…Я наблюдал за ней издалека, не решаясь подойти. Отрешённость и опустошённость – моя, её? Разговоры на скользкие темы до сегодняшнего дня не вызывали во мне ни чувства неловкости, ни унизительной трусости; уж тем более я не пасовал перед встречей с женщиной, однако та, что сидела на лавочке в пустеющем сквере, могла хорошенько выбить меня из привычной колеи, просто сказав правду. Черт возьми, должно быть наоборот. Омерзительное промедление. Здесь ещё слишком многолюдно – томный вечер после жаркого дня был как раз тем, чего желали смертные; долгожданная прохлада сделала их беспечными. На меня никто не обращал внимания, если не считать редких заинтересованных или недоумённых взглядов – всё же я вышёл в плаще, накинув на голову капюшон, а вот к пташке пару раз подсаживались и пытались завести разговор. Тысячи запахов, ярких и сильных, серых и безликих, противных и блёклых, рассказывали историю прожитого дня, описывали человеческие судьбы, наполненные, драмами, радостями и бытом; некоторые из них царапали горло, другие же – вызывали невольное раздражение. Обратная сторона сверхобострённых чувств – ты никогда не сможешь быть по-настоящему один.
След аромата Линнет был подобен тончайшему благоуханию одного-единственного цветка в пустыне, и величавые розы, высаженные вокруг скромного фонтана, не могли его затмить. Она пряталась в тени – от посторонних взглядов, любопытства и, видимо, себя. Неподвижная. Руки в перчатках на коленях, спина прямая, но голова склонена; профиль очерчен вечерними тенями – такой впору чеканить на монетах или изображать на фресках. Плащ аккуратно сложен рядом. Ей доставляла неудобство жара, но девушка старательно надевала блузки под горло с длинными рукавами, юбки и чулки или же брюки, не оставляя даже возможности случайных прикосновений. Хорошим девочкам невдомёк, что их, одетых правильно и скромно, очень хочется раздеть. Позволил себе улыбку. В замок девушка не возвращалась с самого утра – бродила по городу, несколько часов провела в палаццо, где мы обычно занимались, потом пришла сюда.

Пташка почувствовала моё присутствие – почти повернулась ко мне, остановившись в последний момент и напряжённо сцепив пальцы в замок. Я приблизился не спеша, оставляя ей возможность уйти – она может сбежать, совсем как в первый вечер нашего знакомства. Тогда мы тоже были здесь.

Я замер за лавочкой, сложив руки на спинке и наклонившись достаточно, чтобы почти касаться губами пахнущих апельсиновым цветом волос. Молчал. Молчала и Линнет. Не искала во мне утешения, которое я бы с радостью ей дал, если бы был на него способен.

– Ты вытаптываешь газон, – наконец глухо произнесла она.
Хмыкнул.
– Позволишь сесть рядом?

Кивнула, чуточку дёрнулась – если бы не плащ, то отодвинулась бы на самый край скамьи. Ещё и сжалась – я совсем не собирался соблюдать дистанцию. Очаровательно.

– Ты на меня не смотришь, Линнет. Почему?

Она закусила губу, скомкала в пальцах ткань юбки. Я не спеша, лениво провёл рукой по её волосам, заправляя выбившиеся из косы пряди. Одну за другой.

– Я боюсь увидеть в твоих глазах то же, что и у всех остальных, – голос у неё не дрогнул. – Это будет правильно, но…
– Но?
– Больно.

– Страхи, пташка, зачастую гораздо хуже реальности – мы любим придумывать себе несуществующих чудовищ. Впрочем, бывает и наоборот – нашим глазам предстаёт лишь вершина айсберга, – я выдержал паузу. – Однако ты не узнаешь ответа, пока не заглянешь в лицо своему страху, не останешься с ним один на один. – Молчание. Вдохнул и улыбнулся – совсем немного, ласково, когда она всё же обратила на меня затравленный, словно у зверёныша взгляд. – Я ведь тоже боюсь.

Её плечи опустились.
– Понимаю…

– Ни черта ты не понимаешь, Линнет. – Глубокий вдох. Я потянулся к ней, приблизился к лицу, не позволив отстраниться; от её губ почти неощутимо пахло кровью – искусала. Мы оба застыли, стянутые, связанные странным ощущением близости, которая тянула жилы и заставляла сладко сжиматься сердце. Я впитывал новое чувство, смаковал его, пробовал на вкус, совершенно осознанно собираясь играть со смертью. – Ты меняешь меня – так вода медленно, но верно подтачивает камень, придавая ему новую форму. Не скажу, чтобы мне это нравилось… – Я почти коснулся кончиками пальцев её щеки. Тепло на самых кончиках – большего нельзя, пока она не научится мне доверять. – Чем для тебя было каждое прикосновение ко мне? Пыткой? Болью? – мой голос звучал жёстко, перекликаясь с внутренним холодом. – Если так, то ты могла бы… – осёкся. – Конечно, не могла бы. Я бы не позволил.

И, вероятно, не позволю. Скользкая, неудобная мысль.
Линнет нахмурилась и сморщила нос, а потом твёрдым голосом произнесла:

– Дурак.
– Что?

– Что слышал. Заботься о себе, – она опустила голову, пытаясь скрыть румянец на щеках – болезненный и лихорадочный. Не смущение – обида. Любопытно. – Тебя раньше не интересовало…

– Я не понимал, да и, наверное, не понимаю до сих пор.

Она отстранилась и, сбросив туфли, подтянула колени к груди; край чулка, едва видневшийся в скромном разрезе на узкой юбке, не позволил мне одёрнуть или поправить девушку. Я ощущал её дрожь даже не прикасаясь.
– Мне бы тоже хотелось понять… – вздох. – Понимаешь… – Линнет бросила на меня робкий взгляд, замялась. – Тебе сложно было привыкать к жизни пьющего кровь?

Я смотрел на неё долго, изучая выражение тёмных глаз.

– Осадок от убийств окончательно помутнел, кажется, ко второму году. Сначала, когда жажда притуплялась на несколько часов, было дико и омерзительно – по меркам ещё не умершего во мне человека такой способ питания был чистым каннибализмом, а убивать клинком, ядом и иным способом казалось честнее, чем рвать глотки, словно одичавший пёс. Но кровь есть кровь – она ставит на колени любого из нас, и глупо отрицать свою природу. Инстинкты освобождают от моральной ответственности. Свыкся я, конечно, не сразу – да и немногие из нас привыкали к новой жизни без ломки и пустых сожалений. Всё людское умирало, спадало с меня, точно старая шкура со змеи, однако это требовало времени. Как все я замыкался, как все искал уединения, как все упивался силой… Проходил те этапы становления бессмертного, которые проходят все. А вот привыкнув, приняв себя, милая, я по-настоящему озверел. Амун пару раз устраивал мне хорошую трёпку, – я бессознательно потёр длинный шрам у основания шеи. Тогда создатель чуть не оторвал мне голову.

– Человеком ты был другим?

– Нет. Бессмертие не рождает новую личность – лишь помогает раскрыться имеющейся. Оно делает нас теми, кем мы должны быть, обнажая все черты характера с бесстыдством заядлой блудницы.

Она надолго замолчала, обдумывая мои слова, нахмурилась, отчего тонкие брови сошлись на переносице. Ночь кралась по улицам, обнимая бархатными тенями город; для моих глаз лишь едва заметное изменение – более глубокие, мягкие цвета, жемчужные отблески скудного звёздного света.

