Бесконечная жизнь, помимо всего прочего, плоха еще и тем, что безвкусна. Все бесчисленные миллионы эмоций и чувств, которые человек просто не успеет ощутить за отмеренный ему краткий срок, я пережил давным-давно, и впереди не оставалось ничего нового, незнакомого и неизведанного. Я так думал в те секунды, которые слышал едва различимый уютный скрип открывающейся передо мной двери маленькой закусочной и перешагивал ее порог, равнодушно обегая глазами полупустую залу.

Привычный укол настороженного удивления - я не ожидал встретить во вполне человеческом заведении еще одно нечеловеческое существо, а запах вампира не заглушали даже кофейно-шоколадные ароматы, витавшие над столами. Я снова окинул взглядом нескольких посетителей, внутренне готовясь к нападению, но...

Я никогда не видел таких глаз, никогда и ни у кого. И никогда бы не подумал, что они могут быть у вампира. Потому что в них и в самом деле отражалась душа. А души, как известно, у таких, как я, нет. И пока я смотрел в их сияющую золотую глубину, не решаясь шевельнуться, шагнуть вперед или сбежать от этой слишком опасной иллюзии, я чувствовал что-то, чего никогда прежде не знал. Чувствовал, каково это - возвращаться к тому, кто ждал твоего возвращения.

Незнакомка соскочила с высокого стула у барной стойки и быстро и решительно направилась ко мне. Миниатюрная, нечеловечески грациозная, одновременно как-то по-ребячески милая и неотразимо женственная - о, она вовсе не казалась опасной, но ее легкая светлая улыбка вызвала во мне почти убийственный ужас: я испугался, что просто придумал ее, что окончательно сошел с ума. Потому что она каким-то немыслимым образом казалась знакомой - как полузабытое сновидение, как детский вымысел. Как прошлое. Я видел ее годы назад, на далеких дорогах своей юности, среди вальсирующих пар на давно кончившихся балах, в серо-малахитовой зелени лесных прогалин, где гулял когда-то, в лицах тех, кого когда-то любил.

- Ты заставил меня долго ждать, - сказала она, улыбаясь. И я вдруг понял, что больше не хочу видеть ничего и никого другого. Только ее одну. В ней было все, что я когда-то потерял. Жизнь возвращала долг. А я - я мог только извиниться. За все, что сделал, чего не сделал, о чем думал и за что ненавидел сам себя - извиниться перед всеми, кто уже никогда меня не услышит, но кто воскрес для меня в лице стоявшей передо мной девушки.

- Простите, мэм.



Глухая лесная чащоба, укрытая невесомым покрывалом темноты. Пронзительный и резкий крик ночной птицы и шелест незримых крыльев где-то высоко меж облетевших крон. Будто потревоженный этим пронзительным птичьим вскриком, слой снега с облетевших ветвей задрожал и осыпался вниз, тая в последних волнах тепла, наплывающего от костра, запорошив наши волосы. Молчание было громким – громче лихого посвистывания ветра, носившегося меж деревьями, громче легкого шороха снежной поземки. Я первым нарушил его.

- Вот и все.

В костре хрустко треснула последняя уцелевшая ветка и рассыпалась снопом колючих горячих искр, задрожавших краткими отражениями в наших глазах – в темно-алых, как густая кровь погибающей жертвы на волчьих клыках, и в пронзительно-золотых, как едва-едва пробуждающееся за горизонтом солнце.
Черноволосая головка Элис медленно качнулась из стороны в сторону. Лед на концах ее замерзших прядей заблестел в сине-розовом свете новорожденного утра предрассветными звездочками.

- Еще нет, - грустно сказала она.

Мой мертвый взгляд на миг встретился с ее живым.

- Верно, - тихо-тихо, так тихо, что осевшие на моих губах снежинки едва поколебало вызванное голосом движение воздуха, откликнулся я. – Я рассказал тебе всю свою историю, ничего не утаивая, ни о чем не промолчав – хотя, наверное, следовало бы… Но, - я чуть улыбнулся, и тоненькую корочку льда у уголка моих губ рассекла неразличимая сетка трещин, - еще не прочел тебе эпилог.

Молчание одолело мой голос, на крошечной поляне вновь повисла тишина.

