Снова идет снег. Я покидаю свою квартиру в слабом утреннем свете, таща свою сумку на колесиках по ухабистому, скованному льдом тротуару. Я вновь иду к Хайнс, не находя удовольствия в протаскивании сумки по неровному ландшафту болот. Один чемодан на колесах, один изодранный рюкзак, одно трепещущееся сердце. Ноги все еще кажутся ватными и одеревенелыми, когда я иду по тротуару.

Снег. Как будто просто полет на самолете не был достаточно устрашающим, снег идет непрерывно. Возможно, рейс отменят, отсрочка исполнения приговора, предоставленная небесами. Но почему небеса милосердны для меня, а не для него? Что делает меня достойней? Сумка в руках болезненно бьется о мою ногу, когда я спускаюсь к станции Хайнс. Шаг – удар, шаг – удар. Знаю, у меня будет синяк. Что не удивительно, я поскальзываюсь, достигнув последней ступеньки, кто-то ловит меня. Вижу темно-серый пиджак, сильные жилистые руки. Эдвард Каллен, думаю я со всплеском надежды, но когда смотрю на лицо своего спасителя, вижу пожилого джентльмена с длинной бородой и дружелюбным, испещренным морщинами, лицом. Смотрю вниз, и его пальто даже не серое. Должно быть, мне видится это от бессонной ночи.

- Спасибо, - смущенно бормочу я, быстро уходя.

Платформа переполнена людьми, спешащими на работу, но через станцию проходят три различных линии, поэтому мне не нужно долго ждать. Я перехожу на Синюю Линию в Правительственный Центр. Поезд въезжает на станцию, когда я спускаюсь по лестнице на платформу. Сегодня я бы хотела, чтобы поезда стали медленными, столь медленными, чтобы заставить меня заскучать по самолету. Такси ездили гладко, легко, на смену одной машине приходила другая, столь плавно, как полет гимнастов, наполненный доверием и контролируемый сильными руками партнеров. Я не удивлена, что маршрутка до терминала ждет как раз у дверей станции аэропорта. Конечно же.

Я на шатких ногах забираюсь в салон, и доброжелательный человек, того же возраста, что и Чарли, торопится внести мою сумку без моей просьбы. – Много путешествуете? – спрашиваю я, прежде чем понимаю, что он в униформе и не кажется, будто он куда-то отправляется. Его форма и идентификационный значок указывают на то, что он своего рода смотритель. Он просто пришел сюда на свою работу, как и в любой другой день.

- Нет, мисс, некуда ехать.

Итак, этот человек приезжает сюда каждый день, в Аэропорт Логана, и это просто работа. Он ездит туда-сюда с путешественниками, волнительно гудящими, ожидающими полета и сжимающими свои чемоданы, лыжи, портфели: штатные работники, летающие для бизнеса (несмотря на необходимость работать, они все еще должны с нетерпением ждать смену пейзажа); семьи с вопящими детьми, едущие в Дисней; болтливые молодые европейцы, занимающиеся альпинизмом в Штатах и отправляющиеся домой к своим завистливым одноклассникам; влюбленные, тайно сбегающие или отправляющиеся в свой медовый месяц, и да, даже больная девочка, возвращающаяся домой, чтобы сказать «прощай» своей любви и своей жизни. И после всего этого мужчина остается здесь, чтобы вычистить уборные. Жизнь меняется вокруг него, он – фиксированная точка, как солнце. Это только работа. Он не кажется несчастливым, однако я хочу закричать, когда думаю о том, что жизнь вокруг него ограничивается пересадочной площадкой, и он призван всегда оставаться таким же.

- Спасибо за сумку, - говорю я.

Он признательно кивает, несколько смущенный необходимостью беседы, затем демонстративно отворачивается и смотрит в окно, подводя черту нашей короткой и неуклюжей беседы.

Терминал С забит, путешественники и служащие снуют как пчелы в улье. Когда я встала на эскалатор до билетной кассы, то оказалась поражена осознанием того, что лишь три дня назад Эдвард Каллен делал то же самое. Обычное дело, как и любой другой день, очередная поездка на очередной концерт. Хм. Я знаю, он много путешествовал, и это не было для него большой проблемой. Мог ли он знать, что этот полет будет последним в его жизни?

