Взгляд пташки отнимал у меня надежду. Она понимала и сама, однако, казалось, осознание собственной кончины не приносило ей страдания. Я видел терпеливое ожидание в её глазах, превращавшее меня в прах. Она умирала. Реальность стала хуже самого страшного кошмара; тьма, сотканная из отчаянья и боли, заполнила меня – жадная, ненасытная тьма, что оставляла после себя выжженную пустыню. Я погибал вместе с ней, разрушался, переставал существовать.

– Не оставлял меня одного, Линнет.

Поцелуй легче прикосновения крыла бабочки – на иное у неё не осталось сил; я не смел и не думал отказать. Чувства подобно стае гиен разрывали меня на части, точили клыки о кости. Я застывал в мгновение, как насекомое увязает в смоле.

– Ненавижу тебя.

Слова, как удар бича. Я смотрел на неё и не верил, что говорила она. Линнет ни в чём меня не обвиняла, не призывала на мою голову кары. Она ненавидела. И только.

Всё встало на свои места. Я хотел этого сам – мечтал о том моменте, когда её начнёт разрывать любовь и ненависть, грезил о том, как сладко будет играть её чувствами… Ирония не казалась мне забавной.

В её прикосновении была трогательная нежность, от которой сердце зашлось в горячей агонии. Она набрала в грудь воздуха, перевела отяжелевшее дыхание; слова застряли в горле – мне больше нечего было ей предложить или в чём-то убедить. Не осталось времени.

– У меня не получается… простить тебя… и принять…
– Я уже не смогу без тебя.

Звук, словно внутри неё что-то лопнуло, оборвалось. Крови стало больше. Смерть уже застилала её взор, окутывала его мутной пеленой.

– Не делай мне больше больно. – Она ослабела, обмякла в руках, но всё продолжала зорко смотреть на меня. Её губы беззвучно шевелились – я различал отдельные звуки и слова; на коже остывало её дыхание. Она просила прощения. Горькая кровь.

Оглушён. Я смотрел и не верил.

Линнет не дышала, её голова сначала безвольно упала мне на плечо, а потом откинулась назад. Сердце замерло на полустуке, затихло, уже не сокращаясь. Тишина била по ушам.

– Линнет, – я встряхнул её, отупев от горя. – Линнет! – Её глаза смотрели в пустоту, теряя живой блеск. – Дыши, чёрт тебя подери, дыши! – Я прижался губами к её губам и зажал ей нос, вдохнув в неё воздух. Лёгкие расправились. Безрезультатно. Она будто кукла – безвольная, безучастная, пустая. Моей остервенелой настойчивости хватило лишь на один-единственный слабый удар в ответ. – Линнет… – рука легла на грудину, я с силой нажал, даже не зная о правильности своих действий. Я не могу отпустить её вот так! Хрустнули кости, со звуком лопнувшей вожжи порвались сухожилия. Я заскулил. Горе, огромное, как небо, застилало глаза. Не осталось ничего, кроме боли, жестокой и ненасытной, точно опостылевшая жена.

Она мертва.

– Пташка… – Я прижал её к себе; рассудок помутился – в ней и правда всё молчало. Вязкая кровь медленно переливалась по сосудам, оттекая к конечностям. Я слышал, чувствовал.
– Сломай ей ещё пару рёбер, усложни мне задачу.

Я не обернулся, глухо зарычал, готовый убить любого, кто подойдёт слишком близко ко мне. Она моя – я не отдам её. Пустота внутри разрасталась и крепла, убивая меня. Её тело неизбежно медленно начинало остывать – я ощущал это каждым из своих сверхразвитых органов чувств. Я не знал, что происходит с телами бессмертных, но был убеждён – скоро она станет похожей на меня. Неживой. Статичной.

– В другой раз, Деметрий.

Боль, яркая и острая, хлестанула по векам, отчего я невольно разжал руки. Линнет упала на подушку, изо рта у неё тонкой струйкой вытекала кровь. Я оказался слабым – хватило несильного толчка, а, скорее, легчайшего касания пальцев, чтобы разделить меня с ней. Мне никак не удавалось подняться – некая сила придавливала к полу. Её у меня забирали. Незнакомый запах и голос.

Убью.

– Я выставлю тебя за дверь, если ты не прекратишь шипеть и сопротивляться. Желаешь ещё один урок хороших манер? Или благоразумно рассыплешься в благодарностях? Вот, лучше. Спокойнее. Без глупостей.

Я замер, весь обратившись в слух. Меня перестало интересовать неизвестное существо в комнате. Всё стало неважным.

Её сердце билось, она дышала, хрипло и надрывно; я вслушивался – не было ничего значимее. Линнет судорожно пыталась отнять от себя руку черноволосого мужчины, смутно знакомого мне, и оставляла на его коже длинные алые полосы. Кровью однако пахло только её. Иллюзия. Он бросил на меня быстрый взгляд; сознание рассыпалось на осколки, точно витражное стекло. Я его знал. Джонатан.

Причины меня не интересовали. Она дышала. Она была жива.

– Отнюдь. Внешние проявления не равно самой жизни. Я не даю разрываться связи – её надо основательно подлатать.

