Мне следовало позволить им увести меня с собой – не сопротивляться, не убивать, не пытаться даже отвечать на злые удары и злые же слова, но я посчитала, что смогу… переступить через себя ещё раз. Только раз, обещала я себе. И ошиблась. Насмешка судьбы – жестокая, горькая, разрывающая душу. В самом деле, получится ли у меня навредить тому, кого я знала полжизни? Хватит духу?

Свои ко мне были куда более жестоки, чем пьющие кровь.

Промедление и замешательство расцвели болью – пришедших за мной не предупредили, что меня нельзя трогать, а моего протеста никто, естественно, не послушал. Причины понятны – так я не буду похожа на напуганного ребёнка, а стану тварью, для которой убить так же просто, как щёлкнуть пальцами. Ненависть, смешанная с животным ужасом в их глазах объяснима и понятна. Пожалуй, даже привычна.

Иллюзия, которую я так тщательно воссоздавала вокруг себя последние несколько месяцев и в которой старалась себя убедить, трещала, таяла, когда чужая душа горела в моих руках. Я впитывала жизнь и теряла в ней себя.

Принять. Все, кто говорил мне это – издевались. Я не смогу привыкнуть.

Для подобных мне нет места в мире. И не будет.

Сухой спазм сдавил горло, едва не став стоном наслаждения, и это было отвратительнее всего. В какой-то момент поглощение души показалось мне – или тому, что жило во мне? – очень приятным. Я узнала особое чувство голода, и смутные подозрения обрели твёрдую уверенность. Мне по-настоящему захотелось умереть.

Всё оказалось до абсурдного просто. Мой хрупкий мирок рухнул, и я покорилась. Наша пресловутая человечность оказалась лишь иллюзией и самообманом, а мне предстоит платить за бессмертие, которого я не желала.

А потом всё стало ещё хуже, когда уже казалось, что хуже просто не бывает. Судьба умеет удивлять.

Я узнала его почти сразу, до того, как убила первого из нападавших и услышала подтверждение чудовищной догадки в чужих помутневших мыслях. Так ведь не бывает – невозможная невозможность, чтобы два нефилима росли в одном месте и не знали друг о друге. Всё вдруг стало понятным – в чём крылись причины его «болезни», почему он бесследно исчез, отчего ни разу не навестил после… И несмотря ни на что, Генри, закономерно изменившийся в бессмертии, похорошевший и сверкающий, стоял передо мной, глядя виновато и не узнавая. Генри с чужими глазами – не зелёными, как весенняя трава, а золотыми, переливающимися и каким-то кошачьими, с россыпью едва заметных веснушек на белой, словно сливки, коже и взлохмаченными рыжими волосами, которые, казалось, так и не решили, виться им или нет. Генри, которому явно не по душе было происходящее, но не имевший права не участвовать – это я видела уже из другой памяти. Его слова и желания ничего не значили, а выбор был очень даже простым – за неповиновение карой могла стать и смерть, однако решительности в нём не было. Он превратился в тень себя прошлого, в болезненное напоминание о том, чего уже никогда не будет.

Неприкрытая жалость в его взгляде была невыносима.

Генри, из-за которого я не посмела позвать на помощь. Отупевшая от боли я могла только смотреть, стараясь сдержать рвущуюся из глубин души силу, но страх перед ней – самой собой! – всё рушил. И всё же… во мне тлел огонёк глупой надежды – Вольтерра непреступна, сейчас здесь, на улицах, должны быть вампиры – «Акшары!», брезгливо заключило ещё свежее чужое сознание – город патрулируют в любое время суток. Люди не могли даже почувствовать присутствия незримых покровителей. Сюда невозможно войти – мне когда-то просто повезло, но с тех пор система приспособилась распознавать в толпе не смертных. Кто-то же должен быть… Видимо, за это ожидание, прочитанное в моих глазах, меня и ударили в первый раз. Мне не доводилось прежде видеть столько ненависти.

Слова я не слушала – злые и обидные, они были не очень важны. Пожалуй, даже ожидаемы. Закричу – Генри убьют.