- Все эти годы я знал, что сожалею, но не понимал… неправильно понимал, по чему же именно. И… Я ведь не смогу тебе солгать, Элис!

Элис ничего не ответила, даже не пошевелилась. Только на мгновение чуть прикрыла глаза, и искаженная отгоревшим пламенем тень от ресниц дрогнула на ее белой щеке ломаной черной чертой.

- Пока я рассказывал все это… Я вдруг понял, что всю жизнь жалею не о том, чем стал, не о том даже, что делал, какие грехи совершал и скольких мучил, не о том, что отнимал, а… а о том, что отняли у меня. О той жизни, которой у меня больше нет, которой никогда больше не будет, но которая была и которую я потерял не по вине Марии и даже не по собственной вине. О том времени, когда вокруг меня все было… совершенно. В юности ведь все совершенно, потому что совершенны сами наши годы, наши ошибки, наши глупости, наш самообман, наши вдохи и выдохи, наши надежды и наши чувства – потому что мы принимаем все это как данность, не спрашивая себя, достойны ли мы, заслужили ли… Жалею о том, что тогда не понимал этого совершенства, что мне нужно было увидеть его лежащим в могиле, чтобы понять, наконец, свою истинную утрату. Жалею о той невинности, священной, детской невинности того времени, в котором и для которого я жил. О времени, когда я мог быть джентльменом… Все это отняли и у меня, и у сотен, у миллионов других – у всех, кто смог повзрослеть, кто просто вырос, проиграл свою душевную Гражданскую войну, но смог жить в новом, жестком мире не защищенной руками родных и близких жизни. Мне девятнадцать лет, Элис… А я жалею о том, что не могу быть юным.

Мой голос сломался, как та ветка в огне, и в начинающейся метели по поляне снова закружило молчаливое, обессиленное ожидание.

С пышной юбки Элис с тихим стеклянным звоном осыпался снег и блестящая ледяная крошка, когда она вспорхнула на ноги так быстро, точно вспугнутая птичка; на миг ожившее от близости добычи пламя костра красными языками взметнулось из хрустнувших под ее шагами углей, оставив на тонком бархате ее кукольных туфель черный обожженный след, когда она подошла ко мне так близко, что воздушные воланы на ее блузке, полуледяной-полупрозрачной, коснулись моей раскрашенной инеем рубашки. Снова кровь и свет смещались в воздухе, пронзенном нашими взглядами.

- Я люблю тебя, - на выдохе прошептала она, и ветер закружил ее слова по пробуждающимся предрассветным сумеркам вместе с белыми, как розмариновые лепестки, снежными хлопьями. – А значит, мы юные. Слишком юные для отчаяния.

Снег тихонько скрипнул под круглыми мысками ее туфель, когда она поднялась на цыпочки, и под моими сапогами, когда я сделал к ней последний еще разделявший нас крошечный шаг. Метель бесшабашно металась по пустынному лесу вокруг нас, обнимала незримыми руками наши фигуры, раздувала и переплетала наши волосы, как переплетались где-то там, за горизонтом, ночь и день, и вспыхивала белыми искрами на наших соприкоснувшихся губах.

О небо, вот для чего мне нужна была моя вечность - чтобы вечно чувствовать ледяной и пьяный вкус ее поцелуев!..

Я чувствовал, знал, что должен сейчас остановиться, пока все не зашло слишком далеко, но искушение было слишком сильным. Руки сами обвили ее хрупкий стан и прижали к моей груди, а губы с жаром ответили на зов ее губ. То, что она делала, ее лицо, так близко к моему, нежные пальчики в моих волосах, ее чарующий запах - все это сводило с ума. Я готов был забыть обо всем, без оглядки кинуться в это прекрасное забытье, в которое она звала меня… Если бы не одна мысль, тупой болью пульсирующая в моем сознании с самого дня нашей встречи: я не должен. Не имею права.