– Пусти… – шёпот, сорвавшийся с губ пташки, был практически неуловим, но впитал в себя безмерное количество боли. Необходимой, пытался убедить я себя. Она мучилась. Джонатан легонько провёл по её спутанным волосам – ласковый отцовский жест. У неё, как и у него, были пустые глаза. Мёртвые.

Она истошно, пронзительно закричала. Мне будто взрезали вены.

– Понимаешь ведь, что нет иного пути?

– Понимаю.

В её хрипе слышалась мольба – та самая, отчаянная и осознанная, что толкает к краю обрыва; каждый вопль лезвием впивался в кожу. Я не хотел наблюдать. Ей слишком больно. Я не мог унять дрожи в руках.

– Придётся потерпеть, девочка моя. Возвращаться практически из-за грани не очень приятно. Ты сильная, ты сможешь.
– Там брат… из-за меня…

Удушающее чувство бессилия. Почему она так кричит?
– Я не желаю терять вмести с ним и тебя. Не сопротивляйся мне, будь такой же послушной девочкой, какой была всегда. Вы не встретитесь там – у вас разные пути. Самопожертвование такого рода наш Создатель ценит высоко и иногда дарует прощение, – его хрипловатый голос звучал бархатно, обволакивая, убеждая. Линнет зажмурилась, в уголках её глаз собрались слёзы. Не поверила.

– Лжёшь.
– Я солгал тебе не в этом.
– Я могу помочь…
– Хватит.
– Это несложно. Я понимаю… сейчас…
– Линнет.
– Знаю, что хочешь… чувствую… Мы… одинаковые… Ты… ты…

На его лице, грубоватом, как и все человеческие лица, не дрогнул ни единый мускул, а глаза не изменили мёртвого выражения; Линнет притихла, сжала губы не то от боли, не то от недовольства. Джонатан молча смотрел на неё, а она – на него; он сошёл бы ей за дальнего родственника – я отчётливо видел в них обоих неуловимые, едва заметные сходства – так иногда бывает, когда видишь потомка рядом с портретом пращура. Незримая связь ощущалась в их взглядах, одинаково далёких и пустых, словно бы Линнет являлась его продолжением. Они странно гармонировали друг с другом.

– Щедрый дар, но совершенно не нужный. Я и без того заберу у тебя больше, чем ты способна отдать.

Её веки задрожали, отяжелели. Он ещё некоторое время смотрел на неё, погруженный в глубокую задумчивость; провёл пальцами по оцарапанной щеке в невесомом касании, дотронулся до тонкой ключицы, оправил повязку. Он ей любовался, понял я, а потом понял и другое, поставившее очередной кусочек затейливой мозаики на место. Наставник. Конечно. Если хочешь что-то спрятать, то спрячь это на самом видном месте.

– Из всех моих детей, – начал он, накрыв её руку ладонью, – с ней, пожалуй, больше всего проблем при том, что их не должно быть ни одной. Я иногда даже сомневаюсь, что она моя кровь и плоть, но потом вспоминаю обстоятельства, приведшие к её появлению – не скрою, долгожданному. Она не только моя дочь, Деметрий, она – моё создание, что гораздо важнее любых кровных уз. Именно это толкнуло меня вмешаться и нарушить ворох правил – я не имею права вмешиваться, но ей нельзя дать умереть. – Пока он говорил, я невольно задался вопросом, почему до сих пор жив, ибо на его месте убил бы без лишних раздумий. Он улыбнулся. – Я не хочу портить с ней отношения, помнишь? Поэтому буду ожидать твоего молчания в будущем.

– Помню. Возможно.
– Зря пытаешься скрывать эмоции. Ложь тебе не к лицу.
– Она мало кому идёт.

Линнет оставалась всё такой же белой, как полотно, и дышала, кажется, только лишь от того, что отец каким-то волшебным образом поддерживал в ней жизнь.

– Её убивает собственная сущность – разрывает на части, пытается высвободиться. Она застыла на грани – я не позволяю ей уйти. Это неприятно, как ты успел заметить – худшее, что она переживала до сих пор, но бледная тень будущего.
– Линнет должна жить.
– Учись просить, Деметрий, а не приказывать.
– Пожалуйста, сделай так, чтобы она жила.

– Я говорил о будущем, но твоё рвение нравится мне. В будущем оно окажется очень полезным навыком, но о будущем ты сейчас, конечно, не задумываешься. Нет, я вовсе не тяну время. Будь добр, завесь зеркало и задёрни поплотнее шторы. Здесь сейчас не должно быть лишнего света.

– Ты решил исповедовать её?
– Делай, что говорю. Не задавай лишних вопросов и доверяй мне, Деметрий. У тебя нет выбора, ты же знаешь. Подчиняйся или убирайся.

Я медлил мгновение. Единственная гарантия – она его дочь, а, значит, он не должен желать ей зла. Иными словами – уверенности в его помощи у меня не было. Тёмная ткань скрыла отражение; я невольно вспоминал, сколько раз проделывал подобное в смертной жизни. Тогда горе тоже частенько бывало моим, но оно казалось далёким, незначительным… слабым, как кажется слабым свет электрической лампы днём. Прошлое стало несущественным.