Ничего не подозревающий он приближался к билетной кассе, показывая квитанцию и водительские права с очаровательной улыбкой, или, возможно, он пошел к киоску самообслуживания. Интересно, был ли он человеком, способным последовать инструкциям сенсорного экрана, чтобы распечатать свой посадочный талон, или же новые технологии сбивали его с толку, случайно отменяя операцию, и он был вынужден несколько раз начинать сначала. Я расстроена, что не знаю и никогда не узнаю.

Однако я следую тем же путем. Я испугана, но вместе с тем чувствую себя так, будто чту его память, совершая паломничество, мои шаги на призрачных его, как слуга Доброго Короля Венцесласа¹: И шагал паж по следам, что король оставил. Знаю, что он не был в этом аэропорту, но все они кажутся одинаковыми.

Как только я прохожу охрану и сажусь рядом с выходом на посадку, меня охватывает истинная паника. Это происходит. Это действительно происходит. Трясущимися руками я тянусь к рюкзаку и беру выписанные мне таблетки Лоразепама. Вожусь с крышкой, почти просыпая драгоценные таблетки на грязный настил аэропорта. Взрыв таблеток вываливается на юбку, и я возвращаю их в бутылочку. Кладу одну пилюлю под язык, ощущая странную сладость тающей таблетки. Сглатываю остатки немного похожие на песок. Только через полчаса я смогу почувствовать химически вызванное спокойствие.

Установленные под потолком ЖК-телевизоры возле места погрузки настроены на CNN. Но это отредактированная для путешественников версия CNN. Они удаляют все новости об авиакатастрофах. Это так глупо. Они, правда, думают, что одурачат нас? Это не делает наши полеты безопаснее. И только потому, что это аэропорт, и CNN делает вид, будто их нет, авиакатастрофы не становятся воображаемыми, и это не останавливает мысли в моей голове о нависшей смерти.

Знаю, я не думаю так, но принимаю еще одну таблетку.

Они вызвали на посадку наш сектор, и меня поразило странное чувство апатии. Время предстать перед судьбой. Стюардесса просматривает мой посадочный талон, и я оцепенело осознаю, что моё имя было добавлено в декларацию, с которой они будут сверяться, чтобы сообщить ближайшим родственникам о падении моего самолета. Я тащусь вперед с мрачной решительностью. Но стоило мне ступить на телетрап, как моя апатия вновь перерастает в панику. Ненавижу телетрапы. Они обманчивы. Притворяются удобными коридорами, с которыми мы сталкиваемся в безопасности на земле, но на самом деле обманывают нас, соблазняя войти в самолет. Трап кажется хрупким и шатким, напоминая вам, что все это лишь иллюзия нормальности и безопасности.

Я пробиваюсь к своему месту, стюардесса помогает мне снять сумку и поместить ее на багажную полку. Я удостоверяюсь, что посчитала ряды между своим местом и самым близким к выходу. Однажды я видела в новостях, что шанс выжить при авиакатастрофе очень повышается, если ты знаешь путь к запасному выходу, поскольку первое, что обычно происходит – самолет заполняется дымом. Три ряда. Три. Я фиксирую это число в своей памяти и отчетливо представляю себе дым, кружащийся возле спинки кресла и заполняющий самолет. Глубокие вдохи, глубокие вдохи. Я пытаюсь протолкнуть панику через горло, в какое-нибудь более безопасное место в животе.

Занимаю свое место, вытаскивая из рюкзака альбом и карандаш. В переднем кармане я также нахожу одну из резинок для волос Розали. Я чувствую запах этой вещи и немедленно успокаиваюсь, потому что она пахнет в точности, как она. Я надеваю резинку на руку. Будто она держит мою руку, помогая пройти через все это. Возможно, я не смогу умереть в этом самолете, если она ждет моего возвращения на земле.

Хорошая мысль, но я знаю, что это не сработает.

Во время ожидания остальных пассажиров я снова перелистываю на эскиз прошлой ночи: на нем я привязана к деревянной палке, мои руки широко расставлены, благодаря горизонтальной рейке. Глаза выглядят сумасшедшими, и темная фигура сгорбилась передо мной. Но не дай внедриться мне в сонное Царство смерти, дай нарядиться во что-нибудь карнавальное, крысино-воронье, вроде огородного пугала, как ветер неподневольное²… Я дрожу и переворачиваю страницу. Не хочу больше смотреть на эту картинку.

Я выглядываю в окно, и снег все еще кружится. Я думаю о льде, накапливающемся на самолете, едва ощутимо меняя форму крыльев, порча Эффект Бернулли³, который поднимает самолет в воздух. Появляется льдоуборочный грузовик со своей несоответственно-розовой сентиментальностью. Не доверяю процессу уборки льда. Не хочу умирать сегодня. Я сжимаю и разжимаю кулаки, карандаш врезается в правую руку.

