Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Отчего мне кажется, что я слышу эти звуки в последний раз?

У жизни вампира есть еще один несомненный плюс: мы не можем сойти с ума. При всем желании. Ни ты, перенеся все удары, которые обрушила на тебя жизнь, ни я, слушая твой о них рассказ. И вспоминая свое собственное прошлое и рассказывая о нем тебе.

Пора этот рассказ закончить.

***
Кай. Как мне и положено, я отправился по следам полозьев саней Снежной королевы, на север, на поиски ее ледяного замка. Снежная королева, Снежная королева — о ней я думал куда больше, чем о той Герде, которой предстояло спасти меня где-то в другом мире и уж точно другой жизни. Снежная королева. Эти два слова кружили в моем сознании, как снежинки на ветру, и только тогда я вдруг подумал, что никогда еще не видел снега. Это было очень странное чувство, пожалуй, сходное с удивлением - ведь я-то думал, что повидал уже все. Подгоняемый этим ощущением, оживляемый им впервые за долгие годы, я шел навстречу холоду и северу, к белым просторам Аляски, и когда пепельное небо, подрумяненное рассветом, обронило на землю первые крошечные осколки своих облаков, и они закружились перед моими глазами, осыпая лицо холодными колючими поцелуями, я впервые за полвека ощутил восхищение. Безграничное, восторженное и достойное ребенка, глупое, наверное... Но тогда мне казалось, что я оказался дома, в своей стихии - среди бесчисленных белых призраков, таких же, как я, бездушных и ледяных, бессильно несомых буйными ветрами без цели и смысла.

Помню совершенно сумасшедшее удовольствие, что я испытывал, когда лежал на этой белой земле, и метель медленно погребала меня в мерцающей звездными огоньками снежной пелене, затягивающей мое тело сияющей холодной сетью, засыпала звездами глаза, забивала нос и горло - и не таяла. Боже, до чего же мне понравилось быть трупом!..

Не могу сказать, как долго длилось это белое сумасшествие, как долго я наслаждался ощущением своих долгожданных похорон. Наверное, долго. Но, как и все другие удовольствия, со временем оно приелось, и мне снова пришлось искать нечто новое, способное вытащить меня из плена собственных мыслей. Я упивался своим бессмертием, с наслаждениям глядя, как лезвия даже самых острых ножей ломаются и соскальзывают с моей мертвой кожи, как покрывается ледяной коркой моя мокрая одежда и как замерзают, точно воск на свече, скопившиеся на пальцах капли, а я даже не чувствую боли, устраивал прогулки по морскому дну и любовался, как обугленная над пламенем зажигалки кожа на ладони мгновенно возвращает свой прежний вид.

Затем и это перестало развлекать меня, и, выбивая клин клином, я охотился ночами напролет, убивая не ради крови, а ради желания пролить ее, показать себе самого себя во всей красе - кошмарного, чудовищного монстра, не знающего ни жалости, ни раскаяния, но это кончилось тем, что, будь я человеком, назвали бы нервным припадком. Вспоминать это безумие нестерпимо даже сейчас.  
Потом было что-то еще, еще какие-то попытки забыться и перестать думать - их я не помню совсем. Наверное, они были слишком ужасны даже для моей памяти.

А затем, как и положено сказочному герою, когда он окончательно запутается и заплутает на страницах своего затянувшегося кошмара, я снова встретил свою фею-крестную... Питер, конечно, весьма мало походил на фею — не в пример Шарлотте, пугливо выглянувшей из-за его плеча, когда мы встретились на самой границе заснеженного поля и черного облака облетевших лесов где-то на самом краю света.

- Неожиданная встреча! - воскликнул Питер, улыбаясь. Блики зимнего солнца рассыпались на его белоснежных зубах блестящими радугами. - Хотя по правде не неожиданная. Мы тебя искали!

Шарлотта поймала мой взгляд и неуверенно улыбнулась. В Питере я (как обычно!) ощущал только его гремучее эйфорийно-беззаботное веселье, а вот в ней был страх. Впервые за все время нашего знакомства. Почему?..

- Неожиданное ты выбрал местечко, - Питер обвел взглядом заснеженные просторы вокруг. - Но логичное. В свое время я сбежал от севера к югу, а ты вот наоборот. Правильная тактика! После южных красоток неплохо бывает слегка остыть!

Он продолжал легкомысленно трещать, а я, быстро отогнав от себя опасное ощущение радости оттого, что снова его вижу и слышу, напряженно произнес:

- Зачем ты здесь? Зачем разыскивал меня? - неожиданная догадка пришла мне в голову, и я заметался взглядом по лесной мгле за спиной Питера, готовясь увидеть медленно появляющийся из-за деревьев знакомый черно-белый силуэт.