– Бессмертие делает людей гораздо более ломкими и хрупкими, чем принято думать. Люди способны свыкаться со смертью, приспосабливаться к ней, понимать и принимать её, а вы, увы, нет. Никогда не задумывался о таком, Деметрий?
– Ты медлишь.

– Не спешу, ибо спешить некуда. Нам никто не помешает. Моя самоуверенность тебе не по вкусу? Не любишь в других свои пороки? – Джонатан, которого вряд ли звали так, смотрел на меня далёким мёртвым взглядом существа столь древнего, что мне было сложно это представить. – Тебе лучше выйти и постараться ни при каких обстоятельствах не смотреть. Мой свет изувечит тебя. Тебя, мальчик, не её, ведь вы с ней очень разные.

Я не улавливал ни единого звука в замке и в городе, словно на мили вокруг не осталось ничего живого. Абсолютное безмолвие, глухое и пустое. Я рушился довериться и, двигаясь, словно лунатик, не видя, на ощупь, вышел за дверь.

Три удара сердца. Всего три.

Тишина разлетелась на осколки. Я зажал уши, лишь бы не слышать диких, пронзительных воплей Линнет. В её крике была мука и смерть; она хрипела, захлёбывалась. Я зажмурился, тряхнул головой, убеждая себя в необходимости её боли. Иного выхода не было.

Она продолжала кричать, кричать страшно и безумно.
Не могу больше.
– Довольно.

У меня не получалось жаждать её жизни, слыша, какова цена этой жизни; я не представлял, что надо было сделать с человеком, чтобы он издавал подобные животные звуки. Ожидание превращалось в изощрённую пытку. Нервы сдали, я уже не пытался унять озноба. Пальцы сомкнулись на дверной ручке.

Я никогда прежде не слышал такого крика.
Боль. Холод. Свет.
Я ничего не ощущал, плавал во тьме, растворялся в ней.
Свет хлестанул меня, распотрошил, разорвал.
Я горел. Меня толкнули в костёр.
Повсюду свет. Ледяной, живой, жадный.

Обрывок образа, выхваченный из болота боли, до болезненности яркий, выжженный на сетчатке. Два невообразимо прекрасных существа, сплетённых в объятии: крылатое, не такое слепящее и трепещущее, словно свеча на ветру, и бескрылое, ослепительное, страшное, ранившее меня, не коснувшись. После я ослеп.
Одно из них Линнет. Которое?

Свет расщеплял меня на малейшие частицы. Убивал.
Линнет продолжала кричать. Я цеплялся за крик, пытался удержать сознание, но тьма проглотила меня. Я не чувствовал тела. Я не ощущал ничего вокруг. Осталось лишь зудящая боль, сводящая судорогой конечности.

Вязкое время текло медленно, осклизло. Почему её кровь была горькой?..
Я ещё не видел, но уже слышал; звуков было немного. Дыхание, уверенное, пусть и ускоренное сердцебиение; я весь отдавался слуху – этот незатейливый ритм жизни баюкал, успокаивал меня. Из вакуума появились запахи – тяжёлый смрад крови, прогорклые лекарства, нагретое дерево, металл. Они создавали достаточно объёмную картинку вокруг. Пустота рядом с ней. Я ощутил их вкус на кончике онемевшего языка, почувствовал прохладные плиты пола под пальцами. Трещины, невидимые глазу, неровности, шероховатости. Пальцы судорожно сжались и разжались. Расплывчатые образы перед глазами, мутные, блёклые. Я попытался подняться. Тело не слушалось, содрогаясь в конвульсиях.

– Я тебя предупреждал, Деметрий.

Я поднялся с трудом, пытаясь побороть слабость в конечностях, и пошёл практически на ощупь. Шатался. Меня мало интересовало, насколько я был уязвим и беззащитен. Линнет дышала ровно и без видимых усилий, но оставалась ужасно бледной; её кожа была чуточку теплее, чем требовалось. Мне всерьёз казалось, что она разобьётся от прикосновений, и я спешно отдёрнул руку, так и не дотронувшись.

Всё только начиналось.
Как тихо вокруг.
– Я благодарен тебе.
– Прячешь сожаления, Деметрий. Неумело.
– Правила…
–… можно обойти. Я не брошу своё дитя на растерзание и не позволю ставить на ней эксперименты, но я достаточно лоялен для того, чтобы позволить ей строить отношения с весьма неподходящими существами, даже если эти отношения становятся похожи на абьюз. Вы вольны всласть отравлять друг другу жизнь в меру сил и способностей. Я не буду вмешиваться.

– Великодушно, правда, не слишком заботливо.
– Рационально и расчётливо до крайности. Если же быть до конца честным – ещё и наблюдать крайне интересно. Как за рыбками в аквариуме.

На журнальном столике были расставлены шахматы – ровно в той последовательности, в которой застыла не завершённая ещё до ссоры партия с Линнет. Шахматы не давались ей, но мне даже нравилось иногда поддаваться. Джонатан собирался играть белыми, находившимися в совершенно патовой ситуации; сам он держался, пожалуй, даже скромно, ни жестом, ни взглядом не напоминая о своей силе и превосходстве. Правда, его улыбку сложно было назвать приятной.

