Франция, Нормандия
1662 год от Рождества Христова

______________

Минуло четыре с половиной столетия после того, как я потерял все, что дорого. Проклятье ведьмы осуществилось, но я выжил, несмотря ни на что. Правда, я не назвал бы свое существование жизнью – скорее, адом. Обреченный вечность сожалеть об утраченном и смотреть, как сменяются эпохи, поколения, верования и традиции, я оставался так же одинок, как в том лесу невдалеке от родного замка, когда понял, в кого превратился и что возвращение домой, к любящим и любимым людям, стало невозможным. Я выбрал тьму, и она поглотила меня. Теперь я тот, кто есть – вампир, отродье дьявола. И вечность – мое наказание.

Я нес его с честью. Не было ни дня, который я бы не проводил в непрестанных молитвах, надеясь заслужить если не спасение, то хотя бы прощение Господа. Вера – все, что у меня осталось. И лишь она одна помогала мне все эти годы изо дня в день бороться, сохраняя и пестуя в себе человека.

Опустившись на колени перед распятием, я трепетно зажег свечу и сложил руки в молитве. Запах тающего воска заполнил мои ноздри, вызывая легкое головокружение и почти незаметное противление. Я находился в собственной маленькой часовне, в доме, который купил около двенадцати лет назад, когда перебрался во Францию, прикинувшись бегущим от ужасов революции англичанином. Мало кому из представителей благородных семей Англии хорошо жилось после казни короля Чарльза Первого, кто мог, уехали, поэтому англичан в окрестностях Руана поселилось немало. Многие, правда, убегали ни с чем, сумев сохранить лишь жизнь, и, оставшись без средств, влачили жалкое существование. Но были и те, кто смог спасти состояние и чувствовал себя во Франции неплохо, впрочем, не забывая ненавидеть Кромвеля и мечтать о реставрации монархии. В последнюю категорию легко вписывался я с легендой о покинутом в Англии поместье после смерти загубленной пуританами жены. После Реставрации и восшествия на престол Чарльза Второго, сына казненного короля, многие вернулись, я же предпочёл остаться. Репутация отшельника охраняла меня от излишнего любопытства.

Я мог посещать и обычную приходскую церковь, святой крест, серебро и молитва давно потеряли на меня воздействие. Но предпочитал скоплению людей уединенность. Не потому, что мог убить кого-то – давно уж нет. Да и человек не представлял для меня существенной опасности, хотя нередко я видел, как борьба с ересью превращалась в гонение инакомыслящих. Простые люди, неповинные в колдовстве, непричастные к темному миру, сгорали в безжалостных кострах глупых борцов с нечистой силой, гибли от рук фанатиков. Люди страдали, иной раз попросту оказавшись не в то время не в том месте.

Обладая способностью передвигаться быстрее ветра, я мог скрыться от излишне ретивых охотников в любой момент. Но предпочитал не привлекать к себе внимание – жизнь я мог спасти, имущество пришлось бы оставить. Потому я держался особняком, тихо и неприметно.

Низко опустив голову, я позволил глубокой вине завладеть мной и очистить помыслы. Отринув мирские заботы, целиком отдался во власть священных слов:
- Господи всемилостивый, видишь ты все прегрешения мои, знаешь глубину моего раскаяния. Услышь раба твоего, не оставь одного в борьбе с демоном, протяни руку помощи к взывающему тебе из тьмы ада… - шептал я Небу знакомые с детства строчки на латыни.

Молитва стала неотъемлемой частью каждой минуты моего существования, единственным смыслом вечной жизни. Где бы я ни был, что бы ни делал, взывал я к Господу за прощением и поддержкой. Небеса оставались глухи к моим словам, но я не роптал, понимая всю тяжесть вины перед Всевышним. Кто, как не я, не колеблясь отдал душу в обмен на бессмертие и сомнительное спасение невинной юной Изабеллы? Которую смерть все равно вырвала из моих рук.

Мой прошлый порыв теперь уже не казался благородным. Долгое время я ненавидел брата за убийство невесты, но затем… спустя сотню лет признал, что Джаспер был прав – он уберег душу Изабеллы от ада, в который я собирался забрать ее вместе с собой. С тех пор я усмирял в себе гнев, и боль, и обиду… учился прощать, заново любить брата… Молился о том, чтобы там, на Небесах, Джаспер тоже нашел в себе силы простить меня за то, что я вольно или невольно стал его убийцей…

Не счесть было грехов моих, были они как море безбрежны. И не было веры в то, что когда-то молитвы обратят взор Господа на меня, что узрит он силу моего раскаяния и отпустит хотя бы часть из них. Но потерять веру в это стало бы еще большим предательством, чем добровольное погружение во тьму. Это значило бы сдаться воле дьявола. Означало бы обесценить десятилетия борьбы с самим собой и предать память Изабеллы…

Поэтому я сражался. В ожидании часа, когда Господь простит меня и уничтожит демона, я делал все, что мог: зло было надежно заперто в железной клетке моей воли, наглухо закрыто в самом дальнем уголке сознания. И только внешние признаки и способ питания без устали напоминали, что я все же не человек.

- Величественная царица небесная, ты получила от Бога силу и миссию поразить в голову змея-сатану. Поэтому я смиренно прошу тебя, пошли мне на помощь твои небесные легионы, чтобы они под твоим руководством преследовали адские силы и ввергли их в бездну. Добрая, нежная Матерь, пошли святых Ангелов, чтобы они отогнали от меня злого врага…

Приближающийся цокот копыт вырвал меня из молитвы. Стремительный, хаотичный бег неподкованного коня – кем бы всадник ни был, он очень спешил.

Нечасто гости посещали мой дом, стоящий особняком вдали от поселений, окружённый огромным парком за высокой оградой. Я старался жить тихо и незаметно и не дольше десяти лет на одном месте – в противном случае люди начинали замечать, что я не старею. Отшельнический образ жизни быстро обрастал всевозможными слухами, и приходилось переезжать, подыскивая новое обиталище подальше от крупных городов.

Нетерпеливый звон колокольчика возвестил о том, что гость взволнован. Судя по суете возле двери, переминанию босых ног, это был крестьянин из Фекама, ближайшего городка к месту моего обиталища. Что могло произойти, чтобы ему понадобилось обратиться к нелюдимому лорду, почти никогда не выходившему за пределы своих земель? Но, как это часто со мной бывало, я догадался о причине посещения еще до того, как она была озвучена вслух: тяжелобольная мать крестьянина умирала.

Я вздохнул, низко наклонив голову и закрыв глаза, ища в событии дыхание Бога: если Господь желает, чтобы я оказывал людям помощь, значит, в том и состоит мое искупление, и я должен нести это бремя.

Я не искал намеренно славы врачевателя, но, потеряв всех своих близких из-за чумы, не мог пройти мимо чьей-то беды. А единожды вмешавшись, неизбежно оказывался перед выбором, когда люди снова и снова обращались ко мне за помощью. И находили ее. Я не мог отказать и позволить кому-то страдать, обладая знаниями, скопленными в течение четырёх с половиной долгих столетий. Непрерывно наблюдая смену поколений, видя смерть и муки неизлечимых больных, я знал о недугах больше, чем продвинутые современники, считавшие себя светилами науки, но продолжавшие лечить все – и холеру, и мор, и подагру с проказой – единственным известным им средством, которое считали панацеей – кровопусканием.

Старый дворецкий, мой единственный слуга Пьер, знал, где искать меня в это и любое другое время суток, так что его шаркающие шаги приближались, а вскоре вслед за неровным пламенем свечей показалась в дверном проеме и сутуловатая фигура.

- Сударь, молодой посыльный из Фекама хочет видеть вас, он принес это, - на ладони у седого старика лежал выцветший тряпичный кисет, в котором слабо позвякивали скудные монеты.

Поднявшись, я накинул простой, без изысков, темно-зеленый кафтан на плечи.
- Верни деньги владельцу, Пьер, - попросил я, направляясь в широкую гостиную, - я помогу ему просто так.
- Знаю, мой господин, - засеменил Пьер, едва поспевая за мной, хотя я и старался идти неторопливо. – Но разве кто лечит в наше время бесплатно? Побойтесь Бога, эти монеты, видать, собирали всем селом. Хоть они люди нищие, но оскорбятся, если не возьмете.
- Ох, ну будет, - остановил я слугу, неодобрительно забирая кисет и надвигая на брови широкополую шляпу. Вычурная, чрезмерно напыщенная мода середины семнадцатого века не нравилась мне, но шляпы я принимал без должного осуждения, они были превосходны по сравнению с теми, что носили в Англии во времена моего рождения. – Скажи, пусть скачет, я быстро догоню его.

Пьер кивнул, и я пропустил его на порог, приподнимая шляпу в знак приветствия посетителю и быстро оценивая его внешность: совсем молодой парнишка лет четырнадцати. Босой, чумазый и вспотевший после долгого пути по ночной лесной дороге. На лице – отчаянье и страх.

Увидев меня, он рабски поклонился, боясь смотреть в глаза – такое неравенство, с одной стороны, было мне привычно, ведь я родился и вырос дворянином. С другой, чем дольше я существовал, тем сильнее меня возмущало расслоение общества, в котором одни жили в достатке и пышности, а другие прозябали в полной нищете. Притом, что титулы не всегда переходили по наследству, многим они даровались королем и далеко не всегда за выдающиеся заслуги. История видела немало родов, возвышенных из безызвестности по воле монарха до самых вершин власти. Правда, нередко, подобно знаменитому герцогу де Люиню, они не удерживались на пьедестале: малейший промах становился фатальным. Хотя для этого семейства, в любом случае, всё закончилось благополучно.* Неравенство становилось все ощутимее с каждым столетием, а при нынешнем молодом короле Франции голод простого народа достиг поистине громадного размаха.

Если б я мог, если бы такая неосторожность не грозила мне в конечном итоге разоблачением и преследованием, я бы занимался благотворительностью, помогая простым крестьянам выживать. Увы, подобные революционные настроения осуждались власть придержащими, особенно учитывая происходившие в приграничной Англии события, и привлекло бы излишнее внимание к моей персоне. Так что я просто оставался в своем особняке, до тех пор, пока гул сплетен не достигал опасного уровня. А затем незаметно уезжал, оставляя после себя лишь шлейф ничем не подкрепленных подозрений.

Теперешнее мое положение становилось более угрожающим в последние годы – все чаще мой дом посещали нежелательные гости. Кто искал помощи, кто любопытствовал. Я прожил здесь дольше, чем где бы то ни было, пришло время покинуть гостеприимный приют. Но что-то постоянно удерживало. Может, место, где я поселился, никак не отпускало – близость моря, отвесный берег напоминали отчий дом, к тому же именно из этих краев, Нормандии, прибыл на кораблях с Вильгельмом Завоевателем мой давний предок. Возможно, где-то на просторах Франции могли сохраниться потомки старшей ветви де Хейли, но поисками я не занимался, понимая бесполезность такого знания. А может, мне не хотелось покидать Пьера, с которым впервые за многие десятилетия у меня установилась такая доверительная связь, которая бывает только в настоящей семье. И расстаться со стариком, оставить его доживать последние дни в одиночестве становилось сложнее с каждым годом.

Нас связывали не только отношения хозяина и слуги, а куда более личные. Много лет назад в его семье чуть не случилось несчастье.

♦♦♦

Когда я приобрел большое поместье на западе Нормандии у представителей древнего, но впавшего в немилость и разорившегося до нитки рода, оно уже много лет пустовало. Слуги разбежались в поисках лучшего места, остались только Пьер – стареющий дворецкий – и его жена Кларис, присматривающие за приходящим в запустение домом. Жалованье прежние владельцы не платили много лет, но старикам идти было некуда, и они жили чем придется, занимая дворовой флигель и питаясь в основном овощами, выращенными в развалинах хозяйских оранжерей.

Супруги были так рады появлению нового хозяина, что многое взвалили на себя: Пьер спешно обновил гостиную к моему приезду, разыскивая уцелевшую от разрухи мебель по всему дому, Кларис приводила спальные комнаты в жилой вид. Комфорт не имел для меня никакого значения, но я вынужден был притворяться человеком, поэтому не спорил, позволяя добрым супругам заботиться обо мне. Стоило нанять больше слуг – так поступил бы любой другой на моем месте, - но чем меньше людей меня окружало, тем проще было хранить секрет. Если бы в доме вообще не оказалось обитателей, меня бы это более чем устроило, но такой расклад породил бы слишком много слухов.

Большую часть времени я проводил в молитве. К дому была пристроена небольшая часовенка, и я почти не выходил оттуда, лишь изредка прерывался на чтение и охоту.

Однажды из молитвы меня выдернул грохот и жалобные крики. Я бросился на звук в противоположное крыло дома и застал ужасающую картину: в дыре, сквозь прохудившийся потолок второго этажа, болтались ноги Кларис. Видимо, старый гнилой пол не выдержал веса тучной женщины и провалился.

