю стандартную последовательность нот: E, A, D, G, B, E. Позволяю нотам звенеть, и я снова возвращаюсь в музыкальный класс, наблюдая, как он играет.

Чувствую, как мое лицо покраснело, стоило мне войти; я быстро заняла свое место и попыталась выглядеть занятой, делая вид, что ищу в своей сумке папку. Он закончил настраиваться и начал играть что-то знакомое, что-то не для следующего занятия. Что-то популярное, классический рок. Это был звук на богатых, более низких тональностях, нота быстро меняется, сопровождаемая ярким аккордом. Другая перемена и другой аккорд, на этот раз доминирующий. Я тихо напеваю мелодию. Боже, название песни?

- Тебе нравятся Цеппелины⁴? – спросил он, поднимая на меня взгляд из под упавших на глаза волос.

- Д-да, - прошептала я, смотря на свою потертую обувь. Я снова подняла глаза, когда он улыбнулся и вернулся к гитаре, продолжая играть эту песню, название которой вертелось на кончике языка.

Я судорожно думала, отчаянно ища в каждой клетке серого вещества, что еще ему сказать, но никто из нас не сказал ни слова. Я была слишком застенчива, он – слишком поглощен своей музыкой. Я слушала его игру, поражаясь, что в свои тринадцать, он может проигрывать реальные песни с радио. Вскоре врываются другие дети, и я теряю возможность произвести впечатление на Эдварда Каллена.

Когда я вернулась домой тем вечером, я перерыла вдоль и поперек свою комнату, ища обувную коробку со старыми аудиокассетами Рене, которую хранила в шкафу. Я нашла ее, спрятанную за коробкой с моими старыми школьными бумагами, и вытащила все ее кассеты Лед Цеппелин. Я слушала их, пока не нашла песню, которую он играл: «По холмам и выше». Если бы я вспомнила, то, возможно, сказала: «О, мне нравится эта песня. «Дома Святых» - моя любимая». Возможно, мы начали бы беседу, реальную, где он что-нибудь скажет, а затем я скажу, потом он что-нибудь ответит, и мы продолжили бы говорить, как нормальные люди. Но вместо этого я лишь сказала: «Да», и уставилась на свою обувь, и Эдвард Каллен, вероятно, даже не помнил моего имени.

Я провела ту ночь, слушая все записи Цеппелинов Рене, пытаясь выучить каждую песню, чтобы в следующий раз, когда мы останемся наедине, я была подготовлена. Я заснула с работающими наушниками, впадая в лишенную сновидений дремоту, в то время как Роберт Плант⁵ рычал, вздыхал и вопил в темноту.

Чарли открывает дверь в мою комнату и кладет ручную кладь в футе от моей кровати.

- Тебе что-нибудь надо, ребенок?

Я качаю головой и улыбаюсь. - Я в порядке. Спасибо.

- Что ж, я должен ненадолго вернуться на работу.

- Хорошо, - я расстегиваю молнию на сумке и вынимаю черное платье, которое я взяла, чтобы отправиться завтра на похоронную службу. Иду, чтобы повесить его в своем шкафу, который пуст, за исключением беспорядочно спутанных вешалок и давно забытой формы, все еще лежащей в виниловой сумке после химчистки. Я пытаюсь извлечь хоть одну вешалку, но все они скручены, как безобразная пружина. Я, наконец, вытащила одну, и около семи других с грохотом упали, звуча, как расстроенная музыкальная шкатулка.

После того как я повесила платье, то обернулась и с удивлением обнаружила, что Чарли все еще здесь.

- Хорошо, что ты дома, Беллс, - говорит он, раз кивнув и начав спускаться по лестнице прежде, чем я смогла сказать до свидания.

Я смотрю на него из окна, как он возвращается в полицейскую машину и уезжает, оставив меня наедине со своими мыслями.

Я сижу на своей кровати, скрестив ноги.

Сижу, не двигаясь, пока за окном не потемнеет и Чарли не вернется домой.