– Я достаточно честен и только. Ложь удел более… смертных существ, Деметрий. Нам лгать незачем.
Росток надежды укоренился в сознании; я позволял себе верить. Иного выбора пока не предоставлялось.
– Она выглядит неважно. Останутся шрамы.
– Сойдут со временем. Её выздоровление не должно вызывать никаких вопросов. Ваши полукровки несколько хрупкие существа, впрочем, как и наши дети.
– Конечно.
– Всё-таки ты замечательно вышколен для того, кто несколькими часами ранее в красках рассматривал способы убийства своих и искал варианты побега. И находил!
– Мои мысли были продиктованы необходимостью. Мне бы хватило решимости.
– Как раз в этом не приходится сомневаться.

Линнет мелко дрожала; я безмерно осторожно коснулся губами покрытого испариной лба, ощутил движение крови по мельчайшим сосудам. Жива. Отчего же я не ликовал?

– Ты что-то потребуешь взамен, не так ли?
– Попрошу. Для начала сыграть со мной. Ночь долгая, а Линнет твоя помощь понадобится позже. Если, конечно, она захочет её принять.
– Может не захотеть?
– Может. Так сыграешь?

Я пожал плечами; выполнять его просьбу не было ни малейшего желания. Я оставался всё так же взвинчен и напряжён; мне предстояло заботиться не только о своём выживании, но и о благополучии пташки. Ни разу после вступления в клан я не задумывался о жизни вне его, одиночной или нет. Существование в бегах не вызывало особого восторга, хотя могло быть весьма комфортным – при условии устранения других ищеек, что не представляло особой сложности. Мысли цеплялись друг за друга, сплетались в шипящий клубок. Я не мог заглушить сожаления.

– Как мне следует обращаться к тебе?
Чёрная ладья уверенно съела слона; я с раздражением отбросил битую фигурку.
– Можешь называть меня папой. Я не обижусь.
– Воздержусь от подобного. У меня есть основания полагать, что забота о потомстве не лучшее твоё качество.
– Упрекаешь меня в собственных грехах, Деметрий. Опять.
– Строю предположения. Тебе пришлось похоронить сына и едва не лишиться дочери. Сына ты спасать не стал.
– Необходимость, Деметрий. За помощь дочери я буду наказан. Ты же не будешь убежать меня, что сожалеешь о смерти Роберта?
– Я не настолько бесстрашен.
– Но тебе интересно, имеет ли его смерть хотя бы какое-нибудь значение для меня.
– Это не моё дело.
– Горе и скорбь мне хорошо знакомы. Для них ещё наступит время. Позже.

Его дыхание, сердцебиение и даже запах были ничем иным, как искусной иллюзией – они появлялись, лишь когда я о них задумывался. Его словно и вовсе не было рядом, хотя его движения и вызывали колебания воздуха. Некая плоть всё же имелась.

– Почему ты не сказал Линнет?
– Твои предположения относительно моих мотивов отчасти верны. Но лишь отчасти. Когда она станет чуточку взрослее, то поймёт и сама. Конечно, не всё – неизбежно некоторые обстоятельства рождения покажутся ей аморальными и в высшей степени омерзительными. Полагаю, что такое знание будет сильно угнетать её. Замечу, что ни одна из твоих мыслей не близка к истине, но ты поймёшь гораздо быстрее неё. Поймёшь и, возможно, усомнишься в своих чувствах к моей дочери.

– Ты можешь влиять на них?
– В некоторой степени, не достаточной, чтобы полностью разорвать пресловутые истинные узы, но достаточной, чтобы создать весьма достоверную их имитацию. Не так давно я превратил любовь в ярость – чистую и незамутнённую. Правда, на короткое время, но могу назвать ту работу чистой.

– Мне даже страшно, – произнёс я отстранённо. Сердце Линнет забилось быстрее. Прислушался.
– Брось, Деметрий, – он придирчиво рассматривал вырезанную из слоновой кости фигурку – с таким же выражением лица, какое было у пташки, когда я впервые расставлял шахматы перед ней, – ради дочери я сделал бы тебя более покладистым или, скорее, не позволил бы вам вовсе встретиться. Ты никогда не представлял себя образцовым семьянином? Судя по взгляду, никогда.

– В чём же тогда подвох?
– В предопределении и играх с ним. Позже ты можешь посчитать себя обманутым и лишённым выбора.
– А она?
– Раздавленной. Я говорю тебе слишком мало, поэтому твоё негодование закономерно. Наберись терпения, Деметрий, ты ведь очень хорош в нём.
Он увёл пешку из-под удара коня.
– Линнет мало видела от тебя хорошего.
Как и от меня, подумал я, но благоразумно промолчал.

– Она не видела и плохого. Я даже потакал в её желании иметь семью – познакомил с тем братом, который не нанёс бы её психическому состоянию вреда одним своим видом, хотя встречи с сестрой жаждал именно он. Он был бы куда заботливее и ласковее к ней. Я не оговорился, Деметрий, сыновей до сегодняшнего дня у меня было двое, – тень лукавой улыбки. – Я не препятствовал Линнет, когда она решила оставить меня.