Густая пыль заполнила помещение, куски деревянного перекрытия все еще падали вниз, когда я влетел, должным образом оценив сложившуюся ситуацию: если не вмешаюсь, женщина, падая, сломает ноги. А может, все закончится и того печальнее – из заваливающих пол досок опасно торчали ржавые гвозди, она могла смертельно пораниться.

У Пьера не было шансов, хотя он и бежал со всех ног наверх, в ужасе призывая жену держаться. Но как только он поднимется, пол провалится и под ним. Он и сейчас продолжал разрушаться на моих глазах, на решение оставались считанные секунды.

Пьер успел преодолеть всего две ступеньки, когда Кларис сорвалась и, истошно закричав, полетела вниз, беспомощно раскинув руки в стороны. Болезненный вопль Пьера вторил, полный отчаянья и потери.

Я не мог спокойно смотреть на это. Тем более, в случившемся была моя вина: если бы не мой приезд, Кларис не занималась бы уборкой этажей в прогнившем и отсыревшем доме. Если бы я вовремя обратил внимание на состояние перекрытий и обновил настилы, женщина не подверглась бы опасности. Поэтому единственным верным решением было спасти ее – кинуться сквозь пыль и подхватить тело, прикрыв собой от падающих сверху грубых досок.

Я вынес потерявшую сознание Кларис на свежий воздух и осторожно опустил на мягкую траву, разросшуюся вокруг дома в огромном количестве.

- Вы спасли ее, ваша светлость!.. - плача, повторял Пьер, из-за моей спины пытаясь разглядеть жену, которую я тщательно осматривал. Кларис дышала ровно, я нашел лишь несколько царапин на ногах и руках, в остальном она была в порядке.
- Все будет хорошо, - успокоил я обезумевшего от волнения дворецкого, пропуская его к пришедшей в себя жене, удивленно моргающей из-за яркого солнца и попавшей в глаза пыли.
- Да храни вас Господь, сударь! Вы спасли мою Кларис, вы спасли ее! – с таким трепетом Пьер обнимал супругу, со слезами на глазах помогал ей встать, а затем обтирал влажной тряпицей каждую царапинку, что в ту секунду я почувствовал себя как никогда одиноким. И лишним в этом мире влюбленных живых.

Простое человеческое счастье, о котором я когда-то мечтал и которое потерял навеки, освежило в сердце боль, края пульсирующей рваной раны разошлись и загорелись. Я ощутил себя нежелательным свидетелем чужой любви, поэтому тихо удалился, чтобы не мешать супругам утешать друг друга после пережитого – то была не моя жизнь.

Следовало подумать о новом переезде – ведь я невольно выдал себя. Пьер, совершенно определенно, видел и мое стремительное перемещение, оценил и легкость, с которой я нес крупное тело. Рано или поздно он задался бы вопросами: кто я и откуда во мне такие способности. Он заметил слишком многое. Я должен был покинуть этот дом как можно скорее.

Но Пьер достойно отблагодарил меня за спасение жены. Ни в тот день, ни в последующие ни разу я не слышал от него ни одного вопроса. Он безупречно вел себя, охраняя мой секрет на протяжении длительного времени.

Я бы решил, что в пылу отчаяния и из-за пыли дворецкий попросту ничего не разглядел, если бы порой не замечал осторожные взгляды, полные сдержанного любопытства и твердого намеренья молчать, искреннего уважения к обнаруженной по случайности тайне.

Шли дни, проходили недели и месяцы, я успокоился и осел здесь, перестав волноваться по поводу невольного разоблачения. И даже когда Пьер замечал, что я подолгу не сплю или, не чувствуя сгустившейся темноты, читаю, не зажигая свечей, он предпочитал не задавать вопросов. Я смог поверить – невзирая ни на что, Пьер навсегда сохранит мой секрет от чужих ушей.

♦♦♦

Его жена ушла в мир иной два года назад. Я пытался облегчить ее страдания и продлить жизнь, но мне удалось задержать уход лишь ненадолго – возраст неумолимо брал свое. Мы с Пьером остались в доме одни.

♦♦♦

- Ваша светлость, должен ли я нанять для вас новую кухарку в деревне? – поинтересовался он после похорон Кларис. Со дня смерти женщины некому стало готовить в полупустом доме.
- Спасибо за заботу, Пьер, - благодарно кивнул я, закрыв философский томик Спинозы «О Боге, человеке и его счастье», который изучал ради интереса. Сидя в мягком кресле, обитом шелком, удобство которого было мне безразлично, и вытянув ноги к потрескивающему огню в камине, тепло которого ничуть не согревало меня, я несколько секунд обдумывал ответ, гадая, а не сказать ли Пьеру правду, разом решив все вопросы. Я был уверен, что могу всецело ему доверять.
- С вашего позволения, граф, - опередил он меня. – Можно дать вам совет?
- Конечно, - я слушал его со вниманием.
- Я видел, что вы выбрасываете ужин в камин, и я, ей-богу, прокормил бы себя и без Кларис, но если у вас не будет кухарки, это вызовет новые толки в деревне, коих и без того ходит немало. Кроме того, вам обязательно необходима горничная, чтобы держать хозяйство в чистоте.

Он перевел дух, я не перебивал его.

- Если не возражаете, я бы пригласил сюда дочку местного кузнеца. Она немая, к тому же не от мира сего – с головой не в порядке. Не бог весть какая выйдет горничная, но это лучше, чем ничего, к тому же, что бы она тут ни увидела, разболтать не сможет.
- Не возражаю, - прошептал я, глубоко тронутый проницательностью Пьера. Он все еще топтался возле двери. – Иди сюда, посиди со мной.

Убрав ноги с кресла, я отложил Спинозу и подбросил в камин дров, чтобы старику было теплее. За несколько столетий новой жизни вряд ли у меня был кто-то ближе Пьера, и внезапно я ощутил потребность просто поговорить. За десять лет, что мы прожили бок о бок, перебрасываясь ничего не значащими, обыкновенными фразами в быту, мы никогда не обсуждали ни моих странностей, ни городских сплетен. Пьер уважал мою склонность к уединению. Но теперь мы остались совершенно одни, и я мог позволить себе некоторую откровенность.

- Позвольте еще совет, граф, - почувствовав укрепление доверия между нами, пробормотал Пьер, расслабляясь в мягком кресле и задумчиво наблюдая за огнем. Череп его был почти лыс, седые волосы остались лишь на висках и затылке, похожие на пух, рассыпавшийся по плечам. Но, несмотря на внешние признаки приближающейся старости, старик был еще довольно крепок и физически здоров.
- Говори, - заинтересованно смотрел на него я, впервые за многие десятилетия ощущая радость и облегчение, что могу поговорить с кем-то на равных, не опасаясь последствий. После смерти отца Мейсена такое со мной случилось в первый раз.
- Негоже молодому графу довольствоваться только книгами да молитвой. Тяжко быть одному, жениться бы вам.

Улыбка с моих губ вмиг исчезла.
- Девушка, которую я любил, давно умерла, - пробормотал я. – А другой мне не надо.

Пьер отрицательно покачивал головой.
- Что бы ни сделали плохого, ваша светлость, вы давно уже отмолили все свои грехи, - указал он в сторону коридора, ведущего в часовню.
- Ты ошибаешься, - отвернулся я, глядя на огонь.

В памяти проплывали годы, превращающиеся в столетия. Молитвы и скитания, не приближающие, сколько бы я ни старался, к исцелению. Я бы очень хотел, чтобы слова Пьера оказались правдой. Но, увы, я все еще был жив, все еще не человек. Разве Господь не избавил бы меня от темного наследия, если бы даровал, наконец, прощение? Я мог лишь надеяться, что с каждым прожитым днем, с каждой молитвой двигаюсь к желанной цели.

- Можно тогда еще один совет? – осмелел Пьер, вытягивая ноги ближе к огню и чувствуя себя, к моему удовольствию, вполне удобно в моем обществе.
- Я всегда готов выслушать тебя, - сказал я с заделом на будущие беседы.

Пьер кивнул, с задумчивым видом теребя морщинистый подбородок.
- Почему бы вам не отдаться целиком тому, что у вас неплохо получается? Бог дал вам талант, не отказывайтесь от его подарка. Вы стали бы отличным целителем, если б дали себе труд всерьез заняться этим. Не только книги, - указал он рукой на мою внушительную библиотеку. – Я же вижу, с каким усердием и интересом вы изучаете медицину. Отправились бы в Париж, поучились у светил науки в Сорбонне, стали бы практиковать, помогать людям – глядишь, вышли б из скорлупы, в которую заточили себя сами.

Я мрачно покачал головой, хорошо зная свои ограниченные возможности.
- Известность – не для меня, Пьер.

Старик вздохнул, как мне показалось, соглашаясь.

♦♦♦

Таких вечеров возле камина было между нами много с тех пор. Пусть мы никогда не обсуждали мою нечеловеческую жизнь, зато находили множество нейтральных тем для бесед. Я мог лишь догадываться, насколько много старик обо мне знает, подозревает ли, кто я есть. Но меня радовала его искренняя поддержка и отеческая – так мне казалось – любовь. Своих детей Господь им с Кларис не дал, во мне Пьер нашел названного сына.

Пока Пьер и гонец разговаривали, я направился в конюшню. Когда проходил мимо мальчонки, его кобыла, которую тот не удосужился привязать, учуяв меня, захрипела, встала на дыбы, сорвалась с места и галопом умчалась прочь. Мальчик успел лишь разочарованно закричать ей вслед, потрясая кулаками.

У меня были лошади – немного по вполне объяснимым причинам: животные приходили в ужас, как только я появлялся рядом. Я держал лошадей ровно столько, сколько нужно для подтверждения легенды. Четыре – для выезда, да любимый арабский гнедой. Я дал ему кличку Смельчак, потому что этот необычный конь никогда меня не боялся. Задиристый нрав, дикость и храбрость сделали его непригодным даже для скачек, потому что он постоянно скидывал седоков. Я купил его за бесценок и ни секунды не пожалел о приобретении – конь стал моим единственным другом на много лет. Других кобыл приходилось долго приручать к моему присутствию, прежде чем они переставали шарахаться при моем появлении, а Смельчак сразу признал меня.

Большую часть времени лошади находились в свободном выгуле. И только Смельчак в любой момент был готов отвезти меня куда угодно, встречая норовистым ржанием и нетерпеливым стуком копыт.

- Готов прогуляться? – потрепал я его по гибкой мускулистой шее, быстро фиксируя седло и закрепляя сбрую. Мог обойтись и без них, мне нравилось оставлять коня естественно свободным. Но сейчас предстояла поездка в Фекам, и дворянин на коне без упряжи вызвал бы недоумение и ненужные вопросы.
- Хр-р-р, - одобрительно встретил мое предложение Смельчак, нетерпеливо толкая грудью деревянные ворота и вылетая из загона – я запрыгнул в седло на ходу. Мы помчались, рассекая воздух, резко остановившись лишь на мгновение, чтобы подобрать мальчишку.

Я протянул гонцу руку в перчатке, предлагая запрыгнуть в мое седло, ведь его лошадь убежала.

- Давай, быстрее, - крикнул я, с трудом сдерживая беснующегося коня, недовольного задержкой.

Паренек нерешительно медлил, и я, схватив его за предплечье, легко, как пушинку, закинул за свою спину.
- Держись!

Отпустил поводья, и мы поскакали быстрее ветра навстречу морю. В такие моменты, упиваясь скоростью, я забывал, кем стал, чувствуя себя прежним человеком. Несмотря на то, что сам теперь умел передвигаться быстрее арбалетной стрелы, я все еще любил восторг скачки.

Фекам спал. Узенькие мощеные булыжником улочки были погружены во тьму, только возле двери ночного питейного заведения одиноко горел тусклый смоляной фонарь, распространяя кислый запах.

Я пустил коня неспешной рысью, звонкие удары подков о камень рассекали ночь. Мы пролетели небольшой городок за несколько минут и оказались на окраине, булыжники сменились утрамбованным песчаником, оставляющим после нас столб пыли. Мальчишка неуклюже подскакивал за спиной, накрепко пальцами вцепившись в полы моего камзола. Я безошибочно высмотрел кособокую хибару, стоявшую в рядок с другими похожими рыбацкими лачугами, и повернул коня туда даже прежде, чем мальчонка указал на нее пальцем.

Здесь уже веяло морем. Слышался далекий плеск волн, ударяющих о берег, а из соседних домов раздавалось бормотание, сонное дыхание и храп. Кто-то стонал, мучаясь от того же недуга, что и женщина, к которой я приехал. Тяжёлый дух болезни окутал меня, едва я переступил порог – неприятный, мерзостный запах гнили, рвоты и экскрементов.