Стюардессы закрывают двери самолета, и я внезапно чувствую, как замерзает все тело, будто я коснулась куска Льда-девять⁴. Страх ползет по коже, скользя вниз по горлу, через кровь, замораживая мои органы. Я не сделаю этого. Я не готова для длительного перелета. Я в ловушке. Мне страшно. Мне так холодно. Я буду так себя чувствовать на протяжении долгих часов, если самолет резко не упадет раньше.

Я пытаюсь вспомнить антистрессовые упражнения, которые я изучила в своем классе Страха-Полетов. Сконцентрироваться. Все, о чем я должна думать – Эдвард Каллен. Закрываю глаза, стараюсь вспомнить.

Пытаюсь вспомнить первый раз, когда поняла, что влюбилась в Эдварда Каллена. Я покорно шла на литургические музыкальные занятия каждую среду после школы. День Форкса работал по принципу разделения мальчиков и девочек по всем учебным классам. Мужская и женская школы походили на сросшихся бедрами близнецов. У нас даже были отдельные столовые, и ты, как и ожидалось, остаешься на своей части здания, пока тебя не вызовет учитель. Единственным общим помещением была аудитория, где мы собирались для объявлений, церемоний награждений, спектаклей, танцев и месс в обязательные церковные праздники. И даже с этими сборами учащихся на протяжении школьного дня, мы были разделены нашими полами. Что делало мальчиков запретными и таинственными. И если вы очень застенчивы и косноязычны, как я, то они казались иностранцами или диковинными животными в зоопарке.

Другие девчонки находили способы быть около парней. Они все, казалось, знали друг друга – все их родители принадлежали тому же социальному слою. Мы все ходили в танцкласс. В Дне Форкса я училась по стипендии, и Чарли определенно не имел того социального статуса. Он зарегистрировал меня в этой школе перед пятым классом, поскольку миссис Вебер, которая учила меня весь четвертый класс, дочь которой также посещала ДФ, считала, что я слишком умная, чтобы оставаться в государственной школьной системе с ее крошечными возможностями и учителями с недоплатой. Она также была обеспокоена моим молчанием и, возможно, думала, что маленькая школа подойдет мне лучше.

Видите ли, как только Рене уехала, я больше не испытывала желания заговорить, если только кто-нибудь не задавал мне вопроса. Я никогда добровольно не выдавала информацию. Я лишь читала в обеденное время, или рассеянно рисовала своих волков на полях тетради, или смотрела из окна на дождь, струйками стекающий по стеклу, будто плача. Другие учителя были только рады, что у них нет еще одного жуткого болтуна в классе, но миссис Вебер волновалась. Она хотела помочь. Таким образом, она отослала меня домой с брошюрой ДФ и позвонила Чарли, чтобы поговорить о том, что, как она думала, могло быть лучше для меня.

Я не замечала, что Чарли был как-то оскорблен ее действиями. По сути, я думаю, с его плеч была снята часть тяжести этим внешним вмешательством, поскольку он, должно быть, был сбит с толку перспективой одному воспитывать маленькую девочку. Он знал, как заботиться о моих главных потребностях – еде, одежде, крыша над головой – но что касалось моих возможных эмоциональных и интеллектуальных нуждах, он боялся, что лишен этого и замедляет моё взросление. Он был немного обеспокоен католической составляющей школы, поскольку ни один из нас не был особенно религиозен, но миссис Вебер уверила его, что это не будет иметь особого значения, посещение обязательно, но вы можете просто тихо сидеть там и не участвовать в ней. Так он принял этот совет, выкроив выходной, чтобы приписать меня к университетскому городку Дня Форкса.

Я провела день за общением с директором и учителями, взяла несколько письменных тестов; администрация решила, что я подхожу. Мне дали стипендию на полное обучение, возобновляемую каждый год, если я буду оставаться в верхушке класса. Это было легко. Книги, обучение, понимание – как дыхание для меня.

Я была удивленна, чувствуя облегчение, что учусь только в кругу девочек. Я не понимала, насколько бурный нрав мальчиков делал меня неловкой. Девочки были, по большей части, дружелюбными и любознательными. Они были слишком маленькими, чтобы заметить различие в наших социально-экономических классах, да и дочь шерифа была диковинкой.