Как будто прочитав мои мысли, Питер покачал головой. Я чуть кивнул ему в ответ, не очень понимая, с радостью или с сожалением.

- Выглядишь странно, - вдруг заявил Питер, рассматривая меня со своим излюбленным выражением практикующего медика, ставящего диагноз. Оттенок страха в окружающем меня тумане эмоций исчез, и только тогда я заметил исчезновение Шарлотты. И тотчас же Питер, словно дождавшись возможности поговорить тет-а-тет, шагнул ко мне и тихо произнес: - Этих лет тебе хватило, чтобы понять, что одиночество тебя не лечит? Что в одиночестве ты ничего не можешь, что ты абсолютно бессилен? Не знаю, сколько времени на это понадобится тебе, но я это заметил еще после той потасовки, когда я какого-то лешего спас твою драную шкуру.

Я невольно покривился при воспоминании о том унижении, и Питер, заметив это, захохотал.

- Более паскудной личности, чем, ты, я в жизни не видел! Сам не понимаю, какого черта я так нянчусь с тобой?

- Можно подумать, я тебя об этом прошу!

Питер пропустил мой возглас мимо ушей.

- Я мог бы догнать тебе еще тогда, когда ты так по-английски расстался со своей чернулькой, но подумал, что не стоит мешать другим набивать шишки, раз они так этого хотят. Ты понаслаждался своим анахоретством достаточно?

Я почувствовал, что у меня начинает болеть голова. Несмотря на то, что это было невозможно.

- Что тебе нужно? Говори сразу. Если тебя послала не она, то...

Снова взрыв смеха.

- Вот за это ты мне и нравишься — ты как ящик с двойным дном. Сверху все так правильно, благородно и возвышенно, а ударишь посильнее, как фальшивое днище не выдерживает, а та-а-ам... И самовлюбленность, и спесь, и гордыня, и вранья немерено!.. Ну признайся, ты ведь о себе высочайшего мнения, несмотря на показушное самобичевание!

Я промолчал. Питер нравился мне тем, что отлично обходился без ответных реплик. Хотя иногда ощущение, как будто он бесцеремонно копается в моей голове в поисках ответов на свои вопросы, доводило до бешенства, и я невольно задумывался, нет ли у него сверхъестественного дара читать мысли.

Как будто действительно прочитав их, Питер прыснул и хлопнул меня по плечу. От его куртки шел сильный запах сигаретного дыма. Нет, не мог он читать мысли, его сверхъестественный дар состоял совсем другом — в том, что, будучи вампиром, он оставался человеком.

И конечно же этот спор он выиграл, как и все предыдущие. Он даже не задал своего главного вопроса — пойду ли я с ним. Спросил только, куда мы пойдем.

- Я никогда не видел моря, - ни с того ни с сего признался я. - Ну... настоящего, не ледяного, как здесь, а чтобы были волны, чайки, песчаное побережье, и чтобы сквозь воду видны были водоросли на дне, - добавил я, ужасаясь собственному косноязычию.

- La mer, la mer, jeux de vagues eternelle... - пробормотал Питер нараспев. - Как насчет Филадельфии, города братской любви, а, брат мой по крови в самом прямом смысле этих слов? Это ведь море!

- Согласен.

- Ха, а ты ведь любишь подчиняться, а, командир? - усмехнулся Питер. - Это я тоже давно заметил. Филадельфия, Филадельфия. Philos — это же у нас «любовь»? Может, и «фаллос» от этого же слова образован?

- Господи, Питер, ты отвратительный пошляк! - рассмеялся я.

- А ты ханжа паршивый! - спокойно откликнулся тот, ткнув меня локтем под ребра.

- Ну да, и потому-то ты со мной и нянчишься!

- Верно! Люблю смотреть, как в тебе на медленном огне поджаривается рафинированный джентльмен, и подбрасывать дров в этот огонь! И кстати, ты же жил около Хьюстона? Как тогда ты ухитрился не видеть моря?!

Этот вопрос поставил меня в тупик.

- Сам не знаю. Все думал, что как-нибудь в другой раз... Жизнь ведь длинная...

- Теперь – на твое счастье – да.

С этого разговора начались наши совместные скитания. Первое время неожиданно исчезнувшее одиночество и появившаяся у меня компания действовали также, как предыдущие мои попытки отвлечь себя от ждущей меня страшной вечности: как впрыснутый в кровь анальгетик, они отгоняли боль, но только на время, а то, что я знал заранее, как недолговечна эта передышка, ослабляли их действие еще больше.