Мать мальчика металась в бреду: лицо бледнее муки, серые губы, грязные волосы налипли на лоб и шею. Постельные принадлежности не менялись, должно быть, несколько недель, и пропахли мочой и потом. Условия, в которых эта женщина болела, никак не способствовали ее выздоровлению.

- Давно она не встает? – спросил я, вешая шляпу на ржавый гвоздь, торчащий из стены.
- Несколько дней, - жалобно пробормотал мальчик.
- Кто-то в семье еще есть? Твой отец, родные? – просканировав дом, я не обнаружил ничьего присутствия.
- Тетка приходит помочь, живет в третьем доме отсюда.
- Беги к ней и скажи: пусть даст чистое белье и сорочку. Твоя мать не поправится, если все останется как есть.
- Слушаю, сударь, - сорвался мальчишка прочь.

Пока он отсутствовал, я осмотрел больную. Живот был вздутым и твердым как камень, что говорило о внутренней инфекции. Я бы мог заподозрить холеру, если бы не сыпь, которая вместе с другими признаками навевала мысли о брюшном тифе. К этой же мысли склонял и запах из кувшина, стоявшего рядом с кроватью – вода в нем была мутной и дурно пахла.

Мальчик вернулся вместе с теткой, наспех накинувшей на старое платье накидку. К этому времени я уже разжег в кособокой печи огонь и поставил греться воду. Пока тетка меняла вонючее белье на свежее, тяжело ворочая лежавшую без сознания сестру, я давал инструкции, надеясь, что успел вовремя и этого будет достаточно для спасения жизни.

- Воду пейте только прогретой на огне. Больную – поите втрое больше нормы. Откройте окна, вычистите дом и меняйте белье хотя бы раз в неделю, лучше чаще. Когда придет в сознание, кормите понемногу, но не всем подряд. Выпечка и крепкие бульоны подойдут лучше всего.
- Городской лекарь уже сделал ей кровопускание, ей стало после него лучше – она перестала бредить, - поделилась сестра больной. – Может, сделаете ей еще одно?
- Забудьте о кровопускании! – Я скрежетнул зубами, раздражаясь на невежество местного врача. – Это не та болезнь, которую лечат потерей крови, этим вы еще скорее убьете ее! Держите в чистоте, давайте много кипяченой воды, и с Божьей помощью она поправится дней через пять.
- Воды?.. – усомнилась женщина, складывая на груди руки и смотря на меня с непробиваемым скепсисом. – Никогда не слышала, чтобы лечили простой водой! Ее тошнит, едва подносишь чашку ко рту!
- Ну, еще бы! Даже скотина не стала бы пить такую! – зарычав, я сунул ей под нос кувшин, чтобы она понюхала и убедилась, что за отраву дает пить родной сестре. – Ее тело полно этой дряни! Хочешь, чтобы она умерла?!

Женщина недовольно от меня отшатнулась.

- Не помогут ей лекарства, - продолжал я. – Просто обеспечьте условия, при которых она сможет поправиться. Чистое питье – единственное спасение. Тиф излечивается сам, просто не мешайте ее организму справляться самостоятельно!
- И сколько ты заплатил ему? – хмуро уставилась женщина на оробевшего племянника. – Кто он вообще такой?
- Слухи о нем ходят, - оправдывался мальчишка перед теткой, - что поднимал даже безнадежных больных. Спросите у трактирщика Филиппа и у ткачихи с ярмарочной площади, они расскажут.
- Он предлагает лечить твою мать водой, Патрик! – сердилась женщина, наседая на племянника.
- Она умирает! – закричал отчаянно мальчик. – Городской лекарь был тут два раза, взял денег, но ничем не помог!
- И ты потратил оставшиеся сбережения на проходимца-графа, когда у самого даже корки хлеба нет?! – взвилась тетка.

Я не хотел становиться свидетелем семейных разборок, со своей стороны сделал все, что мог. Послушаются меня – у женщины появится шанс. Не станут – скорее всего, она умрет мучительной смертью. Невежественных людей было трудно разубедить, что кровопускание – не панацея от всех болезней. С годами я начал сомневаться, что оно вообще необходимо хоть кому-нибудь, хотя в некоторых случаях могло облегчить состояние. Но точно не при тифе.

Я не послушался совета Пьера – незаметно оставил кисет с деньгами мальчика рядом с печкой, ему они нужнее. Схватив шляпу, вышел на свежий воздух. Смельчак исчез, но я услышал тихий перестук копыт в конце улицы и вздохнул, смиряясь с непокорным нравом жеребца, которого любил именно за дикие причуды. Конь всегда сбегал, чуя близость простора. Любому человеку наши отношения показались бы, по меньшей мере, странными, но на какие только забавы не согласится человек, когда абсолютно одинок?

Паренек выбежал, чтобы сердечно меня поблагодарить. Я сказал ему звать меня снова, если в течение пяти дней не наступит улучшения. Пожелал удачи и ушел прочь, ловить опьяненное свободой животное.

Город спал, его умиротворяющая сонливость расслабляла мои напряженные мышцы. Густая темнота не была помехой, а полная луна заставляла мостовую мерцать. Смельчак фыркнул и повернул голову, стрижа ушами, когда почувствовал мое бесшумное приближение. Другой конь уже сбежал бы без оглядки, почуяв рядом хищника, но этот жеребец был сделан из другого теста. Я улыбнулся возможности немного поиграть и нырнул в тень, намеренно позволяя шагам нарушить тишину окружающей ночи.

Ноги коня напружинились, готовые унести животное подальше. В темных бусинах-глазах зажегся озорной огонек. Наклонив голову, конь аккуратно, почти бесшумно шагнул в боковую улочку, скрываясь из виду. Каков хитрец, - усмехнулся я, не спеша обходя дом с другой стороны, чтобы дать животному насладиться иллюзией, будто ему удалось меня одурачить.

Эта игра в прятки случалась между нами всегда, когда я коня отпускал. Думаю, Смельчак так и остался необъезженным, и удовольствию быть его всадником я был обязан только своей ловкости и быстроте. В противном случае конь давно бы сбежал или был застрелен из-за опасности, которую представлял для обычных людей. Никто и никогда не мог приблизиться к нему без увечий.

Я с хрустом раздавил носком сапога валяющуюся веточку, когда мне надоело ждать коня, тихо замершего в узенькой улочке и притворяющегося, будто его там нет. Озорник даже дышал тише, слившись с темнотой. Я широко улыбнулся, когда Смельчак тотчас попятился назад, намереваясь вернуться на прежнюю улицу. Скорость позволила мне оказаться там первым, резко появляясь перед мордой с выраженным азартом в глазах. Я рассмеялся, расставляя руки, когда конь пружинистыми задорными скачками попытался прорваться мимо меня, дергаясь то вправо, то влево. А затем с глубоким ржанием поднялся на дыбы, молотя копытами воздух. Я мгновенно оказался на его спине, похлопывая по подрагивающему упруго загривку.

- Ну-ну, тш-ш, не буди людей, - укорил я, натягивая поводья. Дернув два раза крупом и поняв, что я не из тех, кого легко скинуть, конь смирился и затих, недовольно сопя и заметно противясь управлению.

Направился я не домой. Близость моря разбудила горькие воспоминания, я развернул коня к крутому обрыву, чтобы встретить там рассвет. Не было разницы, где находить уединение для разговора с Господом. Место, напоминавшее отчий дом, отлично подойдет.

Расседлав Смельчака и отпустив его на вольный выпас, я сел на самый край, свесив ноги с отвесного берега и устремив горестный взгляд в сторону горизонта. Где-то там, за безбрежной гладью моря, лежала земля, на которой я родился. Раньше я часто возвращался туда, не находя покоя, затем почти перестал, когда береговая линия обрушилась. Я навещал могилу раз в году, поминал день смерти возлюбленной, скорбел над безмолвными камнями и снова уходил в никуда. Какую же боль я испытал, не обнаружив однажды захоронения. Волны подмывали склон из года в год, пока один из штормов не уничтожил место моей памяти – единственное, что заставляло возвращаться в родные места.

♦♦♦

Спустя несколько десятилетий скитаний, когда я убедился, что демон под твердым контролем, и я могу безопасно находиться среди людей, меня сызнова потянуло домой. Не думал, что когда-либо вернусь в окрестности замка, особенно после того, как пережил утрату священного для меня места упокоения возлюбленной и потерял причину появляться в Англии. Но наступили времена, когда я осознал, что скучаю. Я так много прожил, считая себя монстром, что теперь, когда демон потерял надо мной прежнюю власть, жаждал еще сильнее ощутить себя прежним человеком. Возвращение в место, где я родился и вырос, казалось идеальным решением.

Те, кого знал, давно умерли, но я надеялся увидеть потомков старшего брата Джеффри, приходящихся мне кровной родней. Не собирался заявлять о себе, только взглянуть издалека, убедиться, что род не угас, и есть кому заботиться о наследии предков.

Каково же было мое огорчение, когда я узнал, что о роде Хейлов почти никто не слышал, помнили лишь единицы из рассказов старожилов. Замок был занят солдатами короля и постепенно разрушался. И только на городском рынке до меня долетели запутанные слухи, дескать, да, когда-то замок принадлежал роду гордого нормандского графа, но страшное проклятие могущественной ведьмы уничтожило всю семью до последнего колена, не оставив от большой семьи и следа. В тот миг я горько пожалел, что не был в родных краях слишком долго, и не осталось никого, кто мог бы рассказать подробности этой истории. Я мог лишь предположить, со свойственным мне самобичеванием, что то проклятие запустил ни кто иной, как я.

Печальные думы завели меня тогда в дикую глушь – я снова закрылся в себе, ища уединения. Тогда я уже был способен молиться, чем и занялся со всем отчаянием и рвением. Сидя на пустынном берегу, взывал к Господу о прощении и спасении. Лишь волны да чайки слышали мой крик, но молчали, им не было дело до моих горестей. С надеждой встречал я закат, но и он оставался безмолвен к просьбам. С рассветом я уходил в густой лес, скрываясь от палящего солнца, но даже эта преграда не мешала мне, прячась в тени, истязать демона молитвой.

В порыве отчаяния я не раз пытался покончить с собой. Когда моя возлюбленная погибла, а оставшиеся в замке близкие стали недосягаемы, я решился уничтожить демона, принесшего мне и моей семье столько горя. Прекрасно помня рассказы отца Гийома об этих существах, заметив уязвимость нового тела к солнцу, я дождался рассвета. Несмотря на сопротивление дьявольской сущности, собрал волю в кулак и вышел на яркий свет, желая покончить со злом раз и навсегда, пусть даже ценой жизни.

Боль была чудовищной. Я горел, надеясь на милость Божию, что это не продлится долго. Невыносимая агония сковала тело в борьбе, я цеплялся за скалу, разрушая камень пальцами, повреждая кожу об осколки, но удерживая кричащего демона на месте. Увы, истории отца Гийома оказались лишь наполовину правдой: солнечный свет мог причинить демону вреда не больше, чем крохотный ожог от искры. В какое-то мгновение, осознав, что смерть не желает приходить, я открыл глаза, чтобы удостовериться, долго ли еще продлится мое мучение. Кожа рук была раскалена, я видел ожоги, оставляемые безжалостными лучами, но они заживали так же стремительно, как и появлялись, прямо на глазах. Мой мужественный поступок плодов не принес – солнце ранило монстра, но не могло убить его.

Я предпринимал и другие попытки сжечь себя: выходил в полдень, когда светило стояло в самой высокой точке, вечером, ловя его косые лучи. Ни одна из них не увенчалась моей смертью.

Тогда я решил, что Господь бессмертием наказал меня за непослушание, вынуждая влачить существование в новом облике в назидание за все грехи. Должно быть, и дьявол не посчитал меня достойным Ада, раз также отверг попытку лишиться жизни. Я был существом, застрявшим между мирами, наполовину демоном, наполовину человеком, и не было мне места нигде – ни на Земле, ни за ее пределами…

♦♦♦

Смирившись с волей Господа, я оставил мысль умереть. Долго бездумно брел, не придавая значения направлению, удерживаясь так далеко от людных мест, как только мог. Я бежал. Трусливо прятался от самого себя, живя инстинктами и утонув в отчаянии. Перебравшись на материк, забрался в дикие нехоженые леса, бесцельно блуждая без смысла жизни. Десятилетиями скрывался в далеких северных землях, откуда много лет назад пришли в Нормандию мои предки.

И лишь когда почувствовал, что демон более не управляет моими порывами, решился вернуться в места, где родился, узнать о судьбе близких. Увы, меня ждало горькое разочарование, вновь отравившее одинокое существование на годы.