– Пташка, я не дам тебе совета, которого ты так ждёшь. Наставлять тебя так, как наставляют молодых пьющих кровь, безусловно, ошибочно, поэтому ты и хмуришься, слушая меня, – мягко продолжил я. – Если бы я хотя бы чуточку больше знал, то, возможно, смог бы подсказать.

– Я… – запнулась, втянула голову в плечи и обняла колени руками.
– Ты сопишь, как рассерженный ёж.
– Неправда!
– Ага.

Она порывисто повернулась ко мне, возмущённая и задетая до глубины души; лицо её, сделавшееся до смешного серьёзным, оказалось напротив моего, а пальцы с силой вцепились в моё бедро. Глубоко в груди застыло рычание.

– Можно я тебя обниму?
– Что?

– Можно. – Я буквально сгрёб её в охапку – сыграл на опережение, потому как мои действия были просчитаны. Она всё с трепетной осторожностью пыталась вырваться, но утихомирилась, когда я прижал её голову к груди. Застыла почти неподвижно.

– Нечестно, – её голос звучал глухо.
– Мне нравится твоё тепло. – Я вздохнул. – Ты вольна поступать и думать так, как тебе нравится, но я не желаю изображать отвращение или иные чувства, которых ты от меня ждёшь. Мне не всё равно – не может быть всё равно, но и помогать вычерчивать тебе круг отчуждения не собираюсь. Постарались и без меня, – голос прозвучал ядовито. Я не собирался скрывать ни едкой злобы, ни сильнейшего раздражения, заставлявшего меня невольно скалиться. Линнет не принимала себя – ей просто не объяснили, что такое возможно, посчитав за лучшее взрастить в ней страх и отвращение к самой себе. Неужели не понимали – такого рода ненависть, многократно усиленная, рано или поздно перекинется на «нормальных» окружающих. Чудо, что пташка до сих пор оправдывает окружающих.

– Это необходимая осторожность, – упрямо ответила она, уперев руки мне в грудь, – и здоровый инстинкт самосохранения.
– И нравится тебе такой инстинкт?
– Ты же видел, как все расступились… и как брезгливо смотрели…

Как от прокажённой. У пьющих кровь очень развит инстинкт самосохранения – едва ли после представления в тронном зале к девушке подойдёт хотя бы кто-то. Мы очень не любим, когда нам напоминают о смертности и конечности существования. Проще быть судьёй, чем подсудимым.

– Ты держалась достойно, Линнет.
– А ты бы… ты бы отступил?
– Я бы пришёл сюда, если бы отступил?
– Нет. Конечно, нет.

– Я уже видел, да и знаю, кажется, больше остальных, – улыбка скользнула по губам. Линнет, обняв меня и вполне уютно устроившись рядом (а я полагал, что рядом со мной ей не может быть неуютно), вновь надолго замолчала. От неё исходило жаркое, лихорадочное тепло, вселявшее определённую тревогу; девушка пару раз пыталась что-то сказать, но осекалась, так не произнеся ни слова. Я терпеливо ждал, отдавшись мутному течению беспокойных мыслей.

– Я не просто умираю с каждым из них. К боли можно привыкнуть, – голос её зазвучал омертвело и совершенно бесстрастно. – Я краду их жизни, Деметрий. – Она отстранилась, устремив взгляд на серебряную чешую воды в фонтане. Лицо её теперь походило на тонкую фарфоровую маску. Укол нездорового любопытства, но торопить пташку я не смел, понимая – она говорила не о просто личном, а о чём-то гораздо более глубоком и самом сокровенном. – Все, кого я убила, здесь, – пальцы её коснулись виска. – Мне иногда снятся чужие сны, чужие судьбы – места, в которых я никогда не бывала, или люди, которых я не знала. И если они… если я их слышу, то не могу заставить молчать. Раньше так не было – они появлялись в моём сознании, только когда я была ослаблена, когда не могла заставить их умереть ещё раз… – Тяжёлый, прерывистый вздох. – Джонатан советовал просто игнорировать их и подавлять… но не объяснил, как именно.

Мелькнувшая догадка заставила поёжиться.
– Тебе сложно отделить реальность от чужих воспоминаний?
Она пожала плечами и скрестила лодыжки, а потом принялась рассматривать руки.

– Иногда. Всё настолько реально, Деметрий, что иногда мне кажется, будто я не в своём теле. – Девушка растёрла запястья. – Я видела чужие руки, которые были моими – на этих руках красовались тяжёлые проржавелые кандалы, и город, пахнувший солью, ветрами и роскошью, но он, устремивший в небеса золотые купола чужих соборов, вызывал во мне только ненависть. И все эти люди, которые трогали меня, которые смотрели на меня как на диковинку и которые ожесточённо торговались за то, чтобы… Мерзость.

Я едва коснулся пальцами её плеча, привлекая внимание – пташка тряхнула головой, словно бы отгоняя наваждение, и рассеянно моргнула. Я не мог не отметить, как во время рассказа изменилась интонация её голоса, став не просто жёстче – ожесточённее. Она так не говорила.

– Иногда то, что ты мне рассказываешь, я уже знаю, – гораздо спокойнее продолжила она. – Или понимаю то, чего понимать не должна, – растерянно. – Это как последняя исповедь, где уже невозможно солгать. Я бы правда мечтала не чувствовать отупляющей вины за все те смерти, что принесла, за все те жизни, что загубила. Чтобы ничего этого не было. – Она зажмурилась, словно от сильной боли. – И чтобы меня никогда не существовало.
Щёлкнул зубами, заставив её мгновенно замолчать. Сделалось горько и неуютно.

– Когда я только стал пьющим кровь, Линнет, когда только попробовал жизни бессмертного, то почти сходил с ума от всего многообразия, которое, оказывается, таил в себе мир. – Она смотрела на меня с внимательностью лисёнка, слушающего старшего, и выглядела достаточно виновато, чтобы смягчить мой тон. – Думаю, Джонатан дал тебе правильный совет, но я бы, наверное, не стал игнорировать и сдерживать. – Склонила голову набок. – Я бы сосредоточивался в такие моменты на чём-то реальном, осязаемом, – развёл руками. – Сфокусировать восприятие до одной точки.

– Почему нельзя сдерживать?

– Даже сталь ломается, если её очень долго гнуть. – Я закинул руки за голову и потянулся, повинуясь выработанной привычке вне общества пьющих кровь подражать людям.

– Мне страшно, – призналась она. – Я боюсь будущего, потому что в нём мне нет места. Я боюсь навредить тебе и когда-нибудь услышать тебя в своей голове, – её голос задрожал, завибрировал от напряжения. – Я боюсь за брата. Мне бы просто хотелось знать, что с ним всё в порядке.

– Я бы мог попытаться найти его, пташка, если бы ты поделилась некоторой информацией. – Конечно, я лгал – ей совсем не обязательно было говорить со мной или делиться предположениями; выхватить нить, тянувшуюся к Роберту из сознания Линнет, было совсем не сложно. Я не позволил эмоциям отразиться на лице. Её брат был не просто рядом – он находился в радиусе двадцати километров от нас, иными словами уже пересёк границу города. Полукровки раздражали – из-за людской примеси, из-за их непохожести на всех прочих существ я терял точность. С большой долей вероятности очень скоро я исполню желание пташки – при встрече с ней мальчишка будет настолько искренне раскаиваться в содеянном, что никто не усомнится в его чувствах. Особенно она. У меня был определённый талант к перевоспитанию и имелся набор весьма радикальных методов для этого.