Я вышла из своей раковины настолько, насколько смогла, и стала больше улыбаться. Говорила мало, очень тихо. Мне нравилось, по крайней мере, сидеть с девчонками за ланчем и слушать их счастливую болтовню, как пение птиц, щебечущих утром за моим окном. Дочь миссис Вебер, Анжела, добрая, задумчивая душа в конечном итоге добилась моей дружбы, и у меня, наконец, был кто-то, с кем я могла сидеть в дружественном молчании.

Однако Чарли волновался. Я достигла возраста, когда должна была начать интересоваться мальчиками, при переходе в среднюю школу. – Все в порядке, пап, - сказала я, когда он спросил, нуждаюсь ли я в поездке в школу на танцы. – Я охотнее останусь здесь, с тобой.

Так он, пожевывая усы, просмотрел брошюру, присланную миссис Вебер вместе со мной несколькими годами ранее, и решил, что я присоединяюсь к школьной группе совместного обучения.

Только определенные внеучебные занятие были совместными: драма-класс, модель ООН⁵ ежегодник, литургическая музыка. Он выбрал те, на которых, как он полагал, я смогу общаться, те, на которых я смогу максимально раскрыться. Он знал, что мне нравится петь, поскольку я прерывисто напевала, моя посуду, и он подумал, что исполнение только на школьной публике и в группе, будет меньшим давлением. Сначала я была рассержена на него, что вовлек меня в очередную напряженную ситуацию, но об этом вскоре забыли, когда я начала с нетерпением ждать сред. Оказалось, Эдвард Каллен улыбается так безумно, потому что он любит музыку каждой частичкой своего тела. Он не заботился о том, что кто-то будет обращать внимания, когда он играет. Я пряталась за своей музыкальной папкой и старалась уловить движения его руки, касающейся струн, меняя аккорды; его правая рука двигалась резко, быстро, беспорядочно, как паук, выбирая жертву. Я никогда не могла вообразить такой сильной любви к чему-либо, что все остальное исчезало вокруг меня, как это происходило, когда он играл.

Он был хорош во всем: играл на гитаре, фортепиано, трубе и, вероятно, на любом другом инструменте, который бросишь перед ним. Я могла наблюдать за ним целый день, но репетиция длилась всего полтора часа, и, когда мистер Бэннер отпускал нас, мне казалось, что мое сердце опустошено. Я преднамеренно тратила больше времени на собирание сумки, только чтобы остаться немного дольше в комнате с Эдвардом Калленом, который посмотрит на меня, вежливо улыбнется, когда пройдет мимо, и откроет дверь, сжимая чехол гитары, а затем отправится к легковому автомобилю своей матери.

Я постаралась вспомнить ту улыбку и притвориться, что она значила нечто большее.

Как только закрывалась дверь класса, и я слышала звук захлопывающейся двери автомобиля снаружи, я шептала: «Пока, Эдвард» в пустую комнату и думала, появится ли у меня когда-нибудь храбрость, чтобы сказать ему это в лицо. Это казалось слишком интимным и близким, произносить его имя в пустой комнате: язык на альвеолярной дуге на «Д», складывание губ на «В». Как только мой шепот терялся в тишине, я, еле передвигая ногами, шла на автостоянку в поисках машины Чарли. И в обратном порядке я отсчитывала дни до следующей репетиции.

Голос капитана, потрескивающий из спикера, вырывает меня из своей памяти. – Стюардессы, займите свои места на время взлета.

О Боже. Началось. Я поджимаю ноги. Как и трап, пол кажется хрупким и шатким, иллюзорным. Когда самолет в воздухе, мне не нравится, что ноги касаются пола, опасаясь, что они пробьют его и это заставит самолет разбиться. Я помещаю альбом в карман на кресле перед собой, закладываю карандаш за ухо и сжимаю руками подлокотники. Я оглядываю самолет, все остальные кажутся спокойными, даже скучающими. Я бы отдала все, что угодно, за такое спокойствие. Вместо этого мои внутренности скручиваются, и я готовлюсь к неизбежному падению. Подумываю о принятии еще одной таблетки, но это решение означает, что надо будет отпустить подлокотники. И я не думаю, что смогу их отпустить, даже если попробую.

Страх постепенно растет из-за снега, и я анализирую каждый звук двигателей. Громкие шумы заставляют меня волноваться, что что-то неправильно, и когда звук прекращается, я переживаю еще больше. Наконец, самолет выравнивается, и я могу отпустить подлокотники на мгновение. Я снова достаю свой блокнот и карандаш, отгибаю поднос, и открываю альбом на чистой странице. Я вглядываюсь в белизну бумаги в то время, как кровь стучит напротив моих ушей.