Я поздно поняла свою ошибку – позволила оттеснить себя на узкую улочку, которая заканчивалась тупиком. Деметрий бы посмеялся надо мной – сам он поступил так же в нашу первую встречу, но тогда страх спас меня, став катализатором. Меня отчего-то передёрнуло – ни за что в жизни я не приму помощь ищейки.

Свет внутри меня разрастался клубком раскалённых нитей, раскрываясь, словно бутон цветка. Он меня мучил и терзал, а я не могла его высвободить – никогда мне не удавалось шагнуть в славу по желанию. Боль вытягивала жилы.

Убивать было легко. Даже слишком.
Их пришло четверо. Осталось двое.

Чёрный пепел, бывший живым существом, оседал на туфли. Я умоляла не трогать меня, но прикосновения до сих пор жгли кожу. Тот, который повредил мне шею, смотрел с откровенной брезгливостью – так смотрят на грязного уличного пса, посмевшего подойти слишком близко. Когда же мужчина умер, я ощутила всю его ненависть в своих мыслях, совершенно не понимая, почему другого он принимал, а меня, точно такую же – нет. Они готовы были поклоняться одному, втаптывая в грязь остальных? Неужели вот в такой новый мир верил Роберт?

Право крови. Прошлое, будущее и настоящее переплелись, завязавшись узлом – из глубин древней, как время, памяти я видела голубые, словно осколок льда, глаза… отца? Его кровь говорила мне, что ни одно живое существо не должно ставить себя выше меня, ибо они – слабы. Они рождены подчиняться.

Что я такое?
Закашлялась, задыхаясь. Сознание раскалывалось надвое.
Для меня всего – слишком много.

Генри оказался решительнее другого – он подходил ко мне медленно, стараясь успокоить тем движением рук, каким успокаивают умалишённых. На несколько мгновений понимание этого перекрыло боль – обида была едкой и колкой. Я пятилась до тех пор, пока не почувствовала спиной стену. Закусила губу – и от досады, и от боли.

– Да ну вас к чёрту! Я не подписывался на такое, – он отступил на шаг и сплюнул на землю, избегая моего взгляда. Я глубоко вздохнула, зажимая рану на шее – нападавший сначала хорошо обжёг меня, а потом глубоко процарапал кожу ногтями – и с трудом сглотнула кровь. – Я не буду, разбирайся сам.
– Она предала нас.
– Это не повод издеваться над ней.
– Она убила своих.
– И это не повод.

Генри мало изменился.
Внутри меня будто что-то оборвалось, надломилось – сила оплетала душу паутиной пульсирующих вен, сливаясь с ней и поглощая её. Инстинкт приказывал подчиниться – голод требовал насыщения. Это ведь так просто… Протянуть руку, забрать жизнь – выпить её до капли, разрушить до основания. Я поступала так неразумно – до сих пор убивала без пользы… Расточительно.

Мысли помутнели, стали вялыми. Я повиновалась. Ангельская сущность диктовала мне о правильности происходящего. Я должна, потому что… сильнее? Не мне следует бояться.

Вокруг слишком много живых.

Я вздрогнула всем телом, безошибочно чувствуя присутствие души, которую держала в руках и с которой сливалась в самом тесном объятии – ни одна близость не могла подарить такого. Мне в очередной раз захотелось не существовать – я не желала видеть Деметрия. Разочарование – глубокое, сильное – выедало нутро, обрывало привязанность… До ненависти – полшага, короткий вздох. И всё же я смотрела на него, потому что видела, вероятно, в последний раз в жизни. Его бушующие эмоции ударили меня огненным бичом, подорвали уверенность. Он бросился ко мне, легко сметя в ярости ближайшего из моих сородичей. Деметрий мне не нужен, убеждала я себя, а его страх, расплескавшийся вокруг – он боялся за меня? – уверял в обратном. Маски слетели.

Он мне нужен.
Улыбки не вышло.
Ирония.

Хотела прогнать его – из-за упрямства, из-за обиды, из-за совершенного предательства, но из горла вырвался лишь булькающий хрип. Не приму его помощи. Но он один говорил со мной, не оглядываясь на мои умения. Он один был рядом, утешая в меру своих способностей. Он один принимал меня, когда даже я не могла принять себя. Самообман. Я его трофей, и лишь поэтому ему будет жаль моей испорченной шкуры. Разочарование – лучшее лекарство от любви.