В его кровавых глазах отражалась бешено мечущаяся вокруг метель, и я видела в них необъяснимую неуверенность и слишком много разума и сдержанности, таких немыслимых, неправильных и оскорбительных среди безумия природы и моих собственных чувств. Соскальзывая в рваную круговерть своих видений, я понимала, что он вот-вот оттолкнет меня, и чувствовала, что умираю от холода, не выдерживаю ледяных ударов ветра и его такого же ледяного равнодушия, что погибну без его тепла.
Я теснее прижалась к нему, надеясь заставить его забыть о своих мыслях, заставить его думать только обо мне. Но сомнения уже слишком захватили его: он глубоко вздохнул и немного отстранился.

- Почему? – тихо спросила я.

- Мы не должны, - прошептал он. – Это неправильно. Я не имею права...

Я не хотела слушать, не хотела понимать того, что он говорил. Я знала только, что хочу быть с ним, хочу чувствовать его… Хочу, чтобы он стал моим первым мужчиной. Сейчас. Я не могла больше ждать.

- Если ты сейчас остановишься, я умру. Во второй раз, - просто сказала я, глядя ему в глаза, видя в них отражение своей дрожащей, несмелой улыбки.

Это было невозможно, но я почувствовал, как от ее слов и о тех эмоций, которые полыхали в ней так ярко, что я, казалось, их видел, а не ощущал, лицо заливает глупым румянцем смущенного и какого-то до головокружения гордого мальчишеского счастья. Она выбрала меня! Она так сильно хочет меня!.. И этому было невозможно сопротивляться.

Обхватив ладонями ее лицо и припав к ее жадно раскрывшимся мне навстречу губам, в последнюю секунду перед тем, как забыть о разуме, всех тех преградах, которые я так упрямо ставил между нами, и обо всем остальном мире, я успел только понять, что до этого мгновения я не жил, я ничего не знал, ничего не чувствовал. Все мои чувства были в ней, и она отдавала их мне своими прикосновениями, своим желанием, всей собой.

Метель закружила быстрее, гася слабое пламя нашего умирающего костра, в котором сгорело наше прошлое со всем его ядом, ошибками и болью. И со всем положенным за него наказанием. Бледные лучи слабого зимнего рассвета лились с белого неба на белую землю, рассыпаясь мириадами слепящих серебряных искр на неистово мечущихся в ледяном воздухе снежинках, на искристой снежной пене, в которой мы тонули, на нашей обнаженной коже. Призрачно-радужная полупрозрачная пелена хрустального блеска этих острых, нестерпимо прекрасных, почти нереальных минут затягивала взгляд, переполняла меня своим светом, и я уже не осознавал себя в этом белоснежном пылающе-ледяном безумии...

Мы лежали на белом снежном покрывале, совсем не чувствуя его жалящего холода. Ее голова уютно устроилась на моей груди, короткие волосы щекотали подбородок и щеку. Я не помнил, когда в последний раз ощущал такое умиротворение, такой полусмертельный-полувосторженный покой. Я больше не чувствовал себя недостойным, оскверненным, грязным... Она простила мне все мои грехи. Она отдала мне себя. А значит, во мне все-таки есть хоть что-то... хорошее.

Элис смотрела на меня из-под полуопущенных, осыпанных тяжелой бриллиантовой крошкой снега ресниц - такая же хрупкая, волшебно прекрасная, как запутавшиеся в ее волосах снежинки, словно созданная из пронзительной зимней красоты окутывающей нас метели. И я пытался думать для нее - так, как если бы она могла увидеть мои мысли: о той снежно-счастливой вечности, которая начнется для нас после этой метели, о нашем неодиночестве, о том, что я люблю ее.

- С возвращением, майор, - чуть слышно прошептала Элис сквозь задыхающуюся улыбку и остывающее на ее губах блаженство поцелуев. – А теперь… - она легко отстранилась от меня, приподнялась на локте и вдруг кокетливо-царственным движением протянула мне руку. – А теперь наденьте мне на палец то, что прячете в кармане. И дайте мне, наконец, сказать вам «да»!..

И она сказала мне это «да», его говорило ее тело, ее руки, обвившие мою шею, ее губы, с неудержимым и безумным обожанием прижимающиеся к моим губам, щекам, лбу, ее судорожно сжавшиеся в моих волосах пальцы...

Метель снова усилилась, и невесомая снежная пыль, кружась и мерцая в пронизанном утренним солнцем воздухе, оседала на нашей коже - и таяла. Потому что мы были живы.