Когда подъезжает стюардесса с напитками, я нахожу горстку мятых чеков и получаю джин с тоником. Я выпиваю содержимое, стоит ей вручить напиток, зубы сводит от внезапного холода, лицо вспыхивает от джина. Перед глазами все плывет, поэтому я прислоняюсь к подголовнику и закрываю глаза. Выпивка и две таблетки успокоительного сталкиваются вместе, и я чувствую, как ускальзываю. Наконец прибыло спокойствие, поскольку я заставила его придти.

---

Я жду. Он здесь, большой огромный зверь и вовсе не человек. Кто тогда говорит? Он такой же большой как лошадь, но кажется похожим на волка. Мои волки, думаю я, немного помня мою другую жизнь, которая предстает туманной и странной, когда я нахожусь в том месте. Его зубы обнажаются, и он носом пронюхивает ту землю, куда я ступала. Я по-прежнему неподвижна. Он медленно кружит, обнюхивая всю дорогу.

Ты выглядишь по-другому, моя принцесса, но пахнешь также. Я могла ощущать проникновение его голоса в мою голову.

Я не думаю, что он нападет на меня, но не уверена на все сто.

- Ты знаешь меня? - с запинкой спрашиваю я. Мой голос надрывается, как крошащийся пепел.

Я знал тебя еще до своего рождения, говорит он.

- Но мы встречались?

Ты звала меня, поэтому я и появился.

Я понятия не имела, о чем он говорил. - А как тебя зовут? - спрашиваю я.

Его горящие глаза, кажется, немного гаснут. Ты не помнишь моего имени?

- Я… я прошу прощения, просто я так растеряна. Я чувствую, что была здесь, но не помню точно, - немного странно разговаривать таким образом, что я говорю вслух для этого гигантского волка, а он отвечает в моей голове. Может быть, это все мои фантазии.

- Ты действительно говоришь со мной?

А ты?

- Конечно. Я говорю вслух. Я даже не уверена, слышу ли тебя или создаю эти голоса сама. Ты действительно можешь говорить? Это реально?

Что реально?

У меня нет ответа на этот вопрос, потому что ничего в этой или другой туманной жизни не кажется реальным. Ничего конкретного или практического я не знаю, за исключением смерти.

Я решаю спросить что-то другое, что беспокоит меня. - Почему ты зовешь меня «принцессой»? Почему я твоя принцесса и принцесса вообще?

Ты создала меня. Я служу тебе и защищаю тебя. Ты моя принцесса, просто отвечает он.

Ничего из этого не имеет смысла. - Почему не могу вспомнить что-либо? - спрашиваю я, присаживаясь и держась за голову руками.

Ты ушла на долгое время, говорит он с некоторой долей рычания.

---

Самолет снижается, и я просыпаюсь, задыхаясь; мое сердце пропускает удар. Это происходит. Это уже происходит.

- Не нравится летать? - говорит голос слева от меня. Я поворачиваюсь и вижу мужчину примерно моего возраста, который глядит на меня так, будто его что-то забавляет.

Я качаю головой: не могу сказать ни слова.

- Не волнуйся. Это простая турбулентность. Пилот даже выходил и сказал об этом пару секунд назад, пока ты еще спала. Ты проспала довольно-таки долгое время, - добавляет он. Его слова звучат странно знакомо.

Я киваю и смотрю в окно. Самолет снова выравнивается. Я опускаю взгляд вниз, вижу ковер из ослепительно ярко-белых облаков не так далеко от самолета и могу представить, как скольжу по Антарктиде, пространству снега и льда, и это отчасти красиво и мрачно. Я поднимаю руку к окну и удивлена тем, насколько оно холодное. Я могу видеть, как самолет отбрасывает тень на облака, и поражена, каким небольшим он выглядит. Я оглядываюсь вокруг себя - изнутри самолет кажется таким большим. Я воображаю себя мчащейся по небу, крошечной точкой в этой большой плоскости, плоскостью в виде точки на огромном небе, землею в виде точки во вселенной, а дальше что? Слишком страшно, чтобы думать.

- Как ты это делаешь? - снова заговаривает мужчина.

- Делаю что?

- Рисуешь во время сна.

Я смотрю на свой альбом - я нарисовала величественного гигантского волка с громадными волками. Я знаю его, думаю я.