– Я признательна тебе, но не стоит, Деметрий. Он не захочет меня видеть.
Он уже пожелал тебя увидеть. Но откуда он узнал?..
– Меня мало интересуют его желания.

– Ему не следует знать, где я сейчас нахожусь. Боюсь, мой новый статус вызовет в нём как минимум отвращение, и я окончательно упаду в его глазах, – отчаянно. Линнет была младше Роберта, потому что только младший может с таким обожанием говорить о старшем. Неувязка – близнецы. Вывод напрашивался один – ложь. Но такая ложь казалась бессмысленной, я не видел в ней необходимости.

– После разговора со мной он избавится от всех предрассудков.
– После разговора с тобой предрассудков у него станет ещё больше, – хмыкнула она, впервые за вечер слабо улыбнувшись.

– У меня талант ломать стереотипы. Я всего лишь напомню ему о некотором долге, который предполагает родная кровь.
– Обязанности и долг – всё это неважно. Я только хочу, чтобы у него всё было хорошо.

– Благородный порыв. Не скажу, чтобы я одобрял. – Она непонимающе уставилась на меня. – На моих руках достаточно родной крови. Зачастую самую серьёзную опасность представляют самые близкие к нам люди.

Кажется, смутилась.

– У тебя были сложные отношения с родственниками? – робко. Гравий зашуршал под её шагами. Она опёрлась руками о край фонтана и заглянула в воду. Обернулась, ожидая ответа.

– Мне на них не везло. Или, скорее, им не повезло со мной.

Мы не одни. Я осмотрелся, не привлекая внимания, но некто был достаточно осторожен, чтобы сохранять дистанцию. Но его заметят не более, чем через час, поэтому я должен быть первым, кто встретит Роберта. Линнет промурлыкала себе под нос незатейливую детскую песенку – нечто между колыбельной и считалочкой. Улыбнулся.

– Ты скучаешь по дому.
Она, неуклюже обернувшись, пожала плечами.

– У меня нет дома. Я скучаю по людям, к которым успела привязаться, – неуверенно и тихо. – А ещё я очень скоро начну разговаривать на немецком со слащавым итальянским акцентом, – скривилась, пнула ногой камушек. – А откуда родом ты?

– Портовый городок Элевсин[5], который за последний век неплохо разросся. Прекрасное место, дышащие былым величием эллинов – развалины храмов с выщербленными ветрами колоннами, полуразрушенные статуи, святилища… А ещё в гавани всегда были корабли – пузатые торговые, везущие самые изысканные вещи, или же щуплые и стремительные военные, горделиво поднимавшие флаги с императорской короной ввысь, и я любил слушать рассказы о сражениях, представлять себя героем одного из них или сразу всех. Но когда я достаточно подрос, то обязан был проживать в городском доме отца в Афинах, поэтому я либо обучался, либо скитался по улицам в поисках приключений. Не сутулься, Линнет.

– Приключения находили тебя?

– Почти каждый раз. Понимаешь, я мало походил на отпрыска знатного рода, от этого и спрос с меня был соответствующий. Я рос диковатым ребёнком, – усмешка. – Мой отец был не самой мелкой сошкой в городе – всё мечтал повыше подняться и потеплее устроиться. Ему с переменным успехом это удавалось. У отца нас было двое, я же был младшим, поэтому на моё воспитание обращалось гораздо меньше внимания, чем на образование моего брата. Мне давали больше свободы и на мне лежала меньшая ответственность. Вернее, я считал, что причины были в этом – я младше, а, значит, менее необходим. Братец, в отличие от меня, обладал завидным здоровьем, я же перестал быть щуплым и долговязым лет в семнадцать. Он тоже, как отец, предпочитал меня не замечать, а если и замечал, то мне крепко доставалось, – я усмехнулся, наблюдая, как внимательно Линнет слушает меня, пристроившись на краю фонтана. – Отец терпел меня в своём доме до двенадцати лет, охраняя постыдную тайну моего рождения, но его расположение кончилось в тот вечер, когда я во время большого приёма очень громко назвал мачеху Иезавелью [6] . И привёл доказательства. Может, я и был слабым, но очень шустрым и сообразительным, рано осознав, что не сила залог успеха, а осведомлённость. Ах, пташка, я до сих пор, несмотря на прошедшие века, отчётливо помню, как в миг потеряло дар речи разряженное общество, как забавно менялся цвет лица моего дорогого родителя – от пунцово-красного до пепельно-белого, словно он не знал, какие чувства испытывает, – короткий смешок. С ночного неба взирали бесчувственные осколки звёзд. Я всё пытался припомнить побольше деталей, но человеческие воспоминания уже изрядно помутнели, смешались, превратившись в грязную субстанцию – так стареют, истончаются страницы старых книг, оставшихся без ухода. У меня, конечно, имелись записи, но и к ним я не возвращался полтора века.

– Тебя наказали, да?

– Ещё бы. Приём был в честь совершеннолетия моего брата. Мне, как младшему, полагалось присутствовать и завидовать, ведь титул, уважение и земли доставались ему.

– Завидовал?

– Аж яд с зубов капал, пташка. – Я подошёл к фонтану и сорвал невзрачную алую розу, ощущая под пальцами маленькие острые шипы. – Я был облачён в свой лучший костюм и наблюдал за триумфом брата, уже тогда зная по обрывкам подслушанных фраз, что отец постарается оставить меня без наследства. Но я обязан был улыбаться всем и каждому. Особенно в тот вечер меня бесила мачеха – хитренькая хорошенькая девушка, которой было немногим больше моего брата. Мы взаимно ненавидели друг друга с первого дня нашего знакомства. Она превратила отца в посмешище.

– Ты его любил?

– Уже не помню. Я был ребёнком, слепо преданным ему и отчаянно нуждающимся в родительской ласке – для большинства живых существ это очень естественные чувства. Какое-то время, ещё подпитываемый иллюзиями, я даже желал быть на него похожим. Мне было больно наблюдать, во что его превратила эта женщина, и я думал – если выведу её на чистую воду, то и отец будет ко мне иначе относиться. – Я медленно обрывал лепестки цветка, источающего сладкий, почти приторный аромат. – Я попытался открыть ему глаза – над ним смеялся весь город! Даже прислуга в доме знала больше, чем он. Возможно, отец только закрывал глаза на её интрижки. А я, став старше, всё гадал, насколько же надо опуститься, чтобы принимать лживые улыбки за чистую монету? – Пальцы сжались, сминая нежные лепестки, ломая хрупкие шипы. Глубоко вздохнув, я продолжил: – Я несколько переусердствовал, принявшись называть имена любовников – они были в числе приглашённых. Финал моей эскапады был немного предсказуем – стоит ли говорить, что я был жестоко наказан? – Линнет покачала головой. Поставив ногу на край фонтана, я посмотрел на пташку сверху вниз, чуть прищурившись. Она не была первой, кто интересовался моим прошлым, но стала первой, кому я рассказывал всё и даже немножко больше. Её не пугали демоны внутри меня, она терпела мои выходки и проливала елей утешения на мою душу. Весьма приятное чувство. – Следующие пять лет после того знаменательного вечера я провёл в Риме, где усиленно готовился к принятию сана.