– Она сбежала, потому что между вами начались разногласия, по её словам, а Роберта почти убил её.
– Свобода, как хорошо тебе известно, чувство опасное. За свои поступки и решения необходимо учиться расплачиваться.
– Ты преподал ей жестокий урок. Один из многих, как я понимаю.
– Действенный, и урок был для них обоих. Мой сын получил возможность умереть достойно, а не за ложные идеалы.
– Она не заслужила столько боли и разочарований.

Дебют партии подходил к концу; фигуры заняли позиции, готовые защищаться или атаковать соперника. Я не утратил преимущества, однако Джонатан сумел выправить положение белых, сделав его менее проигрышным. Ненадолго.

Линнет дышала ровно и глубоко; я иногда оборачивался, чтобы убедиться в её реальности. Я ждал и боялся того момента, когда она придёт в себя, её слов и теперь уже открытой ненависти.

– К какой категории ты относишь себя – к боли или к разочарованиям?
– Должно быть, и к тому, и к другому в равной степени.

«Ненавижу тебя».

Белый ферзь убрал с поля ладью и, в свою очередь, сам оказался под ударом.
– Ты превратишь её в настоящую парию среди своих. Всё остальное наши дети смогли бы простить. С прискорбием приходится признать – бессмертные растеряли знания, иначе бы не цвела столь пышно в вашем обществе ксенофобия.
– Я смею лишь надеяться, что я – её осознанный выбор. Ненависть такого рода отравляет любые отношения. С ней будет непросто справиться.
Буду ли ненавидеть я сам? Бледность не сходила с её лица.

– Тебе очень хочется в это верить, да? Верить, несмотря на то, что ты всячески старался ей понравиться и умело – нет, пожалуй, искусно играл на её чувствах? Как ты там думал? А! Оборвать по пёрышку, поймать в силки – кажется, так? – от его улыбки, вполне беззлобной, мне сделалось не по себе. – Да и о каком осознанном выборе может идти речь в двадцать лет?
– Тебя забавляет это?
– Более чем. По личным соображениям, которые, с твоего позволения, я не стану озвучивать.
– Я не настаиваю, но удивлён – в твоих словах не звучит обвинения. Честь дочери не тревожит тебя?
– Быть может, от того, что я некогда оказался в мужском теле? Приспособился, Деметрий, и не вижу в твоих действиях ничего возмутительного.
Я не скрыл усмешки. Отношение к своему ребёнку у него было… специфическим. Весьма.
– Гардэ![1] Глупо королеве погибать из-за пешки.
– Королевы нередко недооценивают силы пешек – в этом их главная ошибка.

Мне почудился хитрый блеск в его глазах – безусловно, очередная иллюзия. Никогда прежде я не наблюдал столь густого, непроницаемого и насыщенного чёрного цвета. Никаких оттенков и градаций от радужки к зрачку – тьма, как она есть. Я отвёл взгляд. Чувство опасности многократно обострилось.

– Ты упомянул о ксенофобии… – я погладил круглую вершину фигуры. – Другие нефилимы не принимают Линнет? Почему? Сегодня я слышал, что их общество весьма сплочённое – они не живут в одиночестве и защищают друг друга. Какой резон цыплёнку прятаться в лисьей норе?

– Так у цыплёнка больше шансов выжить или умереть, в случае неудачи, безболезненно, – отозвался он. – Одиночки среди них действительно большая редкость – это их сильно отличает от вас. Ты, кажется, долго привыкал к здешнему многочисленному обществу?

– Не обошлось без проблем с социализацией. Наверное, ты знаешь, что я не до конца решил их и до сих пор не люблю большие скопления людей. От социума, увы, я не сбежал даже в бессмертии.

Он задумчиво почесал переносицу, а я поймал себя на мысли, что не могу запомнить его внешность детально; его образ размывался, мутнел, и те сходства, отмеченные мной между ним и Линнет, стали казаться надуманными. Я уже испытывал подобное ощущение. Я видел его в Венеции. И она его видела. Мысль прикоснулась ознобом к позвоночнику и исчезла, растаяла.

– Что касается дочери… Её судьбу предрешил неправильный цвет перьев – знаешь, так случается в природе, когда, например, рождается альбинос или змея с двумя головами. Выжить ему не дают. Природа не терпит отклонений от нормы.
Крылатой была она.
– Ты сейчас сравнил общество бессмертных с животными.
– Не в пользу последних, смею заметить. – Он чуть склонил голову вперёд, словно бы прислушиваясь. – Как тебе хорошо известно, Деметрий, люди бояться того, чего не могут понять. Неизвестное породило и богов, и неизбежный страх перед ними. Тысячи раз такое представало перед моими глазами. Навязчивые фантазмы, суеверия, мистицизм…
– El sueño de la razón produce monstruos[2], – кивнул я.