- Некоторые люди лунатики, - отвечаю я, пожимая плечами, зная, что не имею ответа на его вопрос.

Он сохраняет тишину на время остального полета.

Стюардессы суетятся вокруг и заставляют нас поднимать наши подносы и столы, потому что мы начинаем совершать посадку в аэропорту Сиэтла. Я вновь убираю альбом в спинку кресла, а карандаш – за ухо. Скоро все закончится. Пилот командует экипажу занять места, поскольку мы делаем последний спуск, и я хочу заплакать от облегчения. По статистике я знаю, что спуски опасны, так же как и взлеты, но я просто была рада, что самолет спускается на землю медленно, осторожно, как дрейфующий снег. В конце концов, это не смерть как таковая, которую я боюсь больше всего – это падение. Падение и знание, что я собираюсь умереть.

Я вздрагиваю, думая об Эдварде Каллене и его последних минутах, падении, страхе, который он, должно быть, испытал. Я не хочу, чтобы Эдвард Каллен боялся. Несколько слез собирается в глазах, и я стираю их резинкой для волос Розали. Я чувствую глубокий запах резинки, закрываю глаза и пытаюсь увидеть её лицо, представляя её храбрость, может быть, услышать её голос, зовущий меня идиоткой или дурочкой, чтобы заставить рассмеяться.

Самолет грохочет ужасающим способ, и я думаю, что мы упадем, но смотрю в окно и вижу, что мы уже коснулись земли. Когда крылья раскрываются, я оказываюсь сжатой страховочным ремнем. Он болезненно прижимается к моему животу, пока самолет быстро замедляется. Мы здесь. Мы сделали это. Я возвращаюсь в Вашингтон впервые с того момента, как мне было восемнадцать.

Я достаю альбом из спинки кресла, чтобы убрать в свой рюкзак, и смотрю на рисунок снова, прежде чем щелчком закрыть его. Волк пристально смотрит на меня блестящими и угрожающими глазами. Я смотрю на них в течение длительного времени; хмурю лоб, пытаясь установить связь. Имя появляется в моей голове.

Джейкоб. Его зовут Джейкоб.

Я черчу его имя в углу рисунка и убираю его прочь в сумку. Не хочу забывать.

Ремни безопасности отключаются со звенящим звуком и с точностью оркестра первого разряда, все другие пассажиры одновременно открывают их, чтобы встать, и ждут прохода через телетрап на другую сторону этой страны.

Я просовываю руки через ремни рюкзака и встаю. Мой сосед помогает мне достать сумку с багажной полки, и я иду, нога за ногой, словно канатоходец по узкому проходу самолета. На краю смотрю на телетрап и делаю глубокий вдох, потому что знаю – мой следующий шаг станет началом путешествия прощания с Эдвардом Калленом.

¹ Гимн Good King Wenceslas. В основе – легенда, которая, в изложении хрониста Козьмы Пражского, звучит так: «...каждую ночь, поднимаясь с постели, он, босой и сопровождаемый лишь одним пажом, он обходил Божии храмы и щедро подавал милостыню вдовам, сиротам, заключенным и нуждающимся, и его считали даже не князем, а отцом всех угнетенных». (http://arandilme.livejournal.com/838779.html - перевод гимна и не только).
² С.Т. Элиот «Полые люди».
³ http://energy.sfu-kras.ru/lit_ggd_bernoulli_effect.html
⁴ Лёд-девять — вымышленный материал, описанный писателем-фантастом Куртом Воннегутом в романе «Колыбель для кошки» — полиморфическая модификация воды, более стойкая, чем обычный лёд (тающий при температуре 0 градусов Цельсия). При контакте с более холодной жидкой водой ведёт себя как центр кристаллизации для соприкасающейся с ним воды, которая быстро затвердевает и тоже превращается в лёд-девять.
⁵ Модель ООН - это ролевая игра, в ходе которой имитируются различные заседания: многочисленной Генеральной Ассамблеи, раздираемого противоречиями Совета Безопасности, авторитетного и собранного Международного Суда, а также Экономического и Социального Советов. На несколько дней студенты перевоплощаются в дипломатов, от которых зависят судьбы всего человечества.

Перевод: floran & Stasya-Nastya
Редактура: Goldy-fishes

О причинах задержки можно прочитать на форуме. Несмотря на это, поздравляем вас с наступающим Новым годом! Пусть он принесет вам больше радостей, удачи, улыбок, а самое главное - любви!!
О впечатлениях от главы можно рассказать ЗДЕСЬ.