Отступившая боль вспыхнула новыми красками, не позволяя презрению укрепляться дальше. Генри вдруг оказался уже совсем рядом со мной – он меня приобнял, прошептав что-то ласковое, но вновь, как маленькому ребёнку или сумасшедшей; я не успела удивиться и предупредить о Деметрии за спиной – перворождённый вспыхнул подобно факелу. Свет его ангельской славы отозвался во мне приглушённым ликованием – моя сущность приветствовала сородича. В нём была чистая кровь.

Чёрные, вороньи перья.

Тьма. Колодец тысяч душ. Шёпот. Холод. Они тянули ко мне руки. Они меня ненавидели. Они жаждали моей крови. Темнота была пропитана алым и оседала солью на языке. Я глухо закричала – крик утонул в мареве теней, вызвал их колыхание, смех. Зажмурилась, не желая видеть. Живое тепло под руками.

Меньше удара сердца.

Когда я вновь открыла глаза, то вокруг уже не было ни старого города, ни жаркого солнца, ни лета. Деметрий тоже остался где-то далеко-далеко, словно его никогда и не существовало – нас разорвали насильно, не спрашивая. К лучшему. Мне не будет больно – просто не успею ничего почувствовать, а он найдёт себе новую игрушку. Мороз пробрал до костей, заставив меня задрожать. Я никогда раньше не видела такого неба – высокого, хрустально-прозрачного, чистого, точно сделанного из стекла, и не дышала настолько свежим воздухом. Холод лизал кожу, пробирался под одежду; снег сверкал бриллиантовой крошкой так сильно, что слепил глаза. Дыхание застывало паром и инеем на густой рыжей чёлке Генри. Теперь стало понятно, почему пришедшие за мной нефилимы были одеты куда теплее, чем требовалось.

Лощина между гор. Возможно, перевал. Люди вокруг. Негустой неприветливый лесок, ощетинившийся чёрными ветками и еловыми лапами; я видела такие места только на картинках, где обычно изображали Швейцарию. Пейзаж волшебный и нереальный, словно нарисованный акварелью на батике.

– Ты в порядке? – Генри держал меня крепко, согревая и светом, и теплом; пиявка-страх высосал из меня силы – мне нечем было сопротивляться, да я и не хотела. – Я… Мне жаль… – виновато, растеряно. – Я не хотел, чтобы тебя ранили. Они не сказали, что будет так, – он отвёл взгляд. Румянец стыда. Я едва не улыбнулась – он по привычке говорил на немецком. Слышать родную речь было приятно.

Я легонько толкнула его, отступив на шаг, и тут же по щиколотку утонула в снеге; Генри и не пытался меня удержать – только расправил крыло, защищая от несильного, но пронизывающего до костей ветра. Вздохнула. Геройство или глупость – он ведь не мог не понимать, что я при желании уже убила бы его?

Летние туфельки мгновенно промокли.

– Мы редко делаем то, что хотим. Ты не должен винить себя за это, Лис, – сказала я и тут же осеклась. Пришла моя очередь отводить взгляд. Формально он не был Генри – по документам его звали Хенрихом, но ему нравилось более мягкое сокращение; он кривился, если я называла его Хайнцом точно так же, как и я, если ему вздумалось окликнуть меня Этти. Мы оба отзывались с одинаково недовольной миной. А ещё он был рыжим, зеленоглазым и хитрющим, любимцем воспитателей – те прозвали его лисёнком, но для всего приюта Генри стал Лисом – кличка приросла к нему ещё в детстве. Он попадал в передряги, несколько раз загремел в полицию и имел немалый талант к картам. – Туда, да? – я кивком указала на бессмертных, уже ждущих нас. Интересно, там будет эшафот или всё пройдёт менее гротескно? Домики, присыпанные снегом, выглядели так, будто были сделаны из печенья и сладкой ваты.