– Есть определённая черта, – продолжил он, – за которой способности, сколь бы чудесны они ни были и какой бы власти не давали, начинают пугать. – Я снова кивнул. – В вас – бессмертных и смертных – заложено немало инстинктивных страхов, тех, что связывают вас словно пуповина с людьми. Вы боитесь боли, смерти и многих других, вполне обычных вещей. Я бы назвал их базисами – они обеспечивают процветание любого живого существа, позволяют ему приспосабливаться. Но бессмертные особенно не терпят того, что заставляет чувствовать уязвимость – вы привыкли считать себя богами, а боги, как известно, не умирают. Аро мало чем здесь пошёл по иному пути – ты прекрасно знаешь, как поступят с сильным талантом, который нельзя жёстко контролировать. Того требует безопасность многих, поэтому убивать единицы – целесообразно и правильно.

– Страх и непонимание порождают ненависть.
– И зависть – не забывай о ней.
Заныла рука. Сжал и разжал пальцы.

– Видишь ли, – продолжил он после недолгой паузы, – одного страха для геноцида было бы мало. Убивают ведь цвет вида – потенциально самых способных и сильных, приближенных к нам больше всех других. Поэтому понадобилось нечто по-настоящему впечатляющее, чтобы страх въелся в кровь и передавался от старшего к младшему.

– Неизбежно кто-то появился.
– Его звали Баалом [3] – вижу, знакомое тебе имя? Человеческие сказки, ты прав. Баал, Маммон или Хаммон, Сет, венценосный и жестокий супруг не менее жестокой Иштар был рождён в те времена, когда нефилимы жили в тесной связи со смертными, а ваш вид не имел и толики будущего величия. Первые из вас – не более чем неудачные образцы эксперимента, полудикие и совершенно нецивилизованные существа. Вы были хуже зверей, Деметрий. Гораздо хуже. Ты был бы крайне разочарован, – он подпёр голову рукой, улыбнулся. – Нефилимы стали живыми божествами и каждый их них был гораздо сильнее тех, что рождаются теперь. Самый цвет вида – такое случается лишь на заре эпох. То было золотое время процветания и довольствия для наших детей. Мир пал к их ногам – они грезили и строили совершенно особенное общество, в котором между всеми видами бессмертных и смертными, – он был прекрасным рассказчиком, ловко играл голосом, отчего расцветала красками причудливая история – та, что, как и любая история, доходила до нас искажённой. – Баал был первым из своего рода и на тот момент единственным выжившим. Другие появились после – им теперь научились сохранять жизнь во время самого первого изменения. Баал страдал тем же пороком, за который по официальной версии пал его отец – его сгубила гордость. Уроборос прикусил кончик хвоста – сын пошёл в отца и стал причиной горя для многих. Более того, он поставил наших детей под угрозу полного исчезновения.

– И падут грехи ваши на детей ваших до седьмого колена, – отозвался я, вспоминая долгие часы послушничества. Я до сих пор сохранил истинную ненависть к церковным текстам. Нетрудно было догадаться, кто скрывался под безликим «отцом» Баала. Происходящее всё больше напоминало странный сон – такой бывает в опиумном кумаре.

– Чести называть его по имени удостоены немногие. Впрочем, я отвлёкся. – Он помолчал, будто бы вспоминая. – Редчайший дар, который получил Баал, вскружил ему голову. Власть ожидаемо опьянила и ослепила его. – Я умело провёл комбинацию, приближая партию к завершению. – Он упивался болью, что была расплатой за уникальность, а честолюбие не имело границ. Другие даже не знали, насколько опасны его речи и слепо последовали за ним. Они, Деметрий, – он кивком указал на Линнет, – прекрасно умеют убеждать и кажутся большинству существ привлекательными настолько, что за них смело идут на смерть. Конечно, при желании, умении и достаточном возрасте. Она иногда будто светится, не правда ли?

– Правда.

– Этого собратья Баала не знали. Не могу сказать, что он был корыстен или жаден – идеи и идеалы других Баал разделял, но была существенная проблема в восприятии их – в своей голове он был не один. Его очень изменило такое соседство. Город бессмертных, получивший имя Ардис[4], был его идеей, он же принимал участие в урегулировании отношений с вами и волками. Вместе с тем Баал построил свой трон на крови и костях, расформировал совет тринадцати и пристрастился к весьма необычным развлечениям. Он испытывал голод и потерял чувство меры, пытаясь его хоть как-то унять.

– Унять его невозможно, не так ли?
– Не так ли. Баалу не перечили, а на его деяния и свершения наши крылатые братья смотрели сквозь пальцы. К финалу своего правления он собрал восемь учеников – таких же, как и он.
– Терпение имеет свойство кончаться.

– Он опустошил многотысячный голод, – торопливый кивок. – Причины? Кому они нужны? Ему, кажется, то ли не оказали должного почтения, то ли задели шуткой. Зрелище, Деметрий, по-настоящему впечатляющее – ни искалеченных тел, ни криков, ни крови. Совершенное оружие и крайне избирательное.

– Остался только пепел.
– И звенящая тишина за несколько коротких минут, словно там никто никогда не жил. Город стал призраком. Люди не успевали почувствовать смерти – Баал уничтожал их быстро и без раздумий. Я вижу вопрос в твоих глазах – нет, Линнет не способна на такое. Возможно, и не будет. Пока для бессмертной она излишне человечна, но человек в ней рано или поздно умрёт.