Первоначальное удивление оттого, что Питер и Шарлотта, убийца и его жертва, были вместе, постепенно исчезло. В конце концов, разве я и Мария не были связаны так же противоестественно и сильно именно потому, что нас держала кровь? Долгое время их странные, новые для меня эмоции, казавшиеся моему восприятию как будто легким ветром на опаленной солнцем коже, были для меня грустным способом отдохнуть, смыть с себя потоки жуткого ужаса и умирающей, ненавидящей ненависти, которыми обливали меня те, кого я убивал. Затем это меланхоличное удовольствие перешло в какое-то болезненное восхищение, сходное тому, что я испытывал в детстве, продираясь сквозь философские дебри литературных классиков: я не понимал того, что видел, и чтобы не отторгать это, принуждал себя этим восхищаться, успокаивая себя тем, что я пока просто до этого не дорос. А затем этот напускной восторг перетек в острую зависть. Почему же я сам не испытываю ничего подобного, почему могу только смотреть на игру этой лавандовой дымки чувств, но не ощущать ее внутри себя? Их эмоции проходили сквозь меня, как солнечный свет сквозь оконную занавеску, а я отчаянно пытался поймать эти лучи и призрачными руками удержать их в своей бесплотной груди, сделать их своими. Эта нескончаемая погоня за недостижимым закончилась только резкой вспышкой того самого отторжения, к которому приводит любое непонимание, когда слишком уж затягивается. А здесь я не понимал слишком много: как Шарлотта смогла простить эту ненавистную вечную жизнь, вонзенную ей в горло клыками Питера, как Питер смог позволить себе простить самого себя за то, что сделал, а самое главное, как они могут жить и чувствовать так же просто, как дышать, когда для меня жизнь кажется настолько сложной, что я боюсь любого своего шага, любого движения? Почему для них двоих их жизнь и их любовь более естественны, чем небо над головой, а для меня жизнь — военная кампания, путь через минное поле, бесконечная стратегия и тактика, неизменно оказывающиеся неправильными, и бесконечные порывы жить без правил, тоже ведущие только к ошибкам и наказаниям за них? Ответов не было, а их острота со временем исчезла, и я стал чувствовать себя... старым. Как будто прожитые мной годы вдруг обрели человеческий вес, и я, согнутый их тяжестью старик, отстраненно и умиротворенно, ничего уже не желая и не мучаясь никакими страстями, смотрел на тех, кто еще молод, и тихо радовался за них. А затем ощутил себя лишним. Лишним эмоционально: ведь в моем присутствии Питер едва ли даже держал Шарлотту за руку. И хоть я был благодарен им обоим за то, что несмотря на то, что они знали обо мне только то, как я убиваю, я что-то значил для них, я начал понимать все острее, что одиночество мне было нужнее их безмолвной поддержки. Они пытались меня возродить, а мне хотелось лежать в руинах. В этом был покой, которого я искал, а в бесконечной смене эмоций, владевших мной, когда они были рядом, покоя не было. И я ушел.

Думать о том, куда направиться, мне не пришлось – ноги сами принесли меня к морю.

Да, я никогда не видел его нигде, кроме картин и собственного воображения, но спокойное, непоколебимое величие этой стихии скорее умиротворило меня, чем взволновало и потрясло. Когда, замерев на вечернем пустынном берегу заброшенной и пустынной бухты, я смотрел на мерно, как легкое покрывало на груди спящего, вздымающиеся и опадающие волны, я не сравнивал увидено со своими фантазиями или с картинами великих мастеров – я отчего-то думал о книгах. Океан листал перед моими глазами свою бесконечную книгу, переворачивал страницы и оставался совершенно равнодушен к тому, сколько же героев на этих страницах погибло, сколько драм разыгралось и сколько на них написано трагичных концов. Он нес волны над бесчисленными истлевшими, скрытыми песком мертвыми, и бесчисленные живые годами и столетиями смотрели на эти волны и видели в них каждый свое. Я видел покой. Безразличный, равнодушный. И почему-то зрелище этой воды, этого красного солнца, растворяющего в ней закатное свечение, этой пены, таявшей на прибрежных камнях, успокаивало меня – как суеверного язычника успокаивали далекие и невнятные знамения, заставлявшие его верить, что там, в небесах или под землей, в воздухе или в дожде – где-нибудь! – существует недоступная ему и невидимая Сила, которой не совсем все равно. Что он не один.

В подобных мыслях я скитался по побережью неизвестно сколько дней, пока однажды не обнаружил себя на самой окраине того самого города, куда неосознанно шел, подчиняясь Питеру. Его уже не было рядом, а я все еще подчинялся. Боже, до чего же он был прав на счет меня!..