– Откуда ты знаешь? – он пристально, изучающее всматривался в меня, и я не нашла ничего лучше, как пожать плечами и опустить голову. Взгляд лип к коже. – Меня никто не звал так года три, не меньше. Та… тот человек, который называл меня так… мне сказали, что он мёртв.

– Я умею читать и ломать души – тебя же об этом предупреждали? – кривая усмешка. – Может, хочу, чтобы ты в порыве чувств спас меня? Может, я знаю, что ты потерял – вижу это в твоих глазах. Не боишься? – я дохнула на его пальцы, замершие в нескольких дюймах от лица. Кружилась голова, саднило горло, поэтому мой голос – единственное, что стоило гордости! – хрипел. – Не доверяй никому из нас.

Генри прищурился, а потом краска – здоровый румянец, появившийся от мороза – сошла с его лица.
– У тебя были серые глаза, да?

Я качнула головой и отвернулась, наблюдая за женщиной, которая приблизилась к нам. Не она одна, конечно, но именно ей удалось всколыхнуть удивление – совсем чуть-чуть, ведь, действительно, её присутствие было ожидаемым. Предупреждение Хайди обрело реальность, и мне правда не на кого было рассчитывать – ни на несостоявшегося любовника, к которому я сейчас не испытывала тепла, пусть даже противное чувство разрывало душу, ни на брата, который был далеко-далеко и не мог мне помочь, ни на отца, которому я была безразлична и который был безразличен мне.

– Меня всегда интересовало, что в тебе такого особенного, Линнет, что мужчины готовы глотки рвать друг другу? – Виолетт рассматривала меня, сейчас жалкую и слабую, с неприкрытой брезгливостью. Ненависть пропитала воздух, отравила его и разъела чарующую картину вокруг. Мои собратья терпели рядом с собой пьющего кровь, но не выносили себе подобного; когда мне приходилось читать про то, как взбешённая толпа разрывала человека голыми руками, я не верила – ни написанному, ни серьёзным словам Деметрия, подтверждающим каждое слово. Ведь так не бывает. Я ошиблась.

Слава Генри истончилась, погасла, растеряв золотое свечение, как его теряет догорающая свеча; рука его дрожала, когда он коснулся моего плеча. Или же дрожала я?

– Herzchen[1], – позвал он. Мне хватило сил изобразить на лице удивление. Я была благодарна тем, кто поспешно оттащил его от меня – так нужно и так правильно. Он не будет рисковать.
– Та, кого ты знал, давно мертва, – слова жестокие, злые, необходимые, – в этом ты прав, Генри. Я – не она.

Боль не сильная – всего лишь пощечина, от которой заныла скула. Виолетт не желала со мной церемониться и спешила наказать – за холодность и пренебрежение Деметрия. Странное свойство женской природы, которое я никогда не могла понять – винить во всём соперницу, а не изменившего мужчину. Ей никто не будет мешать. Пожалуй, даже он не стал бы ей препятствовать. Так ведь правильно, да? Слабые должны подчиняться и знать своё место. Слабых можно наказывать. Слабые не имеют чувств и не могут позволить себе гордости.

– Ты не удивлена моим присутствием здесь и не спрашиваешь, как давно я осведомлена о твоём паршивом происхождении. Почему? – требовательно спросила она. Я провела языком по разбитой губе. – Не хочешь отвечать?

– А я должна отвечать тебе? Мне не интересно, почему ты здесь, – я говорила с презрением достаточно явным, чтобы тут же, мгновенно, мне сжали едва поджившее горло, раздирая раны. И это вновь не слишком больно – душа ещё горела в агонии совершённых убийств. Виолетт была предусмотрительнее тех, кого послали за мной – на её руках красовались перчатки. Возможно, мне удастся быть чуточку быстрее… если бы только я нашла в себе достаточно сил. Вампиры не устают в отличие от перворождённых.

Я не смотрела на Генри, хотя не могла не слышать. Попросить его прекратить вырываться и возмущаться значило выдать себя – мне вовсе не хотелось, чтобы он коротал свою вечность, съедаемый чувством вины. В конце концов, он вряд ли изменил привычке быть безрассудным и из-за этого получать по зубам. Он не должен меня защищать. Та, которую он знал, и правда мертва.