Линнет взглянула на меня в немом удивлении.

– Закрой рот – это некрасиво, – моя усмешка и её смущение. – Мачеха была из римских аристократов, поэтому меня очень быстро пристроили. Строгая вера, да ещё и пребывание вдали от дома должны были навеки искоренить во мне задатки бунтарства и убить мою душу, – кривая, презрительная улыбка на губах. – Отец воспользовался возможностью вышвырнуть меня из своей жизни – перед смертью он мне признался, что рано или поздно поступил так же или же организовал бы несчастный случай. Яд, нож или удавку. Он лишил меня всего – не только наследства и свободы, а даже возможности обзавестись когда-нибудь своей семьёй. Приняв постриг, я бы никогда уже не мог считаться мужчиной – стал бы суррогатом веры, стиснутым во множество запретов. Мне не было бы позволено даже лёгкой щётины. – Я безразлично смотрел на очередную розу, лишавшуюся лепестков. – Розы бездушны, не находишь?
Линнет глядела на мои руки, с остервенением уничтожающие хрупкий цветок; она казалась завороженной движениями кисти и пальцев.

– Они лишь очень красивы, – отозвалась она, сложив ладони на коленях и став от этого похожей на прилежную ученицу. – Красота – порок?

– Нет, если красота не пуста. – Я легко переломил тонкий стебель. – Они же упиваются собственным великолепием, в них нет жизни. Красота их лжива.

– Что же по душе тебе? – Она, не дыша, замерла, когда мои пальцы почти коснулись её щеки. Я не отводил взгляда от её глаз, в которых не видел своего отражения, и чудился мне в их тёмной глубине отсвет мудрости, древней, как само время. Придётся научить её в обществе опускать очи долу.

– Хрупкая лилия с нежными, как облако, лепестками, белыми-белыми, точно подвенечное платье. Её красота нежнее и мягче, а запах тонок и изыскан. Ей нечем ранить – она сдаётся на милость сорвавшего. Быть растоптанной или бережно сохранённой. – Я попытался заправить ей за ухо прядь, но девушка лишь сердито, исподлобья взглянула на меня и громко фыркнула. Но чуткое ухо уловило рассерженный вздох – видимо, я действительно был не тем, с кем принято знакомить родителей и старших братьев. Роберт должен был совершенно однозначно всё истолковать, какие бы мотивы ни привели его в город. Теперь ему придётся считаться не только с сестрой, но и со мной.– Чем ты недовольна, женщина?

– Есть у меня чувство, что последние твои слова слышала не одна я.
– Именно их я повторяю не так уж и часто, но признаю – приходилось. Ты быстро меня раскусила. – Я прищурился. – И всё же цветок достаётся победителю.

Она показала мне язык.
– Ты не рассказал, что было дальше, – Линнет подалась ко мне, нетерпеливо постукивая каблучком. – Ты принял сан?

– По-моему, тебя приводит в ужас такая перспектива.
– Ну… думаю, ты бы добился кардинальской сутаны, – помедлила, – или же тебя бы предали анафеме.

– Обе перспективы я нахожу одинаково великолепными. – Её глаза всё ещё были омрачены чёрной грустью, но сейчас во взгляде появился живой блеск, который всё же не гарантировал ей сна в эту ночь. Наклонившись к её уху, я заговорщически прошептал: – Ты просто не представляешь, что я мечтал сделать со своим духовником – обрюзглым и совершенно инфантильным созданием, стращающим молодых не только словом, но и палкой. В один прекрасный день после заботливо поданного мной вечером бокала вина он бы не проснулся.

– Яд?

– Он казался мне наиболее изящным способом убийства, да и мальчику-послушнику не давали в руки другого оружия. – Я рассмеялся, увидев, как она была шокирована. – Обращаться со сталью я научился позже, на тот же момент мне было всего семнадцать. Я возмужал, подрос, окреп и стал достаточно смышленым, чтобы понимать свою полную непригодность к подобного рода жизни.

– И ты кого-то отравил?

– Наука ядов очень тонкая и изящная – я, признаться, несколько раз ставил опыты на тех, кого не будут искать. Мне необходимо было узнать дозировку и соответствие эффекта описанию в свитках. – Глаза пташки расширились. Пожалуй, надо приводить больше деталей. – У меня была репутация прилежного и ответственного юноши, поэтому мне позволялось в качестве поощрения изучать самые разные записи. – Мой взор наткнулся на дрожащее отражение в воде; странно искажённое и причудливое собственное лицо с презрительной улыбкой казалось мне не моим. – Знали бы все мои учителя, как я их ненавидел и как мечтал влить им в глотки расплавленного свинца. С каким отвращением я ждал того дня, когда меня лишат всего. И с какой тщательностью прорабатывал план побега.

– Так ты сбежал? – Линнет придвинулась ближе ко мне; мы, как и того предполагала общая симпатия, тянулись друг к другу, выражая положением тел взаимный интерес. Она тянулась ко мне, как тянется к солнцу нежный цветок. Я мог сколько угодно двусмысленно прикасаться к ней, но никогда прежде она не проявляла такого жаркого нетерпения. Ей хотелось знать. Инстинктивное желание оттолкнуть – она ненавязчиво и просто переступила дозволенную границу. Ждала ответа, только смотрела, а внутри у меня всё обрывалось и надрывалось.

Связь. Я позволил ей обрести определённую власть над собой, но в какой момент?

– Не кусай губы и имей терпение.
– У меня есть терпение, просто мне очень интересно, – проворчала она себе под нос.
– Что именно тебе интересно?

– Узнать, каким ты был и какой ты есть сейчас. Не думаю, что ни у кого раньше не возникало желания узнать, какой ты на самом деле. – Она поднялась и теперь была совсем близко, не сводя с меня глубокого, бархатного взгляда. В тёплой ладони, которая легла мне на грудь, отдавался живой, стремительный пульс. Важная составляющая. – Неужели никто не хотел узнать, как ты стал таким?

– Неотразимым? – подсказал я. – Опыт, логика и капля природного обаяния.
– Самовлюблённым, – отозвалась она и отняла руку.

– Благовоспитанная девушка должна быть кроткой, как голубица, и не перечить мужчине на каждом шагу, – тон мой был назидательным. Её глаза сузились, и теперь в них читался вызов.

– Такое описание больше подходит комнатной собачке, чем живой женщине.
– Что поделать, я был воспитан в то время, когда жена считалась украшением интерьера. В лучшем случае. В худшем – она была сосудом, вынашивающим наследника. Согласись, комнатная собачка не так уж и плохо. – Мне недоставало живого тепла. Хотелось быть ближе настолько, насколько это возможно – на глазах у брата или всего чёртового мира. Я жаждал с ней свободы. – Как видишь, я иногда бываю старомоден.

– И сколько же раз тебе, как подобает честному человеку, воспитанному в старые времена, надо было бы жениться?

– Моя совесть чиста, словно снег на горных вершинах – я никогда никому ничего не обещал. Моё слово стоит очень дорого. – Мне стало до абсурдного неуютно – разговор уходил совсем не в то русло. Больше услышанного Роберту слышать не следовало – наше знакомство не будет приятным, но в любом случае не стоило усугублять ситуацию. – Чёрт, пташка, у меня сегодня нет настроения обсуждать свою личную жизнь.