Но затем жизнь круто поменялась, после появления на моем пути отца Мейсена, изменившего все и оказавшего помощь, которую трудно переоценить даже сейчас. Всем, чего добился, я был обязан ему. Я встретил его случайно…

♦♦♦

Сломленный горем после посещения замка, не видя причин оставаться на старом берегу после разрушения могилы Изабеллы, я ушел далеко от знакомых мест родного острова, в края, родом откуда была мать – на земли Уэльса. Провел там несколько недель, живя воспоминаниями, но так и не нашел покоя.

Скитания привели меня в Ирландию - страну зеленых полей, лесов и высоких скал, обрывающихся в бирюзовые морские просторы. Красота природы была мне безразлична, но я заметил, что всегда задерживаюсь в местах, напоминающих родной Фолкстон – должно быть, несуществующая душа нуждалась в некотором самообмане. Я не мог завести друзей, но отвесные скалы и близость моря часто становились моими единственными безмолвными слушателями.

Долго и бесцельно бродил я по берегу, отвлекаясь на охоту раз в несколько дней, чтобы утолить жажду монстра. Пока, наконец, не остановился, облюбовав покрытый редкими соснами холм, обдуваемый с четырех сторон ветрами и так сильно похожий на разрушенный штормами берег родной Англии.

Невдалеке от обрыва, на котором я денно и нощно молился, стоял уединенный монастырь, тоже ставший невольной причиной остановки. Подолгу рассматривая его высокие стены, я мечтал о времени, когда смогу вернуться в лоно Церкви, коснуться святынь и исповедаться в безбрежных своих грехах. Стыд и страх не позволяли даже думать о том, чтобы приблизиться и тем более искать там спасение. Я был проклят и прекрасно понимал, что отныне вход в святую обитель для меня навсегда закрыт.

В один из вечеров от ворот монастыря отделилась закутанная в длинный плащ фигура и двинулась по направлению к облюбованному мной мысу. Я обернулся к монаху, когда его шаги раздались в непосредственной близи. Должен был уйти, но все-таки остался, с тревогой и любопытством вглядываясь в полуприкрытое тканью лицо. Это был немолодой мужчина, посох помогал ему подниматься по каменистому склону.

Он убрал капюшон, тяжело дыша после трудного восхождения. Голова его имела лишь проблески седины, длинные волосы наполовину были темными. Серые глаза, окруженные лучиками морщинок на веках, отражали мудрость прожитых лет и благодушие верующего человека.

Запах пота, смешанный с ароматом человеческой крови, оживил демона, заставив меня пристыжено ссутулить плечи. Но я давно уже научился противостоять искушению. Потому остался на месте, взволнованно ожидая первых слов святого человека. Узнал ли он во мне демона и пришел с целью изгнать из этого места, или его привело сюда что-то иное. Я не чувствовал ауры страха, который обычно испытывали находящиеся рядом со мной люди. Не ощущал и угрозы. Все, что видел в его глазах – глубокую печаль и настоящее сострадание.

Опираясь на посох, монах слегка поклонился, приветствуя меня, и я сделал то же самое, безмолвно ожидая объяснений.

- Давно наблюдаю за тобой, милый друг, - начал мужчина, устало опустившись на плоский, отшлифованный ветрами камень. – Твое одиночество и привело меня сюда, узнать, может, ты в чем-либо нуждаешься?

Сам факт того, что со мной завел разговор человек, на ком лежит печать божественной благодати, поразил. Я вдруг ощутил себя услышанным Господом, впервые за много лет. Это ли не знак, которого я ждал так долго, что даже стал забывать человеческую речь?

Нуждался ли я в чем-то? Определенно, да. Все мое существо, - ну, может не все, только людская часть, - отчаянно возжаждало довериться и, рыдая, покаяться в грехах. Молить принять мою исповедь и помочь найти самого себя. Я столь долго дожидался такого случая, что горло сковал чудовищный страх: возможно ли вообще мое прощение? Имею ли я право обращаться к праведному человеку, будучи ночным кошмаром, которому предписано убивать? Что если он, узнав, кто я, откажется, прогонит прочь или даже посчитает долгом начать облаву?

Я знал, что за десятилетия многое во мне изменилось: глаза потеряли алый цвет благодаря охоте на животных – в этом я видел знак прощения Господа, так же как и в молитве, которой демон почти перестал сопротивляться, в солнце, которое не пожелало меня сжигать. Возможно, святой отец обманулся, не признав во мне чудовище? Но это пока. Все изменится, как только я ему открою правду.

- Святой отец, - прошептал я, не осмеливаясь смотреть в глаза. – Единственное, в чем я нуждаюсь, это молитва. Помолитесь за меня в стенах монастыря, попросите Господа обратить взор на раскаивающегося грешника, потерявшего все, даже самого себя.
- Отчего бы тебе не пойти со мной и самому не попросить Бога об этом в стенах святой обители?

От такого предложения трудно было отказаться. У меня перехватило дыхание от мысли о возможности попасть внутрь монастыря. Это было больше, намного больше, чем я мечтал.

- Вы передумаете, когда узнаете меня получше, - закрыл глаза я, качая головой. Не было и шанса, чтобы меня пустили на освященную землю. Нельзя было надеяться на понимание, когда монах осознает, насколько заблуждается.
- Мы никогда не отказываем заблудшим в утешении. Ты можешь получить у нас и кров, и ночлег, и воду с краюхой хлеба.
- Не думаю, что святая земля примет меня, - возразил я, все еще не поднимая глаз.
- Что сделал ты, из-за чего так сильно себя ненавидишь? – с теплым, пробирающим до костей состраданием, от которого я задрожал, проговорил святой отец. – Скажи, не бойся. Ты убил кого-то?

Кто, как не убийца, мог считать себя недостойным войти в обиталище Господа?

Раздавленный виной, я тяжело кивнул.

- Не бойся, исповедайся, - протянул он в мою сторону руку, и я, разрываемый раскаянием, упал на колени перед ним. Рука легла на мою голову, вызывая сокрушительную по силе боль облегчения. – Бог видит искренность и всегда протягивает руку помощи.
- Я убил брата… - стонал я, дрожа от ужаса, выпуская наружу весь накопленный десятилетиями гнев, съедающий изнутри небьющееся сердце. – Застал его с ножом в руке возле ложа моей невесты и пришел в ярость. Он убил ее, а я его. Я этого никогда бы не хотел, я любил брата! Но в тот момент то был не я… дьявол руководил моими действиями… и часть меня… наслаждалась предсмертными криками. Я ненавидел брата всей своей черной душой, желал отомстить…
- Сколько времени прошло с тех пор?
- Много. Очень много, - содрогнулся я, понимая, что, если бы не бессмертие, то сейчас я был бы глубоким стариком – гораздо старше мужчины, сидевшим передо мной на камне.
- Тогда ты должен простить его.
- Я стараюсь, - сознался я, закрывая лицо руками. – Не было ни дня, когда бы я не сожалел, вспоминая о той ночи. Но даже спустя столько лет, - скрежетнул я зубами, - мне трудно думать о нем как о брате. Трудно перестать ненавидеть. Даже зная, что он тем поступком ее спас, я не могу перестать гневаться на него за убийство…
- О чем ты толкуешь, не пойму, что значит «он ее спас»? - удивление прорезалось в голосе святого отца, и я вскочил, слишком быстро для человеческих глаз, не зная, то ли пора бежать, то ли исторгнуть правду.
- Да посмотрите же на меня! – воскликнул я, выпростав из-под старого истрепанного плаща бледные руки, которых уже коснулись первые солнечные лучи, подсвечивая кожу цветом раскаленного камня. – Мой грех гораздо глубже, чем убийство! Я демон, а не человек. Я продал душу дьяволу, позволил ему соблазнить меня и превратился в чудовище!..

Кажется, монах начал прозревать. Он приподнялся с камня, цепко вглядываясь в мои глаза. Приоткрыл рот, его лицо медленно вытянулось от потрясения и побледнело.

- Много лет я прошу Господа простить меня за ту ужасную ошибку. Я бы все отдал, чтобы вернуться назад и выбрать иной путь! Но, видимо, мне суждено вечность скитаться непрощенным, не находя согласия с самим собой. – Я опустил голову, стыдясь и стискивая до хруста пальцы. – Я лишь надеюсь, что когда-нибудь моих молитв окажется достаточно, чтобы избавиться от проклятия… и снова стать человеком… Господь же может спасти меня, скажите, святой отец?!

Монах не находил слов. Однако я все еще не чувствовал с его стороны ни страха, ни осуждения. Он был растерян. Впервые столкнулся с подобным существом – демоном, пытающимся быть человеком.

- Одержимый дьяволом? – вопросил он пытливо, все еще пытаясь понять, с кем говорит. – Кем же ты стал, скажи?
- Кровопийцей! – выплюнул я слово, как ругательство.

Невольно рука святого отца поднялась, сжимая крест на груди, скрытый плащом. Он отшатнулся, его губы задрожали, зашептали слова молитвы. Случилось то, чего я ожидал и боялся: люди всегда шарахались от меня, если что-то подозревали.

- Впервые вижу демона-кровопийцу, - святой отец взял себя в руки довольно быстро, и я был практически счастлив оттого, что он не сбежал прочь или не начал тыкать крестом в мое лицо. – Я много чего повидал, но никогда не слышал, чтобы демоны молились или раскаивались в грехах.
- Я обуздал жажду крови, - мрачно признал я, поднимая руки в открытом жесте, стараясь не напугать. – Кроме того злополучного дня, демон никогда не имел власти надо мной. Я истязал его, пока он не смирился с моим превосходством. Я живу настолько праведной жизнью, насколько могу.
- И ты утверждаешь, что не пьешь кровь людей? – Сомнение святого человека было мне вполне понятно.
- Никогда! – воскликнул я болезненно. – Даже в тот единственный раз я не тронул брата. Он пострадал случайно, от моей жесткой руки, я не рассчитал силу в гневе. – От воспоминаний пальцы сжались, я вновь как наяву слышал ужасающий крик, чувствовал, как ломаются с хрустом кости. Всякий раз, когда думал об этом, содрогался.
- Чем же ты живешь? – выпытывал святой отец. – Подобные тебе демоны разве могут обходиться без крови?
- Животные стали моим спасением, - махнул я рукой в сторону синеющего на горизонте леса. – Господь дал мне подсказку прежде, чем оставил насовсем…
- Я верю тебе, - монах кивнул, и я ощутил, как от его признания мое тело покидает напряжение. Это был шанс вернуть утраченную человечность – впервые за много лет. И ничто бы не разубедило меня теперь, что монаха привела ко мне на холм рука Бога. Это был подарок, который я вымаливал десятилетиями. И, наконец, получил то, о чем просил.
- Вы мне поможете?.. – взмолился я, готовый на что угодно, лишь бы не терять возможность. – Святой отец, вы изгоните дьявола из моего тела? – бросившись на колени, я целовал край длинной рясы и стоптанные кожаные ботинки.
- Сделаю все, что в моих силах, – согласился отец, одним словом исцеляя мою потерянную душу. – Пойдем со мной, раз ты в самом деле хочешь этого. Если на то будет Божья воля, мы найдем выход.


♦♦♦

Уставившись на светлеющее над головой небо, чувствуя спиной первые солнечные лучи, я вздохнул, вспоминая истинное безумие того времени. Отец Мейсен сдержал слово, допустив меня в монастырь.

♦♦♦

Тяжело оказалось попасть туда – демон свирепствовал, на него давили сами стены. Повсюду изображения святых, статуи, мощи – ослепляли. Даже стены кусали руки, когда я их касался. Само место, святое место восставало против моего присутствия, выталкивая прочь.

- Ну же, - поторопил отец Мейсен, когда я словно вкопанный застыл перед стеной, не в состоянии переступить порог – черту, за которой начиналось сущее истязание. Демон, казалось, выкручивал мои внутренние органы, ища безопасное место и не находя его, до боли впивается острыми когтями, силой таща подальше от монастыря. – Или передумал?
- Не передумал, - прохрипел я, шагая внутрь, и захлопнувшаяся со скрежетом тяжелая дверь отрезала мне путь к отступлению, оставив лицом к лицу с Господом, готовым принять мое искупление, каким бы трудным оно ни оказалось.

Отец Мейсен выделил мне отдельную келью, а остальным монахам представил меня странником, желающим стать послушником монастыря.

- Терпи, - приказал он строго, заметив мучения, отражающиеся на моем лице. Жестокая борьба за власть над телом, за право выбора – остаться или уйти – заставляла почти метаться между стенами, дрожать от изматывающей боли. – Ты справишься.

Сцепив зубы, я сопротивлялся зову демонической силы, искушающей оставить бесплодные попытки и вернуться в леса. Демон находился в панике, оказавшись в столь неприятном для него месте. Но не я!

