— Доброе утро, – прошептала Хлоя, прижавшись ко мне.
— Уже добрый день, – улыбнувшись, я поднялся с кровати и пошел одеваться.
— Эдгар, – позвала она меня, повернувшись на бок.
— Да? – натянув одну штанину брюк, я остановился.
— Не одевайся, – с серьезным видом произнесла Хлоя.
— В смысле?
— Хочу смотреть на тебя.
— Скромное желание.
— Что в нем не скромного? У тебя красивое тело. Мне очень нравится.
— Рад за тебя, – рассмеялся я.
— Конечно, я не первая… ты подобное слышал не единожды, но…
— Хлоя, если не перестанешь смотреть на меня столь живописно, мне точно не удастся одеться. Ты же понимаешь?!.. Давай для начала вкусим пищу натуральную, а после продолжим вкушать… – подмигнув ей, я продолжил одеваться.
— Я не о том, Эдгар.
— О чем же тогда?
— Не важно, – она отвела взгляд.
— Важно, – я смотрел на нее в ожидании пояснений.

Так ничего и не ответив, она поднялась и, наскоро одевшись, вышла из хижины. Ополоснула водой лицо и устремилась к сараю за едой. Пока я умывался, размышлял, но никак не мог взять в толк, что послужило причиной смены настроения Хлои. В общем, я понял, что ничего не понял.

Вернувшись, Хлоя разложила по тарелкам сухари с ягодами, поставила бутылку с водой и принялась есть, жестом пригласив меня присоединиться.
— Ты не ответила.
— Чтобы ответить, мне следует рассказать о длинной цепи событий, – задумчиво проговорила она, глядя в окно.
— Я весь во внимании, тем более, что-что, а время нас не ограничивает.
— Возможно. А возможно, я сама готова пооткровенничать о своей жизни. Хотя назвать жизнью то, чем я жила, никак нельзя.
Волнение вмиг окрасило лицо Хлои румянцем и зажгло беспокойное пламя в ее глазах.

По чести будет сказано, я представления не имел как реагировать на женскую откровенность попросту потому, что прежде не бывал в подобных ситуациях. Конечно, с друзьями я откровенничал, но чтоб с женщинами… такого не бывало. Оттого и чувствовал себя не комфортно, ведь наверно задел деликатную струну, не намеренно, но задел.

Хлоя начала без предисловий, буквально чеканя слова, которые давались ей нелегко, что само по себе выглядело более чем печально.
— Очень давно, когда была совсем еще беззаботной девочкой, я воображала себя невестой: натягивала на голову мамину белую шаль и мечтала о принце из сказки. Повзрослев, зачитывалась романтическими историями, в которых парень и девушка влюблялись друг в друга, все заканчивалось свадьбой, все были счастливы и жили в любви и согласии до глубокой старости. Естественно, я тоже мечтала о такой любви – одной на всю жизнь. Тем более, отношения между моими родителями были основательным примером прекрасных отношений меж мужчиной и женщиной. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, не стало мамы, она умерла от сердечного приступа. Да и отца не стало, не стало в том смысле, что я месяцами не видела его. Иногда он объявлялся на день-два, но затем вновь уходил. Мне было непонятно его длительное отсутствие, однако я надеялась, что когда-нибудь отец вернется навсегда.

И отец вернулся, как после стало известно, проигравшись в казино. По возвращении он спешно решил выдать меня замуж. Правда, замужеством тот договор я бы не назвала, сделка – более точное определение. Так вот, в ходе торгов я попала к лорду Ливермор. Девушка семнадцати лет стала женой шестидесятилетнего старика. Поначалу я стремилась быть сильной, верила, что сила воли – неоспоримое достоинство в отстаивании прав, но вскоре моя вера вызвала во мне ощущение собственной неполноценности, а моя сила увяла в устраиваемых мужем оргиях. Всем вхожим в наш дом было известно о жестоком нраве мужа, но открыто они не осуждали мужа, ведь я – его законная жена. Старый негодяй изрекал правду, когда говорил, что никто не посмеет заметить ни синяков на моем теле, ни моих покрасневших и опухших от слез глаз.

… Прошла неделя после свадьбы, а я все не подпускала Ливермора к себе. Он пробовал убедить меня, что человека вообще, и женщину в частности, можно укротить безо всякого физического насилия, подчинить уговорами; что послушание – лучшее и безопаснее для меня, пусть даже с нелюбовью, но не иначе, поскольку «иначе» будет иметь последствия. Спустя время, устав от моего неподчинения, и дабы я не сомневалась в твердости его слов, он предоставил мне возможность познать упомянутое «иначе».

Меня заперли в дальнем гостевом крыле дома – в подвале с затхлым воздухом, с обилием паутины, с заплесневевшими стенами и каменным полом. Единственным источником света в том тесном месте служило решетчатое окно в потолке, которое ежедневно в обед с шумом открывалось и мне подавали ломоть хлеба и кувшин с водой. Таким же образом мне было пожаловано одеяло с подушкой. Сквозь камни потолочного свода подвала почему-то просачивалась влага и через равные промежутки времени с него срывались капли воды. Звук падающих капель в лужу в десятке дюймов от меня приводил мой рассудок в ужас. Однако эти капли были каким-никаким признаком жизни, если не считать соприкосновений с чем-то холодным и гадким, что иногда пробегало по мне; признаком времени, что я пыталась отсчитывать, пока не впадала в полное оцепенение.

После моего недельного пребывания в подвале, Ливермор, наконец, «сжалился» надо мной. На его вопрос «Готова ли ты?», я ответила кратким «Да». На что он радостно повелел, дабы я смыла с себя грязь, переоделась, поела и возвращалась к нему. И категорично предупредил, чтобы впредь более не перечила ему и не вздумала навредить себе хоть каким способом, иначе он расправится с моим отцом, который ему должен.