– Но ты не рассказал, – обиженно.
– Теперь мучайся.
– Но почему?
– С тебя на сегодня хватит разочарований. – Потому что завтра их будет ещё больше. Родственники удивительно хорошо умеют портить кровь.

Мне нравилась её живая мимика, столь отличная от проявления наших эмоций – вот она едва заметно сдвинула брови, прищурилась, отчего в уголках глаз и у рта залегли мелкие морщинки; от крови, что ускорила ток по мельчайшим сосудам, изменился оттенок кожи.

– Ты меня не разочаровываешь, хотя я и не одобряю большинство из рассказанного тобой. – Линнет коснулась пальцами нераскрытого бутона пунцово-алой розы.

– Только не одобряешь? – хмыкнул.
– Ценят за достоинства, а не за недостатки.

– Ты закрываешь глаза на чужие пороки, но себе их не позволяешь. Многого себя лишаешь, но когда-нибудь… – я прикрыл глаза, – …когда-нибудь я покажу тебе совсем другой мир. Мир, которого ты не будешь бояться.

– Жизнь состоит из лишений – всегда приходится от чего-то отказываться.
– Твоя жизненная позиция очень далека от моей.

– Когда ты говоришь таким тоном, у тебя такая противная… противное выражение лица. – Поставив руки на край фонтана, Линнет рассматривала своё искажённое отражение в воде, строя смешные рожицы. Она вела себя непосредственно, без привычного холодка, которым всячески отгораживалась от меня. Я подыгрывал и сохранял дистанцию – выжидал подходящего момента, взращивал в ней привязанность и привязывался сам. Закономерность.

– И всё равно ты скучно живёшь.
– Я и не сомневалась, что ты так скажешь.
– Становлюсь предсказуемым, полукровка.

Линнет обернулась ко мне; на лице её появилось хитрое, шкодливое выражение, а в глазах озорной блеск, совершенно преобразив весь её облик. На мгновение я залюбовался ей, вдруг ставшей совсем другой, и точно знал, что этот короткий миг навеки запечатлеется в памяти, став чем-то сокровенным и дорогим. Я протянул руку к ней, казавшейся сейчас ненастоящей, но ухватил лишь край юбки.

– Изящно. Наблюдаешь?
– Немного. За тобой интересно наблюдать.

Я склонил голову, принимая заслуженную похвалу. Пташка попробовала отступить, но пальцы лишь сжались сильнее, удерживая материю.

– Отпусти, – тон требовательный, грозный.
– Ни за что.

Глухой отдалённый удар – Роберт, вероятно, сбил в кровь костяшки пальцев о ближайшую сену. Рваное, разъярённое дыхание. Я повернул голову на звук. Линнет вздрогнула, заозиралась по сторонам, словно потревоженная на водопое лань. Пара в дальнем конце сквера бросала на нас заинтересованные взгляды и тихонько перешёптывались.

– Ничего не хочешь объяснить, милая? – обманчиво мягко. – Ты же знаешь, кто это был?

Ну же, пташка, вспомни о доверии.

Роберт исчез в переулке улиц, но ушёл недалеко.
– Не понимаю, о чём ты говоришь.

– Не благоразумно. Я не слеп и не глух, Линнет, но на многое закрываю глаза и многого стараюсь не слушать – жест доверия, который мной был мало кому оказан. Ты же знаешь, что такое доверие? – я холодно смотрел на притихшую девушку, понуро опустившую голову. Уязвлена. Ей следует сделать правильный выбор. – По глазам вижу – знаешь, что это был за чужак. Я не спрашиваю, почему и откуда. Меня лишь интересует, кто это.

– Не могу сказать, прости.

Я наклонился к её лицу, почти касаясь кончиком носа щеки. Частое дыхание. Страх. Ревность к родственникам – чувство нездоровое, но боялась пташка вовсе не за себя. Она выгораживала выродка, который пытался её убить. Очаровательно.

– Элементарное доверие, Линнет.

Родная кровь возлагает глупую ответственность и такую же глупую привязанность. Инстинкты, которые у бессмертных должны быть притуплены. Ей бы следовало взять пример с брата.

– Не могу.

Помолчал. Она хрупкая, убеждал я себя. Выяснять отношения с женщиной и впадать из-за неё в ярость – глупо, твердил я себе.

– Он – мне кажется, что это он – попадётся на глаза охране через тридцать пять минут. Вероятнее всего, меньше. – Я подхватил девушку на руки. Она привычно попыталась оттолкнуть меня, вырваться. – Сделай милость, изобрази на лице улыбку и не создавай лишних проблем.

– Что ты задумал? Прекрати скалиться.
– Уже поздно, у тебя был тяжёлый день. Мы возвращаемся в замок.
– Пусти меня!
– Улыбнись. Люди смотрят.

Она скуксилась ещё больше и теперь действительно походила на воробья, распушившего перышки и пытающегося угрожать коту. Улыбка моя сделалась шире – в обществе пьющих кровь такое считается неприкрытой угрозой.

– Отпусти меня.
– Отпустить? Ты уверена?
– Да!

– Прекрасно. – Я разжал руки, выполнил её требование и предусмотрительно отступил. Застёжка плаща щёлкнула, раскрывшись. Раздался громкий всплеск. Капли каскадом взлетели в воздух и забарабанили по воде. Смех сам собой сорвался с губ: Линнет вымокла с головы до ног, словно кошка, которую бросили на улицу в дождь. Тяжёлые волосы липли к лицу и шеи, кожа покрылась мурашками от резкой смены температур; её пальцы всё ещё сжимали край моего плаща, также безнадёжно промокшего. Девушка чихнула и ударила ладонью по поверхности. – В точности, как ты просила, пташка.

– Спасибо, вампир, – цедя каждое слово сквозь стиснутые зубы, отчеканила она, попытавшись с достоинством подняться. Получилось неважно. – Ты очень любезен.
– Брось, я уверен, вода тёплая.

Громкий шлёпок. Я даже не знал, что она способна на столь стремительные движения. Мокрая материя медленно сползала вниз, оставляя влажный след на моём лице. Вода действительно была достаточно тёплой. Линнет, сверля меня взглядом, невозмутимо отжимала косу.

– Тёплая?
– Вполне.

Я лёгко поймал её за одну руку, потом схватил и вторую; Линнет отчаянно пыталась отбиться от меня, но её сила не шла ни в какое сравнение с моей. Перекинув извивающееся тело через плечо, я направился в замок, слушая тихие, но очень эмоциональные проклятия в собственный адрес. Желания отвечать на них у меня не возникло.
Она укусила меня за плечо. У неё не получилось. Боли в зубах, видимо, было недостаточно, чтобы пташка перестала изливать своё обожание мной. Давненько я не получал столь лестной характеристики.

Ещё было не слишком поздно, чтобы улицы Вольтерры были совсем пустынны, поэтому приходилось осторожничать. Путь занял чуть больше времени, чем требовалось. Случайных свидетелей почти не было.

Замок встретил ледяным безмолвием и обманчивой тишиной, но бессмертные были повсюду, невидимые и практически неслышимые. Линнет затихла. Остановившись перед одной из дверей, я несильно ударил по ней ногой.

– Я занят, – последовал короткий ответ после долгой паузы. Феликс говорил с ленцой и с некоторой долей раздражение. – Ты не вовремя.

– Ещё нет – дама, как ей и полагается, опаздывает, – я безмолвно усмехнулся. – Ты мне нужен. За небольшую услугу с меня будет причитаться.