- Я смогу, - подтвердил я еще раз свое намерение, твердо кивая. Голос сломался, но я был убежден, что ничто не способно теперь заставить меня отказаться от представившегося шанса.

♦♦♦

Солнце взошло, пригревая спину сквозь кафтан, обжигая тыльную сторону ладони, спрятавшуюся в желтоватой траве. Я хмуро взглянул на подсвеченную лучами кожу, которая перестала раскаляться много десятков лет назад. Теперь я мог вытерпеть обжигающую мощь светила, оно больше не причиняло вреда. Запах раскаленного камня исчез вместе с болью, им на смену пришло неяркое сияние, источаемое рукой. Словно кожа смазана жиром. Этим я обязан был отцу Мейсену, много лет боровшемуся за то, чтобы вернуть мне облик человека.

♦♦♦

Что мы только ни перепробовали! Отец Мейсен использовал все известные ритуалы изгнания демона, мучил меня распятием и молитвой, окроплял святой водой и заставлял пить ее, призывал молиться вслух, горя на солнечном свету. Все это походило на бессмысленные пытки, не приносившие плодов, но я добровольно соглашался на что угодно, лишь бы отправить демона туда, откуда он явился. Если для этого необходимо было убить себя, я был готов и на это. Отец Мейсен даже пытался вырезать демона из моей груди, но нанесенные раны заживали быстрее, чем рука священника могла добраться до чудовища

Монастырь принял меня как своего. Поначалу никто не догадывался о моей природе, отец Мейсен никому не рассказал, что привел в святую обитель выходца из Ада. Но недолго получилось утаивать секрет, слухи об одержимом, нашедшем приют в стенах обители, быстро распространились среди других монахов. Сначала меня боялись, бросали косые взгляды, недовольно роптали и даже пытались повлиять на решение настоятеля. Затем привыкли, принимая непреклонную волю человека, которого в монастыре почитали все от мала до велика. А позже и вовсе, похоже, стали принимать за человека, ведь я вел тот же образ жизни, что и они, работал наравне со всеми, читал молитвы и безупречно исполнял обязанности.

Уединенность монастыря, его удаление от густонаселенных городов не позволили слухам просочиться дальше высоких каменных стен. Моя тайна так и не распространилась по округе.

Я прожил при монастыре одиннадцать лет, и это было самое лучшее время моего существования. За те годы многое во мне переменилось. Опыты над демоном не принесли результата, на который мы надеялись – я не смог вновь стать человеком. Но с каждым месяцем становилось легче переносить истязания, и по истечении этих лет я мог похвастаться тем, что приучил демона не реагировать на предметы, ранее заставлявшие корчиться в муках. Долгое время я питал надежду на полное излечение и видел в укреплении духа и тела хороший знак. Но вскоре стало понятно, что это всего лишь очередная сделка с дьяволом. Как когда-то я смог своею волей принудить его отказаться от человеческой крови, заменив ее на животную, так и сейчас демон всего лишь уступил молитве и приучился не воспринимать ее, но не ушел насовсем. Моя кожа все еще была тверда, холодна и бела, а прожитые года так же, как раньше, не сказывались на внешности.

У постели умирающего отца Мейсена я скорбел так, будто в мир иной уходит родной отец. Он дал мне кров, защиту, вернул мне часть себя и стал надежной опорой, помогал все эти годы. Любил меня. И я полюбил его тоже. Не мог представить дальнейшего существования, когда отца Мейсена не станет. Снова не с кем будет поговорить, некому довериться. Моя жизнь рушилась вместе с угасанием этого святого человека.

- Не плачь, - гладил меня отец Мейсен по голове, рыдающего на коленях рядом с кроватью, цепляющегося на простыню. Я чувствовал запах смерти, он заполнил все вокруг, впитался в стены, мебель и ткани, проникал в мои легкие с каждым вдохом. Эта келья вскоре опустеет, счет шел не на часы, а на минуты.
- Смерть – естественное завершение жизни, - жаловался я. - Но отчего же она всегда кажется такой несправедливой?!

Почему именно отец Мейсен, а не кто-то другой?

- Не ропщи! – голос святого отца скрипел как старая сосна. – Принимай волю Господа нашего смиренно.
- Да, отец… - сцепил зубы я, искренне взывая к своей светлой стороне и ища в глубинах несуществующей души покорность. Может это дьявол искушал меня неправедными мыслями, а может возродилось давно забытое юношеское бунтарство. – Но без вас… я снова себя потеряю. Демон возьмет верх.
- Больше веры, сын мой, больше веры. Вспомни свой первый день в монастыре. Глядя на тебя, я думал, ты не продержишься здесь и недели. Но ты боролся. И посмотри на себя сейчас – ничем почти не отличаешься от человека.

Я знал, о чем он толкует. Отец Мейсен считал, что демон со временем отпустит меня, если я буду продолжать усердно молиться. «Твоя воля сильна, и вера спасет тебя однажды, - говаривал он, когда мы исчерпали способы излечить мое тело от недуга. – Ты больше не боишься ни креста, ни святой воды, ни серебра. Возможно, ты превращаешься обратно в человека. Имей терпение, вероятно, это будет длиться долго».

Но я-то знал, что моя кожа так же тверда и холодна, как и была вначале. Что заставляло отца Мейсена считать, будто Бог простит меня и избавит от страшного наказания? Мы приручили, а не изгнали демона, с горечью признавал я.

- Да, отец… - прошептал я, не смея перечить и ища в вере отца Мейсена опору для собственной убежденности.
- Я за тебя спокоен, - слабо прохрипел настоятель. – Ты славно поработал над собой. Куда бы ты теперь ни направился, с тобой все будет хорошо.
- Разве мне нельзя остаться в монастыре?
- Когда я уйду, у тебя не останется здесь защитника. Я оберегал тебя, как мог. Но ты не стареешь, и рано или поздно слухи распространят эту пугающую весть. Беги, пока не стало слишком поздно.
- Да, отец, - пообещал я, хотя перспектива ухода вселяла настоящий ужас – это место давно стало мне домом, и я не видел другого пути. Вдруг я ощутил себя одиноким в целом мире! Птенцом, еще на научившимся летать, но которого безжалостно выбрасывает кукушка из родного гнезда.
- Ты многого достиг, стремись и дальше к поставленной цели. – Голос стал затихать, я с болью в сердце ждал момента, когда жизнь оставит немощное тело. – Не то, что я…
- Отец, не уходи, останься! – молил я, целуя ослабевающую руку.
- Не все я сделал… - бредил он, не открывая глаз. Мне пришлось наклониться к самому рту, чтобы различить спутанную речь. – Грех на мне остался… как камень в душе.
- О чем вы говорите, отец? Какой на вас может быть грех? – Я сжал холодеющие пальцы, и морщинистые, влажные от слез глаза слабо приоткрылись.
- Не смог спасти брата. Не оставляй родных, сын мой, если они у тебя есть… Будь с ними до последней минуты… - Казалось, пред самой смертью святой отец немного двинулся умом. Но я трепетно внимал каждому слову.

Взор старика внезапно прояснился, и я с содроганием понял, что это последний предсмертный проблеск.

- Я никогда тебе не говорил, - бормотал он едва слышно. – У меня был брат – распутник и хитрец. Много лет прошло в противоборстве между нами… Я не должен был уходить и оставлять его прозябать той жизнью, которую он избрал. Сражался я за его душу безуспешно, дьявол управлял всеми его порывами. Он вырос полной моей противоположностью, высмеивая истовую веру в Бога. Попытки вразумить его наталкивались на неприятие и ненависть. Не знаю, что с ним сталось… Но то, что я сдался тогда, простить себе не могу до сих пор.
- Ваш брат?..
- Я родился далеко отсюда, в предместье Лондона Саутворке, там стоял дом нашей семьи, неподалеку от церкви Пресвятой Девы Марии. Брата звали Джошуа. Узнай о нем для меня, жив ли и если нет, как кончил. Ненавидит ли меня до сих пор или все же простил… Камнем лежит на душе это воспоминание.
- Я узнаю, - поклялся я, страдая оттого, что слишком поздно высказал святой отец просьбу. Он умрет, не успев услышать благую или печальную весть.
- Спасибо, сын мой, - зажмурился отец, расслабляясь на подушке. – Отправляйся сейчас… а то не успеешь вернуться…

Я сощурил глаза, осознав уловку: святой отец пытался избавить меня от необходимости наблюдать его смерть.

- Чуть позже, - твердо возразил я, не желая терять последние драгоценные совместные минуты. – Еще немного побуду тут.

Слабая улыбка осветила старое лицо… и добрый человек, который дал мне так много, что я никогда не смог бы достойно отплатить ему за все, покинул меня навсегда. Превратив мой мир вновь в бессмысленную и безлюдную пустыню, погрузив в непроглядный мрак, унеся с собой свет, которым окружал каждого страждущего.

Несчастный и потерянный, я прожил в монастыре еще три недели. Отец Мейсен оказался прав: новый настоятель не приветствовал в святой обители демона. Я стал замечать косые взгляды послушников и монахов, еще вчера безропотно работавших со мной плечом к плечу. Теперь они меня сторонились. Шептались за спиной. Боялись.

Я понял, что мне действительно придется уйти, вновь превратиться в одинокого, всеми отвергнутого отшельника. В одну из ночей, поставив свечи за упокой отца Мейсена и поблагодарив его и сами стены за приют и помощь, я тихо ушел, чтобы более не нарушать покой святого места.

Отправился я в Саутворк, памятуя просьбу отца Мейсена о брате. Хотя святой отец и умер, я все же считал своим долгом узнать о том, жив ли Джошуа. Я верил, что с Небес за мной будет наблюдать мой друг и наставник, а значит, увидит то, что не успел узнать.

Лондон встретил меня туманом и проливными дождями. Толпы людей на улицах были непривычны, слишком долго я прожил в лесах и уединенном монастыре. Мое потрепанное монашеское одеяние не слишком привлекало внимание: в столицу стекалось немало всякого люда, среди которого легко можно было затеряться.

Я нашел дом Мейсенов быстро, робко позвонил в дверной колокольчик и замер, ожидая ответа. Перебирал в уме варианты фраз, которые скажу. Думал просто поговорить, рассказать брату о брате и надеяться на снисхождение. Наверняка святой отец неправ, старший Мейсен по младшему обязательно скучал, не может брат ненавидеть брата.

Дверь открылась только после пятого звонка, последовало скрипучее раздраженное ворчание:
- Новый секретарь, полагаю? Они прислали монаха? Умно, - ошеломил меня старый лысоватый мужчина, чертами лица отдаленно напоминающий отца Мейсена. – Но я не верю даже вашей братии. Ну что ж, раз никого другого не нашлось, проходи, - посторонился он, пропуская меня внутрь.

Маленькие глаза на раздраженном лице, зрачки которых наполовину были замутнены белым, выражали недоброжелательность и подозрительность, злобу. Морщины вокруг рта, в противоположность «добрым» морщинкам отца Мейсена, опущены вниз, губы недовольно поджаты, а дряблый подбородок немного выдавался вперед.

Дверь хлопнула за моей спиной, щелчок задвигающегося засова прозвучал так, будто меня заперли в клетке подземелья, да и затхлый воздух в доме подкреплял впечатление. Похоже, тут уже несколько лет не водилось слуг, и старший Мейсен доживал старость в полном одиночестве.

- Учти, я хоть и плохо вижу, но замечу, если ты украдешь хоть один пенни. И еще я не собираюсь кормить тебя, самому не хватает. И оплату скоро не жди, сначала посмотрю, чего ты стоишь! Комнаты для гостей не занимай, я терпеть не могу посторонних в доме! На дворе есть сарай, там и поселишься. Все понял? – шаркая и подсвечивая дорогу крошечным заплывшим воском огарком, сварливый Мейсен вел меня… куда-то.

Кажется, он принял меня за нового работника, но я не осмелился возразить. В конце концов, если он нуждается в помощи, почему бы не согласиться оказать ему такую услугу? Святой отец одобрил бы мое стремление позаботиться об его брате. Мне хотелось в память об умершем сделать доброе дело. Поселившись в одном доме со стариком, я смогу открыть тайну его жизни. Со временем найду способ поговорить и узнать то, о чем спрашивал святой отец – это гораздо правильней, чем с порога вывалить информацию на неподготовленного человека.

Стечение обстоятельств благоволило моему стремлению. Я поселился в сарае, усердно исполняя роль помощника для стареющего бывшего купца. Кроме того, чтобы считать и пересчитывать сбережения мистера Мейсена, обязанностей за мной не водилось. Но уйма свободного времени и желание исполнить посмертную просьбу привели к тому, что постепенно я стал в этом доме незаменим, выполняя всего понемногу. Убрал старое гниющее тряпье, починил крышу и проветрил помещения. Перебрал и привел в порядок библиотеку, содержа книги в чистоте и сухости. Ходил и покупал продукты на скудное жалованье, которое мне самому было ни к чему. Захаживал в ближайшую церковь, чтобы помянуть покинувшего этот мир одного Мейсена и поставить свечу за здравие и вразумление живого.