– Мне обещали тебя, – сладко протянула Виолетт, – а я поклялась быть терпеливой и не убивать тебя. Даже случайно. Пока что. Но, однако, должна пообещать тебе, что ты возжелаешь смерти так, как не желала ничего в своей жизни.

Мерцание её души было слабым и неярким – верное свидетельство того, что Виолетт уже не была собой в полной мере; сияющую материю пожирала тьма – так раковая опухоль сжирает здоровые ткани. Это не являлось мимолётным изменением – пьющую кровь заразили давным-давно. Моя сущность встрепенулась – тот, кто изменил её и одурманил как минимум троих из присутствующих, находился рядом; его приглушённый расстоянием свет и сила отзывались во мне ощущением робких прикосновений.

Он меня изучал. Унизительно – я была слишком слаба, чтобы закрыться, да и в этом случае вряд ли смогла бы сделать что-нибудь. Не знала как. Он не источал угрозы – только живое, практически детское любопытство.

Почему он не выходит сам?
– Великодушно. Мне не будет больно, можешь не стараться.
Я не доставлю тебе удовольствия криками.

Её реакция оказалась предсказуемой – вампиры точны в своих действиях. Боль – вещь ненадёжная и проявляется по-разному; ребро (или рёбра?) заныли не сразу – тело реагировало на внешний раздражитель вяло. Я лишь вздохнула, начиная подозревать, что у меня не осталось внутренних ресурсов на восстановление.

– Зря упрямишься, пташка, – на красиво очерченных губах Виолетт играла ласковая улыбка. – Я достаточно ждала, и ты не сможешь испортить мне удовольствия. Есть немало способов сломать человека – думаю, Деметрий говорил тебе об этом.

– У нас как-то находились более увлекательные темы для бесед, – просипела я, а потом взглянула ей в глаза, прекрасно зная, что она не выдержит моего взгляда. Не сейчас, когда меня пожирал первородный свет.

– Действительно, к чему разговоры, если можно это продемонстрировать? За что же он тебя бил, если не секрет?
Я промолчала, стиснув зубы от унижения.
– Что же, ты решила таким образом добиться его расположения? Принести мою голову ко двору? Или же крылья?

Зубы после нового удара не шатались, и это казалось мне странным – по ощущениям они должны были вылететь все. Сознание мутнело, затягивалось туманом. Однако увиденное во взоре бессмертной заставило меня и брезгливо скривиться, и отшатнуться – она едва ли была чуть более целостной, чем тот несчастный, которого я убила в тронном зале Волтури.

– Всё было прекрасно, пока не появилась ты! – её чарующий голос пьющей кровь – волшебный, идеальный – поднялся почти до визга. – Если тебя устранить, то всё будет как прежде. Как раньше. Меня ждёт триумф, когда я вернусь! И не важно, что я принесу – твою голову, крылья или всё вместе.

Я рукавом вытерла кровь с губ. Холод проникал под кожу, лизал кости, вызывал дрожь. Здесь было гораздо морознее, чем я привыкла за зимы, проведённые в Мюнхене. Мне стало всё больше казаться, что мы не в Европе.

– Он не вернётся к тебе, если меня не станет, – сказала я, стараясь не обращать внимания на красноречивые взгляды своих сородичей и не менее красноречивые слава. «Шлюха», пожалуй, было самым безобидным. Но меня боялись – инстинктивно, слушая голос крови, и поэтому пока держались на расстоянии. Когда же они поймут, что я гораздо слабее, чем им думается… Быть может, мне успеют свернуть шею сразу, и я не буду ничего больше чувствовать. – За то, что ты предала своих, продавшись такой же жалкой твари, как и я, думаешь, тебя примут с почестями? Ключи от города в обмен на мою голову? Не кажется ли тебе, Виолетт, что…

Она не дала мне договорить. Сознание ускользнуло, погасло, растворилось. Вспышки боли – привычные. Я так устала… В явно разбитом виске противно копошилась боль.

«Почему ты не защищаешься?»