– Что ты, чёрт возьми, задумал? – Линнет вновь предприняла бессмысленную попытку вырваться. В её голосе зазвучало отчаяние. Хорошо. Очень хорошо. – Пусти меня!

– Хорошие девочки так не выражаются, милая. Лучше замолчи. В противном случае я заставлю тебя вымыть мылом рот. Феликс, время поджимает.

Тишина, хотя скорее театральная пауза.

– Твоя машина, Деметрий, и я с радостью изменю планы на сегодняшний вечер, – в тоне друга читалась улыбка. – Меньшая цена меня не устроит.

– Дороговато, не считаешь? Услуга не до такой степени обременительна.

– Не торгуйся, я не уступлю. Проблемы не у меня. Твои просьбы, если ты до них доходишь, обычно не так легко выполнить, как ты их описываешь. Ты два года приплясываешь вокруг неё, поэтому ключи от твоей машины, Деметрий. Цену ты можешь только поднять – не надейся её сбить.

Закатил глаза.

– Обсудим через две минуты в моей комнате.

– Ты не имеешь права так вести себя со мной! – бросила она мне в лицо, когда мы оказались в моих покоях, и я не слишком трепетно поставил её на пол.

– Ты мне чертовски дорого обходишься, Линнет! Цени это.
– Что ты задумал? Посадишь меня под замок? – раздражённо бросила она.

– Ты удивительно проницательна, – мой голос был холоден и едва не срывался до утробного рычания. – Из-за тебя я намочил костюм. – Сжал и разжал пальцы. Я был зол, чертовски зол и хотел, чтобы она это в полной мере прочувствовала. – Последний шанс, пташка. Я прошу честности. Не усугубляй ситуацию ложью.

– Не могу сказать, прости.

Глубокий вдох. Феликс пришёл даже раньше назначенного и сейчас проявлял должный такт, бесшумной тенью проникнув в комнату.

– И всё же моя машина будет слишком высокой ценой за то, чтобы побыть нянькой пару часов.

– Полагаю, есть осложняющие факторы. С каких это пор тебе, Деметрий, необходима помощь, чтобы уладить проблемы с женщиной? – Он зашёл в комнату бесшумно, оглядел Линнет с ног до головы и учтиво произнёс: – Неплохо выглядишь. Что он с тобой делал?

Пташка поджала губы.

– Пожелаешь мне удачной охоты, Линнет?
– Удачной охоты, Деметрий?! – Она побледнела, как полотно, в глазах её отразился животный ужас. – Ты не можешь…

– Могу. Я старомоден, помнишь? В мои времена считалось хорошим тоном послать своей даме трофей с охоты, – я не скрывал в голосе издёвки. – Я принесу тебе голову того чужака.

Феликс благоразумно молчал, не вмешиваясь, лишь наблюдая за нами; происходящее явно забавляло его. Я выразительно посмотрел на него. Он ощерился в улыбке.

Мне не было совестно. Почти. Её следовало хорошенько проучить – пусть привыкает говорить мне исключительно правду. Я рвал ей душу, заставлял выбирать – иными словами, учил доверию. Учил болью, желая получить наиболее быстрый результат.

Сломалась. По глазам видел – сдалась.

Воздух стал густым и вязким; он прилипал к лёгким, с трудом проходил в горло. Голову будто сдавили с чудовищной силой, а раскалённой добела проволокой прикоснулись к каждому нервному окончанию. Я не успел удивиться – Линнет сжалась, обхватила себя руками, на губах её выступила кровавая пена. Взгляд – мёртвый и далёкий.

Пожалеть её я тоже не успел.

– Это мой брат. – Она рукавом стёрла с губ кровь. Аромат обострил инстинкты, на мгновение затуманил разум.

Феликс присвистнул. Зрачки у него тоже расширились, оставив от радужки тонкий алый обод. Оставляя Линнет с ним, я ничем не рисковал – он не станет кусать то, что его способно убить.

– Ты не удивлён, – ошарашено сказала она. – Совсем.
– Я узнал раньше тебя. Неоправданный риск, девочка, – раздражённо. – Феликс, если она сбежит, то я с тебя шкуру живьём спущу.
– Чем это тебе швагер[7] не угодил? А, Деметрий?
– Пока ни слова о её брате, – тихо.
– Это существенно поднимает цену. Удовлетвори хотя бы моё любопытство.
– Сочтёмся. Ни в коем случае не выпускай её.

– Пожалуйста, Деметрий… – Линнет не смотрела на меня. Просила искренне, жалобно. Мне даже на мгновение захотелось уступить, но непривычный порыв я подавил легко. У неё задрожали губы.

– Я оставлю его голову одним целым с туловищем. Остальное тебя волновать не должно.
– Дай мне с ним поговорить.

– Позже. Сейчас ты приведёшь себя в порядок и станешь ожидать моего возвращения – другими словами, будешь вести себя благоразумно.

В бессильном раздражении она топнула ногой. Как грозно.
– Я тебя ненавижу! Ненавижу, слышишь?
– Будь послушной девочкой. Капля доверия, Линнет.

Громко хлопнула дверь спальни. Я пожал плечами и, дав несколько ненужный наставлений Феликсу, спешно покинул замок. Урок должен быть преподнесён, ибо он принесёт пользу; переживания закаляют характер. Я вовсе не хотел быть с ней жестоким, но того требовали обстоятельства. Она поймёт, пусть и не сразу.

Время поджимало.

На улице царила ночь, заботливо укрыв Вольтерру чёрным плащом; в низинах скапливался туман, оседая на успевшую пожухнуть зелень хрустальными каплями росы. Я мягко ступал по древним камням, уверенно шёл по следу, не попадаясь на глаза охране. Шорох шин редко проезжающих машин казался неуместным в безмолвии засыпающего города – куда более подходящим был бы цокот копыт и скрип железных спиц, мягкий жёлтый свет газовых фонарей вместо болезненного мерцания электрических и аромат моря, а не резкий запах бензина. Пташка права, я врос в шкуру – яркие неоновые вывески нагоняли на меня тоску. Стазис. Существо, к которому я шёл, было живым в самом что ни на есть приземлённом смысле и подвержено переменам – полукровки, вероятно, умели в определённой степени меняться и приспосабливаться лучше нас.

Роберт вовсе не скрывался. Он стоял, прислонившись спиной к стене, неподалёку от людей – островок ночной жизни смертных, искрящийся смехом, дымом и выпивкой. Мужчина – на юношу он не тянул, выглядя старше сестры на добрых пять лет – был несколько ниже меня, обладал худощавым телосложением, отличным от птичьей тонкости Линнет, а также лицом с тонкими, благородными чертами, которые несколько портили нос с небольшой горбинкой и глубоко посаженные глаза, выдавшие его южное происхождение не хуже жёстких чуть отпущенных волос, спадавших на тяжёлый лоб с изящной небрежностью. У основания горла имелась такая же родинка, как у пташки, ещё одна – под ухом, а третья, призванная сводить женщин с ума – на щеке. Кожа молочно-белая, как сливки, с лёгким оттенком загара – он любил гулять на солнце. Одет с иголочки, с явным щёгольским вкусом. Осанка гордая, прямая – почти военная выправка. Похвально. Похожести близнецов я не наблюдал, однако сходство было весьма сильным, хотя и общие черты себя проявляли по-разному.