Невольный взгляд на неё, бледную и измученную. Она не принимала убийства, мучилась… но убивала и неотвратимо изменялась. Пташка могла выродиться в совершенно противоположную себе личность. Молчание Джонатана подтверждало мои размышления.

– Баала, в конце концов, уничтожили?
– Он считается мёртвым.
– Так просто? – Я вскинул брови, ощутив разочарование. Финал оказался немного предсказуем, но закономерен – любые империи имеют свойство погибать, а короли терять головы.

– Уничтожили его и сотни других, виновных и невиновных. Убивали их детей – практически людей, если исключить их долголетие. Началась охота с благородной целью – стереть с лица земли любое упоминание о божественных полукровках. Их, а не вас, посчитали опасными для смертных. Многие века кровь нефилимов текла рекой – большинству не удавалось дожить и до двадцати. Они умирали раньше, чем осознавали, кем были рождены.

– Вы наблюдали, как убивают ваших детей?
– Тебе не идёт обвинительный тон, Деметрий.
– Не удержался, прости.
У него всё же была очень неприятная улыбка.

– Ты недавно читал один небезызвестный фолиант – информация в нём достаточно точна, если рассматривать картину в целом и опустить тот факт, что бойня не помогла вымыть ангельской примеси из человеческой крови.

– Верна даже часть про каннибализм? «Пожирали друг друга».

– Да. Многие человеческие сказки имеют под собой реальную основу, хотя и искажённую веками. Люди становились свидетелями многим удивительным вещам – охранять их покой незнанием стали не так уж и давно. – От его далёкого взгляда, проходящего сквозь меня, на затылке вздыбились волосы. Дёрнулись губы – я подавил желание оскалиться. Сколько он знал? – Я не против поделиться с благодарным слушателем.

– Почему крылатые существуют до сих пор? Их не так уж и мало. Сотни две-три по нашим данным.

– Их гораздо больше, чем вы думаете. – Он задумчиво забарабанил пальцами по подбородку. – Мы спасли жизнь детям – война не была нужна нашим братьям. Но к тому времени на земле господствовали другие существа – ваш род окреп и многократно усилил свою власть. Им – горстке выживших и только рождённых – не осталось места. Пьющие кровь принялись истреблять и выживать остатки их расы. С гибелью древних нарушилась преемственность знаний – новое поколение практически не имело развитых способностей. Нефилимы окончательно и бесповоротно пали – чтобы восстановиться, им понадобились тысячелетия.

– И они стали искать виновных в крахе. Нашли, как я полагаю.

– Баала проклинали, ненавидели, и ненависть эта перебросилась подобно лесному пожару на всех других, кто был отмечен таким же проклятием, как и он. Проклятием, Деметрий, а не даром – с точки зрения современной науки они вырожденцы и неизбежный брак вида. К счастью для остальных, они рождаются крайне редко, как и положено рождаться уродам, так что поступать против правил и убивать своих нефилимам приходится нечасто.

– Нефилимы изменили бы баланс сил, если бы позволяли им жить.
– Но они не позволяют и не имеют знаний, чтобы позволить. Ваши правители тоже приложили к этому руку – такова была цена мира. Нефилимы должны были исчезнуть из памяти бессмертных и смертных, что они в итоге и сделали. Бесследно.

История открывала новые горизонты, а я гадал, почему так долго оставался слеп. Привычный мир расширял границы, наполнялся неизведанными существами, терял знакомые очертания. Так уже было – тысячу лет назад, когда я впервые посмотрел на звёздное небо глазами бессмертного.

– История – не прямая, Деметрий.
– Змея, впившаяся зубами в свой хвост. Кольцо.
Он покачал головой.
– Спираль. Всё, что происходило с тобой, случится ещё не раз.
Предчувствие. Я подался вперёд.
– Ты… видишь?
– Нет, – его глаза скрылись за короткими чёрными ресницами, – знаю.

Я убрал с доски его коня, ознаменовав переход игры в завершающую стадию. До мата оставалось три хода. Джонатана вряд ли тревожил проигрыш. Он выигрывал в другом.

– Ты должен знать ещё кое-что, Деметрий, – его голос звучал всё так же ровно и бесстрастно, но я вопреки воле насторожился. – Способности Линнет – потрясающий в своей простоте природный регулятор. Он работает крайне эффективно – оставляет в живых только способных выносить такого рода одарённых.

Линнет зашевелилась, глубоко вздохнула, веки её задрожали. Кровь выступила у неё на губах.
– Что происходит с остальными?
– Ты заботлив. – Его взгляд ощущался физически – от него рычание застывало в груди. Платок, уже порядком измаранный, вновь окрасился алым. – До значительной части жнецов – так нефилимы называют это отклонение – не добираются в первые год-два после перерождения, однако статистика смертности не изменяется.
Я вернулся к столу, медленно сел. Понял.
– Самоубийцы. Она?

– Не могу сказать, какой будет её реакция на дальнейшие изменения, и не в моих силах удержать её от опрометчивых шагов. Я не смогу больше спасать её.
– Я не дам ей оступиться.