Я широко распахнула глаза, пытаясь вдохнуть полной грудью. Вокруг – мешанина голосов, вспышки света и алые пятна, расцветшие на снегу. Вой – душераздирающий, страшный, сильный.

«Почему не заставишь их всех замолчать?»

Тряхнула головой, стараясь подняться. Не голос в привычном понимании – ощущение, мысль, которую я точно могла уловить и понять. Эмоция. Обрывок дыхания. Тонкая нить, переплетение сознаний. До омерзения странная интимность.

«Они не имеют права. Никто из них. Ты это знаешь, но не защищаешься».

Ярость чистая и сильна – не моя. Вдруг всё затихло; мне никогда не думалось, что моё сердце так громко ухает в груди. Он чего-то ждал – я ясно ощущала нетерпение в своём сознании, которое и, кажется, не было моим. Чтобы я попросила помощи? Знала, кто препарирует сейчас мою душу. Помнила. Видела. На миг – всего на мгновение! – я смотрела не на свои синюшные от мороза руки, а на холёные, но тонкие-тонкие пальцы, такие же белые, как снег вокруг. И живое, жаркое тепло от огромного тела рядом. А, может, он хотел другого – чтобы и я подобно ему уступила голоду, отдавшись собственным силам? Но такая мысль претила мне. Нужно сохранить себя. Моя или не моя мысль?

«Ты слышишь их? Они говорят – ты должна быть сильной. Должна понять и должна научиться не отрицать себя».

– Иначе? – рваный шёпот. Они мерцали в сознании – моём или его? – чредой ярчайших созвездий, они были живыми, но восковыми, словно куклы, они говорили без умолку, и их голоса походили на непрекращающийся рокот лавины. В мешанине чужих эмоций я теряла себя… или всё же находила? Я не видела леса за деревьями.

«Смерть. Мы не хотим, чтобы ты умирала. Нам нравится чувствовать такого же, как и мы».

Противоречия. Я вздохнула, ощущая, как слава окутывает меня, не находя выхода; протянувшиеся нити между мной и Аароном мгновенно опалились, разрушились. Я чувствовала его, гораздо более сильного, и чувствовала, как всё во мне противится его силе, отвергает её. Кровь отца рокотала в жилах – я выше по рождению. Но я не могла отрицать – это и правда было приятно, ощущать его присутствие, как приятно бывает понежиться на солнце в ясный летний зной. Он притуплял мою боль, а я – его.

– Я очень хочу отдать тебя им, Линнет, – голос Виолетт раздавался где-то надо мной, – ведь они разорвут тебя на части с очень большим желанием, не так ли? Говорят, вам за проступки отрывают крылья и вы не брезгуете поедать себе подобных, а мне всегда было интересно, что из этого правда. Ведь нет греха больше, чем родиться уродом, да ещё и спутаться с врагом, не так ли? Отвечай!

Я села с большим трудом, испытывая дискомфорт от мокрой и холодной одежды. Неужели они не чувствуют? Свет – тот самый особый, первородный свет искрился в воздухе золотой пыльцой. Они не видят? Существо, которое способно так бездумно расточать свою силу, невозможно победить. Или они думают, что это я?..

Я с тупым безразличием посмотрела на лики бессмертных вокруг, а потом рассмеялась, закашлявшись кровью. Мне не больно.

Мне уже не больно.
Голод грыз мои кости.
«Ему нельзя уступать. Ты не выдержишь. Сейчас».

– Да плевать я на них хотела. Я ни о чём не жалею и не боюсь смерти, потому что лучше вас всех знаю, что такое Смерть. Спуталась с врагом, как ты выразилась? И на это мне тоже плевать – мне было хорошо с Деметрием. Давай взглянем, рискнёт ли кто-то из них подойти ко мне или нет? Давай посмотрим, насколько им всем хватит храбрости для одного-единственного прикосновения? – Сильно болел висок, и кровь, остывая, замерзала на волосах сосульками. Не знаю, что было во мне, но Виолетт, до этого некрасиво кривившая рот и шипевшая, словно дикая кошка, отступила на шаг. Её страх придавал мне уверенности.

Конечно, боль сломит меня рано или поздно, и я закричу. Но не сейчас.