В таком крупном городе, как Филадельфия, я, кажется, не бывал ни разу со времен своего обращения. Слишком много домов, слишком много людей и слишком большой соблазн поддаться гнусной мысли, бившейся где-то на задворках сознания: можно убить многих, очень многих – и никто не обратит внимания, среди такого-то числа жителей!..

Впрочем, даже если бы я подчинился раззадориваемой этой мыслью жажде, ее не так-то просто было бы утолить: солнце в этом городе, казалось, не заходило никогда, и даже морской климат, которому по всем законам полагалось быть переменчивым, не нагонял облака и не поливал улицы спасительным маскирующим дождем. Для охоты оставались только короткие ночи, в которые я бродил по самым мрачным и грязным закоулкам этого кажущегося удивительно юным и свежим города в поисках жертвы.

Питер и Шарлота не то передумали, не то намеренно скрывались, и даже если они и были где-то поблизости, я не ощущал их присутствия. Казалось, на много миль вокруг я был единственным из себе подобных, и после многих лет, проведенных среди новообращенных, мне казалось странным то, что хищников нашего вида на самом деле не так уж и много.

Однако моя уединенно-кровавая жизнь отшельника-убийцы длилась не долго.

Как-то днем, прячась от солнца в полузаброшенном здании городской библиотеки, пропитавшейся запахами бумаги и пыли настолько, что даже мой обостренный нюх не мог уловить за этой душной смесью аромат человека, и погрузившись в то бесчувственно-оцепеневшее состояние, которое вполне сходило мне за сон, я внезапно ощутил где-то совсем близко пульсирующий сгусток голодно-бешеных, почти звериных эмоций, которые не могло испытывать ни одно, даже самое безумное и опасное человеческое существо.
Очевидно, это убежище, полное пыли, сводящей на нет любое зрение и любое обоняние, показалось привлекательным моему неожиданному соседу так же, как и мне, и догадаться о моем присутствии он не мог – я сам ощутил его только из-за выдавших его эмоций. И несмотря на злость от этого неожиданного вторжение в мое ревностно оберегаемое одиночество, мне стало любопытно.

Голодное, алчное нетерпение доносилось до меня с первого этажа, и я, бесшумно сойдя вниз по грозящей вот-вот рухнуть лестнице, поискал взглядом источник этих эмоций. На секунду мне показалось, что я ошибся, и здесь нет никого, кроме меня – врывающиеся в распахнутую, косо висящую на ржавых петлях дверь солнечные лучи ударили по глазам так внезапно, что погасили даже мое сверхчеловеческое зрение. А затем я различил на фоне сияющего прямоугольника дверного проема силуэт своего нежданного гостя – высокого светловолосого мужчины в той странно беспорядочной, цыгански-воровской одежде, которая выдавала нашу сущность не менее ярко, чем краснее глаза.

Я двигался бесшумно, он не мог ни услышать меня, ни почувствовать, но каким-то необъяснимым чутьем угадал мое присутствие – я догадался об этом по легкой вспышке удивления и непонятного азарта, мелькнувшей в мареве его односложных эмоций, потому что он не шевельнулся, не сделал в мою сторону ни единого движения и никак себя не выдал.

- Так я здесь не один, - протянул я, поняв, что таиться дальше нет смысла. – Неожиданно.

- Прошу простить за вторжение, - откликнулся незнакомец, даже не обернувшись, - но здесь уж больно роскошное местечко для пряток.

Я промолчал, ожидая, что еще он скажет. Но вместо слов странный гость поднял руку и поманил меня к себе, указав на что-то, скрытое от меня дверным косяком.

- Неплохой ужин, а?

Прищурившись и наклонив голову, я разглядел тонкий силуэт какой-то невысокой темноволосой девочки, застывшей в узком проулке, куда выходила дверь библиотечных развалин, и зачарованно смотревшей на светловолосого. В мгновенной и отвратительно острой вспышке памяти я увидел незнакомого мальчишку, смотревшего на меня бледно-голубыми скованными ужасом и смертью глазами, с жуткой рваной раной на шее, похожей на кошмарную, макаберную улыбку… Сколько лет назад я убил его, скольких убил потом, а именно это детское, беззащитное и потрясенное лицо до сих пор полыхало в моей памяти мучительным клеймом.

- Тронешь ее – умрешь, - хрипло произнес я, сверля взглядом затылок своего собеседника.

- Думаешь, справишься со мной? – усмехнувшись, спросил тот. - Откуда такая смехотворная идея?