Роберт наблюдал за моим приближением в абсолютном спокойствии, лишь презрительно скривив тонкие губы, да прищурив фиолетовые глаза, несколько более светлого тона, чем у Линнет. Он сплюнул и затянулся сигаретой, кончик которой заалел мгновенно, как только она оказалась в его руках. Синеватый дымок, причудливо извиваясь, поднимался в воздух. Пара окурков валялась у его ног. Успокаивался?

Выдержка у него явно была не идеальной.

– Добро пожаловать в Вольтерру, Роберт, – нейтрально, без эмоций произнёс я, остановившись в паре шагов от него. – Рад, что ты решил навестить сестру.

Неприязнь в его взгляде была красноречивее всяких слов. «Несколько предвзят», говорила она. Конечно. Совсем немного.

– Тебя не касается, зачем я пожаловал в ваш город. И тебя меньше всего должна интересовать моя сестра, – холодно, с тщательно сдерживаемой яростью, отозвался он после неприлично долгого молчания. Ему не хватало хороших манер и учтивости. Голос его был глубок и мелодичен, мягок, точно бархат, и имел лёгкий намёк на сонорный акцент, принадлежность которого я не мог определить. До его ответа я надеялся на разумность, после же понял совершенно определённо – Роберт безрассуден и горяч, словно необъезженный конь. Склонность к необдуманным поступкам читалась в его движениях, резких и быстрых, как у мангуста, неоправданное сумасбродство явственно проступало в наглой ухмылке. Проблемный, вероятно, даже очень проблемный.

У меня были связаны руки – я не мог его покалечить, настолько, чтобы эффективно перевоспитать.

– Наглость не лучшее качество для молодых созданий – она частенько укорачивает их жизни. Прими мой совет – остынь и не провоцируй меня.

Роберт приподнял бровь и посмотрел на меня с притворным любопытством; и всё же глаза выдавали его настороженность, да и сам он был напряжён, как натянутая струна.

– Я пришёл один, – выдержав паузу, пояснил я. Поза мужчины стала менее напряжённой и более свободной. Мальчик. Он даже несколько забавлял меня. – Не обольщайся, охрана заметила бы тебя через пятнадцать минут. Тебе следует пройти со мной и выиграть ещё десять минут.

– Ты сдашь меня, даже если подставишь её? – насмешливо.
– Да. Как ты изволил выразиться, я тебя сдам в любом случае. Есть определённые правила – им необходимо подчиняться.
– Какая изумительная забота. – Он долго смотрел на меня исподлобья. Чем-то черты его лица напоминали хитрую лисью морду.

– Быть может, ты меня научишься заботиться о ней? Сложно было решиться на убийство? В мои времена родственников душили шёлковым шнурком, ведь родную кровь не проливают.

Он разъярился мгновенно, инстинктивно подавшись вперёд – готов к броску. Нрав его и выдержка оставляли желать лучшего. Разочарование.

– Ты ни черта не знаешь, чтобы упрекать меня!
– Тише, люди смотрят. – Я небрежным кивком указал на небольшую компанию смертных, шушукающихся и с интересом наблюдающих за нами. Решив не вызывать полицию, они делали ставки. Прекрасно. – За нарушение спокойствия у нас принято жестоко карать.

– Вы заботитесь о людях? Это так… мило.
– Вольтерра – самый безопасный город для людей во всём мире. Тут нет даже человеческих преступников.
– Нам надо обсудить всё в другом, более подходящем месте.
– Несомненно, но, с твоего позволения, в замок я тебя пока не зову – там не будет необходимой конфиденциальности.

– Нога моя не переступит порога вашего гадюшника, – он почти шипел. Я даже испытал чувство, похожее на умиление – в других обстоятельствах Роберт мне даже понравился бы. Он походил на щенка, впервые обнажавшего клыки, которые у него ещё не очень-то и выросли. Склонил голову набок, прислушиваясь к его учащённому пульсу и едва сдерживаемому дыханию.

Выдержка, малыш, выдержка.

– Следуй за мной, мальчишка, и не отставай, – бросил я, позволив толике насмешки появиться в моём голосе, и пошёл прочь от раздосадованных людей, прекрасно зная, что, недовольно посопев, Роберт последует за мной.

Он ступал мягко, крадучись, отставая от меня на пару шагов – вероятно, чувствовал себя так комфортнее и безопаснее. Может быть, даже надеялся на один удачный бросок. Молчал. Потом он всё же нагнал меня, внимательно осматриваясь по сторонам. Нервный.

– Сейчас только стража гуляет по городу, но они далеко от нас. Временно. Большинство же сейчас находятся, как ты выразился, в гадюшнике, который сейчас является ещё и домом для твоей сестры.

Он бросил на меня презрительный взгляд из-под коротких, густых чёрных ресниц и нахохлился.

– Тебя что-то интересует, Роберт?
– Ты вежливый до соплей. Это бесит.
Я позволил себе улыбку.
– Любопытная характеристика.
– Сколько она здесь?

– Почти пять месяцев. Предполагаю, что разногласия между вами возникли в конце прошлого года. Предательство, как подарок под Рождество? Изощрённо.

Перед нами были руины римского амфитеатра[8]. Замок прекрасно виднелся, возвышаясь тёмной громадиной на фоне чёрного неба. Остовы мраморных колонн уходили ввысь, едва заметно мерцая в скудном свете луны. Я спускался вниз по белым, покрытым сеткой трещин ступеням. Кое-где сквозь древние камни, ставшие свидетелями не одной тысячи представлений, пробивалась настырная зелень, сводя на нет труды многочисленных смотрителей. Время не щадит ничего. От можжевеловых зарослей, нависших над чашей театра, исходил чистый свежий аромат.

– Ты ничего не знаешь, – процедил он сквозь стиснутые зубы. Я обернулся; полагаю, мой вид выражал достаточно пренебрежения, а взгляд – необходимое количество недоверия.

– Так расскажи мне, а я с удовольствием выслушаю. Ну же, не стесняйся.
– Я не собираюсь перед тобой отчитываться.
– Придётся. Цель твоего визита, Роберт.
– Я хочу её увидеть. Она моя сестра, моя кровь – естественное желание, не находишь?

– Прибавишь к сказанному, что безумно скучал и раскаиваешься, когда будешь говорить с ней. С чувством, искренне, чтобы даже я поверил и проникся, но смотри не переигрывай – твоя сестра вовсе не дурочка. Не дай Бог, ты сделаешь какую-нибудь глупость, поведёшь себя неосмотрительно или заставишь меня усомниться в твоём благоразумии, – я говорил холодно и неторопливо. – Тебе по силам сыграть заботливого и любящего брата? Или же мне стоит в деталях обрисовать, что будет, если твои актёрские способности меня не удовлетворят?

– Я нахожу твоё показное благородство мерзким. Чего ради тебе позволять нам видеться? – Роберт смотрел на меня с недоверием, чуточку прищурившись; на скулах у него заиграли желваки. Он отказывался понимать сложившуюся ситуацию.

Гордыню следует усмирять.

– Ты же слышал наш с ней разговор сегодня? Слышал, как нежно звучал её голос, как тосковала она о тебе? – Его губы сжались в тонкую линию, он отвёл глаза. – Каково это, чувствовать себя падалью, Роберт?
Он дёрнулся, словно его ударили. Быть может, и горяч, но имеет задатки чести – а, значит, управляем. Уже лучше. Это больно – ощущать себя ничтожеством. Презрение и отчуждение сестры он принял бы с большим удовольствием, чем заботу и любовь. Линнет не представляла, как ранила остатки его совести. Не хотел бы я попробовать на своей шкуре её милосердие.