Волнение вокруг. Суета. Совсем рядом взвыл волк – во всяком случае, та протяжная песнь, от которой зашевелились волосы на затылке, показалась мне волчьим воем. Снег захрустел под тяжёлыми шагами. Я повернула голову и почувствовала, как всё внутри сжимается от инстинктивного страха – зверь, замерший у края небольшого лесочка, был колоссален. Я нашла его красивым – странно вытянутое тело, непропорциональное, хранившее в себе свидетельства человеческой природы, удлинённая морда с узкими челюстями и желтоватыми клыками, уши с забавными, как у рыси, кисточками на концах. В холке оборотень – тут было сложно ошибиться – был ростом с меня. Но разве они превращаются при свете дня?..

Его товарищ появился спустя два удара сердца. Такой же желтоглазый и поджарый, разве что поменьше размером. Третий завыл где-то в лесу, за гранью видимости. Раздражение не моё, чужое, извне. Вой бил по ушам.

Виолетт, конечно, испугала не я.

– Пошла прочь от моей сестры! – Роберт влетел между нами, загораживая меня чёрными, как безлунная ночь, крыльями. От него дохнуло пронизывающим, леденящим холодом. Я успела только попросить его уйти – он ответил мне самой что ни на есть искренней улыбкой и твёрдым «нет». Его не должно быть здесь. Пьющая кровь закричала тонко, пронзительно, безутешно – так, наверное, кричит насмерть раненое животное. Едкий запах палёного ударил в ноздри.

Я не успела удивиться.

На ноги мне помог подняться не брат; не знаю, каким чудом Генри удалось высвободиться, но он едва смог увернуться от броска Роберта, расценившего моего старого знакомого угрозой. Возможно, он был прав, однако так думать не хотелось.

– Я хочу помочь, – только и выговорил Лис. Слушать брат не желал.
А дальше всё происходило быстро.

Слишком быстро.

Воздух завибрировал – всплеск силы, резанувший по застывшим мыслям; истошный вопль «Я не могу уйти! Меня что-то не пускает!»; горячее влажное дыхание у шеи. Естественно, никаких шансов: я – бесполезный груз, вытолкнутый под лапы волка, чьи когти оцарапали и прижали мне бедро, не позволяя бестолково вмешаться в происходящее; Генри был быстро вновь усмирён, рассыпаясь отборными проклятиями на трёх языках, чем напрашивался на более грубое с собой обращение; мой же брат, успевший спалить до основания чьи-то крылья, опущен на колени – его держало сразу трое.

Мы проиграли, не успев оказать должного сопротивления.

Желтые глаза волка. Дар истекал из меня, как истекает кровь из раны, заползал с дыханием в лёгкие зверя, проникал в него, сливался с ним. Пульсирующая боль – новая, на располосованном бедре – пробудила, растревожила свет внутри меня, готовый растерзать обидчика. Пусть он прекратит! Огромная пасть раскрылась, обдала мясным духом. Интересно, что они едят? Зрачки оборотня расширились, а потом стали тоньше игольного острия. Ты красивый, ты мне нравишься. Душа его поддалась, легко раскрылась и погибла, принимая мою волю и моё слово. Тёмно-серая шерсть на загривке вздыбилась, зверь громко заворчал.

Я тоже ему теперь очень нравилась. Он был готов умереть за меня, умереть по одному моему слову, умереть из малейшей моей прихоти. Нечто во мне ликовало, ощущая глубокую, подобострастную, рабскую привязанность – нерушимые узы сильнее любви и страшнее смерти.

Под сводчатым потолком заливался смехом пьющий кровь с душой, вывернутой наизнанку, с душой, разрушенной и изувеченной, с душой, подчинённой и растоптанной. Оборотень смотрел на меня преданными глазами, радующийся возможности служить и подчиняться. Хуже смерти.