- От не сильно смехотворной уверенности в том, что справлюсь.

Он расхохотался. Азартный задор в его эмоциях усилился, а затем он внезапно обернулся ко мне, выпустив девочку из-под прицела своего гипнотизирующего взгляда, и все его эмоции поглотила глухая, тяжелая, как свинец, непонятно на кого направленная злоба.

- Она напомнила мне кое-кого, эта девчонка, - тихо произнес он. – Вернее даже кое-что.

- Мне тоже, - откликнулся я, несмотря на полнейшее нежелание разговаривать.

Мы замолчали, не меньше получаса ни один из нас не произносил ни слова. Я изучающее рассматривал этого странного вампира. Он наверняка был несколькими годами старше меня, когда его обратили, и на его лице, как и на лице Питера, не читалось следов той душевной старости, которая затягивала будто паутиной черты всех прочих знакомых мне вампиров. Но если Питера защищала его слишком человеческая сущность, то в лице этого незнакомца несмотря на гречески-резкую красоту звериного было намного больше, чем человеческого.

Девчонка, привлекшая его внимание, нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, как будто дожидаясь кого-то. Пока я смотрел на нее, незнакомый светловолосый мальчишка - должно быть, тот, кого она ждала - подошел к ней, держа в руках объемистую корзину, закрытую обрывком парусины, и девочка, с восторженным восклицанием бросившись к нему, сдернула ткань и вытащила из корзины пушистого серого котенка.

Я отвел взгляд от этих счастливых детей и заметил, что мой новый знакомец внимательно смотрит на меня.

- Есть в человеческой жизни что-то завораживающее, скажешь нет? - насмешливо спросил он, а затем снова помрачнел. - Знаешь, почему мы убиваем их? Потому что завидуем.

И, больше ни слова не добавив, шагнул из дверей на улицу, затененную сумраком набежавших облаков, и мгновенно исчез из вида, а я остался в компании медленно плавающей в падающих сквозь щели в стенах солнечных лучах пыли и его слов.

«Потому что завидуем». Я думал об этом днями напролет. Среди бесчисленного множества иллюзий, которые я питал насчет собственной сути, была одна, которой я особенно дорожил: я думал, что никогда никому не завидовал. Что я не знаю этого чувства, потому что у меня идеальная, безупречно совершенная жизнь... Жизнь. Больше ее у меня не было, но она была у тех, кого я убивал. Так может быть, этот незнакомец был прав? Эта мысль каким-то невообразимым образом пробудила во мне волю и желание сопротивляться. С жаждой я бороться не мог, этот инстинкт не был мне подконтролен. Но зависть - даже такая, мутированная и изуродованная кровью - была.

В тот день было ровно две недели, что я не охотился. Кошмарная огненная жажда полыхала в горле, в легких, в груди, расплывалась волнами агонии по всему телу. А природа, как будто насмехаясь, поливала изнемогший от солнца и жары город прохладными потоками долгожданного дождя. Дождевая влага на моей ледяной коже казалась теплой. Улицы были пусты - неожиданно разразившееся ненастье загнало всех жителей в дома, и несмотря на почти заслонившую разум жажду я готов был язычески благодарить всех отвечающих за ливни богов - за то, что этим дождем они не давали мне снова убивать.

Но, как будто в насмешку над моими бессильными благодарными молитвами, на узкую улицу прямо передо мной вдруг выбежала до нитки вымокшая пара - юноша и девушка - и сначала волна горячего запаха живой крови, а затем - еще более сокрушительный вал полыхающей сияющим радужным огнем страстной нежности ворвались в мое сознание, проламывая последние преграды, которые моя едва живая воля еще могла удержать.

Смех девушки, смешивающиеся с дождем признания - я успел расслышать это, когда, уже не думая о том, с какой скоростью двигаюсь, бросился с этой улицы сломя голову и не разбирая дороги. Нужно было что-то сделать, как-то остановить себя, заставить удержаться на самом краю этой бездны, из которой я смог выбраться хотя бы на несколько дней. Перед глазами, едва различимая сквозь потоки дождя, мелькнула ярко раскрашенная вывеска не то кафе, не то бара. Там внутри - люди. Много. И как бы ни мечтал я разорвать их всех на куски и купаться в их крови, я никогда не смогу убить на глазах у других. Стыд всегда держал меня в узде куда надежнее силы воли.

Почерневшие от жажды глаза были вполне человеческими, да и одет я был удивительно обычно для чудовища, так что можно было не опасаться случайного разоблачения.

Перейдя улицу, я протянул руку к двери этой спасительной закусочной и повернул дверную ручку.