До сих пор помню тот момент в деталях. Я сидела перед Ливермором на одиноком стуле в центре комнаты, бессильно уронив руки и низко опустив голову, устремив невидящий взгляд в пол. Паника владела моим сознанием. Охваченная страхом, зиждившемся на пережитом недельном кошмаре, я все равно не верила в реальность происходившего. Муж-тиран крепко взял меня в тиски своих когтей, словно завладевший добычей коршун, чтобы мало-помалу выклевывать жизнь.

Видел бы ты его… Рост едва доходил до пяти с половиной футов. Сомнительной чистоты волосы, некогда бывшие русого цвета. Морщинистое лицо землисто-серого оттенка. Брови, словно две гусеницы. Тонкие губы. Ввалившиеся щеки. Глубоко посаженные карие глаза. Дряблое тело, сплошь покрытое седыми волосами. Обвислый живот и такая же грудь. Его небрежность в одежде зачастую граничила с неряшливостью, примером которой был домашний халат-кимоно блеклого красного цвета, с которым муж никак не желал расстаться, ибо дорожил им как воспоминанием о пребывании в Японии.

Четыре года кошмара. Ливермор извращенно исполнял супружеский долг, я с омерзением несла супружеское бремя, и называлось это супружеским адом, по крайней мере, для меня.

Мой первый раз… Стараясь заползти меж моих ног, выпучив глаза и пуская слюну, ниткой свисавшую с его губ, Ливермор молился, чтобы все у него стояло настолько хорошо, дабы он смог взять меня по-всякому. Он искал остатки жизни в своих трусах, а после тыкался в меня своим сморщенным чудовищем, пока ему не удавалось полностью оказаться во мне. Боль, стыд, унижение…

Случалось, он выпивал настоек «для бодрости духа», как любил говаривать, и, отборно ругаясь, избивал меня. Руки, плечи, спина пылали от побоев, вечно синие запястья зияли ранами. Правда, «заботливый» муж время от времени втирал в воспаленную кожу лечебные мази, чтобы следы «любви» не омрачали ему удовольствие.

А бывало он заковывал меня в наручники и подвешивал закованные запястья на крюк, затыкал рот кляпом и водил трясущимися руками по моему телу. Как загнанная дичь я затравленно смотрела на него и плакала. Он вытирал слезы и, приговаривая «Ну-ну, не плачь, я сейчас», сжимал и растягивал свой пенис, пока не изливался на меня, взвизгивая и повисая на моем истерзанном его «ласками» теле. Затем освобождал меня, отсылал мыться, а сам укладывался в кровать и безмятежно храпел, словно в мире более не осталось неосуществленных дел.

Время от времени он приглашал женщин с гнусными наклонностями, наделенными не знавшей устали похотью, и принуждал меня, привязанную к стулу, смотреть, как он с ними развлекался, и при этот твердить, как сильно его ревную. Благоволил он и играм, когда я должна была избивать его хлыстом. Это единственная игра, нравившаяся мне по понятной причине.

Иногда он запирал меня в спальне, из которой в его отсутствие я изловчилась выходить, открывая дверной замок шпильками для волос, но затем вынужденно возвращалась в клетку, не давая воли слезам, которые подступали и сдавливали горло. Попросту опасалась гнева мужа, если бы он вдруг заметил, что я плакала или покидала комнату.

«Подними платье, покрути попкой, погладь себя» – такие вот нехитростные желания озвучивал коллекционер мгновений, похлопывая меня по бедрам. Я едва сдерживалась, чтобы не вонзиться ногтями в его лицо, не разодрать в кровь и не удушить негодяя. Мое сердце кипело от злобы на себя и от ненависти к нему. Я жаждала, чтобы он страдал так, как страдала я. Пусть бы ответил за все, что мне пришлось пережить.

Но, увы, он был ненаказуем и всецело занят одним – поиском новых впечатлений для удовлетворения своей извращенной фантазии, этакому марафону на финишной прямой. Я проклинала его со всем отчаянием оскорбленного существа и приказывала себе не сдаваться. Однако, находясь в непрекращающемся кошмаре, ощущала лишь последствия всепроникающей боли и изощренных унижений, изничтожавших лучшее во мне.

… Когда Хлоя закончила говорить, мы погрузились в тягостное молчание. О чем думала она, можно было догадаться. Я же, потрясенный, пребывал в полнейшем замешательстве, не зная что сказать, как сказать и вообще уместно ли это.

— Эдгар, знаешь ли ты, что такое быть заложником положения и ходить по кругу?
— Скорее всего…
— Не спеши говорить «да», – прервала она меня. – Жить в уродливой реальности с надеждой, что свернешь за угол и выйдешь на дорогу спасения. Но, сворачивая, понимаешь, что там до боли знакомый тот же путь. Путь, по которому скользишь все быстрее и не за что ухватиться, дабы прервать скольжение. Всеми фибрами обессиленной души жаждешь, чтобы путь прервался, ибо он нестерпимо приелся, истерзал тело и разбил сердце. И вдруг осознаешь, тот путь – клетка, ты из нее́ пытаешься выкарабкаться и вырваться. Она же обволакивает, пропитывает ядом и отравляет. Гадко, безобразно и больно, как же больно.

Обхватив руками колени и притянув к груди, Хлоя уткнулась в них подбородком, вся сжалась и стала раскачиваться из стороны в сторону. Спустя минуту замерла подобно изваянию. Еще через минуту, прошептала нечто неразборчивое и, вскинув голову, посмотрела на меня. Ее губы задрожали, из глаз хлынули слезы. Она плакала и, уже более не останавливаясь, обнажала подноготную своей жизни, пока не иссякли воспоминания.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~