Второй волк, тот, что поменьше, взглянул с недоумением на своего товарища и умер – кровь брызнула во все стороны из перекушенного горла, из вырванной глотки, обдав меня с ног до головы. Я не потрудилась стереть густые потёки с лица, воспринимая действительность отстранённо, заторможено. Я не могла, не могла, не могла… Он ещё конвульсивно дёргался, взрывая когтями снег, когда мой волк, зарычав и пригнувшись, серой атласной лентой бросился на ближайшего из трёх присутствующих вампиров. Прежде чем кто-то успел среагировать, по снегу покатилась голова.

Я не удержала в себе завтрака. Эти смерти за меня, для меня и из-за меня.

Волк рычал, скалился, готовый разорвать любого, подошёдшего слишком близко. Генри и брат смотрели на меня глазами круглыми, как монеты, с одинаковым выражением суверенного ужаса. Мне сделалось гадко. Я ведь на самом деле не хотела… Случайность… Оборотень поднялся на задние лапы – видимо, устрашая. Этого было мало. Деметрий – вновь он! – говорил, что только полнейший идиот не сможет реализовать численного преимущества. Идиотами собравшиеся не были.

Я попыталась, содрогаясь от отвращения к самой себе, дотянуться до кого-нибудь ещё, но вполне ожидаемо ничего не вышло – подчинить оборотня вышло случайно, и механизм воздействия оставался для меня неизвестным. Я обманывалась – проблема крылась гораздо глубже; всё во мне восставало, не желало подчиняться обстоятельствам и не хотело быть кем-то более гадким, чем честный убийца.

Всё закончилось слишком быстро – волк пал, страшно взвыв, от удара сильного и точного, не принесшего ему смерти. Он дышал медленно, слабо, его пожирал яд пьющего кровь; жёлтые мерцающие глаза не отрываясь смотрели на меня. Я пресекла его судорожные, конвульсивные попытки подняться лёгким покачиванием головы. Пустое. Не смогла приказать ему умереть – язык не слушался, налившись тяжестью. Меня держали крепко, сильно, не позволяя рассматривать; я даже не знала, кем он (они?) были – мужчиной или женщиной. Я кого-то убила, но совершенно не помнила, в какой момент – в памяти отпечатался страшный крик, и только после – слияние сознаний, поглощение. Голод сдавил нутро, превратившееся в абсолютное ничто – моя сущность обернулась зудящей пустотой. Теперь точно – бессильная и беспомощна. Выжжена.

– Аарон не позволил её убивать, так? – Роберт сплюнул кровь. Я заворожено смотрела на него, удивляясь парадоксу – он вроде бы стоял на коленях, но смотрел на окружающих сверху вниз, как если бы на коленях оказались они. И он глядел на меня – без осуждения, с жалостью и нежностью, от которой у меня защемило сердце. Опустила взгляд – он не должен был рисковать. Не должен приходить. Не должен был со мной встречаться. Остро понимала – нам неоткуда ждать помощи, и пыталась понять, почему Аарон не выходит вершить свой приговор. – Но вы нашли уместным позволить этой рыжей твари развлекаться, как она пожелает. Вас забавляло? Ну что ж, могу смело заявить – мне противно, ибо я одной крови с вами. Ниже наш род пасть уже не может, ведь вы позволили вершить спорное правосудие акшару. Это если опустить, что жнец желает убрать другого жнеца – и чем Аарон в таком случае лучше Хелила? – в голосе брата засквозило разочарование, презрение и горе. – Он обещал нам другой мир!

Роберт был предусмотрителен – не оставшись в славе, спрятав крылья, которые ему бы точно попытались оторвать за подобные слова. Страх душил, сжимал лёгкие. Мы не выберемся. Дар молчал словно в насмешку, словно приняв моё желание не быть жнецом – я отреклась, забыла и не хотела принимать, и моя сущность уступила, растворившись в полотне души, уйдя в недоступные глубины. Но я ведь сейчас обязательно смогу что-нибудь сделать, ведь правда?

Виолетт долго смотрела на меня – её лицо, изуродованное страшным ожогом, пересекающим всю левую щёку и спалившим половину уха, превращалось в маску, а зрачок постепенно расширился, оставив от радужки яркий алый ободок. Она молчала.

Тогда я поняла всё.
– Пожалуйста… – выдавила я из себя. Я растратила себя не на то и не для того.

Предыдущая глава || Следующая глава