– Такая же падаль, как и я, не имеет права упрекать меня.

– Спрячь клыки – они молочные, легко ломаются, – улыбнулся. – Как ты понимаешь, разговариваю я с тобой исключительно из-за Линнет. Она дорожит твоей поганой душой и будет рада тебя видеть. Я посчитал возможным выполнить эту её прихоть.

– Твоя душа не лучше.
– Лучше. У меня её нет.
– Заблуждаешься, вампир.

– Твои теологические домыслы меня мало интересуют. – Я умолк, обдумывая дальнейшие слова. – Прояви благоразумие, Роберт, и будь честен. Ты же не думаешь, что я поверил в твои благие намерения?

В его глазах вспыхнул опасный огонёк; мужчина дышал часто, гневно, едва ли не скалился.

– Цель моего визита тебя интересовать не должна, как не должна интересовать моя сестра. Я не буду отчитываться цепному псу.

– Линнет принадлежит мне, и всё, связанное с ней, касается и меня.
– Ты погубишь её!
– Завершу начатое тобой? В таком случае ты радоваться должен, – насмешливо.

Он замер на несколько секунд. Его чувства сорвались с хлипкого поводка, вырвались на поверхность, заставив его действовать совершенно неосознанно. Отношения между ним и Линнет явно были весьма странными; он пытался её защитить, при том, что чуть не убил сам. Ненависть, которую Роберт источал, была ощутима кожей и имела приятный сладкий вкус. Он бросился на меня стремительный, как мангуст, и такой же лёгкий. Сражался, понял я, но сражался недостаточно. Я поймал его легко, опрокинул, до хруста вывернул запястье.

– Как тебе моя вежливость, Роберт? – елейно, сладко. – Бесит, правда?

Он, хрипло дыша, рванулся, и я разжал пальцы. Ударил в висок – конечно, не сильно, но чувствительно, отчего мужчина пошатнулся и почти потерял равновесие. Ощущение тепла, нестерпимого жара лизнуло кожу. Кровь его, пропитанная адреналином, пахла, как и у сестры, совершенно безвкусно, однако достаточно сильно и приятно, чтобы раззадорить. Я предугадывал его действия по биению сердца, по неосторожным движениям и по дыханию; Роберта подогревала ярость, отчего он не чувствовал боли. Губы его лопнули, как перезрелый сочный плод, однако я бил несильно, решив пощадить его зубы. На самом деле я просто не знал, удар какой силы будет для него смертельным.

– Ты выбрал для себя неподходящего соперника, – мягко, словно непослушному ребёнку. Одной рукой я сжимал ему горло, второй удерживал оба запястья сразу; он смотрел на меня с нескрываемым бешенством. А потом он ухмыльнулся, оскаблился в кровавой улыбке.

Жар.

– А правда, что вампиры хорошо горят?

Пальцы разжались сами собой. Я, зашипев, отскочил от него, но Роберт с недюжинным проворством вцепился мне в предплечье. Как оказалось, его хватало на нечто больше, чем подкурить сигарету. Едкий запах фосфина ударил в ноздри. Боль, словно паук, ползла вверх по руке от почти мгновенно сведённых судорогой пальцев; кожа немела и теряла чувствительность. Глухой рык. Удар наотмашь. Полукровка оказался распростёрт на камнях, дыхание его прервалось на секунду. Жар никуда не исчез – правая рука моя горела, хотя и не было видимого пламени. Почерневший ожог в центре ладони не затягивался, обнажив мелкие выбеленные косточки и расползаясь по иссохшим, вспыхнувшим изнутри венам; я едва мог сжать пальцы. Повреждённая плоть оползала чёрными хлопьями пепла. Это не выглядело страшно, хотя и видеть подобные увечья у себя мне не приходилось; хуже было другое – кончики пальцев теряли чувствительность. Огонь – та стихия, с которой нам лучше не связываться. Ладонь не затянется, знал я. Там нечему было затягиваться.

Роберт с трудом приподнялся и молча смотрел на меня; у него не хватало сил на улыбку, но он очень старался. Боль не уходила, я ощущал отголоски разрушающего тепла, кислотой тянувшего жилы и перебирающего выше. Он вовсе не прекратил своего воздействия – только уменьшил его.

– Ты недооценил меня, – он сплюнул кровь и с трудом поднялся. Дышал он хрипло и рвано, с трудом стоял прямо; его пошатывало.

– Разговаривать ты не намерен. Мне жаль, но придётся действовать иначе.

Он ощетинился, и мои ожоги заныли с новой силой; руку захотелось засунуть в воду и хоть как-то остудить. Я почти ударил его, желая лишить сознания и сделать неопасным, но лишь схватил за шкирку, как щенка, и замер рядом, вскинув голову и чуть повернувшись на звук.

Вот чёрт. Может, ещё не поздно сказать «Ты всё неправильно поняла»? Хотя, конечно, поздно – мальчишка выглядел слишком потрёпанным.

Биение ещё одного живого сердца – такое же частое, как у воробья. Тяжёлые сбивающиеся шаги, хриплое, свистящее дыхание. Роберт поднял лицо вверх, в его глазах отразилось выражение сильной душевной бури. На верхних ступеньках замерла хрупкая фигура, обнятая густыми тенями. Линнет несколько долгих секунд смотрела на нас, отчаянно искусывала губы и пыталась сделать выбор.

– Пожалуйста, хватит…

По ступенькам вниз. Сегодня будет тяжёлая ночь.
________________________
[1]Араме́йские языки — группа языков в составе семитской языковой семьи. В древности имперский арамейский язык выполнял роль лингва франка на значительной территории Ближнего Востока, один из арамейских языков был одним из разговорных языков Иудеи во времена Иисуса Христа.
[2]Енох, 1:19. Далее цитаты идут из второй главы книги Еноха.
[3]Или исполинов, или великанов – в зависимости от перевода. Но в оригинальном тексте именно «нефилимы» - «те, кто приводят других к падению».
[4]Момент с даром Афтона, к сожалению, выправить мне не удалось, поэтому здесь будет небольшое расхождение с каноном.
[5]Элевсин — город в Греции. Население около 26 000 жителей. Назван в честь мифологического героя Элевсина. Находится в 20 км от Афин. Крупный морской порт (второй в Аттике после Пирея). Есть военный аэродром.
Город является культовым центром Деметры и Персефоны. В древности в городе проводились Элевсинские мистерии.
[6]Иезавель — жена израильского царя Ахава, дочь сидонского царя Ефваала, или Этбаала, который достиг престола через убийство брата. Имя Иезавель сделалось синонимом всякого нечестия, блуда и разврата (Откр. 2:20).
[7]Швагер – шурин, то есть брат жены, в восточноевропейских диалектах.
[8]Руины римского амфитеатра – одна из главных достопримечательностей Вольтерры наряду с замком, остатками стен и некрополем. Картиночка с википедии: http://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/thumb/d/d8/Volterra-TheatreRomain.jpg/800px-Volterra-TheatreRomain.jpg Замок, если верить картам гугла, как раз с той стороны, откуда снимают.

Предыдущая глава || Следующая глава