Постепенно я узнавал старика лучше, и впечатление складывалось самое пренеприятное. Злобный, жадный, завистливый, он выгнал из дома всех обитателей. Ближайшие родственники уехали, не желая его знать. Соседи считали, что он давно выжил из ума, помешался на своем несуществующем богатстве, и предостерегали меня от работы на него. Никто не мог сказать ни единого доброго слова, всех этот безумец-скупердяй чем-то обидел.

Ночами я молился Господу, прося терпения. Надежда на то, что хоть перед самой смертью сварливый старикашка признает ошибки прошлого, меркла. Отец Мейсен был прав насчет брата, тот прожил жизнь, обрастая всеми возможными грехами, был насквозь пропитан ядовитыми помыслами и семимильными шагами направлялся в Ад. Мои попытки вразумить наталкивались на глухоту, а повешенное на стену изображение Богоматери вызвало скандальный протест, после которого я едва не оказался на улице.

Я прожил в доме четыре года, терпеливо снося любые капризы Мейсена, черпая силы из воспоминаний об его святом брате. И лишь когда ворчун оказался на смертном одре, у нас впервые открылась возможность поговорить. Причем, к моему бескрайнему изумлению, не я стал инициатором.

- Я все знаю, - просипел старик, и я невольно сравнил его положение с положением брата. Насколько разными были мои чувства сейчас и тогда. Четыре года назад я переживал потерю, сравнимую почти со смертью возлюбленной – иначе, но так же сильно. Сейчас я, коря себя за неправедные мысли, испытывал… облегчение. Жизнь со старшим Мейсеном под одной крыше была сущей мукой.

- Ты думаешь, я безумен, но я все вижу и знаю, зачем ты ко мне явился. Что же, ты думал, я не замечу, как ты подкладываешь продукты в мой погреб, когда самому их не хватает?!

На секунду во мне вспыхнула надежда, что старший Мейсен еще не потерян для спасения. Но при следующих словах она мгновенно угасла…

- Отравить меня хотел?! Завладеть домом, моим состоянием! Не выйдет, оно надежно припрятано там, где тебе не найти!

Я терпеливо взял старика за дряхлую руку.
- Это последнее, о чем вам нужно думать сейчас, - попросил я, беспомощный облегчить предсмертные страдания умирающего больного. Его недуг касался не столь тела, сколь духа, испорченного мелочностью и злобой. – Позвольте мне за вас помолиться?

Старый Мейсен мерзопакостно рассмеялся над моими словами.
- Что, Бог?! – воскликнул он, возмущение придало его немощному голосу силы. – Оставь это бессмысленное занятие, дурак! Я вижу дьявола, он ждет меня у двери.

Невольно я обернулся, почти готовый увидеть ухмыляющееся воплощение повелителя тьмы. Но никого не почуял и не заметил, комната оставалась абсолютно пустой.

- Может, это не так, - взмолился я. – Может, для вас еще не все потеряно.
- Отстань, - выдернул старик руку и закашлялся от напряжения. – Уйди прочь, несносный мальчишка. Мне не нужен ни ты, ни твой Бог!

Поднявшись, я заменил мокрое полотенце на лбу старика новым, смоченным в прохладной воде, помогающей снять жар, терзающий дряхлое тело. Все это время старый Мейсен въедливо, раздраженно и презрительно следил за моими нехитрыми действиями.

- Я знаю, что ты задумал, - молвил он скрипучим сварливым голосом. – Думаешь меня разжалобить и получить долю богатства? Я не дам тебе ни гроша! – закричал, приподнимаясь с постели, он.
- Мне не надо ничего, - в тысячный раз повторил я, вздыхая и поправляя слетевшее полотенце. Терпение мое было на исходе уже давно, но я мучительно сражался с самим собой, исполняя последнюю волю наставника. Конечно, он просил всего лишь узнать, чем живет его брат и ненавидит ли до сих пор, но я пошел дальше, заботясь о старике до самой смерти. Даже если он этого не заслужил.
- Ох, как сильно ты раздражаешь меня, молодой человек, - скривил старик морщинистые губы. – Ты напоминаешь мне его. Он говорил тем же голосом те же вещи, все пытался меня просветить, научить жить иначе, глупый юнец. Я был так рад, когда он, наконец, оставил меня в покое. И ты уходи, не нужно мне ничего!

Я поднял глаза – мне почудилось, или старый Мейсен сравнил меня со своим братом? Это был тот самый шанс, которого я ждал.
- О ком вы?
- О моем брате, юноша, о брате! – подтвердил старик догадку. На лице его застыло неудовлетворение. – Вечно ходил за мной по пятам, как преданный пес, заглядывал в глаза и наставлял, что я должен делать, а что нет. Он осуждал любое мое решение! Ух, и ненавидел же я его! Тот еще упрямец и зануда.
- И до сих пор ненавидите? – тихо спросил я, не отводя глаз, чтобы не пропустить даже незначительное сомнение в глазах и лице собеседника.
- Нет, - пожамкал Мейсен беззубым ртом, и я мысленно воззвал к Богу, искренне надеясь, что отец Мейсен слышит сейчас признание брата. – Куда уж. Он уехал, не попрощавшись. Я так долго просил его оставить меня, и вот, он бросил меня одного. Как я и мечтал. Он был надоедливей домашнего щенка!
- Думаю, он делал все это, потому что любил вас, - робко предположил я, пожимая дряхлую руку.
- Если любил, не бросил бы гнить в тюрьме! – закричал старый Мейсен, гневно сверкая глазами.
- Он не знал, - прошептал я, изо всех сил оправдывая отца Мейсена. – И просто поступил так, как вы ему велели.
- Так мне и надо, - неожиданно признал старый Мейсен с издевающейся полуулыбкой. – Я это заслужил. Много крови я ему попортил. Как и родителям. Нехороший я получился человек, нужно было избавиться от меня еще в младенчестве, а не возиться.

Удивившись, я невольно поспорил:
- Каждый достоин заботы и прощения…
- Опять ты за свое! – перебил он меня, выдергивая руку. – Я не нуждаюсь в жалости или сочувствии! Убирайся прочь!

Перемены в настроении старика случались каждые две минуты, так что я лишь привычно вздохнул, меняя полотенце на новое.

Агония умирающего длилась несколько дней. Я и не надеялся на просветление разума, не верил, что Господь услышит на этот раз. Но чудо все-таки случилось.

- Где ты… - метался старик в бреду, когда я отлучился, чтобы купить лекарств, способных облегчить состояние больного. Я только вошел в дом, когда услышал жалобный слабый крик.

Невооруженным глазом было видно, что старый Мейсен доживает последние часы – его скулы ввалились, придавая пепельному лицу изможденный вид. Дряблая кожа обтянула сухие кости.

- Иди сюда, иди сюда, - звал он, неизвестно как почувствовав мое присутствие – глаза-то его почти ослепли. Он мог разглядеть что-то лишь в самой близи.

Бросив покупки, я торопливо уселся рядом.

- Там… - скрюченным пальцем показал старый Мейсен в сторону пола. Оглянувшись, я увидел только паркет и дырявый ковер. – Дай мне это, дай все! Я должен взять его с собой, не могу оставить его без присмотра. Подай мне все, только не урони, чертов мальчишка. Пошевелись, а то прогоню из дома вон!

Смущенный и озадаченный, я поднялся, пройдя в центр комнаты и почти не слушая бред, который несет старик, не обращая внимания на угрозы.

- Я все про тебя знаю, смотри, не подведи, а то найду управу, отыщут, куда бы ни спрятался! Все тащи сюда, мальчишка, все мне! Не вздумай утаить ни цента!

Тут я догадался, о чем толкует безумец. Откинув ногой старый ковер, нашел дверь в подпол и открыл ее.

- Быстрее, быстрее! – визжал умирающий, поторапливая.

Спустившись по гнилой деревянной лестнице, я обнаружил в подполе сундуки и полки с различными свертками. Это были золотые монеты, украшения, драгоценные камни и долговые расписки. Последних было превеликое множество – похоже, что старик нередко ссужал деньги под процент, приумножая и без того немаленькое свое состояние. Напрасно соседи считали его выжившим из ума.

Все было покрыто толстым слоем пыли, но от этого не утратило огромной ценности.

- Ну что ты там застрял?! – стонал наверху старик, пока я пытался разгадать, что именно из мною увиденного он хочет получить в руки. В итоге взял всего понемногу и понес наверх.

Мейсен жадно протянул к скарбу руки, на глазах его заблестели слезы умиления, когда он благоговейно обнял любимое имущество, вдыхая его сырой пыльный запах так, будто осязая любимую женщину.

- Милые мои, мне так жаль покидать вас, - плача, бормотал он, разговаривая с вещами, как с живыми. – Не смотри так! – заорал он на меня, заметив мою застывшую фигуру. – Пошел прочь с глаз моих, пока я не сдал тебя за воровство городской страже. Ты слишком много теперь знаешь…

Развернувшись, я покорно оставил комнату, занявшись своими делами.

Мне нравилась домашняя библиотека, за четыре года я прочел каждую книгу не по одному разу. И обнаружил в себе неукротимое стремление к знаниям. Теперь, после смерти отца Мейсена вновь предоставленный себе, я больше не хотел странствовать по лесам в одиночестве. Я мечтал приобрести дом, где буду беспрепятственно учиться всему, что может дать развивающаяся человеческая цивилизация.

- Пойди сюда, несносный юноша! – позвал старик, а когда я бесшумно возник в проеме, требовательно указал на чернеющую дыру подпола: - Разве я не приказал тебе принести мне все?!
- Но… - попытался я возразить, что это не имеет никакого смысла, ведь нажитое имущество никуда не денется, оставшись в сохранности в темном углу.
Но был прерван гневным окриком:
- Все! Когда я говорю – все, это значит, что все мои милые безделушки должны находиться в пределах досягаемости! Я хочу умереть… - откинулся он на подушки, выражение лица стало мечтательным и счастливым, - окруженным тем, что мне дорого…

Под пристальным наблюдением я перенес все сундуки наверх, расположив их вокруг кровати. Шкатулки с драгоценностями и камнями сложил в ноги старика, а бумаги оставил на столе.

- Ты ведь знаешь, что теперь мне придется убить тебя, глупый малолеток? – скрипел старик, рассыпая бессмысленные угрозы, которые не был способен исполнить. – Я не дам тебе забрать мои богатства!
- Я не стану ничего трогать, - поклялся я снова, как делал все эти годы, повторяя из раза в раз. – Я здесь не для этого.
- А для чего тогда, а? – взвизгнул Мейсен. – Что ты хочешь, говори!

Я замер. И, поразмыслив, решил, что этот момент не хуже и не лучше других, чтобы обозначить, наконец, правду. Пусть узнает ее перед смертью.

Присев так, чтобы не потревожить сундуки, я заглянул в маленькие слезящиеся глаза.
- Я здесь по просьбе вашего брата, Оливера Мейсена. Он просил меня позаботиться о вас.
- Что?.. Ты знаешь моего брата?.. – губы дрогнули. На лице старика возникла растерянность и… вина? Сменившаяся затем яростью: - Передай этому самозванцу, что он не получит от меня ни пенни! Это все мое, это все принадлежит только мне! И что он рассказывал тебе про меня? Небось наврал, что я прикарманил его часть богатства?
- Этого он не рассказывал, - уверил я обезумевшего от волнения старого человека, небезосновательно беспокоясь за слабое сердце, застучавшее скачкообразно. – Говорил о вас лишь как о заблудшей душе. Сожалел, что не смог обратить в веру. Он любил вас.
- Любил?.. – замолк старый Мейсен и внезапно съежился на кровати, сгорбив тщедушные плечи.
- Конечно, любил, - прошептал я. – Вы же родные братья.
- Братья, - эхом повторил Мейсен, внезапно заплакав. – Что ж, он был прав, посмотри, - обвел он рукой свои сокровища. - Я не оправдал бы его ожиданий. Всю жизнь только обманывал, мошенничал. Я ужасный человек, даже мать от меня уехала…
- Ваш брат был бы рад узнать о вашем раскаянии, - подтолкнул я старика в единственно верном направлении, получив в ответ отнюдь не грозный взгляд, а полный тоски и сожаления. Слезы, едва ли не впервые, казались искренними. Это было похоже на просветление, пришедшее перед самой смертью. Чудо.
- Я тоже любил его, - признал старый Мейсен, кивая. – Несносный он был, это точно. Но я знал, что могу всегда на него опереться. Он был полной моей противоположностью, от него буквально веяло святостью. Терпел и сносил мой характер, держался рядом, даже когда я гнал его прочь, унижал и лгал. Но он считал, что сможет меня исправить. Глупец! Слишком добрый, слишком наивный и честный, чтобы быть моим братом… Я никогда не был достоин его любви.
- Любят не за что-то, - напомнил я мягко. – Любят просто так. Потому что вы родная кровь.
- Да, да, - согласился Мейсен с глубокой печалью в голосе. И заторопился, протягивая руку к столу: - Дай мне бумагу и перо, скорее.