У неё уже взгляд смертницы. Она пыталась – я готов был дать руку на отсечение, но слышать подтверждения не хотелось. Она несчастлива и стоит признаться себе – не будет счастлива со мной. Да и с другим – вряд ли… Я не особенно верил, но так было удобно думать. Жалеть её не получалось – она стойко выносила горе и лишения, пыталась приспособиться, выжить. Пока пыталась. Имелся хотя бы призрачный шанс сорвать с её шеи пеньковую верёвку?

Я от неё не откажусь.
Джонатан сложил руки шатром – кончиками пальцев друг к другу. Молчал.
– Второе предупреждение, Деметрий, – его взгляд задержался на закатанных рукавах рубашки, – постарайся держать зубы подальше от её кожи. В качестве дополнительного стимула скажу – я сделаю тебя совершенно безопасным и беззубым вампиром, если ещё хотя бы раз уловлю в твоих мыслях желание отобедать моей дочерью.

– Я не лучшая партия для неё.
– На своём веку я видел и более странные союзы. Из этого вытекает третье предупреждение.
Я не скрыл улыбки.
– Я прокляну тот день, когда она сможет контролировать свои способности. Правильно ли я запомнил формулировку? Кажется, я начинаю понимать причины.
– Нет, не начинаешь. Ты сейчас, конечно, всё истолкуешь не так и, уж тем более, не послушаешь, но сказать я должен – не спеши делить с ней ложе. Для своего же блага.
– Она может мне навредить? Или есть иные причины?
– Точно так же, как и ты ей.
– Приму к сведению.
– Или не примешь.

– Или не приму, – пожал плечами. Развивать тему дальше не было ни малейшего желания – среди причин не имелось ни щепетильности, ни такта. Я готов был терпеть родственников лишь до определённой черты в отношениях – дальше заходить не следовало. Джонатан улыбнулся. – Не находишь, что я несколько вышел из возраста, когда уместны лекции по половому воспитанию?

– Больше ни слова. Не ради вас двоих, Деметрий, а ради собственной совести, – он задумчиво и долго смотрел на меня – с таким же любопытством хищная птица взирает на воробья. Я благоразумно промолчал – у меня были веские причины сомневаться в наличии у него совести в том классическом понятии, которое принято у людей. – Твой другой сын, – я не спешил опускать фигурку на доску, – как его имя? Шамаш? Эа? Энлиль? [5]

– У него множество имён, – Джонатан развёл руками, – как и положено любому достаточно древнему существу. Пожалуй, я сейчас в очередной раз удивлён твоей проницательности, Деметрий. Скоро рассвет, – он улыбнулся самыми уголками губ.

– Линнет остаётся со мной, здесь?
– Да, – он заменил пешку ферзём[6]. Фигуры на шахматной доске стояли не так, как секунду назад – его оставшиеся ферзь, ладья и король сулили мне поражение. – Вещи с рассветом имеют свойство менять очертания. – Мой ответ на его ход уже не имел значения. – Шах и мат, Деметрий.

У него были пустые, мёртвые глаза и неприятная улыбка.
Свет убивал меня, пожирал и терзал. Свет был жаден и холоден. Свет был повсюду.

Тьма за окнами стала менее густой – занимался бледный, слабый рассвет; долгая ночь подходила к концу. Я был измотан и разбит ожиданием, а в мыслях царил дурман; никогда мне не доводилось переживать столь сильного эмоционального перенапряжения. Линнет дышала, ей, кажется, стало лучше – во всяком случае, она уже не кричала, что внушало некоторую радость. Я привычно считал её пульс, отдававшийся через сплетение наших пальцев; хорошего было мало – всё так же слишком быстро и слабо. Я уже не задумывался о её способности убивать прикосновением. У неё не осталось сил.

Опустошён.

Я слышал и чувствовал охрану за дверьми, но никто не тревожил меня уже немало часов подряд; даже Феликс сегодня проявлял удивительный такт. Но я не был один. Свистящее дыхание успокаивало – она уже не прикладывала усилий, чтобы вдохнуть, на губах у неё больше не выступало крови. Долгая ночь сменилась долгим днём. Время утекало сквозь пальцы; я примирился с ожиданием и невозможностью изменить ход вещей. Я ждал и рассчитывал силы. Я больше не был один.

Свет обитал со мной.

Смех вышел сухим и ломким, будто чужим.
_________________________________
[1] восклицание, означающее атаку на вражеского ферзя.
[2] Сон разума рождает чудовищ – испанская поговорка.
[3] Божество из шумерской мифологии, бог плодородия, неба, войны, по некоторым мифам – супруг Иштар.
[4] И они спyстились на Аpдис, котоpый есть веpшина гоpы Еpмон; и они назвали её гоpою Еpмон, потомy что поклялись на ней и изpекли дpyг дpyгy заклятия. Енох 2:6
[5] Деметрий перечисляет шумерских богов.
[6] Заменил пешку ферзём - провёл пешку до края доски, что позволило заменить её на утраченного ферзя (или любую другую фигуру по желанию).

Предыдущая глава || Следующая глава