Озадаченный, я подал старику все, что он просил, принес книгу в твердом переплете, чтобы было удобнее писать. Открыл чернильницу и придерживал ее на весу, чтобы Мейсен мог дотянуться.

- Стал ли мой брат послушником, скажи? – вопросил умирающий. – Это была его мечта…
- Он стал настоятелем монастыря, - улыбнулся я шоку на лице старого Мейсена. – Его почитали и любили…
- Ты знаешь, где его найти, - бормотал старик, быстро скрепя пером по бумаге. – Половину имущества – забирай. Это его часть, которую я украл у него. Мы когда-то вместе начинали торговать шерстью, неплохо поднялись, только он не знал, что кроме честного заработка я не брезговал нажиться и разбоем… Когда он посмел упрекнуть меня в жадности, я прогнал его, отняв у него законную долю. Но я верну сполна… Будет ли этого достаточно, чтобы он простил меня?.. – задумчиво добавил Мейсен, поджимая губы.

С болью мне пришлось сообщить, что брат его давно на Небесах. Это повергло старика в отчаяние.

- Так не должно было случиться, - всхлипывал он, вытирая слезы дряхлой рукой. – Он ведь младше меня… Почему Господь, которого вы так любите, забирает лучших?
- Не знаю, - опустил я глаза, задаваясь тем же вопросом. Ища в себе смирение, о котором говаривал наставник.
- Вы так похожи, - схватил старик меня за ладонь, и в ней неожиданно оказался сверток бумаги. – Теперь я знаю, почему. Он воспитал тебя. Ты стал ему сыном, я вижу это. Оттого ты столь безропотно сносил от меня унижения все эти годы? Ты тоже любил его?
- Он был мне как отец, - согласился я, снова испытывая боль потери, как и годы назад. Лицо исказилось, глаза жгли невыплаканные слезы.
- Если ты сын ему, то и мне будешь сыном. Возьми это, - зажал он моими пальцами сверток бумаги, - впиши свое имя. Я знаю, ты сможешь распорядиться этим лучше меня. Молчи! – прервал он мою попытку возразить. – Бери, пока я не передумал и не умер, не совершив хотя бы одного хорошего деяния! Этого хотел мой брат – чтобы я изменился?! Этого же хочешь и ты, ведь так?
- Так, - согласился я подавленно.
- Половину оставь здесь! И дом… дом моим детям!
- У вас нет детей, - грустно напомнил я.
- Верно, – признал старик с тяжелым вздохом, его сознание путалось, металось от решения к решению, эмоции сменялись на осунувшемся лице. – Даже этим не обзавелся… Я все равно не смогу забрать свое богатство с собой? – на секунду превратившись снова в жадного, брюзжащего скрягу, жалко проскулил он.

Я безмолвно покачал головой

- Мне страшно, мальчик… - заплакал он, хватаясь за мою руку. – Смерть близка…
- Не бойтесь, - пытался я поддержать его. – Брат ждет вас на Небесах. А Бог простит за все. Верьте в это.
- Дай мне… что-нибудь… может, крест… - откинулся он на подушки, его лицо внезапно побелело. – Может, ты прав… еще не поздно для меня…

Я сорвал с шеи крест, который носил, не снимая, и вложил в слабеющую руку. Вместе мы читали молитву, я вслух, старик – едва шевеля губами, повторяя за мной. Я молился о том, чтобы Господь принял это отчаянное раскаяние последних секунд жизни. Молился, чтобы отец Мейсен принял брата на Небесах. Молился до тех пор, пока не понял, что сердце старика больше не бьется…

♦♦♦

Солнце поднялось выше, едва ли пригревая сильнее – в последнее время я не чувствовал его обжигающего тепла. То ли летняя пора много лет подряд выдавалась прохладной, то ли солнечные лучи слабее влияли на меня. О последнем я задумывался все чаще, и не всегда в приятном смысле.

Смельчак пасся возле кромки леса – иногда я слышал его удовлетворенное фырканье. Глядя на горизонт, я наблюдал, как, чернильный у кромки воды, он переходит в бордовый, розовея над головой, светлеет по мере восхода солнца. И вспоминал о том, что произошло более трёхсот лет назад.

Я надеялся, что исполнил волю старого Мейсена верно: часть имущества передал монастырю в Ирландии, об освобождении дома оповестил уехавших Мейсенов – пришлось потрудиться, чтобы отыскать их следы. Семейные реликвии не тронул, полагая, что они станут неплохим приданым для племянниц купца. Долговые расписки сжег, тем самым освобождая должников, большинство из которых были нищими, от обязательств.

Сначала я вообще не думал оставлять что-либо себе… Мне казалось это крайне неблагородным поступком. Но затем, разбирая документы, обнаружил, что старому Мейсену принадлежал кусок земли на побережье на севере Норфолка, находящийся слишком далеко, чтобы представлять какой-либо интерес для семьи. Это было похоже на исполнение мечты – уединенное место. Дом, в котором я смог бы укрыться от внимательных глаз и неторопливо предаваться любимым занятиям – чтению книг и изучению наук. И я не устоял перед искушением.

Назвавшись сыном Мейсена – что было недалеко от правды, ведь и один брат, и другой нарекли меня им, - я построил небольшой дом и жил там много лет, наслаждаясь – если можно так сказать – одиночеством.

Это было очень давно, три столетия минуло с тех пор, а я все еще носил фамилию Мейсен в память о святом отце. Приходилось переезжать, продавать землю, покупать новый дом на противоположном краю света, чтобы не допускать слухов. Но, как бы ни колесил по миру, чем бы ни занимался, я всегда с благодарностью вспоминал названного отца. Благодаря ему я приобрел цель в жизни, не сломался, а боролся. Отец Мейсен подарил мне надежду на то, что я все еще могу снова стать человеком… когда-нибудь.

Именно с помощью неустанных молитв святого отца, его настоятельных попыток изгнать демона, бесконечных изнуряющих физических испытаний я сейчас мог довольствоваться тем, что кожа не горит на солнце. Я больше не чувствовал боли от солнечного ожога, стал к нему неуязвим. Прежде приходилось прятаться от людей в дневное время, но теперь я уже много лет жил как обычный человек, не боясь, что окружающие заметят во мне демоническую сторону. Солнце согревало, но не вызывало дискомфорт, дарило свет и краски наступающему дню. Перестало быть моим личным врагом, вновь став благодетелем жизни.

Умиротворение утра воздействовало на меня, заставляя почти поверить в то, как близок я к желаемому. Мне так отчаянно хотелось снова ощутить себя человеком… Вдруг обнаружить холод и боль, усталость и ограниченность зрения, даже обыкновенный страх приближающейся смерти…

Но Смельчак подал голос, и вместе с его рокочущим ржанием мой острейший слух поразило сильное и громкое биение его большого сердца. В нескольких милях отсюда закричала сойка, шелест ее крыльев рассек влажный воздух просыпающегося леса. Ноздри заполнил свежий запах травы и моря, иссохшей земли и летучих мышей, поселившихся в расщелине на склоне. Я ощущал каждый удар океанской волны, заставляющий берег подрагивать и по крупице разрушаться. Если бы не обостренные чувства, неутомимо напоминающие, кто я есть, я мог бы на краткое мгновение обмануться… Я ждал этого отчаянно, тщетно… но судьба по-прежнему не была благосклонна, капля за каплей отнимая последние крохи скудной надежды. Вновь и вновь сталкивая меня лицом к лицу с собственным отражением, из которого на меня смотрело уродливо страшное лицо живущего внутри монстра…

Подняв руку, я наблюдал, как солнечные лучи играют на тыльной стороне ладони, заставляя кожу мерцать. Выглядело так, будто я вспотел, и только в тени рука становилась снова матовой. Эта перемена вызывала сильное беспокойство, я гадал, что она означает – прежде кожа не переливалась на солнце, свечение появилось недавно, несколько лет назад и, казалось, усиливается со временем. Станет ли это новым препятствием для меня в недалеком будущем, если люди заметят?

В груди неприятно выпустил когти страх, что все мои десятилетиями произносимые молитвы так и остались бесплодны. Долгое время я считал достижения отца Мейсена признаком возвращения моего человеческого облика, надеялся, что с каждым прожитым праведно годом приближаюсь к прощению, а отсутствие боли и реакции демона на священные предметы означают и скорое исцеление. Но так ли это было на самом деле? Отец Мейсен призывал меня верить в себя. Но что, если мы оба стали жертвами заблуждений, и Господь уготовил мне еще более серьезное испытание?

Напряжение сковало все тело, и я сглотнул, страшась такого разворота событий. Многие годы я черпал силы к жизни только в вере, что могу быть, в конце концов, прощен. Если потеряю эту веру… значит, вновь исчезнет смысл дальнейшего существования, не станет цели. Всю жизнь я построил вокруг надежды снова стать человеком… Я не мог утратить веру в исцеление, эта правда окончательно убьет меня.

Мой кулак невольно сжался, захватывая горсть земли вперемешку с травой и каменными обломками, превращая твердые частицы в пыль. И вновь, в который раз я неустанно поразился силе, заключенной внутри моего тела – казалось, она росла с годами, хотя должна уменьшиться. Демон, запертый словно в клетке, ослабленный молитвами и борьбой, вопреки моим усилиям изгнать его лишь крепче цеплялся, незаметно, но все жестче завладевал телом, проникая в каждую мышцу и повышая ее мощь. Мог ли я прежде с такой легкостью крушить каменные осколки, будто они состоят из спрессованного влагой рыхлого песка?

Конечно, я обладал силой, во много раз превышающей человеческую, но мягкость, которая раньше не была присуща камням, напугала меня. Смогут ли теперь сдержать демона толстые металлические цепи, которыми отец Мейсен приковывал меня в подземелье монастыря, не давая сбежать? Цепи те создал монастырский кузнец, толщиной в два локтя, и никто, кроме меня, не мог их даже поднять, чтобы отнести в нужное место. Я ощущал их вес, они были достаточно тяжелыми и могучими, чтобы удержать меня от побега в моменты испытаний, и если потеряю контроль. Я добровольно надевал их. Теперь я испугался, что те цепи стали бы легким препятствием для силы моего нынешнего тела – как камни, ставшие похожими на влажный песок, металлические обручи показались бы сделанными из глины. Если сила продолжит расти, вскоре ничто не будет способно удержать или нанести демону вред. И это означало, что я все дальше ухожу от цели, а не приближаюсь к ней…

Конечно, я не жаждал быть пойманным или заточенным в темнице, раненым или разрубленным на куски. Но мысль о собственной уязвимости всегда находилась в голове как шансе закончить существование в порыве отчаяния. Я поклялся, что не стану делать этого, смиренно принимая наказание Бога. Но мысль о возможности смерти утешала достаточно, чтобы существовать в ожидании избавления. Теперь мне казалось, что Господь хочет лишить меня еще и этой надежды, отбирая последнее, что помогало находить смысл.

Настроение было испорчено. Я поднялся, рассвет, каким бы прекрасным ни был, потерял значение на данный момент. Мне необходимо было вернуться домой и предаться молитве, пока я не утратил веры в себя.

Темной тенью низко над полем скользнула сова, раскинув огромные крылья и направляясь к лесу. Я неприязненно смотрел ей вслед – она напомнила мне о событиях, причинивших столько боли. Сова стала душераздирающим символом моего грехопадения, смерти и дьявольского соблазна. В ее глазах я видел ведьму, преследующую меня повсюду, куда бы ни шел, словно та рыжеволосая обманщица лично следила за исполнением предначертанного мне проклятия. Я ненавидел эту птицу, потому что она превратилась для меня в символ беды, неизбежности и близости ошибки. Оскалив зубы, я смотрел, как она почти беззвучно скрылась в лесу, а грудь заполнило нехорошее предчувствие, идеально накладывающееся на мое удрученное состояние.

Свистом я подозвал коня, слишком разочарованный и расстроенный, чтобы играть с ним в догонялки. Смельчак, хоть и был непокорным, остро чувствовал, когда хозяин не в настроении. Фыркнув два раза и топнув передними ногами, не дождавшись ответной реакции от меня, он без возражений позволил надеть на себя седло и сбрую, хотя и косил недовольно черными свирепыми глазами: ему не хотелось возвращаться в унылое стойло. И мы помчались со скоростью ветра, но сейчас я был слишком обеспокоен, чтобы насладиться верховой ездой.

Налив коню свежей воды и потрепав по густой нестриженной гриве, я отправился в дом, движимый сильнейшими внутренними противоречиями. Отчаяние – большой грех, говаривал отец Мейсен, но сейчас я был настолько близок к нему, что даже опасался за покрывшееся трещинами сомнений будущее. Мое тело было крайне напряжено, почти раскалываясь на части из-за болезненного желания кричать и ломать. Хотелось грозить Небу кулаком, разбить и сжечь дотла маленькую часовню, требуя от Бога ответа. Я знал, что ненависть и ярость, клокочущую в сердце, рождает демон, и боролся как мог. Но когда упал на колени перед распятием, дерево столешницы под пальцами продавилось и захрустело, а из горла вырвался не то стон, не то вой.

- Господь премилосердный! - сухие слезы щипали глаза, горло нещадно жгло – не жаждой, а горечью разочарования и рвущимся наружу криком. – Разве мало я молился?! За что ты продолжаешь наказывать меня?! Столько лет… этого огромного куска времени было недостаточно, чтобы вымолить хотя бы маленькую часть прощения?.. Скажи, что я делал не так! Я отдал тебе всего себя! Раскаяние мое глубоко, а смирение огромно. Я просил многого, знаю и, возможно, не заслуживаю исцеления… Но за что ты отбираешь даже то, что есть сейчас?! Почему отнимаешь ту малость, которая называется надеждой?.. Господь мой, не хочешь прощать – не надо. Но не забирай то, что уже дал! Прошу… умоляю тебя…

Моя молитва не была покорной, как полагается – нет, она была полна бунтарства и возмущения, жестокости и гнева. То была не мольба к Господу, а угроза Небу. Я был в секунде от того, чтобы сломаться и потерять все, чего с таким трудом достиг.

Шорох за спиной не отвлек моего внимания, я продолжал исступленно шептать, сжимая кулаки, роняя на пол подсвечники с огарками свечей, стоявшие на небольшом столике. Пьер – а это был он – откашлялся, осмелившись прервать мой порыв сумасшествия, грозивший закончиться катастрофой, падением на дно, с которого я едва-едва поднялся.

- Ваша светлость, ну будет вам убиваться…

Я обернулся, являя слуге искаженное от раздирающих эмоций лицо, желая одного – чтобы он ушел, пока не попал под горячую руку обезумевшего чудовища. Но когда увидел в глазах Пьера настоящее, живое сострадание, мой гнев иссяк… сменившись сожалением и раскаянием. Я не успел оценить, что происходит – руки Пьера, дрожа, легли на мои плечи, а голова оказалась прижата к его груди.

- Поплачьте, сударь, - отечески просил он, не понимая, что я лишен этой человеческой прерогативы, - станет легче, правда…

И, к моему удивлению, из горла вырвался сухой надтреснутый всхлип… затем другой – то выходили из тела напряжение и злость, и возвращалось утраченное спокойствие. Пьер спас меня в шаге от того, чтобы развалиться и погибнуть…

- Плачьте, сударь, вам это нужно, не сдерживайтесь… Позвольте подставить вам плечо. Тут нечего стесняться…
- Ох, Пьер… - взвыл я, с трудом заставив себя отстраниться – негоже было пользоваться добротой слуги, когда он не понимал, что утешает монстра. – Вся моя жизнь – насмешка. Я страшно согрешил, и сожалею. Но сколь долго может длиться раскаяние, чтобы я получил прощение?.. Мои силы на исходе. Я устал.
- Вам, сударь, жену надо найти, - пробормотал Пьер, переводя дух и ища, где бы присесть. На нем было только нательное белье и колпачок для сна – должно быть, я вел себя так громко, что разбудил его.
- Нет, Пьер, это невозможно, слишком поздно, - прошептал я, прислоняясь спиной к стене и ощущая разливающееся по сердцу напряженное опустошение.
- Да что вы! Такой молодой, а хороните себя. Ваша светлость, вы бы в люди выбрались, честное слово! Давно пора. Только молитесь и молитесь, оставьте это старикам да недужным, займитесь жизнью!
- Жизнью?! – слово звучало как издевка, и я вспылил, негодующе сжимая в кулаке подсвечник, случайно попавший под пальцы, так что металлическое основание погнулось, заскрипев. Я поднял его, с яростью глядя на острый язычок, с которого отвалилась свеча, покатившись по полу. – Жизни нет, ее я отдал дьяволу! Моя душа проклята, а тело мне не принадлежит. Господь отвернулся и не слышит мои молитвы. Я обречен быть одиноким, потому что для таких, как я, не уготовано место ни в раю, ни в аду, а жизнью то, что со мною происходит, язык не поворачивается назвать!
- Отчего вы так уверены, что Господь не слышит вас? – удивленно вопросил Пьер, опускаясь на скамью возле стены и прикладывая руку к слишком быстро бьющемуся от волнения сердцу. – Бог вокруг нас, и я уверен, дарует прощение всем, кто искренне просит!
- Я прошу неискренне?! – Слова Пьера добавили новых сомнений моему обезумевшему разуму. Неужели я недостаточно преданно молюсь?
- Бог не обязан отвечать. С чего вы взяли, что он все еще не простил вас? Может, давно отпустил, да вы сами не можете оставить прошлое позади? Он слышит всегда, а вот мы его часто услышать не можем…

На секунду Пьер заставил меня усомниться и в этом… но затем я почувствовал под пальцами слабую сталь и снова рассвирепел.
- Если это так, отчего бы Богу не вернуть мне то, что я потерял? Почему он не дает ответ моим молитвам?! Я так надеялся, - раздираемый болезненным разочарованием, я говорил громко, с надрывом. – Все эти годы я менялся, думая, что это и есть мой путь. Светлый путь, ведущий к исцелению! Радовался, что человечность так близка, ну вот же, еще немного и получится… Но это, - прорычал я, ощущая новую неудержимую волну гнева и ненависти к демону, искалечившему мою жизнь, - был обман, дьявольские игры с моим тщеславием. Все напрасно… Мечты тщетны. Молитвы не помогают. Все становится хуже, в тысячу раз! Даже смерть теперь недоступна! – и с последними словами, прозвучавшими как отчаянный выстрел в ночи, я поставил ладонь на пол и изо всех сил ударил по ней подсвечником, вонзая металлическое острие в собственную руку.

На что я надеялся? Не лучше ли было оставаться в приятном заблуждении, трусливо закрывая глаза на очевидные вещи: я уже не тот, что прежде. Я не становлюсь человеком, отнюдь нет… вопреки молитвам, заверениям отца Мейсена и слепой надежде демон все прочнее занимает место в моем теле, поселившись там навечно, накрепко, навсегда…

Подсвечник издал гулкий плач, встретившись с моей поистине каменной ладонью, и сложился, превратившись в бесформенный металлический кусок. Не оставив на моей руке даже маленького следа. Я в ужасе смотрел на неопровержимое доказательство возросшей силы… теряя веру, теряя смысл…

- Вы не поранились, граф? – ахнул Пьер – от моего резкого движения порыв воздуха погасил почти все свечи, и комната погрузилась в мрачный полумрак.
- Нет, - простонал я. - Бог отнял у меня теперь и это. Вместо того чтобы вернуть то, что я потерял, он продолжает отбирать…
- Бог не возвращает мертвых из земли, - прошептал Пьер.

Его глаза расширились в испуге, а сердце стучало все сильнее, и я не мог понять, то ли он волнуется, что сказал лишнее – то, о чем мы негласно молчали много лет, – то ли боится меня, последствий неосторожного слова. Говорит ли он о потере моей возлюбленной или обо мне самом, как о мертвеце, которому даже Бог не вернет человеческую смертную жизнь?

Думал ли я сам когда-то об этом в таком смысле? Господь всемогущ, но разве способен он вернуть то, что я добровольно отдал его врагу? Можно излечить тело от недуга… но нельзя получить назад утраченную душу, отданную в уплату самому дьяволу. Мне ни за что не стать прежним, я обречен…

Странно, но эта мысль принесла вдруг облегчение. Пьер продолжал говорить, и его слова ложились на благодатную почву – словно он протягивал руку помощи, и я хватался за эту тоненькую нить, ведущую из мрака к свету, вытаскивающую из-под толщи воды, в которой тону.

- Какой знак от Господа вы ждете? Бог не принадлежит этому миру, милорд, нельзя его узреть. Но его деяния простираются далеко. Быть может, вы просто слепы и не видите, что Бог дал вам уже так много? Оглянитесь вокруг – разве плохо живете? Богаты, у вас есть дом, здоровье, ум. Осталась малость – обрести согласие с собой и найти женщину, которая вас полюбит. Бог милостив, он может это дать. А вы не покидаете пределов поместья. Где уж тут заметить знаки Господни?

В голове моей все перемешалось, но ясно было одно – Пьер зародил в душе ростки сомнения.

- Думаешь, я слеп? – пробормотал я, испытывая вину за то, что просил у Господа слишком многого, тогда как должен довольствоваться тем, что имею.

Умеренность – благодетельна. А я был жаден, и мое уныние – это лишь разочарование от несбывшихся ожиданий. Но разве Бог что-то мне обещал? Я был так жалок в своем нелепом гневе. Будучи неблагодарной тварью, обесценил все, что получил.

- Бог посылает нам ежедневно знаки своего присутствия, но только истинно верующий замечает их! – Пьер, кряхтя, поднялся, направляясь к двери, я удивленно смотрел ему вослед, ощущая ауру надежды, которую он распространяет. Его слова бальзамом влились в мою израненную душу, сейчас я поверил бы в любое чудо, произойди оно на моих глазах. Я падал, и Пьер был тем, кто помогал подняться.

Он вернулся спустя несколько минут; я все еще сидел на полу, в задумчивости перебирая в уме послания, прозвучавшие из уст доброго слуги. Он сам казался мне сейчас перстом судьбы, тем знаком, который Господь послал, призывая прислушаться. И я внимал с открытым сердцем, цеплялся за малейшую надежду, которая позволила бы выплыть на поверхность, не сломаться, выжить.

Бог был везде – в аромате свечей я чувствовал его запах, в мертвом сердце трепетало его легкое как ветерок прикосновение, в глазах Пьера отражалась его мудрость.

- Ваша светлость, милое ли дело за двенадцать лет ни разу не познакомиться с соседями. О вас ходят слухи среди нищих слоев как о целителе – добрые дела вы вершите, и это зачтется Господом. Но, право слово, другие знаки вы отказываетесь замечать! Сходите, развейтесь – кто знает, приглянется вам быть может девушка. Многие соседи устраивают балы, не раз приходили приглашения. Да и ваш дом можно было бы привести в порядок и устроить прием для окрестной знати. Никто не откажется!
- Балы? Нет! – трепетное ожидание чуда испарилось, не оправдавшись. Как мог Пьер говорить о каких-то веселых развлечениях в такой момент? Девушка?! Никогда! Ни за что! Девушки, которую я любил, больше нет. А другая не заменит мне Изабеллу…

Я собрался истово возражать – даже представить не мог, чтобы оказаться среди напыщенной толпы и ярких развратных нарядов; танцевать и в лживой учтивой манере поддерживать разговор с неинтересными людьми и мечтающими о замужестве раскрашенными девицами. Но в этот момент Пьер сунул мне в руку пачку писем-приглашений, скопившихся за множество лет. Я выронил их, будто они обожгли мне руку. И оцепенел, когда в глаза бросилось имя – единственное из миллионов имен способное привлечь мое внимание. Изабелла…

Многократно повторенное почти в каждом послании, оно будто выжигало в моем разуме неизгладимый след, отчетливо сверкая, словно было написано ярче остального текста:

«Благородное семейство баронов де Тюртерель приглашает на свадьбу старшей дочери Изабель де Тюртерель…»

«Помолвка Изабель де Тюртерель состоится…»

« …приглашает на прием в честь двадцатилетия Изабель де Тюртерель…»

«…отметит семнадцатилетие прекрасной Изабель де Тюртерель…»

Двенадцать! Двенадцать приглашений из шестнадцати с именем Изабель!

Пьер все еще что-то говорил, убеждая меня оставить уединенность в прошлом и выйти в люди, еще не понимая, что я уже поддался чарам имени и настойчивому зову судьбы – знаку, брошенному прямо в лицо. Ничто теперь не способно было удержать меня от того, чтобы увидеть лицо Изабель – убедиться, что это еще один самообман, или спастись, встретив чудо. Я не слышал Пьера… Дрожащими пальцами вел по контуру букв, рисуя любимое имя. Изабель. Изабель… Изабелла…

_______________________

От авторов: Просим прощения за долгое ожидание главы, но надеемся, что количество и качество написанного послужит оправданием задержки. И конечно, как всегда очень, очень ждем всех читателей на Форуме